Текст книги "Древний Человек в Городе"

Автор книги: Александр Пятигорский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)

Очень высокий сутулый человек стоял с букетом в руках в проеме огромной двери. Не поклонившись, он протянул мне букет и прикоснулся двумя пальцами левой руки ко лбу Студента. "Пинго, Пинго! – заорал Студент.– Чужого зовут Гость, мажордома зовут Пинго, Студента зовут Тэн! Веди нас прямо в круг

лую комнату, корми нас жаренным на углях филе вепря, покажи Гостя матери Мальчика и скорее открой тот заветный ларец с ликерами и бренди, а заодно и ящик с сигарами!"

Не произнеся ни слова, Пинго повел нас внутрь дома. В круглой комнате было темно. За большим прямоугольным столом друг против друга сидели мужчина в коротком смокинге и женщина в длинном белом платье. На столе горела одна тонкая свеча. Еще до того, как мужчина заговорил, я увидел, что он пьян. Он легко поднялся и, чуть наклонив голову, коснулся обеими руками моих плеч и сказал: "Как прекрасно, что Тэн привел вас, милый Гость. Обед – через два часа, но мы с Пинго после бессонной ночи с Мальчиком не могли больше ждать и, как видите, уже начали..." "Два часа ждать жареной вепрятины – мучительно! опять заорал Студент. – Но да будет так! Пусть Мальчик увидит Гостя до обеда, пусть Гость будет отметиной в его памяти о кануне нашего кретинского Праздника!" "Он бредил полночи,– тихо сказала женщина.– Пинго чуть с ума не сошел. Но когда я оставила Мальчика в девять утра, жар спал, и он заснул.

В два он выпил чашку бульона и опять заснул. Сейчас, я думаю, для него будет большой радостью увидеть совсем нового человека, то есть вас, милый Гость. (Студенту.) А ты, пожалуйста, не пугай Мальчика и не смущай Гостя своими дикими выкриками. Идите. Кэрринге ("Кэр" – титул, примерно соответствующий герцогу, "ринге" – титул Главы Рода, употребляемый в обращении, а также в третьем лице без прибавления личного имени) и Пинго останутся здесь".

"Хочу разговаривать с Гостем,– быстро говорил Мальчик, сидя на короткой широкой постели, с трех сторон обложенной подушками.– Не хочу отвечать на вопросы доктора Алаги и не хочу, когда я рассказываю матери и Пинго о виденном этой ночью, слышать от них, что это все – бред. Тэн не имеет права говорить "бред", потому что он мой компаньон. Я сам читал завещание деда, и там написано, что компаньон будущего Главы Рода, меня, будет всю жизнь его слушать, а не противоречить и не твердить, как попугай: бред, бред..." "Этого нет в завещании, – сказал Студент.– Я тоже его читал. Там нет слова "бред" ни в медицинском смысле, не в смысле "чушь" или "ерунда". И нам совсем не обязательно начинать разговор о виденном тобой ночью с оценки его другими". "Хорошо,– сказал я.– Допустим, в нашем случае бред – название одного из жанров повествовательной литературы. Тогда О ЧЕМ был твой бред?" – "Тэн, сядь слева, а ты сиди, где сидишь, и смотри на меня. Я начинаю рассказ, а не бред".

Мальчик говорил так, как если бы хотел убедить нас не в достоверности того, что он видел и слышал, а в истинности самого факта своего виденья и слышанья. Да, он был у Скалы. Нет, он не знает, как там оказался. Они были метрах в двадцати, ниже его,– дружинники, вспомогательные отряды обоих племен, а Старейшины со стражей немного поодаль. Леды с черными повязками, керы в коротких кожаных куртках. Он ясно слышал слова, но ничего не мог понять, сколько ни старался. ЧТО он сам делал? Считал, до бесконечности, насколько у него хватило времени и сил. И он сосчитал: керских воинов было почти три с половиной тысячи, ледских – восемьсот шестьдесят пять. Ледские старики, женщины, дети и слуги расположились на Нижней Террасе – там, где сейчас станция электрокаров. По прямой километра полтора вниз от того места, где он находился. Они стояли перед палатками и, прикрыв глаза ладонью от солнца, смотрели вверх на воинов. Он не стал их считать, но уверен, что их было не меньше тысячи.

Нет, солнце не могло бить ему в глаза. Он стоял спиной к западной стороне Скалы, где-то близ нынешнего нижнего входа в Университет, и, поскольку было еще довольно рано, солнце должно было быть за Скалой и, значит, бить в глаза ледам, стоявшим напротив. Ряды керских воинов образовали своего рода полумесяц, с севера и юга охватывающий ледов. Сейчас он думает, что ему было гораздо легче это увидеть, чем ледам.

Все, что было потом, произошло очень быстро. От группы ледских Старейшин отделились двое и быстрым шагом направились к керским Главам Рода, стоявшим метрах в тридцати от них. Они не прошли и десяти шагов, как дорогу им преградили четыре воина с обнаженными мечами.

"Крак", "туп" – Мальчик слышал два звука: первый – хруст перебитых позвонков, второй – от падения отрубленных голов на каменную площадку. Потом ничего не было видно и слышно, кроме сверкания клинков и звуков "крак-туп", "крак-туп". Он крикнул, дико и исступленно, но звук не вырвался из горла, а оборвался сдавленным хрипом, когда чья-то тяжелая, как свинец, рука сжала сзади его шею и кто-то произнес сухим, жестким шепотом: "Ни звука! Только смотри!" Это был воин, невысокий, жилистый и широкоплечий, в плоском низком шлеме, молочно-белой льняной тунике с длинными рукавами и кольчужной безрукавке, сплетенной из тончайших колец синеватого металла. Воин сказал: "Ни звука, или я тебя убью. Теперь хватит – закрой глаза". Он закрыл его лицо своей огромной ладонью, и Мальчик потерял сознание.

Когда он очнулся, солнце высоко стояло над ним и уже начало клониться к западу. Но это было не солнце, а какое-то его подобие – блеклое желтое пятно, закрытое завесой полупрозрачного синеватого тумана (потом Студент заставил-таки его признаться, что ни когда он очнулся, ни до того, в своем рассказе настоящего солнца, то есть солнца, которое мы наблюдаем в нормальном бодрствующем сознании, он не видел). Внизу сновали люди, стаскивая обезглавленные тела и собирая в большие кучи отрубленные головы и руки, казавшиеся в этом странном освещении черными мячами и корявыми сучьями давно срубленных деревьев. Все, что охватывал его взгляд, было в фиолетовых разводах, и фиолетовые лужи и пятна доходили почти до камня, на котором он сидел. (Студент нам объяснил, что при таком освещении растекавшаяся кровь должна была видеться фиолетовой.)

Все тот же воин – теперь он сидел поодаль на большом обломке базальта,– не глядя на него, сказал: "Им еще осталось сбросить все это в Котловину Заката (так называлась глубокая вмятина чуть влево от скалы – там, где сейчас стоит Университет), засыпать песком и щебнем, – и делу конец. Сейчас они добивают тех, кто расположился за Восточной Чертой Города. Их, я думаю, будут свозить сюда до ночи. Над ними, чтобы не оседала земля, положат второй слой песка и щебня – ведь вместе с лошадьми и мулами всего будет не меньше двух тысяч тел (Студент объяснил, что по обычаю вместе с мертвыми врагами закапывали их лошадей и мулов)".

Он тогда спросил воина, убьют ли их всех до одного, и тот отвечал, что четырех-пятерых надо оставить для передачи ЯЗЫКА. Какого? Тот не ответил. Потом сказал: "Теперь твое время умереть".

Глава четвертая. ЗА ОБЕДОМ

"Типичная контрверсия, милый Студент,– сказал я.– Все – наоборот. Не ледов было больше, а керов. Не леды победили, а керы. И вместо корректного джентльменского компромисса, который бы сделал честь двум самым цивилизованным нациям двадцатого века,– кровавая бойня, которой бы ужаснулся Чингисхан, за год вырезавший три четверти Согдианы в начале тринадцатого".

Мы сидели в маленьком холле перед круглой комнатой, курили и пили бренди в ожидании обеда и профессора Конэро, который должен был вот-вот появиться. "Ах! – отмахнулся Студент.– Вот вы и получили вашу банальную контрверсию, довольны? Версия, контрверсия, еще двадцать версий. Во времена Чингисхана были китайские историографы, арабские путешественники и христианские летописцы, которые по-разному описывали одно и то же событие. Здесь же...– Он запнулся и сделал глоток.– Здесь же я не только начинаю сомневаться, что официальная версия и рассказ Мальчика – об одном и том же событии, но,– он допил бренди и поставил фужер на столик,– я начинаю сомневаться, что это событие вообще когда-либо имело место. Ха-ха! Университет стоит на двух тысячах трупов! Не великолепно ли?" – "Две вещи мне показались странными,– сказал я.– Первая. Мальчик ясно слышал разговор воинов, но ничего не мог понять, хотя, по его словам, они были совсем рядом. Значит, либо они говорили по-ледски, либо керский с тех пор настолько изменился, что он не смог разобрать ни слова. Кстати, а что это вы там сосчитали на компьютере для Каматэра, если не секрет, конечно?"

"Чушь полная! Получилось, что вероятность найти ледское слово в достаточно большом керском тексте меньше, чем вероятность его нахождения, скажем, в современном английском или русском тексте такого же размера. Но вы не кончили... Что это была за вторая вещь в рассказе Мальчика, показавшаяся вам странной?" – "А откуда он вообще мог знать, кто из них леды, кто керы? Да и видел ли он на самом деле и тех и других?"

Тут пришел Конэро, и прозвучал гонг к обеду.

За супом все молчали. Когда принесли голову вепря с подливкой из меда и брусники, Глава Рода поднялся со своего места и налил всем гостям по первому кубку теплого густо-красного вина.

"Поверьте,– говорил профессор Конэро, автор учебника истории Города,человека обогащает знание исторических фактов, но неизбежно вводит в заблуждение СОБЛАЗН ИСТОРИЧЕСКОЙ КОНЦЕПЦИИ, которая эти факты истолковывает. О нет, я не против концепции, я против прельщения ею. Ведь история нужна всем, но только ИСТОРИК может удовлетворить эту нужду, подготовив СЫРОЙ ФАКТ, как повар сырое мясо. Не правда ли, милый Гость?" – "Нет,– сказал я,– во мне нет нужды в истории – ни в вашей, ни в моей собственной. "Сырой факт", как и время, из-под которого его надо извлечь,– выдумка. Он всегда уже тем или иным образом приготовлен вами. Мальчик, лежа в горячке, увидел то же число "четыре", которое видели и другие, но только не как сумму "два плюс два", а как итог вычитания "пять минус один". Но если раньше чего-то было пять, а потом стало четыре, то ОДНО, черт его дери, должно же было куда-то деться!"

"Зачем же так горячиться, милый Гость? – спокойно возразил Конэро.– То, что у Мальчика возникло как болезненное наитие, для нас – дело профессии. И не думайте, что у нас никогда не было сомнений в истинности официальной версии. Но не надо спешить. Возможно, рано или поздно нам придется сказать этим людям о том, о чем до сих пор они даже смутно не подозревали".

"Даже смутно, да? – Студент осторожно положил на блюдо серебряный трезубец с недоеденным куском мяса и, уставившись на Конэро неподвижным взглядом, медленно проговорил: – Мой дорогой Профессор, если в один из ближайших дней ты услышишь об этом от лакея в университетском салоне, или от муниципального мусорщика, или от твоего семилетнего недоноска-сына, или от последней проститутки, временно исполняющей обязанности твоей секретарши, то не удивляйся! И не надейся, что ты случайно проговорился во сне или Мальчик рассказал одноклассникам на переменке – и оттуда оно пошло гулять по всему Городу!"

Глава Рода отодвинул пустой кубок, положил на стол салфетку и тихо пошел к выходу, но, не дойдя до дверей, обернулся: "Пейте и ешьте, пожалуйста. У меня заседание правления. Мне кажется, Тэн ошибается, наделяя жителей Города столь выдающимися умственными способностями. Но и наш милый Гость рискует впасть в заблуждение, если будет судить о наших умственных способностях на примере профессора Конэро. Кстати, как и он, я не люблю спешить, особенно когда пьян, но боюсь, что придется".

Пинго принес еще горячего мяса с жаровни и высокие стаканы для особого Розового вина. Студент ел, не переставая.

"Ты бы чаще приходил,– сказала жена.– У нас слишком много мяса жарится, а Кэрринге и Пинго больше пьют, чем едят. И не ругайся грубо при Мальчике, если можно. И еще, пожалуйста, объясни, если все и так всем известно, то почему бы не оставить нашу историю как она есть?"

СТУДЕНТ. Да потому что она сама уже не даст себя оставить как она есть.

Я. А может, это У ВАС уже нет сил жить с ней, как она есть?

ЖЕНА. У кого – у нас? У Тэна найдется сил на что угодно, кроме жизни. История, о которой вы говорите, для него всего лишь очередной предлог, чтобы продолжать не переносить жизнь. А Кэрринге вообще может жить с чем угодно до бесконечности.

СТУДЕНТ. Еще бы! Если он может жить с тобой. Впрочем, он изысканный, а изысканные люди удивительно выносливы.

ЖЕНА. И вы, милый Гость, приходиhте, когда пожелаете. Я всегда дома.

СТУДЕНТ. Приходите, приходите. Все равно Пинго вам не даст с ней спать. Он тоже всегда дома.

Я. Благодарю вас, милая Госпожа.

КОНЭРО (пьян, не понимая). Судя по поведению лиц, милый Пришелец,

у вас может сложиться картина, что здесь пренебрегают историей...

Я. Нисколько, Профессор. (И обращаясь ко всем.) История, собственно, и начинается там, где кончается способность людей ПРОДОЛЖАТЬ жизнь. Тогда и наступает ПЕРЕРЫВ в нормальном течении обычного сознания – явление, которое Шекспир поэтически обозначил как "век вывихнул суставы". Происходит своего рода "выброс" энергии сознания, который, однако, оборачивается и огромной потерей сознания для его нормальных носителей. Извергнутое сознание превращается во что-то им внешнее – в события, вещи, поэзию, философию и во что угодно. То, что ЧЕЛОВЕК ТРАДИЦИИ бережно собирал веками, будет пущено на ветер ЧЕЛОВЕКОМ ИСТОРИИ в три года.

ЖЕНА. О, да. То, что Кэрринге и Пинго накопили за три столетия, будет растрачено Тэном в три дня.

СТУДЕНТ. Вот вам и смысл исторического процесса: в первый день растратчик торжествует в творческом опьянении; во второй – мучается похмельем, пытаясь сообразить, чего такого он вчера наворотил, а на третий...

ПИНГО. А на третий он забежит сюда в надежде, что у людей позавчерашнего дня кое-что осталось и можно будет перехватить немного деньжат.

КОНЭРО (очень пьян, не поняв, значительно). О да, без сомнения, исто

рия прежде всего творческий процесс...

Пинго убрал со стола, постелил черную скатерть, зажег две свечи, поставил три узкие высокие бутылки и тяжело уселся справа от жены Главы Рода. Одним долгим глотком выпил свой бренди и произнес медленно и торжественно: "Госпожа, Тэн, Гость, Профессор! Мы опять отклонились от ТЕМЫ, наверное потому, что немножко пьяны. Тема – Мальчик".

СТУДЕНТ. Конечно, Мальчик! И нисколько мы не пьяны. Пинго! Приведи сюда Мальчика! Он – не мы!

ПИНГО. Разумеется, не мы. Он – не накопитель и не растратчик.

КОНЭРО (совсем пьян). А кто? Он?

Я. Дело Мальчика важнее его самого. Он – свидетель, который не знал,

О ЧЕМ свидетельствует, пока не заболел. Теперь все ясно, и послезавтра

я уезжаю.

СТУДЕНТ. Но вы-то еще не знаете, в чем дело! Так что, может, еще рановато вам отсюда убираться, а, свидетель свидетеля?

Я. Возможно. Но я все равно уеду.

Глава пятая. ПРОГУЛКИ

Хватит с меня интимной жизни Города, решил я, засыпая. Завтра с раннего утра один, без гида и путеводителя, буду смотреть и смотреть без конца, до позднего ланча с Гутманом, после которого мы наконец поговорим (о чем?). А вечером пойду прощаться со Студентом – и все.

На следующее утро, поедая прессованную копченую рыбу в омлете, я вдруг почему-то подумал: а не лучше ли сейчас попрощаться со Студентом, ибо кто знает, сколько продлится разговор с Гутманом и застану ли я Студента вечером дома?

Студента я застал поздним утром, хотя и в постели, но вполне проснувшимся и пьющим кофе с коньяком.

"Жалко, что время зря тратите,– сказал он.– Я бы все равно вас сегодня нашел. Пейте кофе. Чистые стаканы и рюмки на кухонном столе рядом с холодильником. К легкому похмелью я отношусь так же серьезно, как и к тяжелому. Ну ладно, я сам покажу вам Северную Треть, а потом отвезу в Университет".

Кофе больше не было. Мы допили коньяк и, выйдя через заднюю дверь дома, оказались на очень широкой улице, вымощенной грубо отесанными темно-серыми каменными плитами. Улица скоро уперлась в совсем низкую, не выше чем в человеческий рост, глухую стену, перед которой стояла черная чугунная колонна без вершины и капители – как толстый обрубленный ствол дерева.

"Почему профессор Конэро дурак? – пожелал я вернуться к вчерашней теме.Ведь вы же сами говорили, что все шло спокойно и благополучно". "Эта стена отделяет Среднюю Треть от Северной,– отвечал Студент.– Мир и благополучие не значат, что никто не страдал, что не было отчаяния, растерянности и боли. Просто не возникало нужды в переобъяснении, как вы сами вчера говорили. А когда она появилась, то оказалось, что у нашей истории, как и у всякой другой, может иметься не одно, а два, три, четыре разных начала. Или – ни одного. Поэтому, как видите, я не проявляю особого энтузиазма в отношении контрверсии Мальчика".

Мы продвигались на запад вдоль стены, пока не дошли до маленьких ворот из литого чугуна, за которыми начиналась другая улица, узкая и прямая, как стрела.

"Это – главная улица Северной Трети,– пояснил Студент,– на ней шестьсот девятнадцать домов, из которых сто пятьдесят три принадлежат семье Мальчика, а девятнадцать – моей, хотя мне лично – ни одного. Видите дом слева, облицованный черным гранитом? Посмотрите, на фасаде – ни одного окна и непонятная вертикальная полоса из светло-серого мрамора. Полоса изображает дым, поднимающийся из жертвенника. Здесь мой прапра– и так далее дед заснул после жертвоприношения, забыв загасить огонь, и сгорел вместе со всеми домочадцами и слугами. По странному стечению обстоятельств его младший сын, Терхэда, в тот вечер не вернулся домой и тем самым спас род, что я лично считаю весьма сомнительной заслугой. С другой стороны, именно этой его небрежности я обязан своим удовольствием сейчас с вами беседовать".

Он вытер со лба пот, закурил и продолжал неприятным хрипловатым голосом: "Мы ведь с вами оба не историки. История для нас – либо счастливый досуг, как поэзия или любовь, либо ее вообще не должно быть".

"Простите за бестактность, милый Студент, но вы никак не производите впечатление человека, для которого любовь – счастливый досуг. Что же касается истории, то никакие компьютерные расчеты не заставят меня поверить, что вот так просто, по взаимному соглашению, сколь бы оно ни было выгодно для обеих сторон, одна из них, к тому же и победившая, согласится пожертвовать своим языком да и религией в придачу. Я говорю вам это как человек, у которого нет ни своей истории, ни места, на которое он мог бы указать как на свое".

Меня охватило чувство полной чужести всему, что я вижу и слышу,– улицам, домам, обстоятельствам, Студенту. Еще одно малейшее движение – и все; чужесть Городу станет необратимой чужестью самому себе. Да чего там, пытался успокоить себя я, мне ведь ничего, собственно, не нужно. Ничего, кроме пусть временного освобождения от этой невыносимой чужести. Ну, разумеется, я здесь из-за Гутмана. Но ведь не из-за него же я ввязался теперь в новую историю со Студентом, Мальчиком и всем прочим. И так хочется куда-нибудь присесть.

Я облокотился о высокую тумбу и закурил. Немного тошнило, и я обрадовался, когда Студент сказал, что пора в Университет, а то еще опоздаем на ланч с Гутманом ("Не бойтесь, я вас сразу же оставлю вдвоем"). Когда мы закончили подъем к Скале и, как накануне, пересели в электрокар, я спросил, какие еще расчеты он делал для Каматэра. Студент отвечал, что опять чушь полная получилась. При анализе текста "Послание Старейшин Северной Трети", содержащего знаменитое "Перечисление Долгов" и написанного через 17 лет после Победы, оказалось, что ошибки были точно такие же, как и в текстах того времени, написанных в двух других Третях Города.

"Что же в этом удивительного?" – "А то,– Студент запарковал электрокар на площадке для почетных гостей Университета,– что именно эта Треть была по Договору отдана в полное и ИСКЛЮЧИТЕЛЬНОЕ пользование победителей, то есть ледов. Допустить, что за семнадцать лет леды настолько "керизировались", что смогли сами написать десять тысяч слов текста почти без ошибок, значило бы допустить невероятное!" "Нет,– сказал я,– если Мальчик прав, то ничего невероятного нет. Убив всех ледов, КЕРЫ ПРОДОЛЖАЛИ ПИСАТЬ ЗА НИХ НА СВОЕМ ЯЗЫКЕ. Для возможного оправдания перед своим же потомством, если последнее решит на досуге позаниматься своей историей. Ха-ха, писать за ледов могло стать у керов "культурной привычкой", как бы выразился Гутман".

"Господи, Мойсеич,– радостно кричал Гутман,– наконец мы вдвоем! Ну не так уж вдвоем, как того бы хотелось, но за все нужно платить, а? Мы быстро поедим и пойдем гулять. Было бы, конечно, здорово, если бы кто-нибудь из аборигенов любезно согласился показать нам наиболее интересные экспонаты этого "живого музея раннего феодализма", как называют Город некоторые наши историки. И уж совсем было бы здорово, если бы наш гид вовсе не знал русского, так что мы бы и наговорились вволю".

Я представил Гутману Студента. Тот сказал несколько любезных фраз на английском и вежливо ретировался в бильярдную, а я повел Гутмана в профессорский бар, где мы и оставались, пока не прозвучал гонг к ланчу.

Все это время Студент тактично не показывался, а на ланче сидел за три столика от нас и был, казалось, целиком поглощен беседой с очень красивой темноволосой девушкой. Заканчивая рассказ о своей жизни в России, Гутман пожаловался на необходимость жить одновременно в трех измерениях – научном, личном и государственном.

"А кто же вас просит жить и в государственном? По-моему, и первых двух за глаза довольно".– "Нет, Мойсеич, вам легко говорить. Я по природе – солдат. А солдат не может быть ГРАЖДАНИНОМ. Ученым, любовником, мужем, отцом пожалуйста. Но если ты не гражданин, то тебе остается либо быть холопом, либо бунтовщиком. Такой я и есть – лживый холоп, изменяющий государству с наукой, и неверный муж, изменяющий жене с любовницей".– "По-моему, пока это у вас совсем неплохо выходит. Да ведь и государство, которое само хочет быть обманутым, явление историческое: приходит и уходит".– "Я сам раньше уйду",– заключил Гутман, привыкший к тому, что его слово – последнее.

Разумеется, когда Студент с девушкой направились к выходу, Гутман остановил его как старого знакомого или студента, который однажды пришел к нему на семинар, но не решился заговорить с маэстро. Еще бы, Студент с восторгом поводит его и меня по Городу – на этот раз по Средней его Трети, чтобы и мне было интересно. Пока Студент вез нас вниз на электрокаре, а потом на машине в Среднюю Треть, огибая Город с востока, я в двух словах изложил Гутману проблему "начала Города". Он был настроен несколько скептически ("Текстов мало – всего ничего").

Но скоро мы позабыли обо всем на свете. Студент водил нас от одного квартала к другому. Необычные, чудныhе, низкие – не выше трех этажей европей

ской городской застройки начала века – дома. Низкие и широкие двери, окна чуждых нам пропорций и форм. Однотонность фасадов, неожиданно сменяющаяся многоцветностью в духе модерновских театральных декораций. Почти полное отсутствие на улицах машин и прохожих дополняло впечатление "красивой чужести" (по выражению Гутмана) Города. На улицах было совсем тихо – все звуки выплескивались из домов, словно вибрирующих от наполнявших их голосов.

Мы проходили по вымощенной синими и зелеными плитками Главной Площади Средней Трети, когда Гутман, поровнявшись со Студентом, спросил по-французски (английский он знал плохо): "Не могли бы вы мне объяснить, почему, несмотря на явное нежелание властей Города пускать сюда иностранцев, столько людей во всем мире стремится в Город?"

Студент остановился и хитро улыбнулся в мою сторону: "Помните, что сказал Бенджамин Франклин?" – "Франклин? Он, кажется, изобрел громоотвод".– "Не только, Профессор, ему также принадлежит афоризм, что в мире есть только две определенные и неизбежные вещи: смерть и налоги. Так вот, в Городе НЕТ налогов. Ни для своих, ни для чужих".– "А как у вас со смертью,– не удержался я,– тоже не как везде?" – "Со смертью у нас все в порядке. С нашей собственной, я имею в виду. Что же касается чужой, то, кажется, за последние девятьсот шестьдесят лет мы почти никого не убивали – во всяком случае, в коллективном порядке".

"Чудеса! – воскликнул Гутман.– Так прямо и никого? А кстати, коллега, откуда у вас такой великолепный французский? Вы воспитывались во Франции или здесь, с французским гувернером?"

Студент не ответил. Мне показалось, будто он немного помрачнел. Желая устранить некоторую неловкость, возникшую, по-видимому, из-за непривычки Студента к вопросам, заданным в русской или индивидуально гутмановской манере, я объяснил Гутману, что, дескать, знать или не знать французский для Студента – не важно. Он своего рода князь и как таковой был, видимо, либо рожден с готовым французским, либо парапсихически обучен ему в младенчестве.

Гутман посмотрел на Студента несколько подозрительно, и я даже испугался, что он ему сейчас скажет что-нибудь свое, заветное, наподобие того, что его, Студента, жареный петух еще в жопу не клевал. Но я тут же успокоился, сообразив, что по-русски Студент все равно не поймет, а на французский такая специфически культурная идиома едва ли переводима.

"Нет,– твердо сказал Гутман,– вам просто фантастически повезло, что за последнее тысячелетие у вас не было ни войн, ни революций".

Эта фраза, на мой взгляд, ничем не примечательная и вполне безобидная, произвела ошеломляющий эффект на Студента.

"Послушайте, Матвеич,– сказал я по-русски несколько заискивающе,– Студент только что продемонстрировал нам вашу же старую идею о том, что разные культуры могут понимать друг друга лишь при условии неполного понимания ими самих себя. Поэтому, чтобы понять Студента, нам, может быть, следовало бы несколько умерить наше собственное культурное самосознание. Ну, отказаться хотя бы от части нашего исторического опыта, что ли".

Студент встал перед Гутманом и, холодно на него глядя, произнес высокомерным фальцетом: "У нас не было войн и революций не потому, что нам везло, а потому, что мы их НЕ УСТРАИВАЛИ, а у вас они были не потому, что вам не везло, а потому, что вы их УСТРАИВАЛИ. Везение здесь категорически ни при чем. Вот и все".

"Я не оправдываю коллективное убийство невезением,– спокойно отвечал Гутман,– я только пытаюсь объяснить этот феномен в его связи с объективными историческими закономерностями и с субъективным пониманием этих закономерностей".– "А что если ДЛЯ МЕНЯ убийство – вне истории, а его понимание – вне культуры?"

Тут мы заметили направляющегося к нам невысокого грузного человека в коричневом твидовом костюме и с огромным портфелем под мышкой. С ним была темноволосая девушка – та самая, с которой беседовал Студент во время ланча.

"Каматэр! – закричал Студент на всю улицу.– Когда же ты, черт подери, успел ее перехватить? Иди скорей сюда, я уже утомил Профессора и Гостя своими антикультурными выпадами, и вообще мы пропадаем без прекрасных молодых женщин".

Каматэр низко поклонился Студенту, легким кивком поприветствовал нас с Гутманом и, едва коснувшись правой руки девушки, сказал ровным, низким голосом: "Ты, Тэн, вы, Профессор, и вы, Гость, это – Александра Юнг из Цюриха. Она собирается изучать историческую статистику, и я смиренно надеюсь, что Тэн соизволит принять участие в ее статистическом образовании".

Гутман – я это ясно видел – был несколько ошарашен знаками почтения, которые Каматэр оказывал Студенту, возможно, даже принял их за шутку. Поэтому, когда Студент стал что-то быстро говорить Каматэру и девушке, я отвел Гутмана в сторону и, как мог, объяснил, что Каматэр принадлежит к роду, подчиненному роду Студента по феодальной иерархии Города. Ну, словом, в определенном смысле он – вассал Студента.

Гутман казался раздраженным, как человек, который получил не совсем то, что ожидал.

"Знаете, Мойсеич,– произнес он глубоким речитативом,– какого рожна вам еще надо?.. Вся эта история Города, и этот блестящий полуфеодал недоучка Студент! Больного ребенка бы пожалели! Да возьмите хотя бы НАШУ загадку со "Словом о полку Игореве". Разве что ребенка в бреду там недоставало, а так – кто ее не разгадывал? И Мусин-Пушкин, и Зимин, и Масон, и Лихачев, и Якобсон, и ваш покорный слуга. При том, что источник все-таки налицо, в руках, подлинный-не-подлинный, а лежит, издан-переиздан. С комментариями, один умнее другого. А здесь что? Кто кого убил тысячу лет назад? Ну знаете, с такой совестью, как у вашего Студента, немцам бы пришлось уже давно всем повеситься, да и нам бы не помешало".– "У вас уж больно узкий подход к убийству,по-русски сказал Студент, вдруг непонятным образом оказавшийся перед нами.Либо повесить кого-нибудь, либо самому повеситься".

"Да у вас и русский?!" – изумился Гутман. Я тоже, признаться, опешил. Но Студент, перескочив на французский, продолжал: "Давайте расширим поле наших возможностей. Согласно последней гипотезе, выдвинутой молодым принцем по прозвищу Мальчик, наш Университет стоит на двух тысячах трупов убитых керами ледов. Я серьезно считаю, что в порядке объективного возмездия, так сказать, Университет должен провалиться в ту же расщелину, куда наши не обученные наукам предки сваливали трупы. По-моему, это будет гораздо внушительнее, чем всем нам вешаться". "Нет,– сказал Каматэр,– ты как хочешь, Тэн, но Университет! Какие дьявольские силы нужно было привести в действие, чтобы три тысячи кретинов, из которых едва ли десять знали слово "портал", выбили в этой скале новую гробницу Тутанхамона на деньги, отслюнявленные тремястами благодетелями Города, из которых ни один, я уверен, про Тутанхамона и не слыхивал". "По-моему, у этого Города нет единого чувства архитектуры",невпопад заметила темноволосая девушка. "Ничего,– сказал Студент,– вот провалится Университет, тогда будет". "Нет, Тэн,– почтительно возразил Каматэр.– Даже если ты сомневаешься, что есть что-то глубже, чем глубина истории, и что-то дальше, за пределами смерти, то и тогда..." "Ты для того и привел ее сюда, чтобы произнести перед ней эту идиотскую фразу?" – иронически перебил его Студент. "...то и тогда,– продолжил Каматэр,– тебя не покинет чувство, будто ты пешка, которой кто-то играет в отрицание или сомнение". "Тогда, насколько я понимаю, этот КТО-ТО может выиграть или проиграть,заключил Студент,– но тот, КЕМ играют, всегда только проигрывает".

Когда наконец все всех проводили и со всеми простились – Гутман канул в дверях своего отеля, а Каматэр исчез вместе с темноволосой девушкой ("Она еще не знает, что она моя,– беспристрастно прокомментировал Студент,– так что пока пусть будет с профессором"),– и мы снова оказались вдвоем на безлюдной Главной Площади Средней Трети, Студент вспомнил, что забыл на факультете записную книжку со всеми выкладками. Все это чепуха, конечно, но поскольку он твердо уверен, что больше никогда там не появится, то, пожалуй, стоило бы ее взять. И если у меня есть желание последний раз – это, уж безусловно, последний посмотреть на Скалу, то поехали вместе.