Текст книги "Московская Нана (Роман в трех частях)"

Автор книги: Александр Емельянов-Коханский

IX
ОПЯТЬ РЕКЛАМСКИЙ

Пропавший было из Москвы декадент опять появился на горизонте Клавдии. «Выплыл снова», сказал бы Наглушевич. Поэт по-прежнему был юн душой, хотя постоянное искание и увлечение новизной положили на служителя красоты печать утомления. К этому утомлению присоединилась и «обычная» болезнь – «венец» развратной жизни. Рекламский гордился недугом, как какой-либо наградой, весьма плохо лечил его. Но болезнь давала себя чувствовать обладателю ее совсем некрасивыми физическими страданиями. Декадент во время их далее призадумывался, но не надолго. Он опять и опять пускался в «неотступное преследование» новизны, и снова все московские притоны имели счастье видеть его у себя. Подорванное было «красотой» свое состояние он снова поправил свалившимся с небес наследством и охотился «вовсю». Декадент за последнее время слегка полысел, но не «поумнел». Произведения его становились все непонятнее, все безумнее. Стихи его, выходящие в свет том за томом, как из рога изобилия, подвергались страшной травле «злостных и ничего не понимающих буржуев-критиков». Но Рекламский не унывал, он писал, писал и писал, где только было возможно, свои стихи. В большинстве случаев он популяризовал их в притонах, где терпеливо выслушивали их, зная, что это слабость богатого и очень доброго, но чудного «гостя».

Во время своих скитаний по различным учреждениям, где, по мнению декадента, находилась бесстыдная красота, он встретился и с Клавдией.

Поэт кое-что слышал об ее дальнейшей судьбе, но встретить ее, гордую, важную, в общедоступном притоне он не ожидал! Льговская попросила молчать об ее прошлом, и декадент «честно» исполнил ее желание.

В «Клавдином» доме его отлично знали и любили за «щедрость». Приходу его содержательница была очень рада: она с заискивающей улыбкой спрашивала его о здоровье и сообщала ему, что есть очень «хорошенькие» новенькие: при этом она указала на Клавдию и на «Прекрасную Елену», которую, хотя она и давно жила в доме, декаденту еще не случалось видеть: она была с кем-нибудь да занята во время его «набегов».

Рекламскому «Прекрасная Елена» очень понравилась, но, прежде чем отправиться с ней в кабинет, поэт собрал всех «свободных» девиц в «голубую» гостиную и стал им читать свои последняя произведения. Девицы, конечно, ничего не понимали, но для приличия восхищались его стихами. Они прекрасно знали, что за «восхищение» дурачок им что-нибудь подарит.

К началу чтения Клавдия не попала. Ее отсутствие заметил поэт и велел, если она свободна, позвать ее послушать. Льговская явилась, и поэт вновь, специально для нее, декламировал уже прочитанное раз стихотворение. Оно почему-то ему особенно нравилось.

– Прослушайте, – обратился ко Льговской декадент, – мою новую творческую думу.

И Рекламский начал читать громким, немного хриплым голосом:

 
Мне смерть сулит одну свободу,
Мне смерть сулит один покой,
И гнев один я шлю народу:
В груди его один разбой.
Пускай меня клянут за это —
Я правду всем вам говорю!
И подкупить никто поэта
Не может: вижу я зарю!
Зарю не лжи!.. Я вижу, страсти
Вам омрачили светлый день…
Вы все стремитесь тщетно к власти,
Догнать свою хотите тень.
 

Стихотворение, если судить по усердному хлопанью ладош, очень понравилось слушательницам.

Злобная «Прекрасная Елена», как любительница звучных стихов, больше всех хлопала; декаденту это очень было по вкусу. Он еще прочел одну вещь и, читая, все время обращался к Клавдии. «Прекрасная Елена» уже начинала ревновать к ней «вдохновенного» поэта и думала, что она обязательно его у нее отобьет.

Венка не была посвящена в их тайну, в их прежние близкие отношения!

Притом еще, она не знала «единократной» любви поэта.

X
ПОСТЕПЕННОЕ «ПОНИЖЕНИЕ»

Прошло два года… Красота падших женщин, особенно некоторых, отличающихся чувственностью и имеющих несчастье приобрести болезнь, очень скоро «угасает». Льговская, однако, была награждена предусмотрительной природой прочным организмом: он долго давал противовес «терниям» ремесла жертвы общественного темперамента… Клавдия очень изменилась. Когда-то идеально-правильное и прекрасное лицо ее сделалось болезненно-бледным, одутловатым, глаза сузились и вообще, красота ее пошла на «убыль». Льговская, сравнительно с другими своими товарками, дурнела «туго». Постоянная «выпивка» подозрительного вина, представлявшего из себя «дешевый» спирт с примесью каких-то «положительных» отрав, питание несвоевременное и негигиеническое, самый воздух «пансиона без древних языков», спертый, плохо, по небрежности, вентилированный, редкие «полезные» прогулки по чистому воздуху не могли, действуя дружным ансамблем, не отражаться разрушительно на драгоценной свежести продажного тела. Клавдия, постоянно наблюдая за своими «средствами» к жизни, все более и более убеждалась, что она отцветает, не успевши расцвесть… Тоска и бессильная злоба при созерцании себя в зеркале начинали душить «бывшую Нану», так удачно выступившую когда-то на базаре людских инстинктов. «Наблюдения» в большинстве случаев оканчивались раздумьем и даже меланхолией. Льговская имела острый, хорошо действующий «мозг», а он не мог не резать ее перспективой расплаты за человеческую, слишком человеческую «свободу». Картины, одна мрачнее другой, представлялись ее воображению. Что она будет делать, когда пройдет еще пять-шесть лет?!.. Положим, она еще молода, ей рано заботиться о «грядущей торговле яблоками и семечками», но Клавдия не забывала, что она больна «ужасным» недугом, хотя он себя и не дает пока знать. Но Льговская знала из книг, что он почти неизлечим, особенно при таком образе жизни, что он медленными, но твердыми шагами ведет к полутрупному существованию. Утешало Клавдию только одно, что больных такой «вещью» страшно много, особенно в торговых центрах; «ее» недуг, как спрут, обнял своими беспощадными бесчисленными щупальцами почти пятнадцать процентов всего населения цивилизованных стран. Хороша «цивилизация», нечего сказать!

– На миру и смерть красна! – говорила про себя не раз Клавдия. – Не я первая, не я последняя!..

Но в таких шатких и мало логических доводах было слишком мало дельной, настоящей соли. Хотелось быть не первой, не последней, а просто – вне этого «заколдованного мира»! Клавдии вспомнилось: она где-то читала, что есть, без смеха, один город, замечательный только тем, что все без исключения «серые» жители его – сифилитики.

«Как странно, однако, и вместе с тем разумно устроено, что “подобные” страдания посещают одних “развратников” обоего пола и ведут от них свое “родословное” дерево. Почему именно эта позорная, “местная” болезнь поражает всех нас, а не какая-либо другая?» – старалась объяснить себе Клавдия.

Однажды на врачебном «смотру» и освидетельствовании «невинности» здоровья «ремесленниц» молодой врач-специалист, осматривавший Клавдию, заметил на ее спине подозрительные пятна. При наличности других, найденных им тут же «ясных данных»: припухлости лимфатических желез, красноты в горле, врач заявил Льговской грустно: «Вы больны; вам придется лечь сегодня же в Мясницкую больницу». И, взяв листок-паспорт Клавдии, доктор сделал на нем пометку: «Больна. Сифилис. Отправить для лечения».

Клавдия не была очень опечалена «рецидивом»: она ждала его, но ее терзала боязнь мучительного лечения, которое будет теперь еще болезненнее и чувствительней, так как «нервы» были другие, надорванные.

Узнав о предстоящей временной разлуке, такой обычной в этих домах, подруги очень жалели добрую и разбитную Клашку. Грустила об ее болезни и сама мадам; она далее забыла при этом, что «воспитанница» ее была уже не та, и что доходность ее тела за последнее время значительно упала.

Собрав свои жалкие пожитки и взяв у хозяйки на всякий случай десять рублей, Клавдия отлетела в Мясницкую больницу… Подруги же ее вечером в «зале" на вопрос знакомых «гостей»: «Где Клавдия?» говорили: «Отправилась на родину».

XI
МЯСНИЦКАЯ БОЛЬНИЦА

Огромное, старое здание «дикого» цвета, выходящее своим главным фасадом не на улицу, а на двор, было переполнено больными, страдавшими исключительно «поражениями» кожи: экземой, сикозисом, волчанкой, но главный контингент его составляли венерики всех сортов и званий; особенно в Мясницкой больнице было много «несчастных» женщин. На всякий случай для них там было ассигновано 300 кроватей.

Клавдия заболела летом, и больных, сравнительно с зимой, в «Бекетовке» (прозвище Мясницкой лечебницы) было мало.

Льговскую положили в общую палату; в ней было около сорока «девиц» различного «разбора». Шум, гам, смех, неприличная руготня так и стояли в воздухе. Все принимаемые против бесчинства меры были паллиативами… Ни лишение более вкусной пищи, ни запрещение видеться с «котами-посетителями» не могли смирить и успокоить эти тревожные души. Одна только ночь замиряла этих полунормальных особ и заставляла стихать. Но и благодетельный сон не соблазнял некоторых неугомонных. Они проделывали для развлечения какие-нибудь невинные, а иногда и жестокие шутки над спящими подругами: одну пришивали к кровати и будили, другой клали туфли на лоб, третью, «новоприбывшую», пугали особенной группой – «покойницей». Испугали «мертвой» и Клавдию, когда она, утомленная «впечатлениями» дня, уснула. Группа «покойница» заключается в том, что какая-нибудь, сзади идущая, откидывает голову и берет руками за плечи впереди идущую, а та, в свою очередь, вытягивает руки, надевая на них туфли. Эта «процессия», покрытая простыней, тихо двигается к намеченной цели, производя, действительно, в полутьме вид «покойницы», несомой по назначению…

Рано утром начинается «визитация», заключающаяся в том, что врачи впрыскивают «огненную» жидкость – меркуриальные снадобья, – в различные места тела страждущих.

Вот после подобных впрыскиваний палата обращается положительно в сумасшедший дом… Ругань, крики, истерический смех не прекращаются, но все увеличиваются, и к ним еще прибавляются стоны, оханья от «впрыснутого» кушанья… Многие несчастные положительно не выдерживают этого «единственно-рационального» лечения: они катаются от боли с полчаса по полу, плачут, бьются на кровати, проклинают докторов, костят свою подлую «жисть»… И этот Дантов ад повторяется изо дня в день!

Чтобы «заштопать» на время недуг, требуется, по крайней мере, 25–30 впрыскиваний!..

Перед обедом и перед вечерним чаем «девиц» пускают гулять в сад, или, вернее, на двор, усаженный тощими деревцами. В этом же саду гуляют и больные мужчины, но только в другое время…

Как велико стремление этих, почти совсем замученных жизнью, женщин к «мужчинской породе», можно заключить из того, что и здесь, в больнице, завязываются «платонические» знакомства!

«Встречи» сначала происходят на «расстоянии», у открытых окон, из которых выглядывают любопытные лица: «девочек» – при прогулке «мальков», мальчиков – при моционе «девочек».

«Далекие», но вместе с тем близкие «душки» ищут друг друга глазами, объясняются ими и в конце концов пишут письма и при бдительном сиянии очей «возлюбленных» закапывают их в импровизированный почтовый ящик – в землю. Таким образом, происходит обмен мыслей и симпатий между этими обездоленными людьми…

Ко всему может человек привыкнуть. К дурному, говорят, он приучится даже скорей. Сносила, по привычке, «боли впрыскиваний» и Клавдия и во время отдыха, один раз в неделю, когда ей прописывалась ванна и «лечения» не было, она даже тосковала по мукам.

Льговская много читала… «Благотворительницы», заботящиеся об участи падших женщин, обильно снабжали больницу книгами и, кажется, этим заботы их и оканчивались.

Клавдии попалась какая-то книга, очень напомнившая ей содержанием время ее юности, ее чистую первую любовь к Смельскому. И первый раз, под влиянием «теплых слов», Льговская поняла весь бессмысленный ужас своего существования, всю стихийную грязь ее злобы к дорогому, милому художнику!.. Ей стало до безумия жалко себя и осквернения памяти покойного друга… Первый раз в жизни Клавдия заплакала чистыми, омывающими «сумрак» души слезами.

– Наверняка, – шептала Клавдия про себя, – он сгнил теперь совсем, а я вот, живая, гнию еще… «Как ни плоха жизнь, но все-таки лучше мыслить и чувствовать, и предоставить мертвым оплакивать своих мертвецов», – вспомнила Льговская любимую фразу Смельского. – Но не ошибался ли он?

XII
НА КЛАДБИЩЕ

Думы о Смельском не покидали уже Льговской все последнее время лежания ее в больнице.

– Ну, Клашка, задумалась! – говорили девицы. – Скоро, стало быть, на волю к «мамаше из простокваши» вылетит.

Простоквашей девицы называли все «веселые» переулки.

Действительно, болезнь пряталась в нутро довольно тщательно и быстро. Клавдия была назначена на выписку.

Явившись домой, в свою комнату, и встреченная радостными возгласами товарок, Льговская порядком наугощалась и кутеж продолжала целую ночь, то с одним, то с другим гостем. Мысли о покойном художнике как-то испарились из головы Клавдии, и она с наслаждением вознаградила себя за месячное воздержание и всецело занялась утолением своих дремавших «насильно» в больнице инстинктов.

Но, как после бури наступает тишина, так после страшных оргий Льговская еще сильней почувствовала опять бессмысленный ужас своей жизни и беспросветного мрака грядущих бедствий.

«Долго ли дойти до такой нищеты нравственной и телесной, – размышляла Клавдия опять рано утром, после первого дня “свободы”, – чтобы просить кавалеров взять ее любовь за бутылку пива!»

Такую комбинацию она слышала в больнице из уст еще не старой, 30-летней проститутки, которой болезнь слегка «контузила» нос!

Вместе с этими печальными истинами, легко могущими доказать свою правдивую силу и осуществимость, с Клавдией снова были неразлучны мечты о смерти и дорогом покойнике.

Льговской страстно и сейчас же захотелось, не отлагая желания на долгие сроки, поехать на Ваганьково кладбище, на одинокую, всеми брошенную и забытую могилу художника. Клавдия упросила «мадам» отпустить ее сходить в город по одному неотложному делу… Содержательница нехотя согласилась отпустить Клавдию, и так принесшую «дому» своей болезнью столько невознаградимых убытков.

– Ви, пожалуйста, – говорила напутственно мамаша вослед уходящей «по делу» Льговской, – ведить себя не громко и порядочно, как добрый девочкин, и не позволит себе много выпивать.

Льговская оделась как можно поскромней, чтоб кричащим костюмом не бросаться всем в глаза. Она «занимала» скромность у каждой подруги: у одной темный платок, у другой «обыкновенную» жакетку, у третьей дешевый, простой зонтик.

Развив волосы и смыв тщательно румяна и краску с бровей, Клавдия обратилась вполне в порядочную «даму». Некоторая «ремесленническая» бледность и синева около глаз не могли не «уяснять» опытному взору о вероятной профессии скромной на вид девушки, но опытных, внимательных очей, в общем, так мало, что Льговская смело могла сойти за честную женщину.

Дойдя до Трубы, Клавдия села на конку и доехала до Страстного монастыря, оттуда направилась к памятнику Пушкину и, завоевав себе место на «бульварной» конке, взяла передаточный билет прямо до Ваганькова кладбища.

Клавдия очень редко бывала на этом многолюднейшем по «мертвому народонаселению» московском кладбище. Даже часто бывающему там человеку очень трудно на нем ориентироваться, а посетителю редкому найти какую-либо «близкую» могилу очень затруднительно и почти невозможно, раз она не находится, по счастью, у какого-либо богатого и пышного монумента… Приходится обращаться за помощью в кладбищенскую контору и только тогда набресть на следы когда-то «жившего-бывшего» человека. За особенной подмогой к «начальству покойников» Клавдии обращаться не пришлось: она прекрасно помнила, что Смельский похоронен рядом с писателем Левитовым; ей только нужно было узнать, где находится эта «известная» могила.

Сторожа ей указали и при этом, взглянув друг на друга, обменялись своими соображениями насчет Льговской: «Курфистка какая-нибудь! По отчаянности сразу заметно».

Могилы писателей у сторожей спрашивались преимущественно учащейся молодежью обоего пола, и достаточно вам, человеку совершенно постороннему, спросить у них об этих популярных вечных жилищах, чтоб прослыть или «скубентом», или «курфисткой» – смотря по полу.

Клавдия не особенно скоро добрела до могилы Левитова. На каждом шагу ей попадались огромные, кричащие, «купецкие» памятники… Льговская прочла на одном памятнике очень «грамотную» и курьезную надпись: «Здесь лежит торгующий под фирмой, на правах товарищества, московский 1-й гильдии купец такой-то…»

Клавдия едва разобрала смытую дождями и временем черную дощечку-памятку: «Художник Смельский» на простом, деревянном кресте.

Вакханка живо припомнила мельчайшие подробности смерти Смельского и свою беспощадную злобу и обиду по отношению к дорогому трупу. Она припомнила его горячую, хорошую любовь к ней, его ласки и жестоко укоряла себя за грубость и бесчувственность…

«Он мстит мне за это из-за могилы! – подумала Клавдия. – Нет, он был такой добрый и так любил меня!»

Льговская стала на колени перед дорогой могилой и тихо, горько заплакала. Слезы ее текли по щекам и падали на зеленую травку бугорка-могилки и поливали какие-то скромные, прелестные полевые цветы…

«Это чистая душа покойника вырастила их!» – вспомнила Клавдия какую-то легенду о могильных цветах.

Вакханка сорвала один голубенький цветочек и стала безумно его целовать и, как какую-нибудь драгоценность, осторожно приколола его себе на грудь…

– Он будет охранять меня, укажет мне дорогу на честный путь, – сказала Клавдия с чувством и в тот момент искренне. – Я осмелилась предположить, что художник мне мстит – нет, он хранит меня, как только можно хранить такую грешницу, как я! Мстит мне, я знаю кто! Мстит мне погубленная мною сирота Надя и ее несчастный жених… Как бы хорошо было найти и их могилки и попросить у них прощение за мое безумство! Но разве это возможно: я даже не знаю, где они похоронены!

И чем больше размышляла Клавдия у дорогого креста, тем более и более она убеждалась, что в ней что-то порвалось, что она потеряла заколдованную, связующую ее с пороком цепь… Ей стала невыносима мысль возврата в «дом», обычные занятия… Клавдия сразу хотела освободиться от этого кошмара… Но как? – вот страшный вопрос!..

XIII
У «ЛИБЕРАЛИСТОВ» ЕЛИШКИНЫХ

Бодрой, энергичной походкой Клавдия вышла из ворот кладбища. Могила художника подсказала ей, как дальше жить… «Вакханка» бесповоротно решилась последовать ее совету… Заходящее солнышко играло своими лучами на золотых куполах и «вершинах» памятников… Казалось, этот свет проникал и к покойникам и грел их белые кости…

– Где мне только переночевать? – мучилась Клавдия.

Денег у нее почти не было… «Знакомых», к которым теперь можно было заглянуть, также не имелось…

– Разве к Елишкиным! – соображала она, садясь на конку. – Поеду к ним. Они мне много должны… Может быть, малую часть отдадут…

Супруги были дома. «Сам» занимался составлением ругательного письма к редактору «Спичек»… Его на днях выгнали из недельных обозревателей за вопиющую безграмотность и скуку «пера» и этот отдел «доверили» другому, явному литературному вору, Холопицкому, умевшему ловко «обрабатывать» недоносков-редакторов и чужой материал.

Письмо у «либералиста» не вытанцовывалось и «писатель» был в скверном настроении духа.

Елишкина возилась с детишками, когда пришла к ней за долгом Клавдия. «Гимназическая» подруга, имея легкое представление о настоящей «роли» в обществе Клавдии, была очень поражена ее приходом и даже слегка напугана. Однако, она пригласила ее в свою комнату… Доброе сердце глупенькой, легкомысленной женщины, засушиваемое различными фарисеями-«радикалистами», не могло не принять своей бывшей подруги, которой оно было так много обязано.

Елишкин услыхал о приходе Клавдии и его «воробьиная» натура была до «содержимого» в костях (мозга в них не имелось!) возмущена подобным осквернением его домашнего, священного очага. Не будь он по натуре трусом и не имей обыкновения нападать на слабых, он сейчас бы показал себя! Но теперь его маленькая, мизерная фигурка, кривой носик, оседланный для шика «пинсню», только могли дышать бессильной злобой…

– Постой!.. – шептали его бескровные губы. – Я покажу своей дуре, как принимать подобных женщин в моем семейном доме, где бывают Буйноиловы, Мольцовы!

Клавдия написала у подруги какое-то письмо и, краснея от стыда, видя нищенскую обстановку Елишкиных, попросила дать ей, в счет уплаты долга, хоть три рубля.

«Жена писателя» со слезами на глазах призналась, что у них всего капитала два рубля и заложить нечего. Рубль все же дала Елишкина Клавдии.

Льговская, прощаясь, попросила у подруги позволения переночевать у нее одну ночь…

Елишкина согласилась…

Клавдия наняла извозчика на Мясницкую, к декаденту Рекламскому…

– Авось, он дома, – предполагала Клавдия. – А если нет, у меня на всякий случай написана записка. Думаю, что он исполнит мою просьбу… Он, кажется, не хвастун и не врун…

У «жилища» декадента сидел грубый «цербер»-лакей, одетый в какой-то смешной, черный с белым костюм.

– Господин мой дома, но никого три дня принимать не будет, – сказал привратник на вопрос Клавдии. – Они-с пишут-с… Письмо я передам. Если нужен ответ, зайдите завтра рано утром.

Клавдия оставила письмо у лакея и поехала на ночевку к Елишкиным. Но ее не приняли.

Льговской отворил сам «либералист».

– Покорно прошу, – говорил он, захлопывая перед носом Клавдии дверь, – нас оставить в покое, или я принужден буду обратиться к полиции…