Текст книги "Великие Цезари"

Автор книги: Александр Петряков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 41 страниц) [доступный отрывок для чтения: 15 страниц]

Пророческие слова, если учесть, что многотомная «История Рима» создавалась Моммзеном в пятидесятые годы девятнадцатого века.

В целях минимизации такого расслоения по имущественному признаку Цезарь, в частности, запретил ростовщикам брать с должника более одного процента в месяц, а заемная сумма не должна была превышать стоимости половины земельного имущества кредитора, и ему приходилось, если он хотел делать деньги на процентах с крупных сумм, покупать прежде земельные участки, а это стимулировало земледелие. И тут Цезарь убивал сразу двух зайцев.

Кроме того, путем списания выплат по процентам он уменьшил сумму долгов, причем стоимость имущества должника определялась по довоенным – более низким – ценам. Тем самым общая сумма долгов снижалась на четверть. И все же должники и этим были недовольны, памятуя популистские посулы Катилины, а позже с подобными же законопроектами о полной кассации долгов выступали Целий Руф и Долабелла, пока Цезарь подавлял последние очаги сопротивления в Испании.

Что касается налогов, то наибольшее послабление получили провинции, и это было очень дальновидным шагом диктатора. Причем налогообложение было избирательным – те города и области, что поддерживали Цезаря во время гражданской войны, получали льготную поблажку, а те, что были на стороне Помпея, платили, наоборот, гораздо больше. Налоги со времен Цезаря собирались уже не откупщиками, а самими местными общинами и поступали прямым путем в казну.

Пополнялась государственная казна и путем конфискации имуществ богатых политических противников. Так же поступал в свое время и Сулла, но теперь отобранные деньги и богатства прямиком поступали также в карман государства, а не отдавались верноподданным приятелям из вельмож и родственникам, как при Сулле, и не проматывались в пьяных кутежах.

Что касается военной реформы, то в короткий мирный период каких-либо глубоких и серьезных преобразований в армии не произошло. Цезарь за десять лет беспрерывных войн сделал достаточно для укрепления ее боевого духа, дисциплины и боеспособности. Солдатам после триумфов, помимо денег и наград, был сокращен срок службы и повышено жалованье. Офицеры, попадавшие в армию из высших классов и зачастую покупавшие себе воинские звания, стали набираться теперь не по принципу сословности, а по профессиональной пригодности. А в этом у полководца был богатый опыт – он видел, что столичные маменькины сынки готовы в штаны наложить от одних россказней о бесстрашных и непобедимых галльских или германских воинах. А многие к тому же откровенно отлынивали от службы. Поэтому был введен закон, по которому нельзя было получить гражданскую должность и заседать в общинном совете, не прослужив трех лет в армии в офицерском чине или шесть лет солдатом. Кроме этого, нельзя было мужчине в возрасте от двадцати до сорока лет уезжать из Италии более чем на трехлетний срок, а сенаторским детям можно было покинуть Рим лишь в качестве сопровождающих полководца или иного высокого должностного лица.

Любопытно, что армия, сыгравшая решительную и главную роль в приходе Цезаря к верховной власти, в мирное время как бы перестает быть политическим инструментом его гражданского всевластия. В самой столице войск не было, этого не допускал закон, основные воинские контингенты были расквартированы в провинциях, а их насчитывалось целых двадцать три легиона. Еще шестнадцать легионов были набраны к весне сорок четвертого года для предполагаемого похода в Парфию. Таким образом, Цезарь являлся верховным главнокомандующим огромной армии, составлявшей в общей сложности тридцать девять легионов, а такого количества вооруженные силы Рима никогда не имели, и тем не менее на случай непредвиденных обстоятельств (вооруженный мятеж оппозиции, уличные беспорядки и так далее) у диктатора в столице не было вооруженной карающей опоры. И это более чем серьезный просчет для такого прагматичного и дальновидного политика, как Цезарь. Быть может, он надеялся на свой божественный ореол непобедимости и свою Фортуну, хранившую его от любых бед и напастей? На постоянную любовь народа, зачарованного мистикой его побед и задаренного добычей?

Излишняя самоуверенность, конечно, была ему присуща, и он в практическом смысле, вероятно, полагался на быстроту и стремительность своих хорошо обученных войск, но были, похоже, и внутренние причины психологического порядка. Усталость и одиночество, удел всех правителей, породили в нем равнодушие к собственной судьбе. Он даже отказался от личной охраны и ходил по городу и на заседания сената лишь в сопровождении ликторов, почетного эскорта, полагавшегося по должности. Когда ему говорили, что он тем самым подвергает свою жизнь опасности, он отвечал в том смысле, что лучше один раз умереть, чем все время бояться смерти.

Все последующие римские императоры со времен Августа содержали расквартированные в окрестностях Рима гвардейские части (так называемые преторианские когорты), памятуя о мартовской трагедии сорок четвертого года, к тому же преторианцы стали самым весомым козырем и решающим аргументом в борьбе за первое место в государстве.

В этом быстротечном грозовом ливне революционных нововведений Цезаря выделим еще и реформу римского календаря, бывшего, по словам Светония, «в таком беспорядке, что уже праздник жатвы приходился не на лето, а праздник сбора винограда – не на осень». Действительно, с современной нашей точки зрения дореформенный римский календарь был, мягко говоря, условным, и за пять веков разошелся с естественным ходом светил на шестьдесят семь суток, а человека, считавшего время на минуты, такое дряблое состояние календаря не устраивало. Поэтому Цезарь ввел вместо прежнего, лунного, календарь солнечный, составленный александрийцем Созигеном.

До реформы месяц в соответствии с лунным циклом составлял двадцать восемь, а иногда двадцать девять дней, соответственно двенадцать таких месяцев в сумме дней отставали от количества суток в солнечном году, и приходилось по временам прибегать к практике вставных месяцев, причем делалось это жрецами спонтанно и нерегулярно, приводя хронологию к путанице.

Юлианский календарь оказался на редкость стабильным и точным. За две тысячи лет набежало всего тринадцать дней. В нашей стране их единым взмахом пера, подобно Цезарю, отмел в восемнадцатом году двадцатого века Ульянов-Ленин. А Православная Церковь до сих пор живет по юлианскому календарю.

Коль скоро мы взялись рассказывать о календаре, просветим немного читателя о том, как вообще римляне обходились со временем и как его считали. Месяц делился на три неравные декады с названием календы, ноны и иды. Календы (отсюда и само слово «календарь») начинались по первым дням месяца, ноны – пятого или седьмого, а иды – пятнадцатого или тринадцатого, в каждом месяце по-своему, – так иды начинались пятнадцатого числа в марте, мае, июле и октябре. Сутки делились на светлую и темную части и были равны – по двенадцать часов, в летнее время дневной час длился час пятнадцать, а в зимнее он равнялся сорока четырем минутам, соответственно ночной час зимой был длиннее дневного.

Сейчас, к примеру, мы говорим, что вышли из дома в шесть часов вечера, а римлянин сказал бы «в первом часу ночи», и все понимали, что это было «во время от заката солнца до восхода вечерней зари». В обиходе были такие понятия, как «в то время, когда поют петухи», или «когда зажигают огни» и тому подобные.

Годы тогда хоть и имели числовое обозначение от мифической даты основания Рима, но их обычно помнили и называли по правлению консулов. Говорили, например, что то или иное событие случилось в консульство того и того-то, скажем, Марка Бибула и Юлия Цезаря, то есть в нашем нынешнем представлении – в пятьдесят девятом году до Рождества Христова.

Немецкий философ Освальд Шпенглер, говоря об античном понятии времени, пишет, что античность «не обладала памятью» и «не имела никакого исторического органа». Для античного человека, утверждал он, «не существовало прошедшего и будущего в качестве упорядочивающей перспективы, и все оно полно в совершенно непостижимой для нас степени настоящим».

Поэтому, утверждает философ, и смерть Цезаря случилась отчасти из протеста новому ощущению времени, какое давал введенный по египетскому образцу календарь. А в Египте прошлому поклонялись и знали каждый час и минуту жизни умершего тысячи лет назад фараона.

Объективного времени в нашем понимании для римлянина не существовало, и поэтому юлианский календарь как бы разрушал внутреннее мироощущение каждого и вносил тревожную новизну с трагическим и темным подтекстом той точности и соразмерности, с какой неизбежный Рок наступает на жизнь человека. Это было в полном смысле преступлением против настоящего, полного жизни мироощущения, когда человек не знал и знать не хотел, что с ним случится через минуту и что с ним было час назад. Поэтому не было и сильного страха смерти. Помните, центурион перед Фарсальской битвой говорит Цезарю: «Сегодня ты меня похвалишь живого или мертвого».

Поэтому и римская история в древних источниках мифологизирована, она зачастую оставалась в устном изложении и, как всякая легенда, обрастала в пересказе фантастическими подробностями; для римлянина было обычным и вовсе неудивительным считать того же Юлия Цезаря прямым потомком Венеры. Религия переплеталась с историей, и это было нормой общественного сознания. Надо добавить, что археологии как науки в то время не существовало, древним и в голову не могло прийти, чтобы что-то там раскапывать, чтобы поточнее узнать, когда случилась, к примеру, та или иная битва.

Поэтому неудивительно, что Моммзен обвинял римских историков, что они «говорили о том, о чем надо было умалчивать, и молчали о том, о чем надо было говорить».

Но мы уходим в сторону от темы реформ.

Ими Цезарь занимался достаточно активно лишь в последние полгода своей жизни и за этот короткий срок сумел выстроить вертикаль власти, законодательно урегулировать финансовые и земельные проблемы, соответственно менялись некоторые аспекты гражданского права и судопроизводства. На глазах римлян, завороженных гением, удачей и фортуной великого завоевателя, республика превращалась в военную монархию. Первыми стали оправляться от наваждения аристократы, понимавшие, что они становятся марионетками и от них ускользает не только реальная политическая власть, но и деньги. По Юлиевым законам нельзя стало безбедно жить на проценты (нынешние буржуа живут уже и не на проценты, а на проценты с процентов, и говорят, что настали плохие времена, если приходится жить только на проценты), нельзя стало беззастенчиво грабить провинции (по новым законам с должника нельзя было взимать более двух третей его дохода и т. п.), нельзя стало присваивать в личное пользование целые города и области и так далее.

Хуже того: вчерашние рабы, наглые вольноотпущенники, а также наводнившие столицу хитроумные греки, евреи, сирийцы и прочие выходцы с Востока стали перехватывать в свои руки банковскую деятельность и торговлю, а в сенате благородной знати приходлось сидеть рядом с галлами и испанцами, лишь вчера сменившими штаны на тогу и почти не знавшими латыни.

Таким образом, затеянная Цезарем революция сверху вполне могла бы быть названа социалистической в привычном смысле, но помимо высшего класса недовольство выражал и пролетариат, насильно изгоняемый из столицы в провинции.

Здесь следует отметить, что в деле реформ у Цезаря были единомышленники и среди высшего сословия. Сохранились два письма Саллюстия к Цезарю, датированные пятидесятым и сорок шестым годами, где он сетует главным образом на моральное разложение сограждан, считает его главным злом и язвой, разъедающей основы государства, и дает советы по его оздоровлению. А причины нравственной деградации он видит в стремлении к богатству, корысти, стяжательству и тем изнеживающим тело и душу удовольствиям, которые покупаются за большие деньги. А деньги и есть первопричина всех пороков, и он советует Цезарю «лишить деньги их значения», дабы уберечь молодое поколение от «дурных вкусов и скверных страстей» и направить на верный и добродетельный путь, чтобы оно «старалось быть честным и деятельным, а не расточительным и богатым». И далее он говорит, что многие великие державы гибли из-за чрезмерной алчности, и делает такой вывод: «Все победители богатство презрели, а побежденные его возжелали». Это уже явное лукавство, если не сказать иначе, – Цезарь как раз не «презрел», а «возжелал», оказавшись при этом победителем.

Основной корень зла Саллюстий видит в способности денег расти и пухнуть на дрожжах-процентах и поэтому советует в будущем «уничтожить ростовщиков, дабы каждый из нас заботился о себе». Вот уже более двух тысяч лет бродит по планете эта светлая мысль, подобно призраку коммунизма; с капитализмом пытались бороться и революционным путем с помощью оружия, но он и по сей день, можно сказать, «живее всех живых». Деньги, как эквивалент труда, сами по себе большим злом не являются, но у них дурные наклонности. И с этим, к сожалению, человечество смирилось, не найдя деньгам другой замены.

В этих письмах Саллюстий советует Цезарю также увеличить число сенаторов и ввести тайное голосование, выбирать магистров по жребию и так далее.

Цицерон, кстати, тоже, выступая в сенате в сентябре сорок шестого года в защиту изгнанного из Рима политического противника Цезаря Марка Марцелла, призывает диктатора к более активному обустройству государства, падшего и деградировавшего в результате распрей и гражданских войн.

Цезарю действительно удалось начать процесс оздоровления пошатнувшейся экономики, правда, в этом огромную роль играли не столько реформы, сколько колоссальный приток золота и дешевых рабов из новых провинций. Он дал оправиться и наладить хозяйственную жизнь и старым провинциям, и в этом не последнюю роль сыграла активная романизация и дарование прав латинского гражданства провинциалам – они тем самым становились полноправными членами единого государства, которое теперь управлялось из единого центра и жило по одним и тем же законам.

Апологет Цезаря Моммзен полагает, что создание средиземноморской державы было единственным выходом из того социального кризиса, что естественным образом созрел в полисном государстве и привел к бедам гражданской войны. А кроме того, путем эллинизации Рима он оздоровил и греческую культуру, и римскую цивилизацию – «он слил в одно народность, создавшую государство, но не имевшую культуры, с народностью, которая имела высшую культуру, но не имела государства». С этим согласиться трудно, ибо сами понятия культуры и государственности не имеют природного единства (именно поэтому греки не имели сильного государства). И поэтому в определенной степени антагонистичны и с трудом совместимы; результат их сожительства по нужде и необходимости и называется цивилизацией, которая вряд ли породит золотой век, но это уже другая тема.

Глава XI. Заговорщики

Итак, реформы диктатора, лавиной рухнувшие на патриархальные устои Рима, оказались молодым вином, налитым в старые мехи. Это, как мы уже говорили, вызвало у аристократов много безответных и больных вопросов.

Но это не стало единственным мотивом заговора, окончательно созревшего к весне сорок четвертого года. Какие же еще причины подвигли аристократов к подготовке переворота, помимо того, что их стали отпихивать от корыта, где лежали деньги и должности?

Прежде всего их возмущала дискредитация выборной системы. Выборы на высшие должности всегда были любимой азартной игрой со всевозможными интригами, подкупом и временными союзами, политической борьбой, состязанием в красноречии и так далее. А теперь все было заранее известно. Цезарь на много лет вперед распланировал поименно, кто и когда будет консулом, претором или квестором. Но эти избранные получали лишь знаки отличия и формальную должность без реальной власти. Даже в свое отсутствие Цезарь доверял руководство государством только лично ему преданным людям из числа своих бывших офицеров и собственных вольноотпущенников, которые становились специальными префектами и государственными казначеями, тогда как во все времена распоряжение финансами было прерогативой высших магистратов.

Оскорблением традиций было, еще раз повторимся, изображение диктатора на монетах и исчезновение с них аббревиатуры сената. До Цезаря на монетах изображались только боги. А кроме того, и высшие командные должности стали замещаться не пойми кем по воле правителя, а это было всегда привилегией высшего сословия. Таким образом, руководство государством становилось личным делом одного человека, который ставил сомнительные заслуги так называемых новых людей выше знатного происхождения. Сенат наполнился безвестными выскочками из провинций (одних италийцев в высшем органе государства было четыреста человек), центурионами и даже рядовыми из победоносной армии Цезаря.

Помимо того что для всех аристократов такой образ политической жизни был неприемлем, у каждого из заговорщиков были и личные обиды на ту или иную несправедливость, учиненную диктатором.

Давайте теперь познакомимся с теми, кто принял участие в заговоре. Светоний говорит о шестидесяти персонажах, некоторые источники говорят о восьмидесяти. Проверить это сейчас практически невозможно, поэтому остается только верить или не верить этим цифрам, но что доподлинно известно – убивали Цезаря двадцать четыре человека.

Кто они? Исследователям удалось выяснить имена двадцати из них. Давайте их назовем и узнаем личные мотивы каждого.

Прежде всего Брут и Кассий, главные организаторы. Марк Юний Брут был сыном Сервилии, любовницы Цезаря, и многие древние историки полагают, что Брут был сыном Гая Юлия от этой любовной связи. Выдвигаются такие аргументы: с чего бы, мол, Цезарю так сильно заботиться о стареющей женщине, делать ей дорогие подарки и устраивать выгодные сделки? А после битвы при Фарсале, зная, что Брут находится в стане врагов, приказал сразу же его отыскать и, по воспоминаниям очевидцев, очень рад был и счастлив, что Брут остался в живых после этого сражения. И еще одно важное доказательство: в момент нападения заговорщиков Цезарь пытался защищаться, то когда увидел среди них Брута, то воскликнул: «И ты, дитя мое!?», лег на пол и укрылся тогой. То есть это воспринимается не как иносказание, а признание диктатором Брута собственным сыном.

И еще одно обстоятельство говорит в пользу этой версии. Прощенный Цезарем помпеянец Кассий получил должность претора по делам иноземцев, а такой же помпеянец Брут стал городским претором, а эта должность была рангом повыше. Между ними по этому поводу разгорелась вражда. Глядя на это в свете мартовских ид, некоторые полагают, что эта склока по поводу того, кто из них более достоин более высокой должности, была розыгрышем, инсценировкой, дабы диктатор не подумал, что они в одной упряжке. Но это всего лишь предположение.

Поэтому, полагали древние историки, Цезарь и благоволил Бруту, потому что был ему отцом. Так это или не так, не знали даже его современники, во всяком случае, явных свидетельств «за» или «против» не находится, поэтому и нам незачем ломать голову над этим, хоть и весьма важным фактом. Можно просто допустить, что Цезарь был расположен к сыну некогда любимой женщины из личных симпатий. Все может быть.

Брут был в чем-то схож с Катоном. Ходил по Городу небрежно одетым и непричесанным и был так же жестко ориентирован на республиканские ценности. То, что ему приходилось служить Цезарю и жить с ним в одном – не республиканском – государстве, наполняло его неизбывной горечью протеста. Эти чувства подогревало в нем и то, что он был потомком высокочтимого знаменитого Брута, изгнавшего в пятьсот десятом году из Рима царя и установившего республику.

О том, как это случилось и какие к тому были поводы, мы сейчас и расскажем, ориентируясь на Тита Ливия. Возможно, это и легенда. И в ней, как и во всякой трагической истории, замешана женщина. Крылатая французская фраза «ищите женщину» здесь не окажется лишней.

Как-то во время осады города Ардеи знатные римляне за чашей вина заговорили о своих женах, и каждый расхваливал свою. Дальний родственник царя Люций Тарквиний Коллатин предложил всем вместе наведаться в Рим и посмотреть, чем же занимаются их жены, когда мужей нет дома. Так и поступили. Своих женщин, а среди них были и царские невестки, они застали пирующими с подругами. А когда они приехали в сабинский городок Коллацию, где находился дом Коллатина, застали его жену Лукрецию, как и подобает добропорядочной матроне, за пряжей шерсти в окружении служанок. Старший сын царя Секст Тарквиний глаз не мог оторвать от красавицы, и через неделю без ведома ее мужа вновь приехал в Коллацию. Лукреция его встретила как почетного гостя и, как в сказке, напоила, накормила и спать уложила. А он среди ночи явился к ней в спальню и, угрожая обнаженным мечом, изнасиловал ее. Когда он утром уехал, Лукреция послала гонцов за мужем и отцом, а когда они в сопровождении друзей приехали, все им рассказала и тут же ножом, спрятанным под платьем, нанесла себе смертельную рану в сердце.

Свидетелем этого был и Люций Юний Брут, племянник царя Тарквиния. Он вместе с друзьями и родственниками, возмущенный таким поступком царского сына, вынес тело целомудренной женщины на площадь и призвал горожан к восстанию против царя. Народ двинулся в Рим, где возмущенные римляне поддержали Брута и Коллатина, которые после изгнания царя были избраны первыми консулами. Таким образом, Рим превратился в республику.

Марк Юний Брут, потомок учредителя республики, по матери принадлежал к роду Сервилия Агалы, известного тем, что убил богатого плебея Спурия Мелия за попытку восстановить монархию в четыреста тридцать девятом году.

И все же он вряд ли оказался бы в числе заговорщиков только по мотивам своих умонастроений и ревнивой обиды по отношению к любовнику своей матери, о чем тот не постеснялся признаться публично в «Анти-Катоне». А если до него доходили слухи, а это вполне можно предположить, о том, кто его настоящий отец, то наверняка испытывал и комплекс бастарда.

Главным зачинщиком и организатором всего этого дела был, вне всякого сомнения, Гай Кассий Лонгин. Он был талантливым военачальником, и известность к нему пришла после поражения армии Красса при Каррах. Кассий сумел выбраться живым из этой страшной мясорубки и возглавил оборону Сирии от парфянского нашествия, а затем нанес парфянам и серьезное поражение в битве под Антиохией в пятьдесят первом году. Подавил он и вспыхнувший в Иудее очередной мятеж. По возвращении в Рим Кассий избирается народным трибуном и становится ревностным помпеянцем. А его флотоводческий талант сослужил ему славу победителя в морской войне при Мессане и Вибоне в сорок восьмом году.

Как и все генералы, он считал себя не хуже других прославленных полководцев, и в этом был схож с Лабиеном, переметнувшимся к Помпею едва ли из республиканских убеждений, а скорее из ревности к военной славе Цезаря.

Итак, Кассий все это, вероятней всего, и задумал. И тут самое время взять в руки Аппиана и почти слово в слово пересказать тот диалог, что состоялся у Брута с Кассием в начале, наверное, сорок четвертого года. Он очень красноречиво характеризует Кассия как искусителя. Беседа эта проводится Аппианом со сценической интонацией, поэтому не будет ее менять и изобразим, как в пьесе.

«КАССИЙ (положив руку на плечо Брута). Что мы будем делать в сенате, если льстецы Цезаря внесут предложение объявить его царем?

БРУТ. Я постараюсь в этот день там отсутствовать.

КАССИЙ. А что мы сделаем, славный Брут, если нас туда позовут в качестве преторов?

БРУТ. Я буду защищать отечество до своей смерти.

КАССИЙ (обнимая Брута) Кто из знатных при подобном образе мыслей не присоединится к тебе? Кто, полагаешь ты, исписывает твое судейское кресло тайно надписями: ремесленники, лавочники или же те из благородных римлян, которые от других своих преторов требуют зрелищ, конских бегов и состязаний зверей, а от тебя – свою свободу как дело, завещанное тебе и твоим предком?»

Последняя фраза как нельзя более точно определяет намерение Кассия использовать Брута как знамя, вокруг которого можно собрать тех, кто обижен тираном и хочет восстановления республики.

Он не случайно говорит и о надписях, появлявшихся на судейском кресле Брута, а они были такие: «Брут, ты подкуплен? Брут, ты труп», «ты не его потомок», а на статуях его знаменитого предка писали: «Почему не ты живешь теперь?»

Был ли Брут потомком учредителя республики или нет, остается загадкой, причем двойной загадкой. Если его отцом был Цезарь, то тут и гадать нечего, а если все же муж Сервилии Марк Юний, казненный Помпеем, то тут еще одна загадка, потому что тот самый неистовый Брут, ниспровергатель царизма, не пожалел и собственных сыновей, когда они оказались вовлечены в заговор по возвращению царской династии Тарквиниев. Оба они были казнены отцом. Тит Ливий пишет, что они были взрослыми, то есть могли иметь детей, предков нынешнего Брута. А если у них детей не было? Тогда, выходит, убийца Цезаря не был потомком первого консула.

Не исключено, что надписи эти и подметные письма были делом рук того же Кассия.

Еще одним несомненным недоброжелателем Цезаря был Понтий Аквила, тот самый, что не встал во время испанского триумфа диктатора, и за это не только подвергался постоянным ядовитым насмешкам вроде «если Понтию Аквиле будет благоугодно» и тому подобным, но и лишился своих земель, которые были по указанию властителя конфискованы. Он, конечно, не стал долго раздумывать, когда ему предложили участвовать в заговоре.

Гай Требоний был верным боевым соратником Цезаря во время галльских и гражданских войн, и его имя часто мелькает на страницах «Записок» Гая Юлия. После войны он получил в октябре сорок пятого года должность консула-суффекта, и ему было обещано место проконсула провинции Азия. Личные мотивы его вступления в заговор нам неизвестны, но Цицерон говорит о нем как человеке республиканских убеждений, не пожелавшем служить тирании. Он единственный из двадцати четырех заговорщиков не обагрил своих рук кровью Цезаря – его задачей было не допустить Антония в курию в момент убийства. У Плутарха это не Требоний, а Децим Брут. Он же, кстати, пытался и Антония впутать в заговор.

А первым нанес диктатору удар кинжалом Гай Сервилий Каска, трибун сорок четвертого года. Он был беден, амбициозен, обижен тем, что ему приходится брать деньги у ненавистного диктатора, и не видел перспектив дальнейшего карьерного роста.

Его брат Публий был также среди убийц Цезаря, и именно он, как говорят, нанес ему смертельную рану, единственную из двадцати трех.

Брал деньги у Цезаря и Сервий Сульпиций Гальба, бывший легатом во время Галльской войны. В сорок девятом году он баллотировался в консулы, но проиграл ставленникам Помпея.

Остаются непонятными мотивы Децима Юния Брута Альбина, также боевого соратника Цезаря, руководившего вместе с Требонием осадой Массилии во время гражданской войны. Он был весьма обласкан диктатором и после войны получил должность наместника Предальпийской Галлии. Децим Брут был в числе руководителей заговора, и именно он уговорил Цезаря пойти в сенат в мартовские иды, несмотря на неблагоприятные прогнозы жрецов на этот день и дурные сны жены Кальпурнии, но к этому мы еще вернемся.

Луций Минуций Басил был легатом Цезаря, храбро сражался как в Галлии, так и на гражданской войне, особо отличился при Диррахии и Фарсале, а затем получил преторские знаки отличия и, естественно, хотел получить в управление провинцию в ранге пропретора, но Цезарь ему в этом отказал, а в качестве отступного дал денег. Деньги он взял, хоть особо в них и не нуждался (его усыновил богатый дядя по материнской линии), но обиду затаил.

Луций Тиллий Кимвр был также претором в сорок пятом году и на следующий год получал в наместничество Вифинию и Понт. Он, по сценарию, должен был первым подойти к Цезарю с просьбой вернуть из ссылки брата и тем самым подать сигнал к действию.

Квинт Лигарий воевал в ранге легата против Цезаря в Африке. Диктатор говорил о нем, что он «негодяй и мой враг», но под воздействием блестящей речи Цицерона в защиту Лигария простил его, но, несмотря на это, тот не изменил своим политическим взглядам.

Пакувий Антистий Лабеон дружил с Брутом и поэтому был вовлечен в заговор как единомышленник. Не исключено, что у него были и личные обиды.

Квестор сорок третьего года Гай Кассий Пармский был поэтом и драматургом. Во время гражданской войны он воевал на стороне Секста Помпея, а затем командовал флотом у Антония.

Ну и далее малоизвестные сенаторы: Петроний, Тит Туруллий, Цецилий Буцилиан и его брат, Туруллий, Рубрий Руг Руга, Марк Спурий, Секстий Назон.

Вот те двадцать человек (о еще четырех ничего не известно), которые, по тем или иным мотивам, оказались в одной упряжке и стали исполнителями злодеяния. Все они считали Цезаря узурпатором и обвиняли его в стремлении к царской власти.

Но давайте взглянем на обвинения оппозиции в намерении диктатора стать царем. Первый вопрос: была ли в этом у Цезаря острая необходимость? Ведь он обладал всеми властными полномочиями в стране, причем пожизненно, а, кроме того, завещал верховную власть своему внучатому племяннику Гаю Октавию. Так что большая (ударение на первом слоге) абсолютизация своей власти Цезарю едва ли была нужна, хоть он и раздражал современников, щеголяя красными сапогами, в каких ходили в древности римские цари.

Но, как справедливо пишет Плутарх, «человеку любого счастья мало». И здесь будет к месту привести эпизод во время празднования Луперкалий, очень красочно описанный тем же Плутархом. Он отмечался в середине февраля. В этот день по обычаю предков юноши из аристократических семей нагишом пробегали по улицам и площадям Рима и били «косматыми шкурами» всех встречных. Все это, конечно, привлекало всеобщее внимание, порождало веселые и откровенные шутки, и женщины старались оказаться на пути юношей, чтобы их шлепнули шкурой, – считалось, что счастливица в этом случае легко родит или сможет избавиться от бесплодия.

Вот такой веселый праздник. Цезарь наблюдал за ним, сидя на золотом кресле, стоявшем «на возвышенном месте», вероятно, на ораторской трибуне на Форуме.

И тут произошло вот что. Антоний протянул Цезарю корону, увитую лавровыми ветвями. Цезарь демонстративно ее не принял. Тогда Антоний предпринял вторую попытку вручить диктатору символ царской власти. И вновь – отказ. При этом в толпе, когда Цезарю подносили корону, слышались слабенькие хлопки, явно клакерские, а когда диктатор отвергал корону, народ единодушно и долго ему аплодировал.