Текст книги "Два билета (СИ)"

Автор книги: Александр Якунин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Александр Михайлович Якунин (Невольный)

Два билета

0x01 graphic

Больше всего на свете Мерзлявкин Петр Иванович желал поменять свою фамилию на Мерзликина. И дел-то всего ничего: одну букву убрать, другую заменить, зато фамилия приобретала нужное благозвучие.

Петр Иванович служил в отделе по борьбе с экономическими преступлениями города Ч. в звании лейтенанта.

Заместитель начальника отдела капитан Хлыбов поставил дело так, чтобы сотрудники каждый квартал сдавали отчеты о проделанной работе лично ему. Отчетные дни капитан называл "святыми", потому как они "три месяца кормят, а если подойти с головой, то и год прокормят".

Как начальник, капитан Хлыбов очень требователен и строг. Вот и сейчас он не просто читал, а скрупулезно изучал отчет Петра Ивановича, в котором на шести страницах излагались факты незаконной торговли водкой в продуктовом магазине, расположенном по адресу: улица Кирова, дом номер 100. Петру Ивановичу удалось установить, что продавщица вышеуказанного магазина, некто Журавко Л.К., "в течение длительного времени торговала неучтенной водкой", и тем самым "нанесла городскому хозяйству вред, выразившийся сумме, равной стоимости трех кубов обрезной доски".

Петр Иванович сидел за приставным столиком, устроенным перпендикулярно к столу капитана Хлыбова, и, стараясь угадать читаемый начальством абзац, шевелил губами, про себя повторяя текст, над которым мучился целую неделю. Втайне он гордился каждой запятой своего отчета. И сегодня Петр Иванович, как никогда прежде, был уверен – начальство его отчет похвалит.

Закончив чтение, капитан Хлыбов сказал:

– Насчет обрезной доски, конечно, здорово придумано. Такое не каждому в голову придет. Молодец, Мерзлявкин!

Лейтенант скромно опустил глаза и носком сапога отодвинул от себя несуществующий камешек. Всё у Петра Ивановича складывалось хорошо, но было бы в сто раз лучше, если бы начальство произносило его фамилию правильно, а то всё "Мерзлявкин" да "Мерзлявкин". Если так будет продолжаться и дальше, то Петр Иванович плюнет на всё, возьмет отпуск за свой счет и поменяет паспорт на фамилию "Мерзликин". Тогда ему не придется недобрым словом поминать покойных родителей, не оставивших родному сыну, как говорится, ни кола, ни двора, а одну лишь дурацкую фамилию – причину всех его мучений и страданий. Можно сказать, из-за этой фамилии он до сих пор не женат, и перспективы в этом деле не наблюдается никакой. Женщины, как сговорились – услышав его фамилию, отворачиваются, суки, не желают быть Мерзлявкиными.

Капитан Хлыбов остановил размышления Петра Ивановича неожиданным вопросом:

– Ты чего, Мерзлявкин, дом, что ли, себе строишь?

Петр Иванович изогнул спину, будто за шиворот ему положили лягушку. "Заложили, сволочи", – мелькнула мысль. Но он быстро успокоился, по глазам начальника определив: насчет дома он не в курсе и просто берет на понт.

– Какой дом, товарищ капитан? Собачьей будки построить не могу! Финансы не позволяют. Оклад у меня сами знаете какой. Взяток не беру...

– Жене сказки рассказывай!

– Так не женат я.

– Тогда вообще помалкивай.

– Есть...

Капитан Хлыбов вздохнул и с глубокой печалью в голосе сказал:

– Вот смотрю на тебя, Мерзлявкин, и думаю:

Как, все-таки, в нашем ментовском деле всё логично устроено. Возьми, к примеру, лейтенанта Альфреда Санкина. Гигант! Глыба! Когда Альфред идет по коридору, здание ходуном ходит! У него, что ни квартал – так задержание, и берет он не каких-нибудь залетных карманников-щипачей, алкашей-бакланов, а крутых бандитов, воров в законе! Его каждый месяц по местному телевидению показывают! А взять тебя, Мерзлявкин, сколько в тебе росту?

Начальник любил огорошить неожиданным вопросом.

– Во мне-то? – прищурил один глаз Петр Иванович.

– В тебе-то!

– Один метр и почти шестьдесят сантиметров, товарищ капитан.

– Вот видишь, Мерзлявкин, всего сто шестьдесят, и то – почти! А по-нашему, по-простому, в тебе метр с кепкой, и того не будет. Что и требовалось доказать ...

– Не пойму, товарищ капитан, к чему вы клоните? – обиделся лейтенант.

– Все ты понимаешь, – отмахнулся капитан и двумя пальцами приподнял над столом отчет Петра Ивановича. – Что это такое?

Мерзлявкин догадался, что хвалить его отчет сегодня никто не собирается. "Вот дурак, надо было отчет последним сдавать", – подумал Петр Иванович. Он втянул голову в плечи и стал казаться меньше графина, стоявшего на столе.

– Квартальный отчет, – неуверенно произнес Петр Иванович.

– Это не отчет, а полное г...! За три месяца поймать одну несчастную торгашку с ящиком водки! Курам на смех! Ты одной зарплаты, Мерзлявкин, не считая премий и взяток, получаешь в сто раз больше.

– Я взяток не беру, – напомнил Петр Иванович. Капитан покрылся красными пятнами и запыхтел:

– Мерзлявкин, ты б... знаешь что?

– Что?

– Молчал бы уж ... От тебя, Мерзлявкин, казне одни убытки. И терпеть это я больше не намерен. Даю сроку месяц. Не нароешь дело на сто тысяч...

– Долларов?!

– Рублей! Рублей хотя бы! Ох, Мерзлявкин, дождешься – снимем твою фотку с почетной доски. Может, вообще, тебя уволить? Так сказать, по сокращению штатов, а?

– Да это ... не беспокойтесь, товарищ капитан, нарою я! За месяц-то? На сто тысяч рублей? К бабке не ходить – нарою. Разрешите исполнять?

Мерзлявкин давно подметил одну закономерность: если разговор с начальством начинается на повышенных тонах, то заканчивается мирно, и, наоборот, если начинается хорошо, то заканчивается всегда какой-нибудь неприятностью. Как сегодня, например. После такого разговора, по-хорошему, нужно сразу в отставку подавать.

То, что фотокарточку снимут с доски почета – это, конечно, не хорошо, но пережить можно. А увольнение из органов пережить никак не возможно, потому как Мерзлявкин чувствует призвание к ментовской работе. Другие мучаются, а он на службу ходит, как на праздник. От службы он получает удовольствие!

А на гражданке делать ему нечего. Вкалывать физически? Извините, гордость не позволяет. Одним словом, вне ментуры Петр Иванович себя не видел!

Капитан Хлыбов говорил: "Если хочется молочка, а доить больше некого, сгодится отдоенная корова". Вот почему Петр Иванович, не теряя времени, направился в магазин, где им была раскрыта незаконная торговля водкой. Продавщицу Журавко Л.К. он отозвал на задний двор. Усевшись в теньке, на перевернутом ящике из-под водки, Петр Иванович поставил рядом другой такой же ящик и хлопнул по нему рукой: Присаживайся, Лизавета!

– Лариса я, – ответила продавщица, нервно теребя в руках тряпку.

– Какая разница? Кстати, знаешь, почему настоящие менты говорят "присаживайся", а не "садись"?

– Почему?

– Да потому, что если кому настоящий мент скажет "садись", так тот непременно сядет. Примета такая. Так что присаживайся пока что ...

– Не поняла юмора, – тихо проговорила продавщица. – Зачем вызывали?

Лейтенант подбоченился:

– Не вызывал, а просил прийти. С культуркой у тебя, Лизавета, тоже слабовато. Поговорить надо.

– Случилось чего?

– Случилось, – согласился Мерзлявкин, – в нашей конторе всё время что-нибудь случается. И ведь что интересно: иной раз думаешь – вот оно, крупное дело в руки идет, а оно чепухой оборачивается. Бывает и, наоборот: из чепухи образуется дело республиканского масштаба!

Иной раз Петр Иванович сам себе поражался: непонятно откуда у него в голове рождались слова, а то и целые фразы потрясающей красоты, а ведь прежде он их и слышать не слыхивал, и знать не знал. Это ж надо так завернуть – "республиканского масштаба"! У него определенный дар к изложению. Чтобы там ни говорил капитан Хлыбов, а в управлении лучше него никто не составляет отчеты. Да, что там управление, бери выше – во всей республике. Ничего, придет время, и о нем еще узнает Москва.

Давая понять, что разговор предстоит серьезный, лейтенант произнес:

– Одним словом, жизнь – штука не простая, не знаешь, где найдешь, где потеряешь. Ты все же присаживайся, Лизавета. В ногах правды нет.

– Лариса я, – вздохнула продавщица, бочком присаживаясь на ящик.

– Какая разница!

– И то верно, – рассмеялась женщина.

– Смейся, Лизавета, смейся, не долго осталось, – как бы с сожалением сказал Петр Иванович.

– Ой, что Вы такое говорите? Аж сердце защемило!

Петр Иванович похвалил себя: ловко он вывел продавщицу из душевного равновесия. Капитан Хлыбов называет это умением заинтриговать клиента. "А заинтриговал, – учит всё тот же Хлыбов, – держи паузу и помни: чем дольше пауза, тем податливей клиент".

Петр Иванович снял фуражку и принялся носовым платком не спеша обтирать головной убор изнутри, сдувать пыль снаружи. Затем он возвратил фуражку на полагающееся ей место и принялся задумчиво смотреть куда-то вдаль. Продавщица отследила направление взгляда милиционера, но ничего интересного там не увидела – только гору полусгнивших ящиков и готовый упасть грязно-серый бетонный забор. От такого загадочного поведения милиционера у нее начали дрожать колени. В конце концов, она не выдержала и спросила:

– Петр Иваныч, миленький, не томите, скажите, что случилось-то? Кажется, я уже всё сделала, что просили.

От этих слов Мерзлявкин подскочил, как ужаленный, даже ящик под ним хрустнул.

Ты, Лизавета, не знаешь, что значит сделать всё!

– За чем же дело стало? Намекните только, я девушка свободная.

Продавщица положила руку на колено Петру Ивановичу. Он отодвинулся.

– Не о том думаешь, Лизавета. Я не по этой части.

– Чего же еще? Денег у меня нет. В прошлый раз подчистую всё выгребли.

– Дура, думай, что говоришь! – процедил лейтенант, озираясь.

– Ой, простите, Петр Иваныч! Ради Бога, простите. Сама не знаю, как с языка сорвалось ...

Правильно моя покойница-мать говорила: у бабы волос длинный, да ум короткий.

– Ругайте меня, ругайте. Так мне, дуре, и надо. Все беды у меня через этот язык проклятый!

Мерзлявкин грозно поиграл желваками, делая вид, что еле сдерживается, выждал еще немного времени и после этого строгим тоном проговорил:

– Ладно, проехали, но больше чтобы этого я не слышал!

– Не буду! Детьми клянусь! Слушаю вас, Петр Иваныч, внимательно.

– Вот, другой разговор. В общем, дело такое: начальству мой отчет понравился, и делу твоему решили дать ход.

– Ну и что?

– Посадят тебя, Лизавета, на десять лет, а ты – "ну и что".

– Меня?! В тюрьму?! За три бутылки водки?! – изумилась продавщица.

– А ты как думала? Слышала, в городе от паленой водки два человека умерло?

– Я-то тут при чем?! Эти алкашники водку вообще не пили, они жидкость для стекол употребляли. Кого хотите – спросите, все знают!

– Какая разница, блин? Знают, не знают – в районе два жмурика! Мы обязаны оперативно реагировать. И тут ты со своей паленой водкой нарисовалась. Тебе крупно не повезло, Лизавета. Оказалась не в том месте. Мой начальник говорит, "счастье – это когда в нужное время оказываешься в нужном месте". А несчастье, стало быть, наоборот. Вот так-то, Лизавета.

– Лариса я ... – как бы по инерции протянула продавщица и сначала медленно, а затем все чаще и чаще стала моргать глазами. И, наконец, зарыдала в голос:

– О-ой, мама, мамочка! Как же так – еще вчера всё нормально было ... а сегодня – в тюрьму идти! А-а!

– Дошло, наконец. Перестань выть! Терпеть не могу! – сморщился Петр Иванович.

– Ой, как в тюрьму-то не хочется! – голосила продавщица, размазывая слезы по лицу тряпкой.

– Кому хочется? Однако люди сидят, не тебе чета!

– Двое детей у меня! Кто о них позаботится? Как быть? Что делать?

– Раньше нужно было вопросы задавать. Теперь поздно: каток правосудия наехал – не увернешься.

– Должен же быть какой-нибудь выход?

Петр Иванович улыбнулся одними краешками губ:

– Ежели хорошенечко подумать, выход всегда можно найти ...

– Да? – с надеждой спросила продавщица, перестав плакать.

– Конечно. Ты ведь не сама по себе паленой водкой торговала? Кто-то ведь тебя надоумил, верно?

– В общем, верно.

– А кто может заставить? Только начальство, директор, например.

– Верно. Так всё и было.

– Молодец, на лету схватываешь. Поможешь с компроматом на директора и спи спокойно.

Лицо продавщицы покрылось красными пятнами:

– А что, и помогу. Она, стерва, никому житья не дает. Себе вторую машину за год купила. Любовника молодого завела. Люди всё видят.

– А тебе и завидно? – из любопытства спросил Петр Иванович.

– Чему там завидовать-то! С утра до ночи носится, как угорелая, жизни никакой нет.

Лицо лейтенанта просветлело:

– Вот, а ты спрашивала – зачем я пришел? Пускай директорша вместо тебя на нарах парится. Пошиковала и хватит. Это и называется – социальная справедливость. Значит, ты по ее указке паленой водкой торговала, так?

– Так.

– Отлично. Когда директоршу упакуем, сразу за тебя словечко замолвлю. Начальство меня уважает: скажу – твое дело закроют. И сюда я больше ни ногой – торгуй, чем хочешь. Слово даю!

Продавщица задумалась, а потом неожиданно произнесла:

– Нет, не стану я директоршу закладывать. После этого мне, по любому, в магазине не работать. А может, и, вообще, жизни лишусь. У нее связи большие – из тюрьмы достанет.

Петр Иванович с трудом сдержал гнев: директоршу продавщица боялась больше, чем его. Он сухо проговорил:

– Значит, решила в тюрьму сесть? Дело хозяйское. Хотел помочь, а оно вон как ... Ладно, но учти: пока будешь париться за решеткой, дети твои с голоду подохнут.

– Ой, и правда ... Что же делать? – снова заголосила продавщица.

– Думай, Лариса, думай ...

Продавщица вытерла рукой слезы и посмотрела на Петра Ивановича широко раскрытыми сухими глазами.

– Что? – спросил лейтенант.

– Есть! – тихо произнесла она.

В ее глазах появился странный блеск. Точно такой же блеск Мерзлявкин видел у одного подследственного (позже бедняга повесился в камере).

– Что "есть"? – Петр Иванович сделал глотательное движение.

– Идея.

– Напугала, б*... Давай, выкладывай.

– Я ведь учусь в институте, на заочном.

– Что из того?

– Вы сначала послушайте. В эту субботу у нас экзамен по химии. Принимать приедут преподаватели из Москвы.

– Из Москвы, – как эхо повторил лейтенант. – Ну, из Москвы, и что дальше?

– Вы меня, конечно, извините, командир, но вы как-то подозрительно медленно соображаете!

– Попридержи язык, – устало отмахнулся Петр Иванович. – Мне дело нужно нарыть на сотню тысяч ...

– Долларов?

– Рублей! А ты тут с какой-то ерундой ...

– Да какая же это ерунда! Тут как раз на сотню и будет. Сами посчитайте: нас, студентов, больше двадцати человек. Химию учить дураков нет, все деньгами откупятся. Цена вопроса известна – пять тысяч.

–Ну?

– Баранки гну, – совсем осмелела Лариса. – Задачка для первого класса: двадцать человек сдают по пять тысяч рублей – сколько денег окажется в кармане преподавателя? Сотня тысяч, никак не меньше! Вам и делать-то ничего не придется – завалитесь прямо на экзамен и возьмете москвичку с поличным. Москвичей у нас не любят. С умом взяться, можно так дело раскрутить – на всю республику прогремите. Могут и в звании повысить ...

Идея продавщицы была до того хороша, что лейтенант даже удивился. До этой минуты он держал Журавко Л.К. за дурочку, а она, выходит, себе на уме: хитрая и соображает не хуже прокурора. Не дал ли он с ней маху, не брякнул ли чего лишнего? Не совершил ли какой непоправимой ошибки? Вот ведь черт! С этой бабой нельзя расслабляться.

– Идея твоя ничего, подходящая, – сказал Петр Иванович. – Но нужно всё обдумать. Держи пока язык за зубами.

– Само собой!

– Ну, тогда давай, до скорого.

– Экзамен в эту субботу! Придете?

Милиционер строго посмотрел на продавщицу – не смеется ли над ним?

В институте царила нервная суета – преподаватели разъезжались по филиалам принимать экзамены. Разбросанные по всей стране филиалы делились: на "коммерческие" – те, которые располагались в крупных, индустриально развитых городах, и, где ставки за получение оценки на коммерческой основе, то есть без сдачи экзамена, были традиционно высоки; и на все остальные, где население жило впроголодь, и с деньгами было туго.

Филиал в городе Ч. относился к числу "коммерческих". Изначально туда должна была ехать преподаватель химии Селиванова. Однако, в последний момент город Ч. забрала заведующая кафедрой Шестопалова. Случайно или нет, они встретились в коридоре института.

Заглянув в глаза Селивановой, заведующая кафедрой сказала:

– Люся, прости, все карты тебе спутала. Дочка моя замуж выходит, деньги очень нужны.

– Поздравляю, – напряженно улыбнулась Селиванова.

– Не с чем поздравлять: на седьмом месяце мы. Люся, мы с тобой друзья, я так не могу. Давай тянуть спички: кто вытянет короткую, тот поедет в Ч.

– Жребий? Это даже не смешно.

– Прошу тебя!

– Детский сад какой-то...

– Пусть, зато по-честному!

Селиванова хорошо знала Шестопалову – ее не переупрямишь, и потому согласилась тянуть жребий. У Шестопаловой уже всё было наготове: она протянула руку с зажатыми спичками. Селиванова вздохнула и вытянула ту, что справа.

– Длинная! – воскликнула Шестопалова и выбросила обе спички на пол. – Судьба! Ты не расстраивайся. Поезжай в С. Там, конечно, не так интересно, как в Ч., зато за день обернешься. Мир? Больше на меня не сердишься?

– С начальством не поспоришь, – уклончиво ответила Селиванова. – Если честно, давно хотела побывать в С.

– Ну, вот и славненько! Спасибо тебе, Люся!

Коллеги поцеловались и разошлись. Через минуту Селиванова вернулась. На полу возле батареи лежали две спички, обе – длинные.

Копна рыжих волос, ярко-желтая кофта и кислая улыбка старосты группы ассоциировалась у Селивановой с поздней осенью. Перед Селивановой на столе лежали зачетные книжки студентов, пожелавших получить оценку за деньги, без экзамена.

– Учиться никто не хочет, – говорила староста, будто выговаривая Селивановой. – А зачем, если за деньги диплом можно купить? А какой из тебя специалист получится – об этом никто не думает. Деньги в зачетках. Проверьте, чтобы потом разговоров не было.

– Хорошо, хорошо, – сказала Селиванова, торопливо проставляя оценки в зачетках.

Она хотела быстрее всё закончить, чтобы староста, наконец, ушла.

– Вот, времена пошли, – говорила тем временем староста. – Сегодня всё решают деньги. Ради них люди готовы на всё. На любое преступление. Куда мы катимся? Вы будете деньги пересчитывать или как?

– Нет, не буду. Я доверяю вам, – сквозь зубы ответила Селиванова.

– Как хотите. Я бы на Вашем месте пересчитала.

– Пока что на этом месте нахожусь я. В Вашей бухгалтерии есть сейф? – спросила Селиванова.

– Сейф? Зачем он Вам?

– Как это зачем – деньги сдать.

– Да? А я думала, что Вы их с собой в Москву увезете. Насчет сейфа точно не скажу. Наверняка нет. У нас вообще ничего нет.

Староста даже не находила нужным скрывать, что раскусила маленькую хитрость преподавателя. Селиванова была не довольна собой: не хватало еще юлить перед какой-то наглой девчонкой.

Включился вызов телефона, лежавшего на столе.

– Да? – спросила в трубку Селиванова.

– Ой, Люсенька Владимировна, у нас беда! – услышала она голос секретаря заведующей кафедрой Шестопаловой.

– Подождите секунду, – Селиванова прикрыла рукой аппарат и обратилась к старосте:

– Можете идти.

– Деньги будете пересчитывать? Нет? Ну, как хотите.

Староста презрительно улыбнулась и вышла из аудитории.

– Что у вас случилось? – спросила Селиванова в трубку, думая о наглом поведении старосты.

– Ой, у нас тут такой кошмар! Шестопалову взяли!

– Шестопалову?! Кто взял, куда?

– Куда у нас всех берут? В тюрьму, конечно! К ней на экзамен менты пожаловали. Нашли деньги, надели наручники и увезли в тюрьму. Говорят, могут десять лет дать. Вот дожили! У нас тут все на ушах стоят! Ректор злой, как черт. Ой, всё, не могу больше говорить ... Люсенька Владимировна, у вас-то всё тихо? Ну, дай-то Бог! Возвращайтесь скорее в Москву!

Первой реакцией Селивановой на известие об аресте Шестопаловой был вздох облегчения – на месте заведующей кафедры могла быть она. Пронеслась мстительная мысль: "Бог всё видит. Не нужно было со спичками мухлевать!"

Но, что означал вопрос "у Вас всё тихо?" и пожелание скорейшего возвращения? Словно секретарша что-то знала, но промолчала. Что это, если не намек на то, что и сюда нагрянет милиция, и ее тоже арестуют, как Шестопалову! Теперь становится понятным необычное, откровенно наглое поведение старосты. Селиванова вспомнила, как староста настойчиво просила пересчитать деньги. Не для того ли, чтобы на банкнотах остались отпечатки пальцев? Да, всё сходится.

Селиванова со страхом взглянула на деньги, открыто лежавшие на столе. Какая беспечность! Трясущимися руками она спрятала "гонорар" в сумочку. Так, и что дальше? Мысли путались. Если сейчас войдут и деньги найдут у нее в сумочке – это будет еще хуже. Тогда уже не отвертишься.

Селиванова кусала губы от волнения. Положение было безвыходным. Не отрываясь, она смотрела на дверь – она была уверена: секунда-другая, и сюда ворвутся крепкие парни с квадратными подбородками и короткими стрижками, скрутят ей руки и заберут в тюрьму. Неприятное слово – "заберут", словно речь идет о какой-то вещи. Заберут и поведут в тюрьму ... ее, преподавателя с двадцатилетним стажем безупречной работы! Поведут длинными коридорами, мимо студентов. И все они будут осуждающе смотреть на нее, а староста будет откровенно ликовать.

Нет, Селивановой совсем не страшно, только невыносимо стыдно. Тюрьма – вот печальный итог ее жизни! Но, если разобраться, она давно была готова к подобному исходу. С тех самых пор, как в институте начали практиковать сдачу экзаменов "на коммерческой основе", то есть внедрили систему поборов.

Тяжело выдерживать всё понимающие, презрительные взгляды молодых людей, годящихся тебе в сыновья и дочери. Это тем более тяжело, что к деньгам Селиванова относилась легко, без трепета, свойственного большинству россиян. Деньги ей были нужны исключительно для того, чтобы прокормить семью, состоящую из трех человек: ее самой, мужа Александра, которого она называла Шуриком, и взрослой дочери Нины.

Муж Людмилы Владимировны работал инженером в онкологическом центре имени Бакулева. Зарплату он получал мизерную, да и ту не регулярно.

Однажды Шурик решил выбиться в люди и заняться бизнесом. Таможня заказала ему изготовить прибор, с помощью которого можно определять место произрастания ввозимых в нашу страну яблок. Прибор Шурик сделал, но деньги за него так и не получил. Его коммерческая деятельность окончилась быстро и весьма печально. Сначала Шурика чуть не убили какие-то азербайджанцы – по всей видимости, "яблочная мафия". С проломленным черепом инженер попал в больницу, где пролежал месяц. На лечение ушла куча денег. Хорошо еще, что Шурика, как человека, имеющего отношение к медицине, положили бесплатно, а так никаких "студенческих" денег не хватило бы.

После излечения с Шуриком приключилась другая напасть – его едва не посадили. Кто-то из своих, институтских, заложил его – накропал анонимку в прокуратуру: мол, так-то и так, прибор для таможни Шурик собрал из ворованных деталей. С юридической точки зрения так оно и было: прибор был собран из разных частей медицинского оборудования, годами пылившегося без дела во всех углах Бакулевского института. Но, с другой стороны, Шурик детали не воровал, а просто брал на время. Так делали многие, если не все поголовно. И, вообще, откуда рядовой инженер мог взять детали стоимостью в десятки тысяч рублей? И, ведь, все знали, что за этот злосчастный прибор Шурик не получил ни копейки, разве что дырку в голове. И всё равно какой-то добрый человек позавидовал, не поленился написать куда следует ...

Шурика не посадили чудом. Выручило слабое здоровье: получив повестку к следователю, он потерял сознание на руках у жены и вновь очутился в больнице. Со временем начатое дело как-то само собой утратило актуальность и, кажется, забылось. В общем, повезло человеку. Последнее время, примерно с год, инженера никто не беспокоил, и сам он старался не высовываться. После этой истории Шурик заметно осунулся, постарел и на нервной почве стал немного заикаться. У него развилась астма, аритмия и еще целый букет болезней. Врачи утверждали, что Шурик нуждается в лечении на морских курортах.

Другой головной болью Селивановой была дочь Нина, двадцатитрехлетняя незамужняя аспирантка. На аспирантуре настояла сама Селиванова, и сама же пристроила дочь в свой институт под крылышко – разумеется, не за красивые глаза. Шестопалова, заведующая кафедрой, в этих вопросах никому скидок не делала.

В течение долгих трех лет обучения аспирантам необходимо хорошо одеваться и, соответственно, кушать. В институт, конечно, можно прийти в колготках с затяжкой, но в стоптанных туфлях – никогда. Другое дело, что соотношение цены колготок к цене туфель составляет один к ста, а то и больше.

Вот, собственно говоря, на что уходили все деньги, "заработанные" Селивановой на сессиях. На себя она не тратила почти ничего. Впрочем, кому нужна ее семейная бухгалтерия? Неужели, она пытается найти себе оправдание? Вряд ли это поможет. Там, в тюрьме, никого не будет интересоваться, что муж у нее неумеха, что дочь полностью находится на ее иждивении и что многочисленные болезни мужа и учеба дочери съедают денег больше, чем она успевает приносить в дом. Без "левых" заработков Селиванова не смогла бы обеспечить более или менее сносное существование своим, не приспособленным к самостоятельной жизни, но страшно любимым членам семьи.

Да, она брала деньги у студентов! И, если бы была возможность начать всё сначала, не задумываясь сделала бы то же самое. Но, сколько веревочке ни виться, а конец будет. И это правильно. Для нее конец наступил здесь, в С. Может случиться даже, что ее посадят в одну камеру с Шестопаловой. Вот уж не приведи Господь!

Но, почему за ней не идут? Давно бы пора. Она согласна уже на всё, лишь бы кончилась эта неопределенность. Скорее всего, ждут на выходе?

– Вот и чудненько! – вслух произнесла Селиванова.

Она взяла сумку, в которой лежали деньги. Какая все-таки удобная эта сумочка! Помимо книг и конспектов, в нее умещалось огромное количество продуктов, можно сказать всё, за исключением арбузов. Впрочем, небольшой арбуз, пожалуй, и поместился бы. Ей до исступления вдруг захотелось съесть долечку арбуза.

Селиванова одернула кофточку, прижала к груди свою универсальную сумку и решительно направилась к выходу.

Коридор оказался пуст. Еще секунду назад она была уверена, что ее арестуют именно здесь.

Впрочем, сделать это можно где угодно: в электричке, в Москве на вокзале, на улице – мало ли где? Однако, и на улице всё обошлось. Люди проходили мимо с устало-равнодушным видом. Селиванова им позавидовала – они не понимали своего счастья: их никто не собирается посадить в тюрьму.

Селиванова благополучно добралась до железнодорожной станции и села в электричку. Она оглядела вагон. Ее внимание привлек мужчина средних лет. Он выглядел именно так, как должен выглядеть "он": строгий серый костюм, заурядный неброский галстук, короткая прическа, словно уставная. И, наконец, основной отличительный признак – колючий, бдительный взгляд. Мужчина не отвел взгляда даже тогда, когда Селиванова смотрела на него в упор, давая понять, что тот ею вычислен.

Мозг ее работал четко и спокойно: "Это они! Судя по тому, что пасут открыто, не стесняясь, значит, мое дело – швах. Доведут до Москвы и там возьмут", – с тоской думала она.

Селиванова не удивилась, откуда у нее, у преподавательницы московского вуза, никогда не видевшей тюрьмы даже на картинке, взялись эти словечки и выражения, характерные для человека бывалого, сделавшего не одну ходку в места не столь отдаленные. Как будто тюремная психология была у нее в крови. Возможно, кому-нибудь из ее родственников пришлось хлебнуть тюремную баланду?

Электричка, останавливавшаяся у каждого столба, наконец-то доползла до вокзала. Селиванова шла по перрону, не оглядываясь. Предчувствие развязки витало в воздухе.

В метро она остановилась возле театрального киоска. Сделала вид, что изучает репертуар. Вот они! Вернее, один "из них", шагах в двадцати! Он идет под ручку с какой-то женщиной (видимо, для конспирации). Они оживленно беседуют. Расстояние быстро сокращалось – осталось десять шагов, пять, два, один ...

И он прошел мимо! И даже подмигнул ей. Или показалось? Нет, точно подмигнул! Подмигнул и пошел себе дальше. Что бы это могло значить?

Селиванова достала из сумочки носовой платок, порывисто обтерла взмокший лоб и руки.

– Гражданочка, чем могу помочь?

Селиванова вздрогнула. Сквозь стекло, густо облепленное афишами, были видны только глаза киоскерши.

– Я говорю, билетики желаете приобрести?

– Даже не знаю, – растерялась Селиванова.

– А кто будет знать? У меня билеты на любой вкус.

– Сто лет не была в театре.

– Да что Вы! Это никуда не годится. Культурный, вроде, человек. Знаете, строго между нами, я тут кое-что попридержала. Вот рекомендую – первый отечественный мюзикл "Норд-Ост" по повести Каверина "Два капитана". Читали?

– Нет. То есть да, конечно, читала.

– Романтическая вещь! Сама ходила. Уходишь со спектакля – жить хочется! Берите, не пожалеете. Еще и спасибо скажете.

– Билеты дорогие? – спросила Селиванова.

Продавщицу, не первый день сидевшую в киоске, словно током ударило: она поняла, что перед ней тот редкий покупатель, которому нужны как раз дорогие билеты. В центре Москвы таких клиентов – пруд пруди, а здесь, на "Площади трех пьяных комсомольцев", если один в месяц подвернется – скажи спасибо. Продавщицу охватил азарт, хорошо знакомый охотникам. Она не поленилась потратить некоторое время на обработку покупателя и уже от волнения осевшим голосом объявила цену.

– Я беру, – сказала Селиванова.

– Вам сколько билетов? Два? Может, три или четыре? Все-таки два? Пожалуйста!

Селиванова судорожными движениями, не считая, доставала из сумочки деньги и пропихивала их в окошко.

– Аккуратней, женщина! – проворчала киоскерша, собирая разлетающиеся купюры.

Отдав деньги, Селиванова зябко поежилась. Она не могла понять, почему, имея в дороге столько возможностей освободиться от денег, она ими не воспользовалась? И почему теперь, когда деньги отданы, и можно уже ничего не бояться, она не почувствовала облегчения?

– Женщина, Вы куда уходите, а кто билеты будет брать? – крикнула киоскерша вдогонку Селивановой.

Весь вечер Шурик непонимающе крутил головой и укорял жену:

– Угрохать все деньги на билеты в какой-то ДК?! Как сердца у тебя хватило?!

Глава семьи даже фыркнул от возмущения:

– Пойми, наконец – на эти деньги можно было питаться целый месяц! Ну, ей-богу, кому нужен этот мьюзикал?! Мы с дочуркой так ждали тебя. Ниночке сапоги позарез нужны. У меня, кстати, тоже на зиму приличной обуви нет. А ты ... а ты ...