Текст книги "Древний Человек в Городе"

Автор книги: Александр Пятигорский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)

Пятигорский А
Древний Человек в Городе

Александр Пятигорский

Древний Человек в Городе

Роман

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ИСТОРИЯ НАОБОРОТ Чтобы было все понятно

надо жить начать обратно

и ходить гулять в леса

обрывая волоса.

А. Введенский

Глава первая. Я

"Да нет же, никакой я не приглашенный профессор,– пытался объяснять я сопровождающему меня молодому человеку.– Меня сюда никто не приглашал. Как я вам уже говорил, приглашен был Гутман, мой старый друг из России, хотя вы совсем не обязаны знать, что это такое – Россия, я имею в виду. Он-то и попросил Директорат Университета разрешить приехать и мне. Так что я, собственно, никто. Но чтобы вам было удобнее, раз уж вы были настолько любезны, что меня встретили, зовите меня "Гость". Тем более что мои имя и фамилия так трудно произносимы на вашем языке, столь счастливо не ведающем двойных и тройных сочетаний согласных. Кстати, а как вас самого прикажете называть?"

Продолжая вести машину, молодой человек осторожно вынул из моих пальцев недокуренную сигарету, тщательно загасил ее в пепельнице, откинулся на сиденьи так, что его затылок уперся в заднее стекло, и, почти лежа, лихорадочно заговорил: "Прекрасно, господин приглашенный профессор, даже не приглашенный, но пригласивший себя через третье лицо, Гость с именем, не произносимым вследствие индоевропейской принадлежности русского языка! Прекрасно, я тоже вроде вас. Мое имя – Тэн, хотя это не имя, а прозвище, точнее, титул, довольно трудно объяснимый, да к тому же едва ли принадлежащий мне по праву. Тэн – это нечто вроде наследственного духовного пэра, жрец-виконт, так сказать. Мой старший дядя и был таковым: он не только совершал таинства Вспоминания Другого, будучи при этом президентом страховой компании, но и являлся главой нашего жреческого рода. Я же Тэн только потому, что у дяди не было сыновей, но я – не глава рода, так как мой отец еще жив, и, кроме того, я не могу совершать литургию, ибо этому не обучен, даже Посвящения не прошел. Тэном меня зовут все в семье и вокруг семьи. Другие зовут меня "Студент", что тоже не соответствует действительности, поскольку я уже пять лет как закончил политехникум и работаю в одной химической фирме. Не говоря уже о том, что студентами здесь называют только студентов гуманитарных школ Университета. Что касается моего НАСТОЯЩЕГО имени, то оно не только не имеет значения для нашего краткого знакомства, но и не должно произноситься в присутствии нечленов рода. И встретил я вас по просьбе профессора Каматэра, пригласившего сюда вашего Гутмана. Больше просто некому было, ибо все панически боятся пропустить хоть одно слово из гутмановского доклада "Расшифровка истории в терминах культуры и обихода сегодняшнего дня" и каматэровского содоклада "История и математический догматизм". К чему, как вы понимаете, я не имею никакого отношения, если не считать элементарных компьютерных расчетов, которые я сделал для Каматэра. Сейчас мы въезжаем на Первую Вертикаль. Выше подниматься разрешено только электрокарам. Запрет распространяется на самолеты и вертолеты, которые не имеют права пролетать над этим местом, а также на любые подземные работы".

Я – удивленно: "Как это вас еще не проглотили с такими запретами?" – "Мы непроглатываемы. Но нас может затянуть в воронку нашей собственной судьбы, и никакие наши запреты нас не спасут. Боже, что это я несу! Не вздумайте здесь курить. Выше этой черты – видите фиолетовую полосу на дороге? – курить, пить и есть категорически запрещено, вплоть до въезда в Университет. Нет, нет, машины здесь не запирают – к ним никто не притронется, мы воруем другое. Боже, что я опять несу! Вот наш электрокар. Через двадцать пять минут подъема мы – в Университете. Не думайте, что здесь тяжело дышать от высоты. Она ничтожна даже в сравнении с Монбланом, не говоря об Эвересте,– не более полутора тысяч ярдов".– "Мне не тяжело. Я опьянен красотой горы, и леса, и жизни здесь..." "Не торопитесь, не торопитесь. Когда ваше эстетическое опьянение дойдет до точки, вам действительно придется напиться".– "Я не хочу напиваться"."Подождите, еще как напьетесь! С теми же Гутманом и Каматэром. Не со мной. Я и так в тяжелом похмелье".

Мы пьем кофе в салоне, куда транслируется семинар из соседнего зала.

"Но откуда у вас такой великолепный неслыханный английский? – не удержался я.– И как это возможно в столь отдаленном, ну, скажем, от ВСЕГО, месте?" "Это – наш древний способ ВХОЖДЕНИЯ в язык. Именно вхождения, а не изучения. Ну только чтобы дать приблизительное представление: каждый день занятия чужим языком – как целый ЭПИЗОД ИЗ ЖИЗНИ, в который входят все возможные в нем слова, обороты и фразы, простые и сложные, а также неязыковые образы и жизненные ситуации. Мы не учим в отдельности ни лексики, ни грамматики, ни синтаксиса, ни идиоматических выражений, ни даже отдельных кусков текста, а, что называется, ВЖИВАЕМСЯ".

"История может быть прочитана как одно слово,– несся из репродуктора уверенно-заикающийся голос Гутмана,– если, конечно, остались те, кто знает язык и может это слово прочесть. История есть КОНЕЧНЫЙ ТЕКСТ, но фактически она не может существовать без минимального знания об этом тексте, то есть без КУЛЬТУРЫ. Тенденция к такому знанию также является культурным феноменом..." "Ваш культурный феномен – спонтанен,– высоким голосом отвечал Каматэр.– Я вижу иные возможности восстановления фактического хода событий. Поэтому я решил для начала выбрать такие события, невозможность которых почти очевидна. Для этого было необходимо просчитать вероятности ряда других событий..."

"Что я для него и сделал,– сухо заметил Студент,– хотя вовсе не уверен в том, что это имеет прямое отношение к делу, то есть к событиям".– "Что значит – прямое отношение?" – "А вот что. Сегодня утром после совершения акта любви, не говоря о двух вчера вечером, непомерного поглощения гутмановской водки и каматэровского виски и после того, как она мне сказала, что это – в последний раз (хотя я не знаю, что значит "это"?), на пике алкогольно-эротического похмелья я вдруг совершенно ясно увидел, что математически чрезвычайно маловероятные события ПРОИСХОДЯТ. Не только потому, что они физически, космически, так сказать, возможны, но и потому, что возможна или даже фактически случилась МОЯ МЫСЛЬ о них. Дурак-психоаналитик, разумеется, связал бы мою мысль "о будто бы случившемся событии" с моим перепоем или перелюбом, которые должны были бы способствовать "поднятию", "выведению" или "раскрытию" подавленных или глубоко запрятанных тенденций или образов в моем "под-" или "над-" сознании. Я тут же стал панически звонить Каматэру, чтобы тот немедленно выбросил из доклада мои расчеты, но он буквально не дал мне рта раскрыть и попросил встретить вас, дорогой неприглашенный негость. Кстати, обращаясь к Каматэру, постарайтесь не произносить конечного звука "р" его имени, который должен звучать скорее как краткий полузакрытый "а"".

"Я не вполне вас понимаю, дорогой Тэн. Относится ли вами сказанное к маловероятным событиям вообще или к какому-то конкретному и, по-видимому, весьма вас затрагивающему событию?" – "Я пока сам не знаю. Ну, дискуссия кончилась. Идите обниматься с вашим Гутманом".

Таков был мой приезд в Город.

Глава вторая. ОБСТОЯТЕЛЬСТВА МОЕГО ОТЪЕЗДА В ГОРОД

Со стороны это могло выглядеть примерно так. Желая поправить свои банальнейшие денежные дела, я не нашел ничего лучшего, чем приняться за написание книги о Розенкрейцерах, о каковых до того знал разве что понаслышке. Их полулегендарный основатель мгновенно пленил меня первой фразой памфлета: "Все, что я до сих пор написал, было просто шуткой. Не принимайте это всерьез, а еще лучше – забудьте навсегда".

Пять месяцев прошли в идиотских попытках найти такую точку наблюдения, с которой можно было бы увидеть розенкрейцерство как особое и загадочное явление, смесь сказки с небывшей былью...

Точку наблюдения я нашел, но... потерял портфель со всеми моими выписками из дюжины прочитанных книг и замечаниями по поводу прочитанного. Образ очарованного пастора, цитируемого выше Валентина Андреэ, безнадежно расплывался в моей сумеречной памяти. Все было обыскано вдоль и поперек. Два бюро пропавших вещей, раздевалки четырех библиотек, салоны университетских колледжей, дома друзей – ничего. Обращение в полицию Вестминстера и в агентство "Последняя пропажа" также ничего не дало.

И вот, когда я окончательно понял, что все потеряно и не остается ничего, кроме невнятного ощущения находки, которой тебя кто-то лишил, произошли два события.

Первое. В следующую после потери портфеля среду я прочел в "Таймсе", что моего старого друга, Юлия Матвеевича Гутмана, ВЫПУСТИЛИ за границу. Более того, за НАСТОЯЩУЮ границу. И не в какую-нибудь из вульгарно соревнующихся великих держав или третьеразрядных стран блекло-коричневого Четвертого мира, а прямо – и уж совсем к черту в пекло – в Город. Тем же вечером мне позвонил Джак Линси из Оксфорда, только что вернувшийся из Москвы, и передал личное конфиденциальное УСТНОЕ послание от Гутмана: приехать немедленно любым возможным образом в Город для встречи, первой за пятнадцать лет и, наверняка, последней. Два битых дня прошли в попытках купить умеренно дорогой билет – во всем, что касается Города, ни о чем дешевом не может быть и речи. Оказалось, что билеты единственной авиакомпании Города в Лондоне стоили от четырехсот до семисот фунтов. Никому никаких скидок. Полеты – раз в неделю. Монополия.

Второе событие (не забывайте, они всегда парные!). В субботу мне позвонил Игорь Апельсинов из Би-би-си. В Лондон приехал Генеральный директор энергокомплекса Города, у которого было необходимо срочно взять интервью, но он (Игорь, а не директор) неожиданно простудился и потерял радиоголос. Так не могу ли я сделать это вместо него, тем более что я по крайней мере знаю хоть что-то о Городе (за несколько лет до того я слегка ознакомился с его необычным языком)? Ладно, интервью – так интервью, выручу друга в беде.

Но все получилось иначе. Генеральный директор едва ли дал мне произнести собственную фамилию и два часа отвечал на вопросы, которые сам же себе и задавал. Прощаясь, он сказал, что не видел в своей жизни более тактичного и вдумчивого интервьюера, чем я, и что уж такому человеку невозможно хоть раз в жизни не посетить Город. Через два дня мне позвонил Консул Города и торжественно сообщил, что, ценя мой тонкий ум (он цитировал директора) и феноменальную любознательность, Посол распорядился наградить меня обратным билетом бизнес-класса ("о расходах, отеле и все такое прочее не беспокойтесь"), который уже отправлен с курьером в мой колледж.

В день отлета в восемь утра позвонил Тимоти Эгар. Не страннейшее ли совпадение – он тоже летит в Город! Просматривая список пассажиров, он увидел там мое имя. И уж коли так, то было бы просто абсурдом нам не сидеть рядом, что он уже и устроил. Я выразил полный восторг, умолчав о моих планах морально подготовиться к встрече с Гутманом и хоть с пятого на десятое просмотреть его последнюю книгу "Безъязыковые культуры и проблема непереводимости".

Как только мы уселись, Тимоти сообщил, что, когда он в тоске, ему необходимо, пусть бессмысленно, но двигаться. Поезд в этом отношении лучше самолета, а пароход лучше поезда. Я не стал возражать, хотя моя метафизика тоски совсем иная: надо полностью остановиться и остановить все в себе, тогда и тоска остановится. Я только позволил себе заметить, что моменты отчаяния "приглашают", так сказать, к пониманию нами нас самих. Да и вообще, ради того, чтобы найти смысл в себе самом, стоит пожертвовать даже комфортом. Временно, конечно. Но Тимоти продолжал настаивать: все, решительно все, что с ним происходило и происходит, не имеет никакого смысла ни для других, ни для него самого, и оно упорно продолжает с ним происходить только во имя жены, детей и друзей (обратите внимание на безличный оборот, невозможный в русском!). "Но сам-то ты хочешь делать хоть что-нибудь осмысленное?" – "Решительно не хочу. И сейчас не хочу лететь с тобой в этот кретинский Город, не нужный никому, кроме бельгийских спекулянтов и польских проституток, которых, кстати, туда не пускают". – "Тогда какого же черта ты позвонил мне сегодня утром и радостно сообщил, что мы летим вместе?" – "Ну что делать, раз так получилось. Уж лучше мы будем беседовать о чем-нибудь утешительном,– он беспомощно развел руками,чем каждому в одиночку напиваться виски".

"Вздор! Тебе прекрасно известно: я пью только водку, а если ты и это не удержал в своей дырявой голове, то не понимаю, как тебя еще держат в Форин Оффисе".– "Я сам не понимаю,– вяло отреагировал Тимоти,– вернее, раньше не понимал. Семь лет ждал, что меня выгонят за бездеятельность и забывчивость, пока не догадался: как раз за это меня там и держат. Год назад я дошел до того, что решил перейти в православие..." "Перейти? – изумился я.– Да откуда? Ты ведь, по-моему, в жизни ни в одного бога не верил". "Не придирайся к словам, пожалуйста,– жалобно возразил Тимоти.– По материнской линии я шотландский пресвитерианин все-таки. Но Матильда сказала, что если я перейду в православие, то она тотчас же перейдет в иудаизм, уйдет от меня к Эдди Липшитцу и уедет с ним в Израиль. А этого я не смог бы перенести". – "Того, что она тебя бросит?" Но Тимоти, полностью сыгнорировав мою бестактную шутку, вполне серьезно продолжал. "Переход Матильды в иудаизм – пощечина, которую иудаизм никак не заслужил. Я был вынужден отказаться от православного варианта". – "Вздор,– сказал я,– твои дети стали бы украшением Израиля и гордостью всего еврейства и этим бы компенсировали урон, нанесенный иудаизму Матильдой".– "Ты не знаешь Матильду,– мрачно возразил Тимоти.– То, что она делает, не может быть компенсировано ничем. Но дело в другом. Поняв, что меня никогда – повторяю, никогда – из Форин Оффиса не выгонят, я решил сам из него уйти. Но Матильда сказала, что тогда-то она уж наверняка меня бросит, и притом немедленно, и что она уже договорилась с кузеном Тони, и они уедут жить в Бретань или Прованс, я забыл куда..." – "О Господи,– не выдержал я,– откуда взялся Тони? Ты же минуту назад говорил об Эдди Липшитце?" "Эдди – только на случай моего перехода в православие,– серьезно пояснил Тимоти,– а Тони Эндерби – ее двоюродный брат, которого она, по ее словам, любит с двенадцати лет и будет любить вечно. Но поскольку я убежденный противник кузенных браков, то мне ничего не оставалось, как продолжать в Форин Оффисе..." "Ну, я вижу, твоя Матильда не мо

жет жаловаться на скудость выбора, хотя решительно не могу понять, почему тогда она выбрала тебя", – наставительно заключил я и, желая положить конец интимной части нашей беседы, спросил его, по какому, собственно, делу он летит в Город, если, конечно, это не секрет высшей государственной важности.

Стюардесса с гербом Города на наколке и с девизом "Лучше умереть здоровым, чем жить больным" – красными буквами на зеленом переднике – принесла виски Тимоти и водки мне. Тимоти отхлебнул виски, удовлетворенно произнес "Дикая утка!" и объяснил, что дело, по которому он едет в Город, довольно глупое, но требует если не дипломатического такта, то какого-то минимума филологических познаний.

Три года назад в Лондоне было подписано соглашение (какое – неважно) с Городом, каковое тогда же было ратифицировано Советом Города. Две недели назад оно дошло наконец до Совета Старейшин (нечто вроде нашей Палаты лордов) и тут – стоп. Старейшины категорически отказались не только данное соглашение утвердить, но даже начать его обсуждать. Оказалось, что текст соглашения на языке Города, то есть керском, содержит две фразы, смысл которых ни один из Старейшин не мог понять.

"Кретины, им, видите ли, еще и понимать надо!" – "Но что может быть проще? – прервал его я.– Возьми английский экземпляр соглашения и на его основании объясни керским педантам смысл этих двух фраз на их родном языке, если, конечно, он там есть". – "Да в том-то и дело, что и в английском тексте эти фразы не имеют никакого смысла, да и не могут его иметь,– терпеливо продолжал объяснять Тимоти.– Они, знаешь, что-то вроде, ну скажем, для примера: "В случае же обстоятельств, не предусмотренных или не могущих быть полностью предусмотренными предшествующими параграфами данного соглашения, обе обязующиеся стороны могут вернуться к рассмотрению возможности изменения вышеназванных параграфов, коль скоро это будет оправдано изменениями в вышеназванных обстоятельствах". Понял, да? Так вот, когда стали переводить эту абракадабру на керский, то оказалось, что в нем вообще отсутствуют условные и сослагательные формы глаголов. Понял? Они, дураки, прочли и решили, что любое изменение обстоятельств в будущем будет автоматически менять условия договора и так далее. Теперь я должен им объяснить, что в английском тексте это – всего лишь условная формула, которая не может быть переведена на керский буквально. Дело, конечно, весьма осложняется тем, что керский – даже в его нынешнем модернизированном виде – остается безнадежно архаическим языком. Гипотезы, объясняющие его архаизм на основе протоиндоевропейских дериваций, – чушь. Последняя гипотеза, выдвинутая двумя венгерскими, конечно, лингвистами об урало-алтайском происхождении керского и его связях с шумерским,– чушь такая, что читать стыдно. Все же большинство исторических лингвистов склоняется к гипотезе, что древнейшие обитатели Города, керы, около трех тысяч лет назад пришли с низовьев Дуная и что позднее победившие их леды через три поколения забыли свой язык и приняли язык побежденных. Опять – чушь! Английский язык сохранил до наших дней тысячи слов, принесенных победителями-норманнами, а древний керский – почти ничего из ледского!"

"Послушай, Тимоти,– сказал я,– пошли ты к черту твой Форин Оффис. Ты прирожденный исторический лингвист. Ни к кому твоя замечательная Матильда не уйдет. Ты напишешь прекрасную книгу, в которой покажешь, что все сколько-нибудь значимые изменения, произошедшие в керском за последние полторы тысячи лет, объясняются его контактами с различными индоевропейскими языками, и ни одно из них не может быть объяснено влиянием какого-то гипотетического субстрата. Так что проси у матери денег в счет наследства, бросай Форин Оффис и начинай свою книгу".

Стюардесса с лозунгом "Лучше умереть здоровым, чем жить больным" принесла нам по второму стаканчику. Тимоти стал жаловаться: зачем я гоню его в мир Университета и что уж лучше он останется в опостылевшем Форин Оффисе. С ним по крайней мере не обязательно себя отождествлять, над ним можно издеваться, издеваясь над самим собой,– право же, так легче. Потом он принялся рассуждать об университетах и замках.

Так мы прилетели в Город.

Глава третья. СТУДЕНТ: ВЕРСИЯ И КОНТРВЕРСИЯ

"Да у вас прямо королевские апартаменты! – Я стоял в центре овальной залы со множеством низких окон, занимающих чуть ли не половину периметра.– Здесь и потеряться недолго".

"Королевские? – Студент не понял гиперболы.– У нас давно нет королей. Если говорить о титулах, то те немногие, чьему имени предшествует "Кэс", пожалуй, могут считаться "принцами". Мой же род, как я вам уже объяснял, скорее духовно-княжеский. И почему – потеряться? Сам я в этой зале еще никогда не терялся, хотя, должен сказать, что именно здесь у меня потерялись несколько женщин, которые так с тех пор и не нашлись. Чего, конечно, не могло бы случиться, если бы у меня был мажордом". – "Мажордом? У вас еще есть мажордомы?" – "Разумеется, есть. Ни один Глава Рода просто не может быть таковым без мажордома". – "Значит, мажордом избавляет Главу Рода от необходимости делать то, что несовместимо с его достоинством?" – "Нисколько. Просто есть довольно много вещей, которые может делать ТОЛЬКО мажордом и никто другой. Так, никто и ничто не может оказаться в доме, не пройдя ЧЕРЕЗ мажордома. Ну если бы я был настоящим Главой Рода, то считалось бы, что я вас сюда не привел и вообще вас сейчас и не вижу, ибо я сам как Глава Рода не мог бы этого сделать без мажордома. Он должен был бы вас встретить перед входом, ввести в дом и проводить ко мне, если бы, конечно, он захотел или счел нужным это сделать. Следовательно, сейчас перед вами – Студент, а не Тэн, Глава Рода". – "Значит, он должен день и ночь быть при вас?" – "Нисколько. Его работа ограничена только домом, который, кстати, он может покинуть в любое время, когда меня там нет, да и когда я там – тоже. Но без него я никого и ничего не могу принимать из внешнего мира. Даже трубку телефонную не могу снять". – "Значит, тогда вы как в тюрьме?" – "Ничего подобного, ведь я тоже в любое время могу покинуть дом и делать все, что мне заблагорассудится. Но это я только так, для примера,– у меня нет мажордома, и я не настоящий Глава Рода".

"Знаете, Студент, я нисколько не жалею, что отказался от банкета в честь Гутмана и от ознакомительной экскурсии по Городу. То, о чем вы говорите,неотразимо интересно. Но что же все-таки должен ДЕЛАТЬ мажордом, кроме того, что он принимает или не принимает посетителей?" – "Простите мне мой лекционный тон, милый Гость, но мажордом – ничего НЕ ДОЛЖЕН. Как ничего не должен и Глава Рода. Просто есть вещи, которые только мажордом МОЖЕТ делать, как и другие, которых опять же только он делать НЕ МОЖЕТ. Так, например, он не может жениться". – "Что?!" – "Не изумляйтесь, это очень просто. По здешним правилам ни один член рода да и вообще ни один свободный житель Города не может не принять – где бы он ни находился – своих детей, жену или родителей. Согласитесь, с женатым мажордомом это создало бы совершенно невыносимые условия для Главы Рода и его семьи. Но, разумеется, мажордом может иметь сколько угодно незаконных жен и внебрачных детей, принимать или не принимать которых в доме Главы Рода будет целиком зависеть только от его, мажордома, желания". – "А если бедный Глава Рода не хочет принять кого-то, а мажордом хочет, или наоборот?" – "Повторяю: это – дело мажордома, а не Главы Рода. Но опять же: Глава Рода может принимать или не принимать кого угодно ВНЕ дома".

"Ну, теперь, кажется, я начинаю понимать, почему вы совсем не принц и не совсем Тэн.– Мне вдруг жутко захотелось увидеть своими глазами настоящего главу дома и настоящего мажордома.– Но скажите мне Бога ради, что еще эти мажордомы делают и откуда они вообще берутся?" – "Довольно трудно объяснить на словах. Э-э, послушайте, почему бы нам вместо идиотского обеда в ресторане или посредственного ужина здесь не напроситься в гости к родителям Мальчика?" "Кого?" – "Ну, тут опять нужны объяснения. Мальчиком его зовут потому, что он, как и я,– единственный сын в семье Главы Рода. Но, в отличие от меня, он настоящий Глава Рода. То есть станет таковым, когда ему исполнится двадцать семь лет, сейчас ему нет и десяти. Его род, опять же в отличие от моего, очень, очень знатный; все его члены носят высокие титулы, и многие из предков Мальчика были Правителями Города. Тогда, казалось бы, какое я могу иметь к нему отношение? Однако странным образом оно есть. Ибо задолго до рождения Мальчика его дед назвал меня, тоже еще не родившегося, "вечным компаньоном" своего будущего внука. Особого компаньонства не получилось, поскольку Мальчик родился через семнадцать лет после меня, но я с самого начала очень его полюбил. Он настоящий поздний ребенок, нежный принц, немного меланхоличный, но невероятно упорный. Я сейчас позвоню".

Он произнес несколько коротких фраз на керском, бросил трубку и сообщил, что нас ждут, но Мальчика мы вряд ли увидим. Он вчера заболел, ночью был в лихорадке и сегодня не пошел в школу, оставшись в постели. "Вы сейчас говорили с его отцом?" – "Я же вам уже объяснил – трубку может брать только мажордом". – "Но он уже уведомил хозяина или хозяйку о нашем приходе?" – "Этого я не знаю. Он сказал: приходите. Я думаю, нам лучше будет туда прогуляться. Вести машину в этой трети Города почти невозможно. Пошли. Да курите сколько вам угодно. Это не подъем к Университету".

Мы пошли по идеально гладкой, очень узкой улице, практически без тротуара,– каменная лента шириной едва ли в три ярда. Студент сообщил, что завтра праздник. Годовщина бескровной, мирной Победы древних пришельцев ледов над древнейшими обитателями здешних мест керами. Керы, признав главенство ледов, уступили им больше половины территории Города и половину земли вокруг Города. Однако это был компромисс своего рода, так как в обмен на политическое главенство леды признали за керами полное культурное первенство, так сказать. Родовые Старейшины ледов приняли керские титулы, и дети ледов, рожденные после Победы, получили керские имена и дома говорили на керском языке. Через два поколения после этой знаменательной даты, которая официально считается и датой начала истории Города, ледский язык исчез полностью. Единственными письменными источниками этого языка остаются несколько древнейших двуязычных надписей и перевод на ледский текста договора, заключенного в день Победы. Но говоря о данном тексте, не следует забывать – леды не имели своей письменности, и заслуга керов в том, что они научили ледов, как передавать звуки ледского языка знаками керских фонетических иероглифов. Не исключено даже, что керы сами же и написали ледский текст договора за своих победителей. "А подписи под договором они тоже за них поставили? Ничего себе победа!" – "Ледский текст договора в очень плохом состоянии и нуждается в реставрации,– серьезно отвечал Студент.– Две ледские подписи едва ли различимы, а большая часть пергамента с керскими подписями оторвана. Керский текст великолепно сохранился, но многие считают его копией, сделанной лет через тридцать после Победы. Он содержит перечисление Старейшин обоих народов, но лист с подписями там отсутствует". "Все это очень странно,– сказал я.– Зачем победителям было соглашаться на потерю языка, если они действительно победили?" – "Не знаю. Леды были лучшими воинами тогдашнего Сафа (название всей области), но, согласно позднейшей керской традиции, у них были всегда проблемы с землей. На протяжении двухсот лет, предшествовавших договору, они одиннадцать раз побеждали соседние и дальние племена, но так и не смогли отвоевать себе место, чтобы удобно устроиться и, так сказать, навечно укорениться в каком-то одном районе. Вероятно, именно тогда среди родовой знати и возникла идея, что нельзя же побеждать до бесконечности, ведь настанет час, когда удача иссякнет. Поэтому, когда девятьсот пятьдесят лет назад они появились в долине Города, то, возможно, уже были готовы – не знаю, сознательно или неосознанно,– пойти на компромисс. В случае победы, конечно. Но Город, который тогда и городом не был, а так, огромным скоплением хижин, землянок и жертвенных помостов, не выдержал бы и трехдневной осады. Керские родовые Старейшины вывели в поле за Нижним Лесом всех людей с оружием в руках – шесть дружин главных родов и еще восемь вспомогательных отрядов,– а сами в сопровождении только личной стражи отправились на скалу, где сейчас Университет, вести переговоры о почетной сдаче на милость победителя". – "Ничего себе сдача! Ну а если бы керы отказались отдать ледам полгорода и половину окрестностей?" – "Тогда они были бы убиты, все до единого. С детьми, стариками, женщинами, слугами и рабами,отвечал Студент.– Заметьте, милый Гость, ледов было по крайней мере вдвое больше, чем керов, и у них было по крайней мере втрое больше воинов.

И пленные, даже молодые женщины, им были абсолютно не нужны. Они были одержимы идеей СВОЕЙ ЗЕМЛИ и знали, это – их последний шанс. Сообщенное сейчас мною – довольно точный пересказ первой главы школьного учебника по истории Города. Две с половиной страницы. О том, что было до описанного события, очень мало известно. Последние три столетия нового просвещения не добавили ни одного важного факта, только несколько не меняющих сути дела деталей и обстоятельств". – "Может быть, в ходе последующей истории Города у его обитателей просто не возникала НУЖДА в каком-либо ином объяснении начала его истории?" – "Да у нас и истории-то никакой с тех пор не было. Так, существовали себе, вроде вашей Швейцарии, спокойно, пристойно, благополучно. Ибо, как пишет этот кретин, профессор Конэро, в предисловии к цитированному мною учебнику, то, что обе стороны сознательно пришли к мирному решению конфликта вместо кровавой бойни, предопределило на многие столетия вперед мирный характер и плавное развитие Города..." – "Но это же чудовищно вульгарно!" – "Безусловно, дорогой Гость. Но, заметьте, столь же вульгарной была бы любая антитеза этой вульгарности. Невульгарным могло бы оказаться только неизвестное мне третье (четвертое, пятое) решение, не синтезирующее первых двух, а совсем им чуждое".

На улице почти никого не было. Мы уже подходили к ее концу, когда Студент вдруг остановился и, резко обернувшись, спросил: "А в чем дело с Гутманом? Он что, хочет здесь остаться, или вы собираетесь увезти его в Лондон?" – "Ни то, ни другое, он вернется в Россию". – "Несмотря на прельстительность нашего космического Лихтенштейна и вашего Свободного Мира?" – "Видите ли, как бы это вам объяснить,– теперь пришла моя очередь отвечать на вопросы,– Гутман человек культуры. Не культуры вообще, а той, своей, ИХ. Он ее не только изучает и описывает, он – она сама". – "А вы нет?" – "Безусловно, нет. Я человек своей собственной жизни и никакой культуры. Так, во всяком случае, я сам себя вижу".– "И у вас здесь нет никаких дел, кроме Гутмана?" – "Я так думал еще час назад".– "А теперь?" – "Теперь – не знаю. После вашего рассказа о Главах Рода, мажордомах и начале истории Города я ни в чем не уверен".– "Но ведь все это не имеет к вам никакого отношения?" – "В том-то и дело, может быть, впервые в жизни я встретился с тем, что не имеет ко мне никакого отношения. И теперь у меня..." – "И теперь у вас появилось какое-то другое дело, да?" – "Я бы не назвал это делом. И не думаю, что оно исключительно МОЕ".– "Не понимаю".– "Попробую объяснить. С первых же мгновений нашей утренней встречи, когда вы стали мне рассказывать о своем похмелье, я почувствовал, что этим не кончится. Что это – начало. Чего? Сам еще не знаю. Мне кажется, со вчерашнего вечера что-то в вашем сознании ПОШЛО ПРОТИВ ВАС. Против вашей инерции в действии и мышлении и в чувстве, наверное, тоже. Все упирается не только в историю Города или вашу собственную, но и некоторым образом – В МЕНЯ. Оттого, должно быть, мне так сильно захотелось посмотреть, что произойдет дальше, и я..." – "Ничего не произойдет! – почти грубо перебил меня Студент.– Завтра утром я посылаю к черту историю, женщину, выпивку да и вас, тем более что вы все равно должны будете провести весь день с Гутманом, и возвращаюсь в мою обожаемую фирму, а потом..." – "Разрешите мне докончить, пожалуйста. В вашем сознании, дорогой Студент, появилась другая ТЕМА. А непредусмотренная тема может легко разрушить сюжет вашей жизни. Посудите сами: не я начал рассказывать о себе сегодня утром, а вы, и вы же потом притащили меня к себе, а теперь тащите к Мальчику. Я здесь – пассивная сторона. Просто так уж с вами случилось, да заодно и со мной".– "Оставим пока все как есть. Да вот мы и дошли".