Текст книги "Тысяча и один день (сборник)"

Автор книги: Александр Громов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 57 страниц) [доступный отрывок для чтения: 21 страниц]

Да что там плазменный двигатель! Приятная, но мелочь. Если бы полтора века назад все обернулось иначе и если бы человечество каким-то чудом не умертвило притом самое себя, то мы уже давно освоили бы Солнечную систему, а возможно, достигли бы и звезд! Вопрос в другом: зачем? Чтобы опять искать смысл, не найти его и забыться в работе, видя в решении очередной грандиозной задачи хотя бы суррогат смысла? Так что же, смысл – в вечных поисках смысла? В напрасных поисках того, что не дано нам природой?

Глупость какая-то...

Раньше меня редко посещали такие мысли, а теперь нет от них никакого спасения. Даже в тренировочном полете – нет-нет да и накатит. И ведь понимаю умом, что во всем этом мозговом онанизме нет ни малейшего толку, а поделать с собой ничего не могу. Наверное, это оттого, что уж очень немного времени нам осталось: две недели, четырнадцать земных суток... то есть с утра было ровно четырнадцать, а сейчас уже меньше. Шевелится что-то внутри, протестует, пытается напоследок додумать, понять что-то очень важное... И не один я такой.

Идет время. Был зеленым салагой, стал старожилом... Вдвое выросла база на Ананке. Четвертая космическая эскадра доведена до штатного состава в шесть полноценных эскадрилий, двадцать четыре звена, половина пилотов имеет сто и более часов самостоятельного налета, техники обучены, боеприпасов и топлива хватит с избытком... А главное, сейчас мы знаем больше, чем год назад. Яркие вспышки десятков уничтоженных зондов выявили точную конфигурацию невидимого барьера и скорость его приближения. С высокой долей вероятности мы можем назвать звезду, окруженную семьей планет – кстати, давно открытых, – вероятно, служащих колыбелью иной цивилизации. Невзрачный желто-оранжевый карлик в Геркулесе, едва видимый невооруженным глазом, оказался центром гигантской, в сотню световых лет, кордонной сферы, кажущейся плоскостью в том малом ее кусочке, что достался на долю Солнечной системы. Границы.

Барьера, который патрулируется. За которым любой чужеродный предмет, не принадлежащий к классу мертвой природы, будь то искусственный аппарат, подопытное животное, эксмен или человек, будет уничтожен столь же неотвратимо, как неотвратима гибель комара, столкнувшегося с ветровым стеклом мчащегося автомобиля. А комар точит свой хоботок в безумной надежде прободить им стекляшку...

Более того: выяснилось, что нас предупреждали! В обширных архивах Гобийской радиообсерватории был найден обрывок необычного сигнала, принятый более сорока лет назад, не вписавшийся в программу наблюдений и успешно забытый, а ныне, после ряда попыток расшифровки, трактуемый как недвусмысленное предупреждение землянам.

Конечно, они знают о нас если не все, то многое. Кабельное телевидение есть только в городах, а значит, по-прежнему летят мегаватты в эфир. Как сто, как двести лет назад. Интересное у чужих, должно быть, составилось мнение о нас по просмотру теленовостей, спортивных программ, шоу и сериалов... В последнее время с ними отчаянно пытаются договориться, используя крупнейшие антенны и мощнейшие передатчики, хотят объяснить им что-то, и за посланиями сестрам по разуму, свидетельствующими о нашем глубоком почтении и уважении со всеми вытекающими намеками, легко угадывается детски-жалкое: мы нечаянно, мы больше не будем, не трогайте нас, пожалуйста! Честное слово, это больше не повторится!..

Нет ответа.

Мы не знаем, как они выглядят, но они в общем-то совсем не странные, эти существа, объявившие сферу радиусом в сто с хвостиком световых лет своей неприкасаемой вотчиной. Наши мозги очень даже способны их понять. Это – мое, понятно? Место занято, не лезь, плохо будет. Не понял – твои проблемы. Тебя предупредили, а если ты глуп, самонадеян, ленив или чересчур немощен, чтобы уйти с дороги, – пеняй на себя, мы умываем руки. И умытыми руками оботрем чело (или что там у них есть?) по окончании трудов праведных, покончив со слабыми или непонятливыми с их жалкой манией величия и смешными амбициями...

Не вполне по-человечески – но похоже. Они, в отличие от нас, не нахраписты, нет, они только упорны и последовательны в защите своего, только своего...

А ведь мы агрессоры! Какая, с их точки зрения, разница – вольные или невольные? Непринципиальный вопрос, никак не влияющий на результат...

Давным-давно, еще в училище-интернате, нам крутили эпизод из древнего черно-белого фильма, по всей видимости, только для того, чтобы лишний раз наглядно подчеркнуть махровую мужскую тупость: во время какой-то войны мужчины даже не шли – перли в атаку густыми колоннами, дурным нахрапом, и единственная женщина покосила их чуть ли не всех из допотопного пулемета с водяным охлаждением... Вот так и мы. Прем. Только в том эпизоде немногие уцелевшие все-таки пустились наутек – а куда же утечь нам? Сидя на своем шарике, мы совершаем сидячую агрессию. По хитрой спирали, прозванной эпициклоидой, Земля, подобно звездолету без управления, приближается к барьеру с точностью часового механизма, и человечество с нее не спрыгнет.

Звездолет Терра.

Но первыми войдем в чужое пространство мы, семьдесят две капсулы Четвертой эскадры, базирующейся на Ананке...

– Подождите!

Цок-цок-цок.

– Чего тебе? – оборачиваюсь я к Мустафе Безухову.

– Вы... – начинает он.

– Чтобы я это «вы» в первый и последний раз слышал, – прерываю я. – Усек?

– Да... Я хотел спросить тебя: правда ли, что пилотов на базе в два раза больше, чем капсул?

– Откуда слышал?

– Говорят...

– Врут, – ворчу я. – Процентов на десять – может быть, а вдвое – нет.

– Во время э... операции эти десять процентов останутся на базе?

– Разумеется. – Я удивлен. – Где же еще?

– Есть версия, что весь персонал будет эвакуирован с базы до начала боя, – сообщает Мустафа.

– А-а... Хорошая версия. Только ложная.

У него немой вопрос в глазах. Я машу рукой туда, откуда только что пришел:

– Если не лень, поднимись в башенку к дежурному, взгляни оттуда на скалы повнимательнее. При подходящем освещении над одной из них увидишь носовую надстройку транспорта «Незабудка», он может взять сотню пассажиров... ну, при очень большом желании можно впихнуть в него и две сотни – если друг на друге и на голодном пайке. Может, удастся задержать до боя один-два грузовика – еще от силы человек пятьдесят. Как ни крути, а не меньше полутора сотен останутся на Ананке – гореть. Думаешь, почему никто из пилотов не хочет остаться в резерве? Из кожи вон лезут, выкладываются в учебных полетах на все сто... Отдать концы в драке, знаешь ли, несколько приятнее, чем сидеть и ждать. Понял?

– Понял.

– Впрочем, кому что нравится. Ладно, тебе решать... Что нового на Земле?

– Не знаю.

– То есть?

– Я сюда не прямо с Земли, я с лунной базы. Годичный курс подготовки.

Значит, Мустафа Безухов не такой уж желторотый новичок, как я полагал, – провел во Внеземелье немногим меньше времени, чем я.

Тем лучше. С новичками сплошные проблемы. Некоторые из них паникуют в невесомости, другие боятся открытого пространства, третьи, наоборот, страдают клаустрофобией. А иные на полном серьезе интересуются, почему в космосе черно и днем, и ночью.

– Ясно. А что хоть слышно-то?

– Да все то же, – машет он рукой. – Сперва информацию, понятно, придерживали, ну а как пошли слухи, так и началось: сомкнем, мол, ряды, выстроим непробиваемый этот, как его... щит, дадим эксменам шанс оправдать свое существование, ну и все в таком духе. Производство космических вооруже– ний, то-се... насчет толку не знаю, а шуму много. Под эту музыку гребут кого ни попадя, кроме отъявленных олигофренов, в основном на заводы. Я в космос попал в общем-то случайно...

– Все попадают случайно. А кем ты был на Земле?

– Шофером автоцистерны, молоко возил. Еще ковбоем на родео – у меня координация хорошая, все кости целы. А до того – дояром на ферме...

– Кем-кем?

– Дояром. Оператором доильного аппарата. Ну а первотелок – тех надо руками раздаивать...

– А ну-ка дай пять.

У него не кисть – тиски, хотя пальцы тонкие. Сразу видно, что дояр квалифицированный. С минуту мы с каменными физиономиями меряемся силой: кто скривится от боли? Наконец я сдаюсь:

– Силен... Реванш со временем?

– Обязательно.

Теперь мне понятно, как он окорачивал разных гаденышей во время перелета.

– Как ты в пилоты-то попал?

– Вызвался добровольцем, медицина одобрила. Все лучше, чем техником быть, с железяками возиться, не люблю я их...

– Летать, значит, любишь?

– Люблю.

– А сюда тоже добровольно вызвался?

Он трясет головой:

– Не... Моя бы воля, я бы на Луне остался. Так сложилось.

– Жалеешь, что попал на Ананке?

– А чего хорошего?

И верно.

– Погоди... – спохватываюсь я. – Ты, когда на Луне служил, в новостях или еще где не слыхал такой фамилии: Мальцева? Ирина Татьяновна Мальцева?

На несколько секунд он задумывается, затем неуверенно мотает головой.

– Вроде нет... Но если вспомню – скажу. А кто она?

– Моя мать. Ее амнистировали – я поставил такое условие.

Недоверие в глазах Мустафы борется с восхищением.

Конечно, он не слыхал о моей матери. Или забыл как ненужное. Кто вспомнит фамилию, промелькнувшую в выпуске новостей два года назад? С той поры – молчок. Власти выполнили свое обещание, а устраивать из амнистии общепланетное шоу уговора не было. Но ведь и я не обещал держать рот на замке! Слухи и сплетни – тоже информация, и чем более неправдоподобными домыслами они обрастут, тем будет лучше. Трещина в монолите, говорил Вокульский. Что ж, будем считать, что сейчас я расширил эту трещину еще на пару ангстрем.

Если в этом еще есть какой-то смысл.

Мустафа не уходит. Чем-то этот парень мне нравится, и я болтаю с ним, словно я не старожил и равен ему по рангу.

– Еще что-то хочешь спросить? – поощряю я.

– Скажи... – Мустафа мнется. – Только не обижайся, ладно? Ты правда спишь с комендантом?

Поощрил...

– Не я с ней, – отвечаю я, подумав. – Она со мной.

– А какая разница?

Он прав: если иметь в виду последствия, разницы, в сущности, никакой. Женщина будет наказана по меньшей мере принудительным лечением и ссылкой, а эксмен, возомнивший себя мужчиной, подлежит физическому устранению. Это даже не наказание, имеющее целью устрашить остальных, – такие случаи обычно не слишком афишируются, – это обыкновенная прополка грядок, уничтожение сорняков.

Но куда можно сослать дальше Ананке? И какой смысл убивать меня, маленькую и зыбкую, но все же надежду? Снявши волосы, по вшам не плачут. Можно не сомневаться, что мелкие шалости сойдут мне с рук.

– Тебе-то что за дело?

– Так... – мнется Мустафа. – С одной стороны, дела, конечно, никакого. А с другой – должен же я знать, с кем служу. О тебе всякие байки травят, не знаю, чему верить...

– А глазам своим ты веришь?

Он очень быстро схватывает смысл вопроса.

– Телепортацию твою видел, да... Это было здорово. Как ты этому научился?

– По учебнику, – фыркаю я. Каков вопрос, таков и ответ.

Мустафа улыбается – принял шутку и не смеет настаивать на правде. Как будто я знаю, какова она, эта правда!

– Значит, ты и есть тот самый «козырь в рукаве», о котором нам травили?

– Очевидно, да. Хочешь в мое звено?

Он отводит глаза.

– Нет, пожалуй...

– Ну и правильно, – без тени сарказма одобряю я. – Мы все здесь смертники только по названию. Незачем заранее подписывать себе приговор. Если окажешься на периферии собачьей свалки, еще имеешь шанс удрать. Может, дотянешь на своей капсуле до Цереры, если очень повезет. Тогда выгадаешь недель шесть-семь. А если сумеешь унести ноги и оттуда, проживешь еще месяцев восемь, пока Земля не полыхнет. Ну и при исключительном везении можешь оказаться на Марсе – там сейчас роют «последнее убежище», – Марс доползет до барьера лишь года через полтора...

– Почему?..

– Потому что планеты ходят по орбитам.

– Почему ты считаешь меня шкурой?!

Ах, вот он о чем.

– Никем я тебя не считаю, – поясняю я, пожимая плечами. – Просто обрисовал ситуацию как она есть. Твой выбор, тебе выбирать между дерьмом и фекалиями.

– Зря ты так...

Может, зря, а может, и нет, сейчас это не имеет значения. Мустафа Безухов мне уже не интересен, и я ухожу, сделав ему знак, чтобы не следовал за мной. Черт... кем же заменить бездаря Синюхаева?

Осталось тринадцать с хвостиком суток, меньше двух недель, а в моем звене по-прежнему некомплект: я да Джо Хартрайт. Может, все-таки взять третьим Мбогу? Ведь главное, чтобы он понимал мои команды, а не я его ответы...

Еще успею решить.

Мимо меня, отчаянно цокая по полу, торопятся два техника, у одного в руках зажат разводной ключ, у другого – портативный сварочный аппарат. Где-то в системе рециркуляции воды опять текут трубы, разъеденные мочой, и похоже, что Джо останется сегодня без душа. Лишний повод начальству усмехнуться понимающе и брезгливо посетовать: ну что путного можно сделать, имея под началом не людей, а пять сотен угрюмых озлобленных полуживотных? Но где оно, начальство, найдет настоящих людей для этой работы?

А ведь Вокульский в обеих своих ипостасях – виртуала и «сброшенной оболочки» – кругом прав: кто мы такие, чтобы рыпаться и рассчитывать на большее, чем нам дают? Вполне убедительно доказано: без Сандры Рамирес, без Вязкого мира не было бы проблем контактирования с барьером, потому что никто не дожил бы до контакта! Цивилизация с преобладающим влиянием мужчин была обречена. Чужие пожгли бы мертвые артефакты, а не людей и не эксменов. Только случайность, абсолютно голая случайность виновата в том, что жизнь человечества удалось продлить всего-навсего на одну-полторы сотни лет, а не на тысячи...

Может быть – навсегда.

Почему бы нет? А за успешную атаку всегда платят кровью. За удержание захваченных позиций – иногда вдвойне. Следует ли считать всю цепочку живой природы – от крохотных слизистых комочков в первобытном океане, через панцирных рыб, зауроподов и креодонтов к человеку – закономерными издержками, платой за его, человека, возникновение и горделивую поступь? И можно ли полагать подчиненную роль эксменов, которые все равно когда-нибудь станут не нужны и закономерно вымрут, последней издержкой перед окончательным торжеством Человека Настоящего? Особой издержкой, поскольку ранее никем не предвиденной. Но кто и когда умел предвидеть все издержки?

Зато – результат!

Маленькая Земля умудрилась не задохнуться в мусоре цивилизации, не шибко страдает она и от перенаселения. А разве воинствующий матриархат не вылечил большую часть социальных язв прошлых веков? Ведь вылечил. Нет вызывающей роскоши, но нет и нищеты, нет освященной церковью дурной традиции никчемной плодовитости, подпитывающей и умножающей нищету, давно не осталось и следа от зловонных трущоб, где женщины, становящиеся старухами в тридцать лет, продолжают рожать и рожать, умножая никому не нужное потомство, где толпы рахитичных, покрытых коростой детишек со вздутыми животами кормятся на помойках, подобно полчищам тараканов или крыс. Ведь нет же этого! Никто не голодает. Все устроены. Женщинам приличен загородный коттедж, хотя вполне сойдет и благоустроенная городская квартира, эксмены довольствуются индивидуальными жилыми блоками – курятник, конечно, но все-таки не трущобные халупы из расслоившейся фанеры и ржавой жести. Эксменов учат, лечат и приставляют к делу. Выработавших свой ресурс стариков даже не ликвидируют и не убеждают уйти из жизни добровольно – и для них, никчемных, у общества находится миска похлебки. Благополучное общество не обязано быть узко рационалистичным, оно может позволить себе известный гуманизм.

Так чем же я, спрашивается, недоволен? Тем, что жизнью и порядком, позволяющим жить и дальше, человечество обязано женщинам? Тем, что лица противоположного пола, и я вместе с ними, низведены до уровня существ второго ранга как опасные недоумки? Так ведь это правда, по крайней мере отчасти...

Что лучше: безумно развиваться в никуда, стремительно наращивая могущество цивилизации и менее быстро, но столь же неуклонно деградируя духовно, давно утратив смысл существования, потеряв всякую охоту отыскивать этот самый смысл, – или построить стабильный, разумный мир и жить в нем ради самой жизни, ради простых ее радостей, не ставя нереальных сверхзадач? Смысл был предъявлен: настоящим, единственным и высшим смыслом человеческого бытия является само существование человечества и продолжение его в потомстве. Неопределенно долгое продолжение. Вечное. Плевать на то, что средство подменило цель, – важен результат! Этот мир никогда не лопнет от натуги, не завалится сам собой, как валились вавилонские зиккураты из скверно обожженного кирпича, – он просто не станет тянуться к ненужным высотам и останется прочным и устойчивым.

До тех пор, пока его не толкнут извне.

И тогда его обитатели завопят дурными голосами о том, что никто, мол, не мог предвидеть этого толчка, и, ополоумев от страха, начнут спешно лепить стены ввысь в зыбкой надежде на то, что, когда здание рухнет, жители верхних этажей сумеют зацепиться за небо...

Раньше надо было строить.

Глава 8
ФАВОРИТ

В личные апартаменты коменданта базы я вхожу без приглашения, как будто так и надо. Когда-то стучал условным стуком и ждал вальяжного «войди», потом бросил, несмотря на устные выговоры Марджори и угрозы сгноить меня в карцере. Посадить меня она может, не спорю, но сгноить – не сгноит.

Сразу за тамбуром жилого сектора для настоящих людей, официально именуемого запретной зоной номер один, а на эксменском фольклоре не иначе как Бабельсбергом, – охрана и свое дежурство. Крепенькая девушка-коммандос с короткоствольным автоматом поверх бронежилета пропускает меня, даже не поморщившись, но, пройдя, я чувствую затылком ее неприязненный взгляд. С дисциплиной у нее все в порядке, а исполнить свой долг, доложив командованию о чудовищном моральном падении коменданта, – до поры до времени нет физической возможности. Потом – безусловно.

Герметичная дверь каюты гулко хлопает за моей спиной, и от легкого сотрясения из приоткрывшейся дверцы стенного шкафа выпадает, плавно валясь прямо на меня, глупейшее изделие современности – «квазиразумный и самообучающийся» пластиковый сексатор андроидного типа, выполненный в виде жгучего брюнета в натуральную величину, с невыразимо слащавой физиономией. Как Марджори удалось вывезти с Земли этакое чудо, когда для космоса экономятся граммы и наиболее уместной моделью сексатора на полном серьезе и официально признана рука, – ума не приложу.

Вывалившись из шкафа, словно выпрыгнув из засады, этот пластиковый эрзац еще пытается себя вести соответственно программе и курсу обучения: изображает учащенное дыхание и норовит меня облапить, после чего, вероятно, начнет избавлять меня от одежды. Эксменская заповедь «не посягни» к нему никак не относится. Ша, коллега! Уклонившись от пластиковых объятий, я двумя пинками забиваю слащавого брюнета обратно в шкаф. Жаль, на загривке эрзаца нет петельки – он бы у меня там повисел на гвоздике.

– Ревнуешь? – томно спрашивает Марджори.

– Еще чего. Обороняюсь.

Спорю на мои абордажные шансы против банки фальшивой икры: Марджори подстроила это нарочно. Ей скучно, она развлекается.

Госпожа вице-адмирал космофлота Марджори Венцель, комендант базы Ананке и командующая Четвертой эскадрой в одном лице. Не слишком завидная должность. У госпожи вице-адмирала не так-то много подчиненных офицеров: ну штаб из трех человек, ну трое же пилотесс, врач, с пяток охранниц в лейтенантском чине... Остальные, даже командиры эскадрилий, ходят вообще без чинов, да и кому придет в голову дикая мысль давать чины эксменам? Хотя недавно Юджин Харрингтон, командир звена в шестой эскадрилье, напившись дрянного самогона, выделанного из синтетической пшенной размазни, стучал кулаком и кричал, что требует своего производства хотя бы в мичманы...

Нет чинов, но есть должности. Командир эскадрильи. Командир звена. Пилот. Старший техник. Старший оператор систем полетного контроля. Старший фельдшер. Каптенармус. Есть авторитет старожилов, с которым волей-неволей считается и Марджори и на который она опирается, не желая признаться в этом даже самой себе. Ниточек управления пятисотголовым стадом эксменов вполне хватает.

Потерпите, ребята, все у вас будет. Ну, не у вас, так у ваших внуков – при условии, что, коснувшись барьера, наш мир каким-то чудом не уподобится расплющенному комару на ветровом стекле.

Еще не знаю, как и когда, – но будет.

Обязательно.

Потому что тайна получила огласку. Потому что телепортирующий и при этом все еще живой эксмен – не легенда, а явь, до него можно дотронуться и убедиться, что это не сон. Потому что он нагло спит с комендантом, не особо скрывая сей вопиющий факт и вызывая испуганно-восхищенный шепот по закоулкам базы.

Если меня завтра тихо прикончат в каком-нибудь темном коридоре или штреке и в потоке воздуха вышвырнут мой хладный труп из пустой ракетной шахты в большое космическое путешествие, то все равно байки обо мне будут передаваться из уст в уста еще много-много лет, обрастать небывальщиной, сочиняемой очевидцами и «очевидцами», и бередить души рабов призраком надежды.

А это уже немало.

Первая трещина...

Когда-нибудь это должно было случиться – сейчас или через тысячу лет. Проигрывает тот, кто забывает: под этими звездами нет ничего вечного, есть лишь долговременное.

Убить меня несложно, особенно по выполнении мной моей миссии, если она каким-то чудом окажется успешной. Заделать трещину в монолите скорее всего уже невозможно.

Изнуренное шейпингом тело Марджори сегодня облачено не в прозрачный пеньюар, как в прошлый раз, а в парадный адмиральский мундир со всеми регалиями. Наверное, она считает, что так эротичнее. Оно, то есть тело, привычно возлежит на узкой складной койке, будто это невообразимых размеров кровать в стиле рококо под балдахином с кистями, мечта гетеры невысокого полета, измученной желанием достичь ранга женщины полусвета. Ничуть не сомневаюсь, что Марджори ухватилась бы за любой шанс притащить на Ананке пятиспальную кровать-чудовище, – но космическая контрабанда имеет свой предел. Не весовой, так габаритный.

– Скучно, да? – вопрошаю я.

– А тебе разве нет, глупый?

– Сегодня – да, – признаюсь я, нагоняя на чело морщины озабоченности нежданным бездельем. – Полетов опять нет, молодежь упражняется, а телепортировать с тяжестями под мышкой надоело. Толку от этих тренировок... Сколько было пороговой массы, столько и осталось. Двенадцать килограммов с граммами – мой предел. Это, наверное, от рождения задается.

– В детстве.

– М-м?..

– Мычать сюда пришел? – уходит от темы Марджори. Она притворно сердится. – Ты лучше порычи. А потом накинься на меня, как... как тигр, и сорви все эти тряпки. Ну?

– Прямо с порога? – деловито осведомляюсь я.

– Ага. Можешь взять разбег. – Она еще не поняла, что сегодня все будет не так, как ей хочется, но, кажется, уже заподозрила.

– А рычать обязательно? Что, если я, например, прокукарекаю пару раз или поквакаю немного? Тебя это возбудит?

– Кретин!

Я качаю головой:

– Эксмен. Это хуже. Грязное животное с исключительно низменными инстинктами. Волосатый кривоногий выродок. Рабочая скотинка. Подлейшая тварь, всегда требующая кнута.

– О! – восхищается Марджори. – Сам додумался?

– Естественно. Как всегда: сначала вызубришь что-нибудь назубок, концентрированную какую-нибудь мудрость, а потом уже в голову стукнет: а ведь оно правильно! И проникнешься.

– Я так не думаю...

– Думаешь. Тебе предписано так думать, вдолблено с малолетства, у тебя это сидит глубоко в подкорке. «Порычи!» В лучшем случае и при обходе всех табу я гожусь на роль игрушки – вроде вон того чучела в шкафу. – Мой голос становится все резче, я уже забыл, что вовсе не собирался ругаться. – Порычать? Ррры! Достаточно? Остальное ты получишь от него. – Я тычу пальцем в направлении шкафа.

– Мразь! – Гримаса ярости безобразит лицо Марджори. – Ты пожалеешь! Убирайся!

– Я только этого и хотел...

Цокая подошвами, я поворачиваюсь к двери, не уверенный, что комендант базы не запустит мне в спину чем-нибудь тяжелым. Что со мной сегодня творится? Ведь не хотел же... И что я выиграю от своей вспышки?

Вот псих.

– Тим!

– Тимофей Гаев, командир звена, – отвечаю я деревянным голосом. – Жду приказаний, госпожа комендант.

– Вернись. Прости меня... Пожалуйста...

Ради этих слов, произнесенных женщиной, стоит жить. От них может расколоться камень, промерзлая оливиновая глыба Ананке оглушительно лопнет и рассыплется облаком щебня – или чудовищного веса этих слов не выдержит потолок каюты и низринется нам на головы...

Но не крошится камень, и потолок выглядит прочным.

– Ты мне нужен, Тим... Дурачок ты мой, ты сам не понимаешь, как ты мне нужен...

И тогда я все же бросаюсь на нее в длинном прыжке, отлипнув от пола и оттолкнувшись от стены, – без рычания, но что-то от тигра, выскакивающего из засады в бамбуках, во мне, наверное, есть. Грубо, обрывая пуговицы, я сдираю парадный мундир с этой порочной, безнравственной сорокапятилетней женщины, грязной распутницы, радостно готовой совершить уголовно наказуемое деяние, и за одну эту радость отдаться низшему существу я прощаю ей все, все, все...

Пусть даже она предпочла меня слащавому пластиковому уроду только потому, что он ей приелся.

Все равно.

– Сделай мне больно! Еще! Ох...

Марджори дергается, и мы, как два сплетенных удава, взмываем к потолку над ковром и, медленно кувыркаясь в полете, дрейфуем вниз. Дайте мне точку опоры! Землю не сдвину, но сдвинусь сам, умом, и ничуть не пожалею об утраченном рассудке. Еще больнее?.. Вот. Вот!..

Схватка заканчивается на полу, и мы лежим на ворсистом ковре среди разбросанных предметов одежды. Тело легкое-легкое, как воздушный шарик, но это не от секса, а от закона всемирного тяготения. Наверное, тому пареньку из книжки, что выпалывал на своем астероиде баобабы, приходилось быть очень осторожным, чтобы не улететь ненароком в случайном направлении, не закончив прополку.

Я касаюсь ладонью груди Марджори. Вот наглядное преимущество малой силы тяжести – нет отвислых бюстов.

– Тебе было хорошо?

– Да... А тебе?

Этот вопрос – уже гигантский прогресс: ее интересуют не только свои ощущения!

– Да, очень. – Я почти не вру.

Сейчас Марджори спохватится. Самое время поставить меня на место.

– Цени. Многим ли эксменам выпадало хоть раз в жизни испытать такое счастье?

От скромности она точно не умрет.

– Зато никаких венерических болезней, – ехидно возражаю я. – Сколько лет уже...

– Нашел о чем вспомнить, дуралей! – Марджори притворно сердится. – Главное, вовремя!

– А разве что-нибудь бывает вовремя?

Она замолкает, подыскивая ответ. Экий я философ-максималист... Конечно, бывает. Стакан воды для умирающего от жажды. Стопка водки после учебного полета. Полкружки самогона – почти всегда. Женщина – очень часто. Хотя бы такая женщина, как Марджори.

– У тебя есть дети, комендант? – спрашиваю я.

– Если будешь называть меня так – посажу в карцер.

Чем-то она отдаленно напоминает Маму Клаву.

– Не посадишь. Так как насчет детей, Мардж?

Пауза – и неохотный ответ:

– Я рожала два раза. Оба раза родились мальчики. Эксмены. Второй получился удачным. А первый был слабеньким... я не уверена, что он еще жив. У него определили врожденный порок сердца.

Мы долго молчим.

– А девочки? – наконец спрашиваю я.

– Пока не получилось. – Марджори улыбается. – Но ведь я не совсем старая, я еще могу родить, правда?

Пожимаю плечами:

– Откуда мне знать?

– Конечно. – Она разочарованно вздыхает. – Какое тебе дело...

Я даже пожалеть ее не могу. Даже посочувствовать ей – не получается. Потому что внутри меня – песня! Развеселая такая, под аккордеон. Не от полноты упоения сексом, нет, хотя секс, что ни говори, штука приятная, – а от того, что сегодня Марджори проговорилась: предельная сопутствующая масса при телепортации не вбита в генах в виде раз и навсегда закодированного числового значения, а увеличивается тренировкой, правда, лишь в детском возрасте. Наверное, в раннем детском, подобно интеллектуальным способностям: генетически задана предельная скорость развития ума, хочешь – развивай, сколько успеешь, лет этак до пяти, не хочешь – никто не заставит. Что ж, и то хлеб.

Экий я скромняга... Какой хлеб – пирог! Вкуснейший кусок шоколадного торта с цукатами, орехами, толикой рома и ванильной какой-нибудь крем-прослойкой! Не без горчинки, конечно: выходит, тебе, дружок, трепыхаться уже бесполезно, тренировки ничего не дадут, как таскал ты с собой в Вязкий мир не более дюжины килограммов, так и будешь таскать впредь, и смирись. Хотя зачем тебе больше? В телепортирующие грузчики ты не нанимался, а твой персональный скафандр-эластик с запасом воздуха весит куда меньше дюжины ка-гэ, в Вязком мире в нем можно сделать изрядный променаж. Его даже не порвет внутренним давлением в вакууме, если тебя угораздит промахнуться при абордаже, – успей только верно сориентироваться и сделать следующий нырок, прежде чем закоченеешь насмерть, потому как теплозащиты у твоего невесомого эластика нет никакой, о чем тебя честно предупредили...

Но неважно это сейчас, и душа моя поет оттого, что сегодня мне приоткрылось новое, сам собой упал в ладонь недостающий кусочек смальты из полуосыпавшейся мозаики этого мира... Сейчас я его прилажу на место. Вот так. А интересно знать: способности к телепортации передаются генетически по мужской линии или нет?

Кто ж тебе даст ответ, умник? Кто и когда ставил такие эксперименты? Кому это надо? Хотя... в Департаменте федеральной безопасности в принципе могли. Федеральной безопасности ради. Но даже если это так, то с чего я взял, что они сами положат мне в ладонь еще один – важнейший! – фрагмент мозаики?

Все равно крайне любопытно, кто был мой биологический отец.

Не верю в телепатию, верю в совпадения. А совпадение вот какое: сейчас мысли Марджори, оказывается, плывут по тому же руслу, что и мои. Не совсем в кильватер, конечно, и даже по другой протоке, но...

Я даже вздрагиваю.

– Я хочу сказать тебе одну вещь, Тим. Одну очень серьезную вещь. Я не предохраняюсь.

– Ты серьезно?

– Вполне. Ты ведь был спермодонором, а ты силен и красив, наверняка многие женщины тыкали пальцем в твои данные и говорили: «Мне вот от этого». Наверное, у тебя уже тысяча детей, ну так вот... я хочу, чтобы родился тысяча первый. От меня.

– А если опять будет мальчик?

– Я хочу девочку, но если родится мальчик... то я не знаю, как быть. Правда не знаю. Не хочу снова отдавать. А если... если он унаследует твои способности, Тим? Что тогда с ним будет? И если ОНИ узнают – нет, только заподозрят! – что он твой сын?!

Укол жалости настигает меня только теперь. И я глажу, глажу ее коротко стриженные волосы, жалея, что моя ладонь такая жесткая и заскорузлая... ладонь эксмена... тут что-нибудь понежнее надо, да и ласкать я совсем не умею. Марджори отстраняется – не хочет расчувствоваться, дабы не увидел я хоть одну ее слезу.