Текст книги "Здравствуй, ад!"

Автор книги: Александр Кондратов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 5 страниц)

Подъезжая к дому Тани-Пятой, мы обнаружили в автобусе славную компанийку: тут был Воня, тут был Воша и девочка Какаша была с ними, как хемингуэйская Брег.

– Приветик! – дружелюбно поздоровались мы.

У них вытянулись лица. Они хотели так тихо, так уютненько поторчать у Тани-Пятой, наша пьяная братия была им совершенно ни к чему. Вот почему в ответ раздалось кислое:

– Привет.

Марк Хитров не любил Вошу Порокина. Он говорил, что Воша стал глотать наркотики лишь потому, что у него было прыщавое лицо. Впрочем, какие ж это наркотики? Вшивый кодеин и аптечные микстуры. Как голодный шакал, Воша бегал от аптеки к аптеке, найдя свое призвание. Он даже не хотел запастись постоянным рецептом, чтобы избавиться от ежедневного слоняния в аптеки: ведь жизнь потеряла бы тогда свой смысл. От неумеренного потребления кодеина у Вошки скопились залежи известняка в кишечнике. Настоящие меловые копи, хоть открывай их разработку на дому! Воше приходилось, как информировал всезнающий Воня, пользоваться клизмой в течение доброго часа, дабы пробиться сквозь залежи мела, кодеиновой прокладки.

Марк Хитров не уважал Вошу Порокина. Он утверждал, что Воша и ему подобные превратили некогда святое дело наркомании в дерьмо, проституировали в службу, в кал, прозябание, добрачное баловство, в петтинг, липкую муть вместо радужного ада или горячечного бреда.

Марк Хитров презирал Вошу Порокина. Он припоминал те времена, когда Воша прыщавым юношей ходил у него в наркотических шестерках. Он помнил славные времена ширяния в клозетах, славные времена отпетых наркоманов Котлограда, а не сопляков с микстурою.

Возможно, что он врал, Марк Хитров. По словам бывалых наркоманов, он ухитрялся собирать и на дерьме пеночки, безбожно спекулируя торчевым сырьем. Завязав с иглой, Марк Хитров переквалифицировался на йогу. Там он тоже продавал и перепродавал: книги, рукописи, самодеятельные «посвящения в Тантру» и, наконец, в итоге продал своего Учителя, того, кого называл с огромной буквы «У».

Он был злобен, одноног, злопамятен и коварен, Марк Хитров. Он имел зуб на весь мир, включая Вошу. Но с Вошей не стал связываться: к чему хлопоты, когда есть пьяный Сэнди – пьяный я?

Мы пришли к рыбьеликой, рыбьеокой, рыбьегласой, рыбьевласой Тане-Пятой, выставив бутылки на стол. Кроме нас, у Тани были Дусенька и Ванечка.

– Подкурить не найдется? – спросил я Ванечку, когда было выпито по первой.

Ванечка истово вымолвил:

– Нет.

– Нет, нет, старик, ничего нет, – поддакнул Воня.

Мы продолжали пить. Ванечка и Воня удалились в другую комнату, чуть погодя уплыла и Какаша… Зайдя туда минутами пятью позже, я застал всю честную компанию за увлекательным занятием: торопливо-деловито набивались анашою папироски.

– Хор-рошенькое дельце, – сказал я угрюмо-угрожающе и вернулся к пьющей компании.

– Суки! – подумал я, взбесившись. – Решили себе устроить кайф. Так бы и сказали сразу же. Что же тихарить? Ладно, теперь уж покейфуете, ужо…

Я вернулся к милым анашистикам.

– Так, значит, нечего курить?

Старик, наркотиками не делятся, – пропиздел Воня. Он и здесь морализировал!

– Хорошо, – сказал я. – Кейфуйте!

Несколько рейсов было сделано мною туда-сюда. К горлу подкатывалась злость, подогреваемая портвейном.

– Вот что, подонки, – наконец сформулировал я свои подспудные намерения. – За это бьют морду, за такие вот дела.

Я предложил Ване с Вонею драться, один против двоих. (Воша прочно засел в сортире, разрабатывал свои кодеиновые заднепроходные копи.)

– Подонки! – загорланил я. – Засранцы! Говнюки!

Они забрались на диванчик с ногами. Я, словно маятник, мельтешил туда-сюда, предлагая драться. Дуся и Какашенька сидели вместе с джентльменами. Воша по-прежнему тужился в клозете.

– Тьфу! – Плюнув в сердцах, я ушел к пьющим. Потом сказал Анрику:

– Будь другом, подсоби. Я предлагаю фору: пусть трахнут меня бутылкою по черепу. Но – один раз. А потом мы станем драться.

Анрик взял в ручку, очень деликатно, пустой «фауст-патрон» из-под сухого и отправился с дипломатической миссией. Через минуту он вернулся, важный, как истинный джентльмен-парламентер.

– Они не принимают.

Я взъярился и пошел сам. Вся компания последовала за мной. Им было весело, еще бы! Прекрасный спектакль на дому, не отходя от кассы. Иногда от смеха Анрик плюхался на пол.

– Раз вы не хотите драться, – вещал я, – мне придется обоссать вас. Дамы, за грубое слово – пардон!

Дамы безмолвствовали.

– Будьте же добры, не закрывайте ваших кавалеров, – обратился я вновь к Дусе и Какаше.

Безмолвствуя, как пушкинский народ, они прикрыли юбками своих кавалеров.

– Нехорошо, – твердил я. – Вы же сами понимаете, нехорошо и не прилично в присутствии дам мочиться… Тем более – на кавалеров. Да и капли могут попортить диван… Эй вы, сойдите на пол, кому говорю!

Разумеется, никто не сошел. Появился облегченный Воша, похудевший килограмм на пять, добыл-таки кодеин из задницы. Он стал о чем-то толковать мне.

– А вы молчите, Воша! Ваше место – клозет, здесь вы не у дела! – вежливо парировал я и снова заорал:

– Эй, слезайте!

Я еще долго бесновался. Был великий смех. Во время метаний из комнаты в комнату я не забывал извиняться перед Танею-Пятой, именинницей, хозяйкой. Ведь все происходящее никоим образом ее не касается. Мы даже ухитрялись поддерживать светскую беседу: о стихах обериутов, о Вагинове…

Узнав, что кандидаты на мочепромывание тихонько смылись, я сказал:

– Буду ловить поодиночке. Заводить в подворотню – и – поливать! Вослед за рыцарями удалились дамы.

– Какое хамство! – пискнула Какаша, будучи в дверях.

Мы расхохотались… Разве ж это хамство? Премудрый Анрик, когда я остыл, высказал мне общественное порицание:

– Раз обещал обоссать – обоссы!

Он был прав. Недаром во всем Котлограде не было каббалиста, равного ему. Через неделю до меня дошла версия, рассказанная Вошей: мужественный, несгибаемый, брутальный Воня садился на пол, предлагая мне:

– Мочись, не ломай кайфа!

И я, испугавшись, побоялся сделать это… Так, на опыте, я убедился в мудрой правоте народной поговорки: «Ссы в глаза – все божия роса!»

К Тане-Четвертой, разумеется, в тот вечер я так и не пошел. Да и вообще с тех пор не бывал в дальних краях Тани-Пятой.

– Смердит шудрами, – пояснял я.

…О том, что можно торчать на аспирине, я узнал из повести «Обыкновенное убийство». Это было точно божий дар, посланье свыше: я находился в страшной заднице, без денег, без выпивки, без анаши. Одни лишь дамы радовали, да и то не ежедневно.

Аспирин! Лишь пять копеек – пачка. Если есть еще рубль на пиво, сущий рай! В любой аптеке, без рецептов и контактов с наркошеньками. Когда-то так же запросто можно было покупать и кодеин, но времена эти давно минули. Прыщавая юность все загадила, все эти университетско-коридорные разговорчики про «обстягу» от анаши… Аспирин был находкой. Чудесной находкой. Но однажды я перехватил. Для одного захода 18 таблеток – это слишком. Целый день я провалялся, не вставая, словно изнасилованный труп. Все равно что выпить пол-литра водяры, разбавив ее ведром воды: тупой, глухой, давящий и разбавленный «приход». Вода мешает, булькает расслабленно-долго. Плаваешь в разбавленном дерьме. И самое занятное, что после этих 18 таблеток аспирина я простыл.

Огромный флюс был вспорот чутким доктором-хирургом. Скальпель шел тупо и упорно.

– Может, дать нашатырь?

Я отплевался кровью и ответил:

– Нет, спасибо.

Я настолько пропитался всякой дрянью, что боль почти не пробивалась сквозь нее.

– И так сойдет, – сказал я, пуская красную слюну в белый ком ваты.

Щека опала. Я снова пришел в норму. Все было ОК! Путешествия во времени оканчивались. Утренние или дневные, когда просыпаешься, полный мутного похмелья. Всей шкурой понимая, что ад – это и в самом деле способ существования белковых тел, во всем их ужасе и многообразии. Все они, эти микротельца, эти чертовы клетки, вопят, хныкают, стенают, вякают, ссыхаясь и корчась, в котлах, размноженных на миллионы клеток тела, миллиарды нейронов, сотни костей. Контролеры начеку, автоматические контролеры, все эти блядские клетки, что почище клеток из железа… Все, все предусмотрел премудрый Люцифер! Райские кущи сгущаются в джунгли. Соседи по нирване грызутся, как голодные псы. Полубудда, бодхисаттва, постигший пустоту нашего мира, – да и всех трех миров! – становится кусочком жалкого живого дерьмеца. И чем больше, чем шире была предыдущая свобода, чем длительнее странствие во времени, тем больший счет к оплате предъявляется, тем в худшей яме, то бишь жопе, оказывается путешественник на следующий день.

Хим-нирвана, порожденье Калиюги! Это не мой путь, это не путь Данте, не путь Будды, не путь к Князю Тьмы. Пред его светло-пустые очи надо предстать таким, каков ты есть на самом деле, не разлагаясь на наркотики-сукотики. Путь человеческий – наш путь – путь по всем кругам ада, не минуя ни единого. Вариант с непорочным зачатием, возможно, лишь какой-то гешефт в Святой Земле. Зачатие порочное, половое, открывает нам ворота ада с четкой надписью:

– Оставь надежды, всяк сюда входящий!

Так мы рождаемся на свет, лишенные надежды, в первый круг. Лимб – он во чреве матери, еще без мучений, котлов, чертей. Срок приходит, неизбежный, как сам ад, – и нас выкидывают во второй круг, в полиморфно-извращенное младенчество, круг сладострастников, проявление любви в аду – каким же быть еще ему?

Круг третий – детство, счастливое или несчастное, но мимолетное, бегущее и убегающее незаметно… Четвертый круг – подростки и отрочество, ломанье голоса, характера, сознания. Сплошное костоломство, переходы, переходы, переходы!

Пятый круг – Стигийские болота юности. Тут, копошась в них, начинаешь узревать могучие врата Дита, его величественные стены и башни. И – хлоп! – нет больше болот, ты в Нижнем Аду, за стенами Дита.

Молодость – шестой круг – огненный гроб юности… Кипяток реки Флегонт – для зрелости седьмого круга, дабы проварить ее в котле совершеннолетия.

Созрел? Извольте бриться: вас давно ждут рвы Злых Щелей, вам уготован круг восьмой. Девятый круг, последний: ледяное озеро Коцит, круг старости, предсмертья и агонии. Печальные этапы! Каина немощи, То-ломея старческого маразма, Антенор дряхлости, Джудекка прострации… Путь завершает Люцифер, чья пасть – СМЕРТЬ. Тут – центр Вселенной, небытие, аннигиляция, уничтожение сознания, Нуль-бытие.

Дальше идти некуда. Итог скитаний по кругам жизни подводится зубами Князя Тьмы. И никому не отвертеться. Центр центростремительной воронки бытия, он засасывает любого смертного, свят ли, грешен ли, служит ли обыкновенным мучеником или выполняет ответственнейшую миссию Главного Черта. Бессмертна только смерть, все остальное – смертно. Осталось лишь пройти Коцит…

…Впервые я увидел ЭТО в пятницу, 14 марта. Все было как обычно. Очередь за пивом, толкотня в магазинах, автобусы, набитые битком. Час пик обычного невыходного дня Коцита, ну самого что ни на есть обыденного.

Человек лежал на тротуаре ничком, лицом в асфальт. Голова его была проломлена сильным и точным ударом. Скорее всего, это был ломик, удобный метровый ломик, каким крушат лед на мостовых. Я видел, как хладнокровно, не спеша удалялся Тот, Кто Сделал Это. Вокруг убитого собралась толпа, вначале человек десять, а потом она стала расти, пока не охватила весь проспект.

Убийца спокойненько удалялся. Никто его не преследовал, не свистал в дурацкие свистульки, не кричал «лови!» Да он и не убегал, убийца, похоже, что он напевал что-то оптимистичное, чуть ли не ту самую бодряческую песню, что называлась «Я люблю тебя, жизнь».

Он шел удивительно уверенно, так, как человек, исполнивший свой долг, важное и ответственное дело. И в тоже время дело это было ему привычным, настолько привычным, что вся его важность и нужность стали бытовыми для него… Он шел, напевая… – видимо, любил и жизнь, и песенку про нее, а потом свернул в переулок и скрылся из глаз. Спокойно и просто. Очень просто – и не менее спокойно.

Слухи поползли по Котлограду тотчас же. Не прошло и десяти минут с тех пор, как на проспекте прозвучал глухой удар о череп – ломиком, – и на тротуар упал Первый… Слухи поползли самые разные, самые дикие. Но, что поистине было крайне удивительно, никто даже и не подумал посетовать на бездействие граждан, дворников, постовых, сыщиков. Само убийство казалось вещью полностью оправданной, обыденной и необходимой.

Я посмотрел на труп, подумал: «Черепушка кокнута», – и отправился пить пиво. Слухи роились, они рождались тут же, в пивной. Фантастические подробности и догадки, домыслы пьяненьких, гипотезы трезвых, предположения полупьяных. Я выпил пять кружек, а затем снова вышел на проспект. Труп уже убрали, кровь замыли. Я не подозревал, что Второе Пришествие начнется так прозаически, так буднично, так просто и легко.

Спал я спокойно. А когда вышел на улицу, чтоб заправиться пивом, увидел, что у ларька, углового, с Верою, лежат трое с проломленными черепушками.

К вечеру, как утверждали самые горячие головы, в Котлограде было убито несколько тысяч. Но это явное преувеличение: если бы Христос орудовал ломиком ежесекундно, то и тогда бы не успел уложить стольких. Заведомо бы устал, ведь он тоже – Человек… По моим выкладкам выходило, что во второй день пришедший вновь Спаситель уложил сотни две, не больше… Он ходил, помахивая ломиком, спокойный, деловитый, ходил по городу и убивал. На выбор, не каждого. Он руководствовался какими-то одному лишь ему ведомыми правилами. Не только пьяницы или должностные лица становились его жертвами. И почему-то он не трогал женщин, хотя бывали случаи детоубийства. Он не произносил ни слова, лишь ходил, молчаливый, по городу и, взмахнув ломиком – крац! – убивал очередного прохожего. В дома Христос пока что не входил: карал на улицах.

Так продолжалось шесть дней. Все граждане привычно ходили на службу, ничто не менялось в ежедневном распорядке улиц и казенных служб, ничто не менялось в домашнем быту. Ничто, кроме одного: Убийцы. С третьего дня Пришествия он стал ходить и по квартирам. Молча звонил, ему открывали, и он тотчас же, взмахнув ломиком, убивал.

На седьмой день ОН произнес проповедь. ОН говорил тихо, встав на труп очередной жертвы, этот среднего роста тридцатитрехлетний человек с холодными глазами и небольшой бородкою. ОН говорил по-арамейски, но все, даже вдребезги пьяные, понимали ЕГО, как самих себя.

– Ну, вот я и пришел, – начал речь Спаситель. – Я вернулся, как обещал… Вы не рады?.. Убийства, братья, неопасны. Жизнь гораздо более мучительная смерть. Не бойтесь! Убивайте сами, своей волею. Я разрешаю и самоубийства. Все грехи вашего мира я беру на себя. Начинайте ж! Давным-давно пора!

Я сам слышал эту краткую проповедь. Произнесена она была возле пивного ларька, перед серою очередью, в половине шестого, под вечер. Сначала ОН подошел к нам, терпеливо стоящим за кружкою пива и, поискав глазами, стукнул ломиком человека в шляпе. Когда тот упал, Спаситель встал на труп одной ногою, оперся о ломик, подмигнул – но вовсе не цинически – и произнес проповедь, понятную всем нам, по-арамейски. Она длилась от силы минуты две. А потом Христос ушел.

Никто из нас не начал. ЕМУ не верили, не решались поверить, так же как и поверить себе. Наверное, каждый думал или предчувствовал, что ЭТО придет, рано или поздно. Но трудно было отказаться от инерции, осознать, поверить:

– НАКОНЕЦ-ТО НАЧАЛОСЬ!

Спаситель ушел, оставив труп. Мы стояли, словно ослы. Больше того, даже очередь наша не развалилась. Двое деловито оттащили мертвеца в сторонку, чтоб не путался под ногами, и вернулись в очередь. Но мы позволили им принять свою дозу без очереди.

Позже я узнал, что в тот день Спаситель произнес еще несколько проповедей, не то пять, не то семь. Он не повторялся, но каждый раз говорил примерно одно и то же: «убийства неопасны», «жизнь гораздо более мучительная смерть» и «наконец началось!».

На следующий день Спаситель исчез из Котлограда. Вслед за его отбытием убийства прекратились. Но ровно на день. Ибо на день десятый, действительно, началось.

Вначале были простые убийства. Большей частью – даже самоубийства. Топились, вешались, бросались под машины, регулярно работающий общественный транспорт, под электрички и поезда метро, но чаще всего почему-то под такси. Вообще-то служба продолжалась как ни в чем не бывало, лишь с небольшими перебоями: сказывалось отсутствие уже убитых и покончивших с собой. Выходили газеты, калякало радио, радостно и бодро освещая трудовые будни Котлограда и страны. Были передачи «Служба хорошего настроения», шли эстрадные концерты, без опозданий приходили поезда. По слухам, Спаситель побывал до нас в Дите, а после нас отправился в Стигийские болота. Но мне кажется, что начал ОН у нас, в Копите, – по традиции.

Пожары начались на тринадцатый день Пришествия. На Главном проспекте и на окраинах Котлограда весело плясали красные языки пламени. Отдельные кварталы выгорали дотла. На следующий, четырнадцатый день начались массовые убийства. Шла резня, поголовная, пьяная, мерзкая. Почти целые сутки, с шести утра и до четырех пополуночи.

Радио перестало вещать на пятнадцатый день. Типография газеты «Совесть», вместе с Домом печати Люциферовой, превратилась в головешки с уголечками. Многие казенные учреждения обратились к той поре во прах. Магазины жгли лишь после тщательнейшего разграбления. Подвоз продуктов прекратился. Вокзалы были блокированы, поезда пускали под откос еще на подходе к Котлограду, в пригородах. Что там творится в Стигийских болотах, ведал только Бог да Люцифер. А может, и они, хозяева, не ведали. Ведь наставали дни последние Последнего Конца.

На котлоградских улицах громоздились трупы, обломки машин, всяческое барахло, порванные книги и газеты. Время останавливалось, замедляя бег свой, тормозился его маховик под рукой ликующего Калачакры. Иногда над городом, в черном небе, вспыхивали какие-то странные знаки, таинственные письмена. Не кохау ронго-ронго, не деванагари, не клинопись, не древнееврейские или арабские закорючки. Нечто ИНОЕ. Совсем ИНОЕ…

То и дело громыхали взрывы. Откуда появилась взрывчатка? Ведь взрывчатые вещества были на строжайшем учете. Или это начали действовать военные? Над Котлоградом повис удушливый запах гари и гнили, покрывая здания, обломки, трупы, людей, прячущихся в трущобах, душной пеленою, будто пленкой в саже. Наставал КОНЕЦ. Это стало ясно любому дурню, когда начали оживать трупы.

Тротуары лопнули на семнадцатый – или двадцатый? – день. Разве кто вел счет времени? Тем более, что над городом висела, застив солнце, мрачная пелена. Асфальт набухал, пыхтел, сочился мрачной грязью. И, треснув, смачно смердел могильным запахом. А потом, когда камень расступился, оттуда, из-под земли, полезли трупы. Этакие славные кадавры! Они оживали не сразу, не вдруг. Тут так же, как и в выборе первых жертв Спасителем, была какая-то странная избирательность. Оживали умершие от рака. От других мучительных болезней, а потом – от болезней немучительных. Неожиданно, вдруг числом за миллион, воскресли умершие с голоду. Вслед за ними пачками полезли самоубийцы. Всех мастей, возрастов, способов сведения счетов с жизнью.

Посиневшие утопленники. Трупы с перерезанными глотками. С черепами, раздолбанными выстрелом из пистолета или винтовки. Повесившиеся, с вывалившимися языками. Я разглядел нескольких знакомых: Аронсона, Дину… Сэм Хинский, видимо, воскрес в Главном Котле… Самый удивительный вид был у тех, кто бросался под поезд: обе половинки двигались рядышком: одна, подрыгивая, колотясь культяпкой об асфальт, другая – шагая на собственных ногах.

– Анна Каренина! – выкрикивали верхние половинки. А нижние деловито и молча шагали рядом с ними. Парад самоубийц длился часа три… Зато шествие расстрелянных длилось в течение дня. Они шли тысячами, плотным строем, в ногу, с песнями, разбиваясь на отряды, колонны, полки: по процессам, эпохам, столетиям.

Затем из-под земли появились умершие своей смертью. Не по болезни, не убитые и не самоубийцы. Право, их было так немного в сравнении с теми, кто умер за казенный счет. Все ожившие трупы двигались, толкались, некоторые мрачно острили. И хотя убийства в Котлограде прекратились, трудно было отличить, кто в городе еще жив, а кто мертв.

На какой-то день (тридцатый? сотый? время окончательно остановилось, так же как и солнце, мертво светившее из одной и той же точки) внезапно заговорили репродукторы. Сначала раздался трубный звук: его транслировали по всему городу, возможно, по всей стране, по всему миру. Труба трубила и трубила, последние покойники – предатели, палачи, должностные лица – повылезали из своих, как правило, отлично оборудованных могил. Под неистовый звук трубы все население Котлограда покинуло последние дома и руины: они тотчас же вспыхнули, загоревшись сами собой. Все мы, вперемежку с ожившими покойничками, вышли на голую серую почву, в дырах ям, в обломках, черепках. Точно так же было везде, во всех городах, по всем землям планеты. Я это чувствовал, я это ЗНАЛ… Ад подводил итоги. Наставал срок Страшного Суда.

Но, честное слово, он был совсем не страшен, этот Страшный Суд. Ни капельки не страшен по сравнению с тем, что было прежде, с тем, что называлось таким степенным и солидным словом:

– НОРМАЛЬНАЯ ЖИЗНЬ.

…Близились знамена Царя Ада…