Текст книги "Больше света белого"
Автор книги: Александр Найденов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 4 страниц)
– Спрашивает, отец добровольцем, мол, ушел на войну?
– Да, ушел, ушел... убежал. Такой дурной. А что было бежать: все равно ведь забрали бы. Правда? Всех же мужиков забирали. Обоих его братьев забрали: сколь были ребята хорошие, непьющие – и оба погибли, а он вот, непутевый, вернулся... Что было бежать? Только две недели после свадьбы с ним и пожили перед войной... Не пускала я его, да он котомку тайком сложил, договорился с Ванькой Долгушевым,– и они с ним вдвоем побежали в военкомат в Ваничи, мне записку оставил... еле в поле его догнала...
Полина Игнатьевна видела мысленным взором то, что никто другой, кроме нее видеть больше не мог.
Стройный и молоденький Андрей Харин, выдернув от нее руку, уходит от нее, поправив движением плеча приуз котомки, и уже собирается бежать по тропинке догонять Ваньку Долгушева, ушедшего далеко вперед в поле.
– Андрюша!– навзрыд крикнула она ему, приподымаясь с земли, на которую упала, когда запнулась.
Он перестал идти и оглянулся: Ну, чего тебе?!.– голос его тоже отдавался плачем.
Она уже не побежала за ним, а только села на земле, опираясь на руку, размазала на лице слезы и грязь и, всхлипывая, спросила: Скажи, как хоть ребеночка назвать, если будет?..
Он задумался на одно мгновение и отозвался: "Давай, чтобы мне там не гадать: если будет сын – назови его Андреем, а если будет дочь, то Полиной".
После этого он побежал, поддерживая мешок рукой, и уже не оглядывался...
Полина Игнатьевна повернула голову от стола и посмотрела на фотографию мужа, стоявшую на прежнем месте, на телевизоре – точно такую же, какая была сделана на памятнике. Перед фотографией вместо стакана со свечей теперь была стопка с водкой, прикрытая ломтем черного хлеба. Водка в стакашке, конечно, не уменьшалась.
– Не пьет,– почему-то подумала старуха и громко объявила: Вчерась Ирка сон видела, что будто мы вот так все сидим за столом: я и все ребята, и откуда-то подходит отец, просит ему налить водки: выпить – говорит – страх как хочется. Ирка ему отвечает: "Иди, садись возле Тольки, он тебе подаст". А отец так грустно-грустно прошел мимо Тольки и куда-то ушел от стола. Значит – вот, хочется выпить – а уже, видимо, нельзя,– проговорила Полина Игнатьевна, особенно умиляясь этому обстоятельству загробной жизни, и даже слегка прослезилась: Как хорошо...
– Да, все хорошо,– задумчиво откликнулась с другого конца стола Полина.– Проводили отца, на местечке он теперь... Все исполнили как надо...и к чему-то она прибавила: А он тогда не смог меня как следует проводить...
На нее все посмотрели и она, поняв, что она что-то не то сказала, пояснила: "Когда он меня провожал из деревни в город, в 15 лет... Денег ему тогда в колхозе не дали: за то, что он лошадь загнал зимой,– и мне пришлось ехать одной почти без денег в чужой город. А тут – ни кола, ни двора, на работу никуда не берут: боятся, потому что еще мала, и не на что комнатку снять. Кое-как устроилась пикировать рассаду в совхоз... И не ехать тоже было нельзя: исполнится 16 лет, выдадут паспорт – и из колхоза уже не выпустят. Идем с ним на станцию в Ваничи, отец несет чемодан, да нет-нет и сядет на него, ко мне спиной повернется, делает вид, что курит, а у самого плечи вздрагивают – плачет..."
И она видит то же самое поле, которое видела только что ее мать, но не летнее, а осеннее, сжатое, с торчащею щетиной срезанных колосков, видит отца, но он – худее, чем видела его мать, сутулится он и хуже одет...
– Да,– расслышав, подхватила вдова,– такой всегда был ревун. Чуть что Ы-ы, Ы-ы...
Ирка начала рассказывать дочери: "Я тогда была маленькая. Зимой, слышу, забегали все ночью по дому: отец пропал на лошади, сбился с дороги. А лошади в колхозе все слабые были: их одной соломой кормили. Помню, я лежу на печи, стекло в окне почему-то разбито и подушкой заткнуто, какие-то люди все заходят в дверь – и каждый раз перед ними белые клубы воздуха влетают в избу и растекаются по полу. А я на печи все боюсь, что мы угореем, потому что думаю, этот пар такой же, как в бане. Надо же, думаю, сколько пару набздовали, сейчас будет жарко...
На другой стороне стола Сашка, подвыпив, принялся рассказывать Тольке:
– Да, дед часто плакал, особенно когда вспоминал про войну. Он служил под Мурманском в войну, в бригаде морского десанта. Однажды послали – он говорил – бригаду девять тысяч человек куда-то – я не знаю – в бой, а через неделю возвращались обратно в строю только три тысячи солдат,– и плачет дед, плачет... А однажды ему пришлось в боях командовать ротой: все командиры погибли – и деду, рядовому, велели принять роту. Он всегда очень этим гордился... В юности я насмотрелся фильмов про Штирлица и затеял после десятого класса поступать в Высшую школу КГБ в Москве – Родине послужить. А тогда было интересно, перед олимпиадой в 80-м году,– прибалтов разных... в общем, нерусских, в эту школу еще даже уговаривали поступать и присылали в Москву на экзамены всех, кто лишь изъявил желание туда ехать, а на весь Уральский военный округ выделялось в год всего 2-3 направления. В том году дали – мне и двоим суворовцам. И вот, я поехал. Специальность называлась "радисты",– а что за радисты, и чем потом заниматься придется никто из нас не
знал. Было четыре экзамена и конкурс был довольно приличный, но после первого же экзамена всех лишних почему-то сразу отсеяли. А остальным объявили: считайте, что вы уже поступили. Дальше все будет просто. Меня оставили, и помню, что я тогда очень этому радовался... А на следующий день со мной как будто что-то случилось: хандра какая-то,.. страшная тоска такая напала. Пролежал на кровати два дня, и мысль в голове только одна: домой, домой, скорее восвоясье отсюда...
Экзамен этот второй я решил завалить, и как назло вопросы такие попались простенькие. Офицер, капитан этот экзамен принимал, он мне говорит: "Ну, рассказывайте". Я отвечаю: "Ничего я не знаю..." Он спрашивает: "Как это можно не знать, ведь у тебя средний балл в школьном аттестате – пять баллов? Сядь на место, подумай еще". Я говорю: "Нет, я ничего не знаю и больше не буду думать". Он посмотрел на меня, поставил мне двойку и отправили меня через два часа на автобусе на железнодорожный вокзал. Еду я домой, и мне стыдно,– что мне мать скажет? Первая была эта двойка за экзамены в моей жизни. Думал, скажет: "Опозорил ты меня, провалился..." Захожу домой – мать говорит: "Ну, слава богу, вернулся!.. Бабка хотя бы теперь отдохнет..." – Я удивился, спрашиваю, что такое?
– Да, как ты уехал в Москву, бабка стала каждый день ездить в райцентр в церковь, молится там, чтобы ты не поступил, на экзаменах чтобы провалился. Говорит: "Хватит с нас одного энкэвэдэшника."
Я чуть на пол не сел, говорю: "Как, чтобы не поступил? Какого энкэвэдэшника?"
– Деда Андрея... он ведь в морском десанте во взводе НКВД служил и после войны – до 48-го года тоже где-то в НКВД был, пока не демобилизовали...
Поступил я через месяц учиться в УПИ на физтех, все экзамены сдал на пять: бабка, видимо, не молилась, а надо было я теперь так понимаю, помолиться – никому физики оказались не нужны... Обсуждали, помнится, столько лет, что лучше: физики, или лирики, а выясняется, что напрасно себя беспокоили, что опасаться надо было не тех и не других, а слюнтявых жадных мальчиков-бухгалтеров, которые теперь себя называют банкирами, а на самом деле они – просто ростовщики...
Все мужики за столом выпили еще по одной, и Сережка въедчиво спросил у Сашки:
– Не получилось из тебя, значит, "белого воротничка"? Не расстраивайся. Нам образование ни к чему: вот я из школы вынес только одно полезное знание, что обои надо приклеивать начиная от окна – это с урока труда,– и ничего, живу... Я ведь всегда говорил Полинке: "Брось, не надейся, не пробиться ему, такой же будет работяга, как мы..." Позовет она нас, помню: приходите, помогите копать огород. Выйдем на грядки: мы с Аркашкой, Юрчик. Говорим: "Зови Сашку – что он дома сидит, такой лоб?" Полинка сразу заполошится: "Я буду сама с вами копать, я сама: ему надо уроки учить..."
Произнеся это, Сережка налил племяннику водки, чтобы он не огорчался, и они с ним вдвоем выпили.
Сашка, выпив, решил досказать Тольке про деда: И вот, сколько я его потом ни просил, чтобы рассказал, что он в НКВД делал – ни пьяный, ни трезвый – ничего не сказал. Лишь: "Нельзя рассказывать", или: "Ничего не делал, водку пил", или снова: "Нельзя..."
Я ему говорю: "Чего нельзя? Сколько лет прошло – что за секреты? Все уже умерли, чьи это были секреты. Расскажи." – "Нет, нельзя."
Старичок, слышавший, что говорит Сашка, встрял в беседу: Я тоже Андрея Петровича спрашивал,– ласково сказал он.– Ты, мол, наверное, писал у себя там во взводе донесения в НКВД? Он отвечает: нет, не писал: я солдатиков жалел...
Во главе стола одна из старушек прошамкала на ухо Полине Игнатьевне:
– Так значит, у вас сыновей-то больше, чем дочерей...
Полина Игнатьевна громко сказала: Да, больше. У меня ведь была еще одна дочь, после Польки,– Валя. Отец-то как уж ее любил. Полька ведь без него выросла, в войну, дичилась отца, а эта – все время была у него на руках, не слезала с него. Сколь разумная была девочкя... Два годика ей было, когда Ванька родился. Принесли его из роддома, ей говорим: "Ну, вылезай из колыбели, Валя, на печь – теперь Ваня здесь будет спать". Она не захныкала, не сказала ничего, а вылезла – и больше никогда в колыбель не ложилась: это Ванина. Ванька заплачет, она к нему бежит, кричит: "Не плачь, Ваня, к тебе нянька идет!.." Болела она спайкой кишечника. Говорят, теперь это лечат легко, а тогда, видимо, не умели; все время ей ставили клизмы и больше ничего. Дожила она у нас до двух с половиной лет... И вот, видимо, чувствовала она что-то. Еще задолго до смерти играла так: ляжет на пол, ручки раскинет, говорит: "Смотри, папа, я умерла". Он заплачет, встанет около нее на колени: "Валечка, что ты, что ты говоришь! это я должен умереть, а не ты..."
И вот, когда она умерла – он больше ни к единому из детей и не подходил, в руки не бирывал: как не его они, или как ровно боялся прикоснуться что ли... И пить принялся... Другой кто если и пьет – то ему ничего: коли знает еще, с кем надо выпить,– то он так пойдет в гору, что и рукой не достанешь его, а наш – пил безбожно, по черному, на начальство внимания не обращал, хоть его забранись. "А, пойдите вы,– закричит.– все к чертовой матери!.." Я ему говорю: "Пожарники меньше воды на пожар льют, чем ты в себя этой водки вылил..." Выгнали отовсюду его, конечно. Потом уже даже в колхозные пастухи его брать не стали...
Полина Игнатьевна задумалась, затем посмотрела на разговаривающих за столом своих детей и почему-то решила, что они все ругают отца и ей в такой день это показалось обидно. Поэтому она вдруг громко произнесла, чтобы все услышали: Что это мы все про отца только плохое-то говорим, а? Ведь и хорошее было же? ведь было?.. вот ребят каких шестерых вырастили: ни про одного из них мне никто никогда дурного слова не сказал – все честно работают, кто как может... никто никому вреда не сделал и ничего не украл...
– Было и хорошее, было,– откликнулась Ирка.– Как хорошему не быть... Отца ведь на работе любили. Он мог по целым дням работать, как заводной. Два раза про него даже в газете писали.
И она начала рассказывать дочери: "У него телята в стаде давали очень хороший привес. Помню, что я вырезала одну статью про отца и весь учебный год носила ее с собой в портфеле. Она интересно так начиналась: "Мы находимся в неоглядном вятском поле, навстречу к нам идет по стерни худощавый, невысокого роста человек и улыбается. Он в мокром дождевике, в сапогах, за плечо у него перекинут длинный пастушеский хлыст..."
Ирка задумалась, вспоминая, и умиленно сказала: "Да, папка животных любил. Особенно – лошадей, а все деревенские ребятишки его любили: бегут к нему ребятишки со всей школы на конный двор, когда он там работал: "Дядя Андрей, запряги нам саней покататься!" Он им смеется в ответ, шутит: "Запрягу, запрягу – приходите ребята 30 февраля!.." Нравилось ему молодых коней объезжать. А бывало: лошадь взбрыкнет, подымется на дыбы – он как с нее упадет, да на спину!.. Думаешь: ой! папка убился! А он встанет на ноги, узда у него от лошади на руку намотана, он снова на лошадь вскочит – и дальше ее объезжает. Один раз у него были так вот на руку поводья запутаны – и лошадь его через всю деревню по земле волоком протащила...
Полине нужно было поговорить с братьями, поэтому она не стала слушать, что вспоминает Ирка, а начала говорить так:
– Уговаривала я мать ко мне в дом переехать, уговаривала,– а она ни в какую не соглашается. Ей ведь у меня будет удобнее. Сделали бы ей поручни могла бы выезжать за ворота на лавочку – поболтать со старухами: здесь же вот она сидит как в клетке, во втором этаже: кроме нас с Иркой, когда сюда на минуту забежим, по целым дням не с кем переброситься словом... И мне, конечно, так бы было удобнее: не нужно было б сюда бежать через весь город каждый день – три года так ведь уже отбегали, дома у себя все дела запустили – нет, не хочет старуха. Говорит: "Не поеду – и все, пока жива стану сидеть в этой комнате..." Как будто не понимает ничего. Сюда бы Ольга переехала жить, а она – к нам: кто ее там обидит? Толька, ты хоть бы ей сказал, что так лучше.
Толька растерянно посмотрел на братьев и хотел что-то ответить, но вместо этого поперхнулся и начал кашлять.
– Ой, боговый, подавился не в то горлышко крошка попала!– воскликнула Полина, ссадила с коленей Пашку и, приподнявшись на табурете, начала стукать своей сухой твердой ладонью Тольку по крепкой спине...
– И чего было бежать?...– неожиданно проговорила в раздумье Полина Игнатьевна, следуя каким-то своим мыслям.– Все равно бы потом забрали: всех ведь мужиков забирали...
С фотографии на телевизоре смотрел и застенчиво усмехался Андрей Петрович Харин: как будто рад он был, что все, что должно было совершиться с ним – уже совершилось, что жизнь его, такая трудная, непонятная и длинная, которой как полю, казалось долго и конца все не будет – наконец подошла к концу; да так, впрочем, и неизвестно осталось ему, зачем была она ему дана, эта жизнь, в которой он шел куда-то по земле в мокром дождевике и улыбался?
Быть может, был он доволен еще и тем, что сегодня он выполнил как следует до конца последнюю свою обязанность, что природа всплакнула о нем, что собрались сюда все их дети: две дочери и четверо сыновей, и что старшая дочь Полька сумела проводить его лучше, чем он когда-то – ее...
Глаза же его смотрели все вправо – мимо стакана с водкой – на Полину Игнатьевну. Они смотрели так, словно удивительно было ему узнать, что эта толстая большая старуха на деревянной лошаде до сих пор жалеет, что когда-то, полвека тому назад, он оставил ее в их медовый месяц, не успев даже придумать как следует имя для первенца, и ушел от нее терзать себе тело и душу, чтобы выигрывать тот самый настоящий суперприз, за который один только и стоит бороться – свою Родину.
