Текст книги "Больше света белого"
Автор книги: Александр Найденов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)
Юрчик на полуслове примолк и не думая даже перечить Полине, подхватился со скамейки, спешно засеменил по тротуару и, размахивая на ходу толстыми ручками, исчез за угол дома. Подыскав, для мужа занятие, Полина приблизилась к Андреевскому и к Сашке, а старичок в синей фуражке, хотя его никто и не звал, поплелся за нею следом.
Андреевский говорил о чем-то громко и был разгорячен, у Сашки, наоборот, физиономия была скорее постная.
– Нет, ты мне скажи, правильно я говорю или нет? – расслышала, приблизившись, она слова Андреевского.– Что ты молчишь? Да разве это перестройка? А?.. А?.. Такие разве перестройки бывают? Это по-твоему ускорение, да? Я тебе вот что скажу, послушай меня,– внушительный старик постучал несколько раз пальцем по костлявой груди Сашки.– Надо этому твоему Горбачеву велеть так: А пойди ко сюда, голубь, встань со мной рядом на Красную площадь. Собрать народ и объявить народу: Этот вот человек большие должности занимал, на государственных дачах отдыхал, а выгнали его – и никто не потребовал от него – отчитайся, мол, друг за проделанную работу. А вот мы сейчас попросту, по рабоче-крестьянскому, попросим его дать отчет и поставим ему за это отметку. Правильно я говорю?– зычно спросил он.
Старичок в фуражке, хоть это и не его спрашивали, кивнул и сказал: Да, надо его судить.
– Нет,– откликнулся Андреевский,– даже пробовать судить его бесполезно: коммунисты – они верткие, он пока до верхушки дослужится, он такую юркость приобретает, что и за пятку его не зацепишь – куда до них твоему Ахилесу; где уж нам с тобою его засудить,– Федор Андреевский опять постучал в Сашку, который и коммунистом-то никогда не был.
– Оправдают чиновники его, как пить дать, сразу же и оправдают. У них все схвачено: и законы они сами пишут, и амнистии – в их власти,– все в их силе: что хотят, то и творят. Да разве им есть расчет народу повадку давать? Скажут: Не-ет! Вас ведь только приучи. Завтра вы, глядишь, и с меня захотите спросить. Лучше уж мы Горбачева и трогать не будем. А вот мы бы его, голубчика, слегка пожурили, усовестили по нашему, по-стариковски – против нас он еще ведь мальчишка,– разложили бы его на лобном месте и спросили народ, сказали бы: слушайте, люди, Михаил Сергеевич обещал сделать – вот что. Вот – об этом и в газете написано. Сделал он это? Скажут: нет, не сделал. Обманул: никакого ускорения нет и не было.– Ах, не было! И розгой его, милого,– Андреевский поднял высоко вверх длинную руку и по широкому кругу, сильно – так что медали у него на пиджаке забренчали,– рубанул ею вниз.– Раз-з!– громко произнес он.
– Ну, а гласности, которую Горбачев обещал, тоже по-вашему нету?– вяло возразил Сашка.
– А где ты ее увидал, гласность-то эту? – и тут заспорил Андреевский.
– Раньше бы вас привлекли за такие речи, а теперь же вы – говорите.
– Правильно, я – говорю,– согласился Андреевский.– Ну, вот ты взрослый человек, ты подумай, почему мне дают говорить? Объяснить? А вот почему: я – старик, пенсионер, не работаю я, дома сижу – стало быть, меня из завода не сократишь, без копейки не оставишь – я от них не завишу – это раз; и во-вторых, им пока не до нас, им сейчас надо поспевать Россию растаскивать. А вот когда они ее разворуют, поделят ее между собою всю, без остатка – вот тогда они вас, молодых, так к ногтю прижмут, что и слова пикнуть не сможете. Скажут: возражать вздумал – так и иди, подыхай под забором,– а это мы – хозяева здесь. А если кусок хлеба хочешь – то и молчи. Вот ты телевизор смотришь, ты, наверное, видел, какая у них там гласность? Кто у кормушки – тот и молчок, а от кого далеко кормушка – те начинают вроде как ругаться: о правительственных делах распространяются – что они там творят втихаря. Думаешь: ну, вот она, гласность. А придвинут им немного ближе кормушку, да директора поменяют – глядишь, и эти начали дудеть в одну дуду со всеми. Или вспомни, как они все разом, в один день перестраивались: то – Горбачев был хорош, а Ельцын – плох, на другой день – ГКЧП – хорош, Ельцын – плох, а Горбачев – непонятно что; на третий день – уже Ельцын хорош, ГКЧП – плох, и Горбачев – плох. И эту вертлявость ты называешь гласностью? Что ты всегда легковерный такой? Выслуживание это, а не гласность. То все дудели: Солженицын, ах! свет в окошке. Скоро приедет, скоро вернется,– потому что гласность у нас. Ну, вернулся этот Солженицын, приехал – и где его слышно? Какая тут гласность? Выступил несколько раз в передаче по телевизору – они-то, может, считали, что он их станет хвалить, за то, что они его пустили домой,– а он – нет: он и прежних ругает, и новых – ругает еще пуще, чем прежних. И все – сняли передачу. Не подходит, сказали, она
нашему телевиденью. Адью,– неожиданно добавил Андреевский иностранное слово, и поверх головы старичка в фуражке, спросил у Германа Ермакова: Так ли я говорю, сват?
– Так, так,– уверенно закивал вытянутой вперед туловища головою Ермаков, на этот вопрос, который, вероятно на двадцать раз уже был обговорен между сватовьями.
– Подождите, дядя Федя, что-то я не пойму: вы против коммунистов, или против Ельцына?– спросил Сашка.
– Я против тех, кто против России,– веско ответил старик.– Вы вот, "новые русские" – довольны, небось: дал вам Ельцин поблажку – карманы набить, да щеки наесть – а вы и рады,– Он ткнул пальцем ниже груди Сашки в рано, по отцу, начавшее выпирать на еще тощем теле рахитичное пузо и удовлетворенно произнес: О, какое тугое.
Полина не выдержала и вступилась за сына: Да что ты говоришь, дядя Федя? Тебе ведь известно, какой он. Он же на твоих глазах вырос, почти что твой выучек. Ты же его знал еще вот такого: он же везде – и на рыбалку на лодке и за грибами в лес – везде увязывался вместе с тобою. А ты говоришь: "новый русский"! Какой же он – "новый русский"?– Хоть и с соблюдением уважения, но все-таки одернула она старика,– Вот Иосиф Кобзон – так тот настоящий "новый русский", а мой сын не такой!..– глаза ее заблестели от слез.
– Э-э, да что с вами спорить-то, с бабами – не понимаете вы ничего,примирительным тоном отозвался Андреевский, который состарившись, стал снисходительно относиться к женщинам.
– Ельцина же вот вы не предлагаете выпороть,– ехидно заметил Сашка.
– Этого-то? Да этому – вдвойне!– опять грянул басом растревоженный старик.– Тот начал Россию разваливать, а этот ее всю развалил. За четыре года! За четыре года!– он поднял к лицу свою огромную ладонь и показал четыре длинных пальца, означающие, видимо, годы, за которые развалили Россию.– С какой силой шел немец! С какою страшною силой – но не смог повалить Россию, она выстояла – а эти два друга в мирное время за четыре года ее всю уходили!..
– Да будьте вы прокляты!!.– запальчиво выкрикнул почтенный ветеран и ткнул пальцем по воздуху на запад в сторону столицы. Извергнув это, он сказал уже поспокойнее: Россия теперь – и никшни, что она стала такое? ее, вроде бы, и нет вовсе – все: и чужие и свои на нее плюют. Выбросили народу по зеленой бумажке – ва-у-чер – называется... тьфу! вот, дескать, доля твоя от родины, можешь даже ее пропить – и живи дальше, не вякай – остальное все не твое.
– Да, раздали по бумажке! – внезапно раздался со скамейки у них за спинами голос Ермакова, так неожиданно громко, что все туда повернулись.Просрали Россию – нате вот, подотритесь!..
– Иди-ка, Саш, на дорогу, посмотри, не едет ли машина,– придумала для сына задание Полина, с намерением избавить его от Андреевского. Сашка ушел из двора, выставив между полами расстегнутого пиджака круто выпирающий живот.
– Эх, вот она – молодежь,– процедил ему вослед дядя Федя.– У президента тоже там все молодые, раскормленные, или у которых рожа не выскоблена неделю – страх смотреть, ровно бандиты какие; или подберут с таким обличьем, что за версту его видно, что прохиндей. Где таких только находят? И главное,– никто не отвечает ни за что. Вот что удивительно. Миллиардные убытки от него, а они ему: иди гуляй, Вася,– мы на твое кресло другого такого посадим. Нет, раньше было не так...
Старичок в фуражке кивнул головою на его слова и произнес неизвестно к чему: Да, вот у нас на фронте был один старшина, хохол, так он чуть что не по нем, сразу кричит: У! такие разэтакие! сейчас повишу усих за кутак!
Послушав его тонкий, дефективный голос, каждый подумал, что очевидно, старшина этот от своего слова не пятился.
– Да что,– сказал Андреевский,– я сам был старшиною на фронте два года в гвардии,– знаю...– он поглядел на оставшихся возле него двоих собеседников, выбрал Полину и ткнул ей в плечо пальцем.– Вот ты послушай, какие передачи-то по телевизору теперь кажут,– сказал он ей, а Полина подумала: Ну, теперь, наверное, будет синяк.
– Передачи-то, я говорю, какие: выйдет серьезный мужик – ну, усы такие я тебе скажу... да... Подумаешь сразу, что сейчас что-нибудь дельное скажет. А он этак вальяжно: Крутите барабан, господа,– называйте вашу букву... Вы получаете миллион, а вам достаются одни дырки от миллиона – что значит нули,– и ему баранки в мешочке баба ногастая подает.– Вы отгадали все слово – заработали суперприз.– Заработал, угу,– буковку угадал. Тьфу, черт, срамота! Одни только деньги на языке, деньги, деньги – развращают народ. Как будто русскому человеку кроме как о деньгах и подумать не о чем? И потом, пылесос – ну что это за суперприз такой – пылесос? У каждого есть, я так думаю, дома пылесос. А хоть бы и нету. Ну, пусть даже выиграют автомобиль. Так что, автомобиль – это по-вашему – суперприз?– спросив это он отчего-то указал на свой "Запорожец" с инвалидными знаками на стеклах, стоявший неподалеку от них, и в котором сидели на заднем сиденье и мирно беседовали две старушки: его жена и жена Германа Ермакова.
– Нет, суперпризом можно назвать лишь такое, о чем мечтаешь всею душой, о чем и мечтать-то даже не решишься,– а тут тебе суют пылесос... Так я говорю?– и он снова собирался ткнуть в Полину пальцем. По счастью, в это время вернулся Юрчик и Полина шагнула к нему.
– Ну, что там – с машиной?– спросила она.
– Да что... шофер вчера напился на Первое мая – и ключи потерял от машины, и документы,– весело объявил Юрчик. Полина сделала расстроенное лицо, выражающее: Ну вот, я так и знала!
– Да ты не пугайся,– балабонил радостно Юрчик.– Если бы я не работал шофером в гараже... А раз я у них работаю – то начальник сказал, что другой пошлет грузовик, уже вызвали с выходного водителя с этой машины.
– Я! я! – заякал опять, якало,– рассердилась на него Полина за то, что он не сразу сказал, что все нормально.– Ладно, поговори пока с Федором тут, а я пойду в дом.
Она уже хотела было идти, но старичок в фуражке ласково спросил у нее:
– А оркестр будет, скажите?
– Какой еще – оркестр? В праздники-то? Да разве кого-нибудь соберешь – все же пьяны. Хорошо еще хотя бы памятник и остальное все сумели достать.
– Все-таки, лучше было бы – с оркестром,– мягко возразил старичок.Нужно было обратиться в Совет ветеранов. Он ведь – участник. Да... он добровольцем ушел на войну, 23-го июня,– сообщил он Федору Андреевскому.
Полина обидевшись, что этот ничего не принимающий, видимо, во внимание старик осуждает ее дела, фыркнула и ушла в подъезд, а Федор Андреевский нагнулся над ее мужем и затрубил:
– Я сейчас начал, Юрка, твоей жене говорить, какие передачи по телевизору показывают теперь... Каждый день, да через день; снова, да ладом,– церкви и церкви – и там все эти, "новые". Они, слушай, ночь, видно, пропируют на банкете, а утром в церковь приедут, да телевизионщиков с собою прихватят, и стоят там важничают: вроде бы они бога узнали и верить начали полюбуйся на них, народ. А физиономии-то у них такие осоловелые... Интересно только, где это они увидели своего бога – на банкете в рюмке, что ли? А чего ради – объяснить тебе? вдруг им понадобилось водить дружбу с попами?..
Юрчик смиренно закатил вверх глаза и начал тоскливо смотреть на разглагольствующего Андреевского...
3.
В просторной комнате Хариных через час стало душно и тесно от зашедших в нее людей.
Полина вынула у отца из пальцев оплавившуюся свечу, которая от ее дуновения испустила последнее, вытянутое в сторону пламя, и убрала ее к телевизору. Два брата, двигаясь боком, подкатили к растворенному гробу табурет с матерью. Старушка все-таки успела немного соснуть и теперь себя чувствовала посвежевшей.
Началось последнее прощание перед выносом тела...
Полина Игнатьевна, старушка, жена покойного наклонилась над ним, посмотрела на его неподвижное лицо и заплакала.
– Вот, батюшка, дожили мы с тобой вместе до каких годов – что время пришло нам с тобой умирать,– хлипло произнесла она, и, накрыв одной своей большой ладонью его тонкую кисть руки, а другой – обхватив его волосы надо лбом, нагнулась к нему ближе и поцеловала его в чуть улыбающиеся прохладные губы.
– Ступай, батюшка, ступай с богом,– отслонившись от него и вытирая глаза концом плата, проговорила потом она и перекрестила его лицо и грудь: Не поминай нас там лихом...– Полина Игнатьевна чуть еще не добавила, что, они с ним на том свете, быть может, скоро увидятся, но увертливым женским умом сразу сообразила, что ее муж на том свете может, пожалуй, попасть в такое место, где оказаться за ним следом ей не было никакого резона.
– Земля пусть тебе будет пухом... Дай тебе бог, Андрей Петрович, царствия небесного, местичка покойного,– она его снова перекрестила и затем, обернувшись, к своим шестерым детям, полукругом стоявшим у нее за спиной в ногах у гроба, сказала: Теперь идите, ребята, вы прощайтесь с отцом... В губы-то, не захотите, ведь, наверно, его целовать – так поцелуйте его хотя бы в лоб, в бумажку...
– Ой, какая хитрая у нас мамка,– подумал каждый из ее детей. Они сгрудились ближе к отцу, стали по одному подходить к нему – и каждый целовал в губы.
Старушка повернула к группе родственников и знакомых, столпившихся возле двери, свое большое лицо со светящимися от радости и от слез глазами и, широко улыбаясь, громко сказала: Ведь вот, как плохо жили, пил... за ребятами сколь плохо смотрел, а они, все равно,– все приехали и все целуют, гляди ко его в губы.
Наконец, все присутствующие в комнате простились, отошли от гроба и встали молча вдоль стен, глядя на покойного.
Он лежал в гробу торжественный, строгий, слегка улыбался и, казалось, что он сам с закрытыми глазами внимательно прислушивается и следит за порядком совершения панихиды.
Из комнаты вынесли во двор венки, в комнату вошли молодые, специально приглашенные Вовкой для этого шесть мужиков, двое из них взяли от стены и унесли во двор крышку гроба, а четверо, взявши за углы, приподняли с табуретов гроб с покойным, взвалили на плечи, и понесли его к дверям.
Старушка в последний раз подняла перед собой руку и щепотью перекрестила мужа.
– Ступай, Андрей Петрович, ступай – больше уж сюда не приходи. Царствия тебе небесного, не поминай лихом, Пресвятая Богородица, царица небесная пускай за тебя заступится...– проговорила она и стала плакать.
Родственники, знакомые и ее дети – все толпою вышли вослед за несущими гроб на лестницу, остались в квартире вместе с плачущей старухой ее два правнука – четырехлетние Сашка и Пашка и мать одного из них, Пашки, дочь Полины – высокая молодая и толстая баба, та самая, для которой Полина прописалась в квартиру, Ольга.
Мужики, несущие гроб с телом Андрея Петровича легко и быстро спустились по лестнице на один проем до площадки, аккуратно и просто, подав гроб поверх перил, повернули на другой проем лестницы, снова подняли гроб на плечи и пошли книзу.
– Ну вот, как получилось все хорошо, а я сколько переживала: как по такому узкому подъезду понесут, да ну как вывалят – вот сраму-то б было,подумала Полина и с облегчением перевела дух.
Перед подъездом во дворе, спятившись кузовом к самым дверям, стоял приехавший из гаража грузовой ЗИЛок; вокруг его раскрытых и опущенных вниз деревянных бортов было обвернуто и приколочено длинное красное полотнище с черной полосой, прошитой по его середине. На траурное полотнище были повешены на гвозди венки с черными лентами – по одному на каждый борт, а на платформе грузовика был притянут веревкой к переднему борту
у кабины крашенный железный памятник со скошенным верхом, с фотографией Харина за стеклом в круглом окошке, с начертанной черною краской надписью, означающей фамилию, имя и отчество усопшего и даты его рождения и смерти; эта краска еще не успела засохнуть и немного от переноски памятника размазалась. Пол кузова был покрыт большим харинским ковром из искусственной шерсти.
Мужики аккуратно и без всякого затруднения вынесли гроб из подъезда, сняли с плеч на платформу и водворили его на середину кузова на ковер, сбоку от гроба положили на ковер его крышку.
Полина скомандовала Юрчику, что можно ехать, он побежал и сказал что-то знакомому своему шоферу в кабине, тот включил мотор, машина чуть дернулась сначала, а потом плавно поехала по дорожке от подъезда. За нею следом медленно пошли, выстраиваясь на ходу по несколько человек в ряд провожающие покойного люди. Народу собралось непривычно для стариковских похорон много – человек пятьдесят, кроме того, находившиеся в этот праздничный день во дворе люди, вышли на тротуар и стояли, рассматривая проходившую мимо них колонну.
Процессия покинула двор и, заворачивая влево, выдвинулась на дорогу. Следом за народом ехал заказанный для стариков автобус, замыкал же все маленький "Запорожец" с инвалидными желтыми знаками на переднем и заднем стеклах, за рулем которого непонятно каким образом уместившись, сидел Федор Андреевский, возле него – на переднем сиденье выставив вперед голову сидел его сват Герман Ермаков, а позади их сидели их жены и разговаривали между собой.
Городишко, в котором жили Харины, был самый маленький, запущенный, с нечинеными дорогами, имевший населением едва ли пятнадцать тысяч человек но застроенный в основном деревянными частными домами и поэтому протяженный как какой-нибудь иной большой город. Процессии, двигаясь медленным шагом, нужно было добираться до городского кладбища часа полтора: спуститься по дороге с горы, дойти до городской площади, от нее проследовать по набережной городского пруда до плотины, сразу за ней повернуть направо, достигнуть следующей горки с высящейся на ее вершине старинной церковью, перевалить по дороге за эту гору и после городского района со странным для Урала названием – Рига, основанного беженцами из Прибалтики в Первую мировую войну, а теперь заселенного татарами,– в поле дойти до кладбища...
Оставшаяся в квартире молодая толстая баба, внучка старухи, уложила ее в постель, где она сразу успокоилась и, отдыхая на боку, стала наблюдать, как Ольга убирает в углу табуреты, открывает вентили на батареях центрального отопления, чтобы прогреть комнату, снимает белые простыни с телевизора, с зеркала на стене и с серванта, в котором за посудой так же виднелось зеркало, сворачивает и укладывает простыни в шкаф.
Правнуки – оба в теплых костюмчиках, оба кареглазые и до чрезвычайности лопоухие, катали по очереди друг друга на бабушкином табурете с колесами. Старуха, улыбаясь, сказала им: Мне маленькой батюшка сделал, помню, такую же вот, скамеечкю, приладил к ней колеса и говорит мне: "На вот, Полинка, тебе деревянную лошаду, катайся на ней..." Вот и на старости снова покататься пришлось на деревянной-то лошаде...
В резком солнечном свете, хлынувшем в комнату из окна, когда Ольга раздернула шторы, старуха хорошо видела их знакомые личики. Пашка, слабенький костлявый мальчишка, очень шаловливый, и которого за доставляемое им беспокойство она не любила, имел удлиненный разрез глазенок, когда смеялся выставлял два белых заячьих зубика и очень отчего-то походил на китайца. Его сродный брат Сашка, внук Ирки от ее старшей дочери, происходил по отцу из чистокровных татар, но тем не менее, ничем на татарина не походил, подтверждал всем своим видом народное мнение, что от брака русских с татарами родятся очень крепкие и смышленые дети, был любимцем старухи и, пока его не сердили являл из себя очень ласкового, любознательного ребенка, говорил чисто и уже знал почти весь алфавит; когда же его сердили чем-нибудь, то он как-то неприятно, по-татарски, – мстительно
и безудержно злился и этим приводил в смущение и пугал всю свою русскую смирную родню.
Братья играли недолго – вскоре они табурет не поделили, соскочили с него на пол и подрались. Они посещали одну группу детского сада и оба научились там драться по-взрослому: размахивая кулаками и пиная ногами прежде же они умели только бороться.
Пашка первым начал, он, размахнувшись ручонкой, залепил брату по щеке плюху и звонко выкрикнул: "Кья-я!" Сашка моментально ему сблямбал в отместку, но тот на этот раз не заплакал, а вцепился в Сашку, и они по старинке упали на пол и стали бороться, сопя, повизгивая, тиская друг друга ручонками, чтобы который-нибудь из них, наконец, заревел от обиды и сдался.
– Ольга! Ольга! бежи скорее сюда!– закричала с кровати старуха.– Они опять подрались!
Ольга, топая толстыми ногами, прибежала в комнату с кухни, нагнулась к пыхтящим пацаненкам, вздернула их с пола, поставила на ноги и, раздвинув свои руки, растащила их в стороны. Пашка, почувствовав на локте крепкую материнскую хватку и посмотрев на разгорячившуюся мать, сразу же разревелся, Сашка пытался изловчиться и укусить тетку за руку. Ольга, заметив его усилия, перехватила руку и стала держать его за ворот, тогда Сашка,
уже не надеясь поквитаться с теткой, стал тянуться и пинать по воздуху ножонкой, стремясь достать до Пашки. Ольга крикнула ему: "Сейчас как дам!"и оттолкнула его в сторону, а сын получил от нее здоровенного тумака.
– Сколько раз я тебе говорила: не заедайся с ним! Не можешь с ним справиться – и не лезь! Ты меня понял – или сейчас получишь у меня!
Пашка ничего не отвечал – плакал, зажмурив глаза и сморщив лицо, и еще больше, чем всегда походил на китайчонка, а Сашка, воспользовавшись тем, что тетка его не видит, на секунду присел и выставил к Пашке задницу, потом, понимая, что защиты, кроме бабушки, у него здесь нет и побаиваясь, все-таки тетку, не спеша улез на постель к бабушке и уселся там на вторую свободную подушку возле стены.
Ольга, убедившись, что инцидент исчерпан, снова ушла на кухню, Пашка еще всхлипывал на диване, а Сашка, успокоившись, наклонился к самому уху прабабушки и попросил восхитительным голоском: Бабушка, расскажи мне, пожалуйста, а куда дяденьки унесли дедушку?
– Умер, Саша, дедушко Андрей. Стал совсем старичок стареньким наш – и умер.– отозвалась ему старуха.
– Стареньким стал дедушка? Бабушка, значит, дяденьки его молоденьким сделают? Эти дяденьки – кузнецы, да, бабушка?
– Нет, Саша, не умеют они так делать-то, они не кузнецы, Саша... Уехал дед Андрей от нас, Саша, уехал... надолго уехал,– протяжно сказала старуха.
– Бабушка, ведь дедушка Андрей – кузнец?– пытаясь все выянить, продолжал спрашивать умный мальчик.
– Дедушко-то? кузнец, кузнец... Был когда-то и кузнецом,– отвечала старуха.
– Бабушка, расскажи мне, пожалуйста, сказку про кузнеца,– ласково попросил правнук.
– Сказочкю захотел, вятскую послушать, дитятко?– широко улыбаясь, спросила старуха, не упускавшая со времени болезни каждый случай поговорить.– Ну, послушай... В некоем царстве-государстве жил кузнец-молодец. У него в кузне висела на стене икона – Лик Божий, а в закуту держал он картину – диаволову рожу. Богу помолится, скрестится, да поклонится, а потом штаны соймет, жопу к дьяволу повернет – и приседает, приседает перед ним, ровно кланяется – насмехается. Дьявол-то не стерпел я, дескать, мужик, тебя проучу, подослал к нему двух своих чертей. Один черт, слышь ко, обернулся мужиком – да и нанялся кузнецу в работники, а другой из них оборотился стариком – и потом в эту кузню приходит, что-то якобы ему перековать надо. Сам-то такой из себя весь дряхлый, оступается, ножожки не держат его. Работник-то и говорит ему, давай, мол, я тебя перекую в молодого, дедушка. Тот соглашается. Сунули дедку этого в печь, раскалили, выдернули на наковальню, молоточками по нему чух-чух, почукали – и выковался молодец – усы пальцем вертит, с ножки на ножку поскокивает, ножкой на ножку потопывает. Дал он сто рублев кузнецу за эту работу и из кузни – вон, и работник вскорости за ним следом ушел. Остался кузнец в кузне один, тут приходит к нему опять трухлявый старикашечка, только, настоящий, значит, а не черт. Кузнец ему и скажи: давай, за сто рублей перекую тебя в молодца, дедушка. Согласился тот: перекуй, коли умеешь. Умею,– говорит,– научился сейчас. Тоже его в горне-то жег, жег – выдернул, молоточком по нему чух-чух,– не выходит ничего: уморил дедушку. Погнали кузнеца этого садить в тюрьму, а работник его, черт, ему навстречу идет.
– Догадался, кузнец, кто я такой?– спрашивает черт.
– Догадался,– отвечает ему кузнец.
– Ну, вот то-то же,– говорит ему черт.– Богу молися, да и дьявола не гневи...
– Бабушка, а наш дедушка Андрей гневил дьявола?– спросил Саша.
– Дедушка-то? Андрей?– он бога гневил кажный день,.. а бывало, что иногда и черта серживал же,– задумчиво произнесла старуха.
Шныра Пашка услыхав, что бабушка рассказывает сказку, сразу закончил плакать, пришел с дивана и, перебравшись через живот старухи, уселся на подушку вместе с братом. Братья дрались в день по несколько раз и придавали своим дракам очень мало значения. Теперь они совершенно мирно, устроившись возле старухи, повернули к ней свои лопоухие головы и с огромным вниманием слушали, что она говорит.
Когда старуха замолчала, Пашка наклонился к ее уху и звонким голосом, шепелявя, попросил: Бабушка, а исе одну.
Старуха поглядела на него, подумала и стала рассказывать: Как-то раз посеял мужик репу. Репа у него начала расти плохая, чахлая очень. Ну, мужик рассердился на репу, да возьми и выругайся: "А, лешай тебя забери!" Сказал, да и забыл. А только видит он, что такое? Репа его стала быстро расти, ядреная такая выправилась – мужик на нее и нарадоваться не может. Настало время снять урожай. Пришел мужик, начал рвать репу, а из лесу к нему выходит леший и говорит: "Стой, мужик, ведь эта репа – моя".
– Как твоя?– спрашивает мужик.
– А ведь ты мне ее сам отдал, я все лето воду носил, репу поливал и теперь ее себе заберу.
Но мужик бойкий вот такой тоже был, заершился... Ну, они и поспорили: кто на другой день приведет на поле диковеннее зверя – того и репа. Мужик весь вечер сидит у себя дома такой весь смурной, а жена его спрашивает: "Что случилось?" – Так вот, отвечает, и так...
– Не горюй,– его успокаивает жена.– Что-нибудь придумаем...
Пришел наутро мужик в поле, глядит: леший ведет из лесу медведя.
– Ну что это за невидаль такая – медведь?– говорит мужик.
– А твой-то зверь где?– спросил леший.
– А мой – вот он идет...
А это баба его, голышом, на четвереньках идет пятками вперед, косы распустила, свесила волосы до земли – словно хвост.
Леший на нее посмотрел, говорит: Ну, отродясь такого чудного зверя не видывал: рот вдоль рожи, один глаз на лбу, да и тот выгнил... Выиграл ты у меня, мужик – забирай, твоя репа...
Ольга, услыхав на кухне, что рассказывает старуха, быстро пришла в комнату и закричала:
– Ты что, бабушка, детям говоришь?! Ты совсем, что ли уже?– и сгоняя мальчишек с подушки, крикнула им: А ну-ка брысь отсюда: расселись!
Пашка шустро пополз на корячках по постели, перелез через спинку кровати в ногах у старухи и убежал на диван; михряк Сашка медленно лез за ним следом и думал, что как все непонятно: тетя Оля ругает бабушку, которая ее старше; дедушка Андрей отчего-то вдруг предпочел сделаться совсем стареньким и умереть, хотя он – кузнец, значит, запросто сумел бы себя перековать в молодца и теперь бы мог приплясывать здесь в комнате и крутить пальцем усы...
Старушка глядела на толстую Ольгу, виновато улыбалась и думала:
– Охо-хо, уже не знаешь, что и сказать. Все – не по ним. Не ладно сказала, к слову придрались... а сами-то как живут... срамно смотреть – не работают... По телевизору-то: бабы голые с мужиками обнимаются – так это им ничаго, не отходят от телевизора; а я одно только слово и сказала: "голая"а она на меня накинулась.
Старуха начала думать: грех это, или не грех – то, что она сказала слово "голая"? Потом, незаметно для себя, стала уже думать о том, как хитры бывают иногда бабы и каким неожиданным способом им приходится иной раз выручать мужиков – а те этого нисколько не ценят и все свою водку пьют, пьют... Тут она опять вспомнила, что на том свете с нее наверняка взыщут, почему половина внуков ее и все правнуки – некрещеные, и что это, в самом деле, ее большой грех – и она очнулась от начавшего к ней подступать было сна, широко открыла оживившиеся глаза и громко позвала:
– Ольга, иди сюда, сядь, послушай, что я тебе расскажу!
– Ну, чего тебе?– недовольно спросила Ольга, но все же, подошла к ней, тяжело ступая по полу толстыми ногами и осела на стул: Ольга была добродушная, очень отходчивая женщина.
– Как-то в деревне Фрося мне сказывала: в тридцатые чи годы еще, когда они с мужем еще только недавно поженились – лет пять, может, прошло – к ней как-то приходит ее свекровь, с внучкем поводиться. Посадила его себе на ногу и подметывает, подметывает его на ноге, а сама что-то напевает. Фрося-то мне говорит: Слышу, напевает как-то чудно. Я прислушалась. А она поет: "Выблядок, выблядок...", да опять: "Выблядок, выблядок..." Таково,– говорит Фрося,– обидно мне сделалось... Я у ей и спрашиваю, у свекрови-то: "Вы что это такое поете, мама? это же ведь внук ваш. Вы же знаете, что мы с мужем расписаны – так какой же он выблядок?" А она отвечает: "Мало ли что вы расписаны, а вы не венчаны – так значит он выблядок." Вот так.
– Ну, бабушка!– широко разинув большой рот, рассмеялась толстая Ольга.Ну, скажет, ну скажет...
– А ведь вы-то не крещенные даже – значит, вам с мужем и венчаться нельзя,– вкрадчиво подсказала ей Полина Игнатьевна.
Сообразив, наконец, куда клонила разговор старуха, Ольга еще веселее рассмеялась и сказала:
– Ой, старая, ну и хитра!.. Да покрещусь я, покрещусь,– успокойся же ты. Где только ты увидала своего бога, не знаю. Его, наверное, и нет вовсе буду зря лишь последние деньги платить на крещение.
– А вот ты меня послушай, что я расскажу,– и сама реши, есть он, или его нет,– не отвязывалась старуха.– Летом в сороковом году нас послали с девками за реку в поле, ворошить сено. Тут ливанул дождь – мы побежали и спрятались в будку на пароме. А старичок, паромщик-то, он сидит, очки у него на носу одеты – и он читает большую такую черную книгу. Нам с девками-то смешно – смеемся, ему говорим: расскажи, Кузьмич, что хоть там пишут, а то мы неграмотные. А сами: "Ха, ха, ха..." Этак он очки с носу снял, держит их в руке, посмотрел на нас и говорит: "Ой, девки, не смейтесь. Не до смеху вам скоро станет. Будет война в следующем году, и много народу поубивают, но все равно,– говорит,– наша будет победа, и жить после этого начнут лучше, чем прежде. А вот потом будет еще одна война – и тогда народу живого почти совсем никого не останется..." С нами случилось, была в ту пору на покосе учительша Любовь Ивановна, коммунистка,– но сына в одиночку растила, с мужем в разводе была. Она ему отвечает: "Глупости это, и одна – религиозная пропаганда, а бога никакого нет и наперед что будет – никто знать не может". Ну вот, а в сорок первом году – война. Слышу зимой, кто-то в соседях заголосил: похоронку с фронта, значит, прислали. А это была – Любовь Ивановна. У нее единственный сын погиб под Москвой. Ох, уж как выла она, как выла – три дня. До бесчувствия. Ее охлынут водой – она очнется, вспомнит, наверное, про похоронку – и снова заголосит. Потом-то уже когда сорвался у нее голос,– сипела только, а не голосила. Да так с ума и сошла... Вот тебе и религиозная пропаганда.
