Текст книги "Система (сборник)"

Автор книги: Александр Покровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Александр Покровский
Система
Рассказы и роман

РАССКАЗЫ

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

ОТ МЕНЯ

Дорогой читатель! Что меня, по-твоему, подвинуло к написанию этих рассказиков? Ни за что не угадаешь. Меня подвинула любовь. Ибо только любовь, а не ее суррогаты, управляют этим миром. Любовь между пчелой и цветком, между волной и побережьем, между небом и землей, между особями, ходящими на двух ногах или на четырех, и, наконец, любовь между мной и моими персонажами.

Как-то звонит мне знакомый и говорит: «Саня, это ты написал "Мерлезонский балет"?» А я ему говорю: «Это я». – «Слушай! – говорит он мне. – Там же есть я!» – «Есть», – говорю, а он мне: «Здорово-то как! Я – есть! Ты и сам не понимаешь, как это здорово! Я так хохотал! И все нормальные тоже хохочут. Тебе, наверное, всякое говорят, но ты плюнь. Просто у них мозгов не хватает. Это ж мы, Саня, натуральные мы, понимаешь? У нас теперь есть наше прошлое, а это значит, что у нас есть настоящее и будущее! Молодец, ты, Саня, вот что я тебе скажу!» – и повесил трубку.

А у меня после этих слов, дорогой мой читатель, так хорошо на душе стало, будто живой маленький огонек все-все внутри обошел и отогрел закоулочки, будто потрепал меня кто-то по плечу и сказал: «Не дрейфь, Саня, прорвемся!» – и я, конечно же, в который раз полюбил, прежде всего себя, естественно, и в то же время позвонивший мне персонаж, и потом мы встретились с ним и обнялись, потому что как же не обняться со своим любимым персонажем из своих любимых книг.

Конечно, некоторые говорят: «Он на флот клевещет!»

Что им на это сказать? Идиоты. Бивни придурочные. Флот – это моя жизнь. Так как же я могу клеветать на свою жизнь? Да я ее обожаю, бараны! И вас обожаю, потому что вы входите в мою жизнь. И я тоже готов вас обнять. Вы только рога свои раскрутите, или лучше отпилите их к чертовой матери, чтоб с вами в одном помещении можно было находиться.

И замов я люблю. Я их люблю как явление.

А когда мне говорят, что теперь на флоте нет замов, то я не верю. Не может того быть. Это ж такая саламандра – сунь ее в огонь, ни за что целиком не сгорит.

Все равно где хвостик останется.

А если остался хотя бы от одного зама самый маленький хвостик, то скоро на том самом месте будет уже стоять готовый целый зам, а потом от него – раз! – и отделился замуля, от которого – бум! – отпочковался замулька, а от него уже – шлеп! – отвалился земенок, от которого – бжик! – отделился заменыш – и вот уже дело пошло и поехало…

Эх, читатель, читатель… завидую я тебе.

Ты еще этих моих рассказиков не читал, а я-то их наизусть знаю.

Хотел бы я их сам никогда не читать, а потом вдруг найти, обнаружить, сесть в кресле поудобней, поставить перед собой стакан чая и подумать: «Ну, чего там Санька опять навалял?» – и часа на два погрузиться в свою прошлую жизнь, и чтоб никто меня не звал, не тормошил, не тревожил, и чтоб никто не вздрагивал, если вдруг я начну хохотать как совершеннейший, невозможный дурак, или если я стану плакать, как он же.

ОТСТРЕЛ ЛИЧНОГО СОСТАВА

«Во всем ощущалась околопедрость и седовласая зинь», – вот такой текст. Это чтоб слово «пиздец» лишний раз не говорить.

У нас был отстрел личного состава.

Что такое отстрел? Ну, это когда надо выполнять огневые упражнения, то есть всем экипажем вылезти из бидона в поле, потом гулкой рысью переместиться в сопочки, где уже из автоматов по мишеням и пулять.

Старпом у нас любит это дело. Главное, побольше патронов захватить, а при связях Андрей Антоныча на складах родины это совершенно плевая задача.

Утром пошли в ущелье – там у нас стрельбище, три дохлые щита, – и расположились для стрельбы.

Андрей Антоныч и оцепление выставил, что и положено.

Как только по периметру на всех вершинах завиднелись их головы, последовала команда «на огневой рубеж шагом марш».

И зам за нами увязался. Не сиделось ему.

Вот почему зама нельзя на время стрельбы где-нибудь узлом привязать, я не знаю.

Андрей Антоныч сперва с большим сомнением смотрел на все его потуги отыскать в автомате как огонь переключается с автоматического на одиночный, а потом…

– А как тут огонь переключается? – это зам.

– Ой, бля! – это старпом.

– Дай сюда! – это опять старпом.

– Вот! – это он же. – Слушай, Сергеич, меня давно мучает вопрос.

– А что такое?

– Как это вам удалось Великую Октябрьскую революцию совершить? Вы же ни хрена не знаете!

– Так.

– Вот именно! Вам же электрочайник нельзя доверить – все равно без воды включите. Что ты держишь автомат, как египтянин пылесос. Это же оружие. Оно убить может. Нельзя его куда попало дулом направлять. Понял? А? В сторону мишени, я сказал, развернись. Ну! Уже лучше. Помнишь куда нажимать надо? А? Ну, слава тебе, Господи!

И в этот момент старпома отвлекли. Обернулся он на какой-то посторонний вопрос Кобзева (сейчас все равно не вспомню), и в этот мгновение зам, примкнувший щекой к автомату, преобразился, в глазах у него появилась лихая чертовина, после чего он вдруг присел на корточки и дал из автомата очередь.

Блин! От отдачи в плечо он на ногах не удержался, упал на спину, продолжая во все стороны из автомата шарашить.

Все, кроме старпома, мигом были на траве, на земле, а некоторые под травой и под землей. А оцепление, что вместо того, чтоб в стороны смотреть, вниз свои головы неразумные свесило, тоже тут же с криком полегло.

Старпом вырвал у зама из рук автомат и чуть не дал ему в лоб прикладом.

Потом он сказал слово «дурень, блядь», а потом помог заму встать и затвердеть на ногах.

БЕЛОЕ БЕЗМОЛВИЕ

Лапездрючность как производная околопедрости.

Это я так. Чтоб начать как-то.

Меня в патруль в поселок назначили.

То есть поступил я на сутки в распоряжение Витьки-штурмана, который у нас вечный дежурный по гарнизону. Старый и больной начхим вроде меня, сирого, ходит в патруль прежде всего от безысходности. Назначили нам этот патруль просто за два часа до заступления, а наряды распределяю я, так как исполняю еще и обязанности помощника командира.

Я к старпому подошел и сказал, что мне кроме меня идти в этот патруль некому.

– Ну, и иди, – сказал мне на это Андрей Антоныч, и тем утешил меня необычайно.

– О! – сказал этот Витька, балда, когда меня увидел. – Кого мы наблюдаем абсолютно без бинокля! Наш помощник командира! И он поступает в мое непосредственное распоряжение. То есть я могу распоряжаться им по своему усмотрению. От этого сразу можно на голову заболеть. Столько всего сразу хочется!

– Сволочь! – замечаю я ему от природной вежливости. – Ты мне поговори еще. Может, я тебя после смены с вахты и прощу от сердца беззлобного! Но! Не обещаю, что ничего к тебе не затаю.

– Ладно! – говорит эта рожа, растягиваясь в ширину от удовольствия. – Заметано. Эти сутки гнием вместе. К ДОФу в патруль по блату пойдешь. Там с утра артисты ожидаются, вот ты их и встретишь, и проводишь, чтоб они на свежем воздухе сразу же не рехнулись.

И я отправился с утра к ДОФу. А солнце, мороз, снег, погода минус пять, тишь до горизонта, потому что десять часов утра и – никого. Бабы еще не проснулись, а в поселке никто в шинелях не шляется – на флотах ощущается боевая учеба.

Я простоял до одиннадцати – ни души. Собака вдалеке пробежала наискость через двор и все.

В полдвенадцатого на пригорке показался автобус. Они! Артисты!

Я изготовился, шинель поправил, грудь выпятил и патрульных своих между тем подтянул.

Автобус подъехал, развернулся и остановился. Постоял, потом дверь у него неторопливо открылась и нерешительно так сначала какая-то мордочка остренькая, без намека на половую принадлежность, из него высунулась, назад спряталась, а потом осторожненько вылез первый, за ним второй и еще, еще…

Вид у них был такой, как будто они на Луну попали.

Их, видно, часа четыре по нашему безмолвию тащили и они ни одного человека в окошко не видели, а тут их привезли в поселок, и здесь – опять никого, даже птицы не летают, если не считать меня и двух моих абреков.

Они до того обомлели, что все по очереди подошли и сказали мне «здрасти!»

А старпом мне на это потом заявил:

– Это как раз и понятно. Тебя после города вывези в степь, и сам не заметишь через полчаса как начнешь озираться, прислушиваться – чу! стук копыт? – не идут ли хазары. Что? Сильно обкакались? Ну, это ничего. Это моется.

– Вам бы, Андрей Антоныч, только смеяться.

– А чего! Блядь! Представляю себе их глаза, не говоря уже о желудке! Так говоришь, здороваться сразу же полезли? Хе!!! Эх, их бы сутки по сопкам повозить, они б тебя целовали. Ой! Не могу! Уйди!

И я ушел.

ОТДАНИЕ ВОИНСКОЙ ЧЕСТИ

Вот! Никому не мешал, спиной шел.

То есть я хотел сказать, что шел я по зоне, а машина начальника штаба подобралась ко мне со спины. Подобралась, и тут я услышал:

– А что, товарищ офицер, теперь уже честь отдавать не положено?

– Почему не положено, товарищ контр-адмирал, – замечаю я, развернувшись, – просто со спины я вас не успел заметить.

– А что, я у вас между ног болтаюсь, что со спины меня не заметно?

На это я не нашелся чем возразить, просто не успел себе это стереометрически представить, а потому был посажен в машину и отвезен на губу.

По гарнизону стоял опять наш Витька-штурман, но на этот раз обошлось без его глупостей, то есть увидел он начальника штаба флотилии и превратился в живое усердие и служебное рвение – бегом доложил.

Потом, когда все разъехались, Витька зашел ко мне в камеру:

– Чего стряслось?

– А что, не видно, что я посажен за неотдание воинской чести?

– Видно.

– Ну, вот и хорошо!

– А чего ты ее не отдал?

– От природной злобности, конечно. Ты старпому позвонил?

– Не-а.

– Звони. Это его друзья из штаба ему мелко гадят. Начштаба меня прекрасно знает. Так что этот баллон на Андрей Антоныча катится, я с ним сегодня в Североморск должен был ехать.

И Витька позвонил старпому.

Что было потом, это мне отдельно рассказали.

Андрей Антоныч и без Витькиных подзуживаний все понял с полоборота, выкатил глаза и позвонил командующему. Очевидцы этого разговора уверяют, что командующего он назвал «уродом», а начштаба – «гандоном». И еще он им сказал, что ни тот, ни другой больше расти по служебной лестнице не будет, потому что через пять минут у них в гарнизоне случится чрезвычайное происшествие. У них старший помощник командира «К-193» ворвется в штаб флотилии с автоматом наперевес и пятью рожками расстреляет им все стены.

Через десять минут Витька меня освободил:

– Вылазь! Старпом ждет.

А еще полчаса мы выехали с Андрей Антонычем в Североморск.

СМУЩЕНИЕ

Зам похож на животное. По мыслям и вообще.

Когда встали в завод, то так получилось, что в первый раз на выход в город мы отправились с ним вместе.

Он идет впереди, я за несколько метров сзади. Подходим к КПП, и на посту ВОХР к нему с криком «Коля! Дорогой!» кидается на шею «вохрушка».

Зам съеживается, будто его дубиной вдоль хребта огрели, потом он озирается и раскрывает объятья, в которые та «вохрушка» сейчас же попадает, а меня он замечает слишком поздно – она все еще у него в руках.

Видите ли, зам у нас наблюдает за нравственностью, – она, вроде кобылы в кустах, все время должна быть, – а тут – такое невезенье.

Он потом зашел ко мне на пост, и у нас с ним состоялся следующий разговор:

– Александр Михалыч!.. эм-м-м…

– Николай Пантелемоныч!.. э-э-э…

– Александр Михалыч!.. а-а-ат.

– Николай Пантелемоныч!.. к-к-ке.

И так минут пять.

Повторяя из раза в раз друг другу имя и отчество, мы следили в основном за изменением интонации.

Со стороны зама она была сперва настороженной, служебной, потом в ней проглядывала надежда, потом – смущение и, наконец, облегчение и покорность судьбе.

С моей стороны она была такой, что я всячески демонстрировал понимание, что ли, как еще сказать, черт его знает.

Затем помолчали минуты три, зам при этом смотрел все время в пол, как школьник, и мял в руках воображаемую соломенную шляпу.

После он вышел, успокоенный.

Да. Жопа парусом в ожидании ветра.

Не сдал я никому зама.

Хуй с ним, пусть живет.

СВЕТОФОР

Я стою и смотрю, как светофор переключается – красный-зеленый и чуть-чуть немного желтый.

Здорово.

Красиво.

И как же я раньше не видел, что это красиво? Как же я раньше не замечал?

Я многого не замечал – что воздух, что хвоей пахнет и ветер врывается в грудь и холодит там, что солнце и люди от него гримасничают, и что все это прекрасно, просто отлично.

Вот я стою на переходе, а он переключается.

Светофор. Я даже засмеялся – хорошо на душе.

Мы в автономке год почти были с редкими перерывами, я даже ходить разучился, кости болели, особенно колени и голень.

Мы потом в Сочи, в санаторий, приехали с Саней и ходили с ним птичек слушать.

Дождик капает.

Он оставляет на лице прохладу.

Как же я раньше-то не ощущал то, что он оставляет.

И листва под дождинками тревожится-тревожится – обалдеть!

– Вы идете?

Это меня спросили.

– Куда?

– Так светофор же загорелся! Зеленый!

– А-а… да-да… нет, спасибо, я еще постою.

– Товарищ капитан первого ранга! Разрешите доложить: в четвертой казарме нет воды!

Я – старший в экипаже, поэтому, доложив, я даже почувствовал что-то вроде облегчения.

Наш начальник штаба за столом лицом напоминает Иуду.

В смысле, такой же благородный, но только с виду.

А в движении он похож на душевнобольного, потому что большими, костистыми руками он вдруг начинает как бы загребать все со стола, складывая все это в несуществующий сундук с драгоценностями.

– Иииии-я!!! – вдруг говорит он зловеще, а потом наклоняется и еще загребает. – Из говна!!! (Все еще загребает.) Создаю светлое будущее!!! (Кто бы возражал.) Леплю я, понимаешь?!! (Понимаю.) Много!!! Леплю!!! (Еще раз понимаю.) А ты!!! Блядь!!! Приходишь сюда со своим говном!!! (Странно.) И мешаешь его в мое!!! (Не потерял бы мысль.) И вот, я уже из нашего общего говна должен лепить это светлое будущее!!! А?!! Как?!! (Ну, в общем, логично.) Что?!! Хорошо, да?!!! Хорошо?!!! (Наверное, хорошо, я не знаю.) А не пошел бы ты на хуй!!! На хуй!!! НА ХУЙ!!!

И я пошел.

– И дверь закрой!!!

БУДУЩЕЕ

И я закрыл.

В док становимся. С утра идем. Док в Полярном, так что чего там идти.

Буксирами окружены со всех сторон. Скоро будем. Я даже в кресле задремал, и тут дверь ЦДП рвется нараспашку и кто-то врывается.

Полусонный, еще глаза не отличают человека от ящика, на затекшие ноги вскакиваю и за перегородку – шась! – а там Леший моет руки в моем умывальнике. Леший – старшина команды трюмных. Маленький, вертлявый, вечно улыбающийся, неунывающий тип.

– Испугались? – радуется дурень.

– Леший! – говорю ему. – Вот по башке тебе дать, чтоб пищеварение не портил.

Тот счастливо заливается, потом смолкает и смотрит хитро.

– Гальюны сейчас закрою. Так что если хотите ссать или же пуще того, срать, то сейчас самое время. Потом продую и на большой замок, чтоб на стапель-палубу говно не вывалить. Это я вам по-соседски. Остальные помчатся, когда я продую. Да! Вот еще! Всех предупреждаю, в раковины не писать, а то у меня там труба сейчас будет откручена. В прошлый раз кто-то из ваших нассал мне прямо на голову. Очень я свою голову люблю, так что сразу предупреждаю: не ссать.

– А куда ж ссать, если приспичит?

В ДОК

– А я знаю? Часа четыре доковая операция, так что если чаю не надулись, то можно зажаться и потерпеть.

Леший исчезает. Дверь за ним затворяется. Доковая операция длилась четыре часа. Мочевой пузырь чуть не лопнул.

ЧП

Еб-тэть!

Это я про то, что случилось после. Витька-штурман позвонил на корабль и сказал, что у него ЧП. У него из караула молодой матрос сбежал с автоматом и патронами.

– Много патронов?

– Много.

– С какого он экипажа?

– С экипажа Петрова…

– Никого не пришил?

– Никого.

– Жди у телефона, – сказал я и помчался к старпому.

– Все еще живы? – немедленно поинтересовался Андрей Антоныч.

– Пока, да.

– Так! Кому он доложил?

– Никому.

– Молодец. В состоянии «пиздец» все еще соображает. Организовал преследование?

– Кажется, нет.

– Когда «кажется», тогда яйца скребут.

– Не организовал, Андрей Антоныч.

– Всех экипажных собак в комендатуру.

– Кого, Андрей Антоныч?

– Собак! Не ясно? Обычных собак! Псов. Домашних. Кто-нибудь из них должен взять след.

След взял доберман по кличке Гранд – ему дали тряпку понюхать.

Через два часа орла обложили со всех сторон два экипажа: наш и Петрова.

После нескольких очередей в нашу сторону поверх голов, и криков, что сдаваться он не собирается, Андрей Антоныч неторопливо поднялся во весь свой непростой рост и так же неторопливо направился к нему. Я пытался что-то сказать, но гланды помешали.

– Стой! Стрелять буду! – неуверенно крикнул ему навстречу этот говнюк.

А я шептал только: «Андрей Антоныч! Андрей Антоныч! Не надо! Андрей Антоныч! Это ж дурак!» – а старпом все шел и шел к нему преспокойненько.

Когда он дошел, то протянул руку к его автомату и отобрал у него автомат – это как в замедленном кино было.

Потом он поговорил с ним ровно минуту, потом повел его к нам.

Дали мы ему на общем собрании двух экипажей трое суток ареста.

Старпома заложили в тот же день.

Первым к нему прорвался зам – он в погоне не участвовал.

– Андрей Антоныч! Я должен серьезно с вами поговорить!

– Сергеич, если серьезно, то немедленно перестань чесаться.

– Вы себе позволяете то, что у меня даже в голове не укладывается.

– А ты в голову не бери. Бери ниже.

– Андрей Антоныч, ваше безрассудство.

– Ладно! Сядь! Не маячь. Тоже мне трагедия. Парню дали по морде, и он в сопках немножко попрятался. Он даже не шлепнул никого, хотя, кстати, мог. А раз тогда не шлепнул, то через два часа-то после побега кто ж в людей стреляет? Риску с моей стороны было с ноготь попугая.

– Андрей Антоныч!..

И тут кают-компанию запросил центральный: «Старпом есть?» – «Есть!» – «Товарищ капитан второго ранга, вас командующий к телефону».

Пока старпом общался с командующим, зам по кают-компании круги нарезал.

Потом пришел старпом.

– Ну? – зам от нетерпения в руках салфетку мял.

– Что «ну»? – старпом, казалось, от скуки сейчас помрет.

– Что командующий?..

– Командующий? Да ничего, командующий. По старой памяти я с него только что бутылку коньяка содрал. За героизм и самопожертование во благо родной военно-морской базы и его продвижения по службе. Какой ему резон ЧП иметь? Никакого резона. А так все шито-крыто. Парню дали трое суток. Посидит, поумнеет.

– Как бутылку?..

– Как обычно. Что ж я зря страдал?

– Так вы с командующего бутылку коньяка за все это слупили?

– А ты думаешь, надо было две?

– ???

Знаете, на этом я их и оставил. Разберутся как-нибудь сами.

ПЕТРОВ

К нам списанного офицера Петрова прикомандировали. В прошлом был неплохой начальник РТС. Теперь вот к нам. Я Андрей Антонычу сразу доложил, на что он сказал: «Пусть перед смертью свежим воздухом подышит».

Его списали по шумам в голове. Говорили, что шумит у него фактически.

– Андрей Антоныч, а куда его в наряд ставить?

– Ну, дежурным по казармам, наверное, можно там у нас без пистолета?

– Без пистолета, но с кортиком.

Это означает (для гражданского населения) что при службе на боку он целые сутки будет не пистолет в кобуре, а кортик в ножнах на ремне таскать.

– Надеюсь, никого не прирежет.

Так что начал Петров у нас в наряды ходить.

При первой же встрече он мне сказал:

– «Собачье сердце» Булгакова читал?

– Читал.

– Вот! – при этом он поднял палец вверх и посмотрел многозначительно.

Я Андрей Антонычу сразу же доложил, на что он мне заметил, что, мол, ничего особенного.

– Я «Собачье сердце» тоже читал. Пусть в нарядах постоит. Может, у него все и пройдет.

– Андрей Антоныч…

А потом у нас вот что случилось. Этот Петров еще и йогом оказался, то есть увлекался он принятием всяческих поз, что очень любил демонстрировать, особенно женщинам перед половой близостью.

Так вот, одна из этих чаровниц спросила его сможет ли он, перекрутившись, достать носом до своих гениталий, на что он ответил, что он это делает запросто, с закрытыми глазами, и сделал, после чего его заклинило так, что он попал в госпиталь с аппендицитом, а ее потом доктора разгибали, потому что она от смеха заработала межреберную невралгию, после чего уже Андрей Антоныч все-таки позвонил своему дорогому начальству и потребовал, чтоб от нас убрали психа.

И действительно, «Собачье сердце» еще куда ни шло, но до носа гениталиями, и чтоб бабу потом в госпитале разгибали – это уж слишком.

Убрали.

А я вздохнул с облегчением.

ТАМ ЖЕ

Корабль уже в доке.

Подводная лодка в этом месте похожа на обсыхающего кита.

На него уже набросились лилипуты-рабочие, ставят леса.

Мы сюда максимум на неделю, доковый осмотр.

Вываливаем на стапель палубу. Влажно, лужи.

У нас построение, на котором старпом говорит, говорит.

Все, что он говорит – чушь собачья, все мимо ушей. Весна. Дышится. В воздухе запахи, звуки. Хорошо. Хочется добавить слово «блядь», но не будем, и так хорошо.

Рядом боцман. Строй распустили, и боцман теперь стоит, задрав голову, и смотрит на нос лодки. Смотрит он с удовольствием, как если б это был его личный, невиданный урожай, то есть его плоды.

– Да! – говорит боцман. – И суриком, да.

Вот так. Человек только что сам себе поставил задачу, испытал от этого немыслимое удовольствие, и теперь пойдет эту задачу исполнять.

И я пойду.

Мы сюда максимум на неделю.

ДЯДЯ ХАБИБУЛИНА

– У Хабибулина дядя умер.

– Так все ж умрем.

– Андрей Антоныч.

– Саня, никак не пойму, и что ты мне предлагаешь? Зарыдать?

– Отпускать его надо на похороны.

– С какой это радости?!!

– Он у него единственный родственник и воспитывал его с детства.

– А меня с детства воспитывал лес мещерский и когда его вырубали, я плакал. Ну?!! И что теперь?

– Андрей Антоныч.

– А на верхушке кто две недели стоять будет?!! Я?!! (Головка от хуя.)

– Нет.

– А кто?!! КТО, Я ТЕБЯ СПРАЩИВАЮ?!! Развели тут крематорий. Похоронное бюро, а не корабль. Дяди мрут как мухи. Застынем сейчас все под музыку странную. Повязками черными только подмышку обвяжем. Сделаем только себе лица до земли. Что ты на меня уставился? Старпом – изверг, не дает закопать дядю? Блядь, это не страна, это кладбище какое-то! Все хоронят всех! Плачут все! Хоть бы кто работал! Хоть бы кто один раз какой-нибудь гвоздь поганый куда-нибудь вбил! Они хоронят, а я их должен охранять! Это немыслимо! Я – на верхушке с автоматом! Вы меня уморить хотите! Точно! Я вам официально заявляю, что мне чихать на всех умерших и живущих! На всех сосущих грудь и какающих в горшок! На всех плодящихся и разбирающих слова по буквам! На всех изучающих приставки и суффиксы! На всех сдающих анализы на желтуху и сифилис! На всех бодрствующих и страждущих! На всех нищих духом и больных глаукомой! А?!! Что?!! А?!!..

В общем, отпустили мы Хабибулина.

А на верхушке все по очереди стояли.

ЛЕХА

Мы угодили в завод. Сейчас нам кингстоны поменяют, а то не держат ни хрена. Шляемся по территории. Ходим, ходим. Тут вроде теплее, чем в наших местах, что ли. Вроде да, теплее.

Есть буфет, можно пирожок съесть.

Пирожок хороший, с повидлом. Я уже съел. Вкусно.

Леша Дорохов на пирсе сидит, греется и мечтает.

– Я после дембеля лук буду сажать.

– Какой лук?

– Репчатый. Знаешь сколько денег?

Леха у нас командир турбинной группы. Переведен он к нам с какими-то повреждениями в психике. Схлестнулся с начальством и вот.

– Корейцы меня научат. У меня на родине корейцы живут. По луку большие специалисты. Хорошо! Правда, Семеныч?

Он хватает стоящего рядом морячка из своих турбинистов за шею и зажимает его под мышкой. Леха парень очень сильный, и моряку приходится плохо, но тут Леха его отпускает – это он в шутку.

– Лук хочу выращивать! – орет он на всю округу. – Лук!

– Леш, ты чего орешь?

– Так ведь хорошо!

Хорошо, действительно.

Больше я Леху не видел. Перевелся он от нас.

НАЛЕТУ

Есть у соседей два дурака.

Лейтенанты Толя и Ваня.

Их иногда к нам прикомандировывают, и они у нас наряды тащат.

Вот оказались они опять с понедельника в нашей части, и я немедленно Толю в патруль снарядил.

А Ваня здорово из пистолета стреляет, за что имеет к себе любовь нашего старпома.

Андрей Антоныч не очень ровно дышит, когда кто-то хоть что-нибудь хорошо делает, а этот тип, действительно, даже из дебильного пистолета имени Макарова пуля в пулю кладет.

Налету. Брось ему пистолет, он его – хвать! – и в десятке дыра.

Через два часа после заступления Толи в патруль мне позвонил из комендатуры Витька-штурман.

– Старпом на борту?

– А где ж еще?

Что-то мне не понравился Витькин голос – до колена авария.

– Что стряслось в стране Купоросии?

– Тут у нас вот что.

Рассказ Витьки: Толя заступил в патруль и примерно через часик после заступления отправил своих патрульных на камбуз ужинать, а сам домой жрать намылился. Идет и видит: вперед лицом к нему друг Ваня мелко чапает. Встретились они и тут же зарешили пожевать чего-нибудь в одном укромном месте, для чего свернули в сторону и пошли между домами.

И вдруг женский крик. Да такой, что просто режут. Кричат из ближайшего подвала. Они туда – перед ними следующее: пьяный воин-строитель схватил девчонку лет шестнадцати, зажал ей рот и рвет с нее платье.

Толя на него пистолет наставил, мол, руки вверх, писун оглаживать совсем не обязательно, а тот девкой прикрылся, достал нож и к горлу ей его приставил. Бросай, говорит пистолет, лейтенант такой-то матери, а то кончу дурочку.

И Толя бросил пистолет. Ты думаешь, он его на землю бросил? Нет. Он его Ване бросил. А Ваня же на рефлексах – так что пьяный воин в сей секунд получил пулю в лоб ровно между рог. Какое-то время он стоял, конечно, вертикально, не без этого, а потом он пал на девку замертво, и вот тут уже она дополнительно обосралась.

Оба сейчас в камере – это я о лейтенантах. Толе за передачу оружия грозит сам понимаешь что, и потом они одного человека ухлопали, а другой теперь постоянно серит.

То есть не все у нас гладко.

Прокуратура прилетала, как птичка на падаль. Тебе там хорошо слышно?

– Да.

– Без Андрей Антоныча нам никак. Лучше пусть он позвонит командующему первый.

Старпом у телефона был через мгновение.

– Так! – сказал он и вызвонил командующего.

– Лысый! – обратился он к нему. – Что у нас на свете белом творится, знаешь? Это утешает. Теперь так: эти двое прокуратурой окружены очень плотно и кроме тебя к ним никто не прорвется. Прорвись сейчас же. Девка прокурорам скажет все, что они захотят. А они захотят засадить ребят. Это точно, как дырка в бублике. Значит, версия такая: один бросил пистолет на землю, а другой его налету подхватил и выстрелил. Да, да, да! Знаю, что чушь, но может пройти. Парень этот фокус при мне трижды проделывал и, если надо, на следственном эксперименте все сработает, как мама учила. Это наш шанс. Ты полного адмирала хочешь на погонах поиметь? Я так и думал. Вперед! Потом доложишь.

– Андрей Антоныч, – поинтересовался я много позже, – извиняюсь за любопытство, это вы командующему сказали «Лысый», и чтоб он вам «потом доложил»?

– А что такое? Я у него в училище младшим командирам был, и генетическая память у него в идеальном состоянии. А «Лысый» – это ж кличка.

А зам, пока все происходило, шлялся по кораблю и руки ломал.

Старпома он нервировал.

– Сергеич! В каюте запрись, и чтоб я тебя не видел.

– Андрей Антоныч!

– Уймись, Зарима! Накрылась паранджей, и остального мира нет. И не лезь туда, где пахнет полной жопой! Будешь мелькать перед глазами, я тебя в перекрестие прицела поймаю. Или задушу, чтоб что-нибудь в руках таскать. Рот умой от слез печальных. И не смотри на меня, как Муму на Герасима! Переведи свой взор на зеркало, а в попку, чтоб не прорвало, можешь огурчик вставить – у меня в каюте банка – только вчера начал.

Два часа молчали, потом позвонил командующий.

Старпом схватил трубку, как кот пролетающего воробья.

– Ну? – все напряглись, аж привстали. – Ну!.. Ну-у-у!..

Все эти «ну» у старпома звучали по-разному, но по этому звучанию все же было не понятно, как там.

– НУ-У-У!!!… Понял!.. Лысый!.. Понял!.. Должен тебе сказать что ты (у всех яйца сжались)… МОЛОДЕЦ!!!..

Фу! Отпустило. Старпом повесил трубу.

– Все! Командующий с дядей прокурором договорился. А у невинноубиенного только что обнаружились потуги к изнасилованию с измальства. Привлекался он, оказывается, и все такое. Так что повезло дуракам. Саня, достань зама из каюты, небось, ссыт там все еще в ведро.

Я пошел и достал зама.

После этого мы немедленно выпили.

ЖЕЛЕЗО

А на лодке даже шинель железом пахнет.

Домой прихожу, и жена с порога набрасывается: ты – то, надо – это, я тебе говорила, а ты – ничего.

А я ей: «Подожди. У меня шинель еще пахнет железом. Пусть хотя бы немного выйдет».

ГРУШИ

А хорошо, когда груши. Плохо, когда их нет.

Я знаю, как их надо есть. Их надо есть с попки. Отвинчиваешь хвостик и хорошо.

А еще на берегу хорошо. Вода теплая, ты только что искупался, выбежал на берег и под навес. Там и приятель твой дозревает. Вы оба отличные пловцы и сейчас намолотили по воде километры.

Теперь можно и груши сожрать.

Я лично смотрю на них уже очень давно.

Моя – розовая. Я так примерился, нацелился на нее. Большая.

А его желтенькая, но не очень большая. Ему хватит, потому что он, во-первых, меня меньше, а во-вторых, это мои груши. Я принес. Должен же я обладать правом собственности! Вот! Хочу, чтоб моя была розовая. Что в этом плохого?

Только я все это про себя произнес и обернулся за грушей, как вижу, что этот тип, этот чухрай неотесанный, уже жрет мою розовую, с чавканьем.

Ну, это надо пережить!

Я ему: «Ах, ты гад!» – а он улыбается и тычет мне в нос свою желтую и маленькую!

Гад, а?!! Гад!!!

С тем я и проснулся.

Спал я, оказывается. В каюте нашей. На втором ярусе.

А приятель спит подо мной, и я его все еще ненавижу.

Фу, Господи, чушь какая-то. Неужели. Это сколько же я спал? После обеда, кажется, легли. Значит, минут пятнадцать. А сердце колотится как бешеное.

И все из-за груш. Съел все-таки, паразит. Теперь, вон, дышит совершенно невинно.

Ой, блин! Про яблоки, что ли, подумать? Может, я опять засну?.. А?..

ТАК, НИ О ЧЕМ

Наш командир БЧ-5, седовласый механик, смотрел в окно и курил.

Дело в том, что мы прибыли на захоронение в Северодвинск, а механика нам перед убытием поменяли. Взяли у нас хорошего и перспективного и дали нам старого и никуда не годного.

То есть на захоронение отправлялись не только корабли, но и люди.

Особенно такие, как наш механик. Он слова не может выговорить, чтоб при этом не заикнуться. То есть: «Вы, бля-яяяяяядь!» – он будет полчаса выговаривать.

Теперь курит и смотрит в окно.

А за окном мерзость – дождь проливной и ветер в стекло.

Механик смотрит туда, улыбается своим мыслям и говорит: «В-ввввв-от изззззз эттттт-то-го-оооо… ггггг… ггг… гггг… город-ддд-а… й-я… и уй… уй… ду… в зап-пппас-сс!» – выговорил, слава тебе Господи!