355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Александр Батров » Наш друг Хосе » Текст книги (страница 1)
Наш друг Хосе
  • Текст добавлен: 16 октября 2016, 21:59

Текст книги "Наш друг Хосе"


Автор книги: Александр Батров


Жанр:

   

Детская проза


сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Александр Михайлович Батров
Наш друг Хосе

Наш друг Хосе


Я и маленький Хосе, юнга с испанского парохода «Поллукс», сидим в гавани на тюках хлопка и глядим на парусный трехмачтовый барк, потерявший ветер на рейде Кептауна. Есть что-то грустное во внешности барка, потерявшего ветер: он похож на больную белокрылую птицу.

– Сегодня с утра там свистали в дудку – звали ветер, только ветер где-то загулял, лежит пьяный вверх брюхом… – улыбаясь, говорит юнга.

Он славный мальчишка. У него есть советская звездочка с молотом и серпом, неведомо как попавшая в эти далекие моря. Звездочку Хосе носит на шнурке под рубашкой.

– Иначе сеньор капитан прогонит меня с «Поллукса», – объясняет он. – Меня уже раз хотели прогнать с корабля из-за обезьянки Ниньи. Я ее научил показывать, как чешется Франко… Камарадос, ты знаешь, как моряки на парусниках еще делают ветер?

– Нет, Хосе.

– Заставляют юнгу плясать и кривляться на баке.

– Это сказки, Хосе.

– Да я не верю этому!

– Скажи, мальчик, не влетит ли тебе от капитана? Ты уже целый час со мной.

Но Хосе успокаивает меня:

– Старый кок Санчес сказал: «Хосе, я поработаю за тебя. Иди к советским морякам, пусть будет для тебя праздник».

– Значит, он хороший старик, твой повар?

– Да, камарадос, только он всех боится, он всегда дрожит, а когда на него кричит сеньор капитан, он плачет… Я не могу смотреть, как он плачет, камарадос. Моряк должен быть крепким, как скала!

– А ты разве не плачешь?

– Никогда слеза Хосе не упадет на палубу!

– Вот как…

– Да, камарадос. Сталин велит быть крепким!

– Верно, Хосе.

– Камарадос, я готов умереть, только бы раз увидеть Сталина!

– Сталин не любит, когда умирают его друзья… Не надо умирать, Хосе.

– Нет, нет, камарадос, я бы не умер – я жил бы тогда сто лет!

– Вот это верно, дружок. Сталин – это жизнь!

– Да, жизнь, камарадос! Я знаю, кто такой Сталин. Сталин – это когда победил народ, когда цветет сад, когда много солнца, – это все Сталин!

– Верно, Хосе.

Хосе все больше нравится мне. У него замечательное лицо. Когда Хосе весел – это живая, славная рожица с карими, чуть озорными глазами, а когда он взволнован, лицо у него становится по-девичьи мечтательным и красивым.

Хосе шестнадцать лет. Из этих шестнадцати он четыре года провел на море. Он плавал на испанских и американских кораблях и служил на рыбацкой шхуне в Бискайе. Родина Хосе – большой город-порт Барселона. Там у него сестренка Кончита, которой он посылает все свое жалованье.

– Она хорошая девчонка, камарадос. Будет день – мы возьмем винтовки и наведем на Франко… Но тебе, наверное, не нравится, что я много говорю. Ты думаешь, что твой Хосе болтун?

– Нет, ты не болтун, мой Хосе.

– Нет, не болтун! – сжав кулаки, говорит юнга. – Это твой Хосе поднял на «Генри Раллее» красный флаг, когда там заперли в карцер больного матроса-бельгийца. А что сделал Хосе в прошлом году в Барселоне, когда рулевой Сальвадор Гарсия с «Картахены» лежал в нашем дворе, на чердаке, раненный франкистами в грудь! Ну-ка, скажи, что сделал Хосе?

– Перевязал рану Гарсия?

– Нет, это сделала Кончита, моя сестренка. Так вот, когда Гарсия открыл глаза, он сказал: «Мальчик, достань мне ноле. Если сюда придут псы-франкисты, я дорого продам жизнь. Только клянись мадонной, что ты никому не скажешь обо мне». Я сразу сбежал по лестнице вниз, но на улицу нельзя было выходить: там солдаты искали Гарсия. Только твой Хосе проскочил мимо, как кошка. Я прибежал в Консепсион, к сестре отца, снял со стены кинжал и снова выскочил на улицу… Гарсия дал мне эту звездочку, камарадос. Гарсия жив. Он может сказать словечко о Хосе.

Я крепко жму руку мальчику.

Задумавшись, он глядит на барк с обвисшими парусами и, говорит:

– Я не люблю тишину – она предатель, камарадос…

В воздухе ни малейшего движения, все застыло, все висит. Даже чайки – и те сегодня молчат, изредка вскрикивая, словно жалуясь на неподвижность воды.

– Слушай, камарадос! – вдруг громко говорит Хосе. – Когда ты вернешься на родину, пожалуйста скажи всем советским мальчишкам, что у них есть друг Хосе!

– Обязательно скажу.

– А теперь, камарадос, расскажи мне о России, – просит Хосе.

И он спрашивает меня, как живут у нас дети, те, что носят красные галстуки и поют у костра песни, слова которых светлей огня. Ему нужно все знать: и какого цвета у нас моря, и в какое время плодоносят сады, и какие цветы на полях веселят глаз, и долги ли туманы, и во что одеваются русские камарадос, когда падает русский пушистый дождь…

Все надо знать Хосе.

2

Попрежнему на рейде Кептауна тишина. Молчат и волна и ветер, и чужое знойное небо, так же как и паруса барка, томится безветрием.

Кептаун – город рабовладельцев. На каждом углу – наглая кричащая роскошь, и тут же рядом – страшная нищета, при виде которой на глаза невольно навертываются злые, гневные слезы.

В порту множество баров. Бары для капитанов, штурманов, гарпунеров и простых матросов. Сейчас они полны: китобойные флотилии «Космос», «Туршаве» и «Балена» не сегодня-завтра уходят на промысел, и моряки пропивают остатки своих денег – кто знает, вернутся ли корабли назад!

На барке снова свистят в дудку. Но ветер молчит. Он не приходит и к вечеру. Огни кораблей причудливыми гирляндами отражаются в воде. С «Поллукса» доносится матросская испанская песня:

 
Не верь в просторах морских тишине,
Где синий смеется май:
Волна закипит, загремит – и тебя
Затянет в соленый рай…
Лишь компасу, солнцу верь, матрос,
Да звездам – твоим друзьям…
 

Голос сильный, юношеский, знакомый. Это поет Хосе.

3

Утром он снова со мной. Он весел и улыбается.

– Скажи, Хосе, это ты вчера пел?

– Да, камарадос. – С лица мальчика сходит веселая улыбка. – Эту песню любил мой отец, Антонио. Хочешь, я тебе расскажу о нем?.. Это было за Барселоной, в лесу… Слушай, камарадос…

– Я слушаю, Хосе.

– …Лес пел весну. Ты, наверное, знаешь, что это такое. Кажется – в каждом листике сидит птичий голос, звенит и веселит сердце. А ночью здесь был бой. Мой отец, республиканец, раненный в ногу в этом бою, попал в плен к франкистам.

На другой день их командир, полковник сеньор Перес Уберта, велел привести отца для допроса. Отец стоял и молчал и, может быть, слушал, как поют птицы. И ему, наверное, не хотелось умирать весной. Солдаты, по приказу полковника, привязали отца к дереву и поставили рядом банку с бензином.

«Ну, теперь ты разговоришься! – сказал сеньор Перес Уберта. – Ты сейчас станешь болтливым, как кумушка у колодца».

Но он, видно, плохо знал моего отца, камарадос.

«Несколько слов, и ты спасешь свою жизнь, – снова сказал полковник. – Не стоит молчать: вы все равно проиграли».

Тогда мой отец заговорил:

«Нет, мы не проиграли, ты врешь, сеньор! Это говорю я, Антонио!»

«На что же ты надеешься?» – рассмеялся Перес Уберта.

«Моя надежда – народ Испании, и у меня еще есть сын Хосе!»

Так сказал отец, камарадос. После этих слов его начали бить. Долго били, два часа подряд, но он все молчал. Потом на него вылили бензин из банки…

Хосе умолк и задумался. Мне показалось, что он плачет. Нет, он не плакал, мальчик. Это его глаза наполнились жарким золотым светом. И, быть может, это был отблеск того самого пламени, что когда-то охватило солдата-республиканца…

Мне не хотелось, чтоб Хосе молчал, и я спросил:

– Скажи, как ты узнал о своем отце?

– Мне рассказал это Карлос Охеда, друг моего отца, разведчик, который пробрался в лагерь франкистов. Я тогда был маленький, не больше флажка на рее, но я все хорошо запомнил, камарадос!.. Сеньор Перес Уберта до сих пор еще жив. Он сейчас большая персона в Мадриде – генерал. Но он никуда не уйдет от Хосе!.. Верно? Ведь плохо будет таким сеньорам, когда Испания поднимет красное знамя!

Смуглое лицо Хосе становится суровее и взрослее.

Солнце поднимается выше. Жара. Трудно дышать. Мы переходим в тень, к стене портового склада, и Хосе – он еще суров лицом – говорит:

– Испания будет свободной, камарадос!

– Да, мальчик!

Неожиданно с палубы «Поллукса» доносится громкий голос:

– Эй, Хосе, Хосе!

Хосе смотрит на море, затем переводит взгляд на меня и, сдерживая волнение, говорит:

– Прощай, камарадос! Видишь, на «Поллуксе» поднят сигнал к отходу. Это кричит Санчес. Скажи: можно тебя обнять?

– Да, Хосе, прощай. Мы еще увидимся с тобой, мой славный, маленький камарадос!

– Прощай… Ты не забыл мою просьбу?

– Нет, Хосе, не забыл. Когда я вернусь на родину, я скажу: «Советские мальчишки, у вас есть друг Хосе!»

– Так, камарадос!

Гремят якорные цепи, раздаются прощальные гудки, и «Поллукс», пеня за кормой воду, оставляет кептаунскую гавань.

Хосе стоит на спардеке [1]1
  Спардек – верхняя палуба.


[Закрыть]
, возле трубы, машет мне красным платком и в то же время указывает рукой на небо.

Там, над мачтами корабля, парит альбатрос – вестник большого ветра.


Жак-лисенок


1

…Нас было трое: я, Эрнест и третий, самый маленький из нас, Жак-лисенок, прозванный так за свои длинные рыжие волосы. Он был слабый мальчишка, камрад, часто кашлял, особенно когда наступало время дождей.

Нас кормила гавань. За три миски макарон мы красили борты, чистили котлы за несколько франков и собирали в гавани уголь. Родных у нас не было. Ночевали мы здесь же, в порту, в трюме старой, заброшенной баржи.

Осень выдалась скверная. Жак все кашлял, руки у него были горячие, но держался он молодцом.

– Вы не беспокойтесь обо мне! – весело говорил он. – Разве я больной? Ведь я могу слопать сразу целую булку. А кашляю я так просто, чтобы прочистить горло…

Как-то раз мы уговорили Жака показаться доктору. К нему мы пошли все трое. Он долго осматривал нашего Лисенка, хмурился и наконец сказал:

– В южные моря тебя нужно, приятель, в океан, на горячий ветер… Да что зря говорить! Вы не маменькины сынки… Скверно живется во Франции, ребятки…

Он махнул рукой и отказался от платы.

Шли дожди. Холодный ночной ветер врывался сквозь старые люковины трюма и тушил нашу коптилку, сделанную из консервной банки.

Вот такой ночью, когда над Шербургом шумел дождь, Эрнест, который не спал до самого рассвета и все ворочался с боку на бок, вдруг поднялся и закричал:

– Слушай, Жак, доктор прописал тебе океан! Так вот, клянусь, ты будешь там, дружок!

Жак не спал. Он удивленно посмотрел на Эрнеста, потом на меня и сказал:

– Да, океан мне снится. Но как это сделать? Ты, Эрнест, смеешься…

– И не думаю. В гавани много кораблей.

– Что же, я согласен, – поняв, на что намекает Эрнест, тихо ответил Жак.

Он сильно разволновался и, повысив голос, сказал:

– Я не так плох, как вы думаете. Я смогу работать там, в океане… Хорошо бы попасть на американский корабль? Верно, Селестен?

– За мной дело не станет, – ответил я. – Америка так Америка!

– Говорят, что там можно, заработать кучу долларов… Мы вернемся в Шербург во всем новом, – весело посматривая на Жака, размечтался Эрнест. – К тому же мы все говорим немного по-английски. Ведь так?

Признаться, камрад, сильно запала нам эта Америка в голову.

И тут еще, как назло, лавочник Шарль Журдан, который скупал у нас собранный в порту уголь, подлил масла в огонь: «В Америке, – говорит, – всего завал. Страна – первый сорт!»

То же самое нам сказал и Поль, официант из пивного бара, по прозванию «Мотыжка». Лишь один портовый сторож Филипп; услышав наш разговор об Америке, сердито сплюнул сквозь зубы.

Но мы тогда не обратили на него внимания.

Я, Жак и Эрнест были отчаянные мальчишки. Мы выбрали «Калифорнию», грузовое американское судно.

2

В море спустя сутки нас обнаружил вахтенный матрос, по виду голландец.

– Попали вы к чорту в зубы, – с трудом подбирая французские слова, сказал он, рассматривая нас. – Не сладко придется вам у капитана Флитта.

Но капитан Флитт встретил нас довольно любезно.

– Помыть, накормить, одеть мальчишек и выдать им по стаканчику, – приказал он боцману.

Затем капитан пригласил нас к себе в каюту и поднес нам еще виски, говоря:

– Моряк лишь тот, кто лихо пьет.

Мы выпили и совсем опьянели.

Капитан Флитт позвал боцмана – имя его было Хьюз – и своего лакея Пико и велел нам при них подписать какую-то бумагу.

Да, камрад, глупые мы мальчишки – подписали контракт сроком на три года, с жалованьем в двенадцать долларов в месяц, в качестве кочегарских учеников.

– Вот вам Америка и куча долларов! – сказал Эрнест.

Но Жак-лисенок только рассмеялся:

– Это ничего… Мы оставим «Калифорнию» в ближайшем порту…

В тот вечер мы стояли на палубе и любовались океаном. Тысячи звезд отражались в его воде. Все было очень красиво. Ветер дремал. С веселым гуденьем вращался винт. Чуть покачивало. Вдали приветливо светились огни встречных кораблей.

– Нет ничего лучше океана! – улыбаясь, говорил Жак. – Мы идем в Мексику. Там мы найдем работу на берегу залива.

– Да, Жак, видишь, мы завоевали для тебя океан, – сказал Эрнест. – Что же, завоюем тебе и Мексику, Лисенок!

Этим словам не суждено было сбыться.

Как только вдали показался мексиканский порт Вера-Крус, к нам подошел Пико.

– Ну-ка, пошли за мной! – предложил он, скаля на нас свои кривые желтые зубы.

Мы сразу почувствовали недоброе в его словах и отказались следовать за ним. Тогда Пико позвал на помощь боцмана Хьюза, и они затащили нас в тесную судовую кладовку. Массивная железная дверь с грохотом захлопнулась за нами.

Ночью Хьюз принес хлеб и холодный кофе.

– То же самое будет и в других портах, – сказал он, скорчив при этом свирепую рожу. – Так что привыкайте, джентльмены, и не кричите – вас все равно никто не услышит.

Мы месяцами не сходили на берег. Нас выпускали только тогда, когда за кормой «Калифорнии» оставались причалы порта.

Мы не слышали шума тех стран, куда приходил корабль. Бедный Жак, сидя в кладовке на куче пакли, рассказывал нам, как выглядят жители Мексики и какие у них обычаи: он когда-то читал книжку о них. А сама Мексика была от нас в десяти шагах, за массивной дверью кладовки.

Кочегарка на «Калифорнии» была хуже ада. Нередко, сменившись с вахты, мы не могли подняться наверх и тут же падали на кучу угля без сил, без дыхания. Эрнест, который считал себя виновником всего, порой плакал, как маленькая девчонка. Невесело было и мне. Лишь один Жак продолжал держаться молодцом.

– Все равно удерем от Флитта! Крепись, ребятки! – несколько раз в день говорил он мне и Эрнесту.

Мы пробовали объясниться с капитаном. Он ткнул нам в лицо контракт и обозвал облезлыми французскими крысами.

Трудно и, пожалуй, нет таких слов, чтобы передать все то, что мы пережили, сидя в душной, тесной кладовке.

3

«Калифорния» совершала рейсы между Вера-Крус и портами Латинской Америки. Брали кофе, экстракт квебрахового дерева, медную руду.

Лето на этих широтах выдалось особенно тяжелое. Невыносимым зноем наполнился океан, и к металлическим частям корабля нельзя было прикоснуться. Что-то неладное творилось с Жаком-лисенком. Он таял на наших глазах. Ночью он просыпался и кого-то звал. Его лицо сморщилось, словно у старика.

В начале августа, в воскресенье, Жак не вышел на вахту.

– Симуляция! – закричал Хьюз.

– Он болен, мистер!

– Болен? Хорошо. Я позову к нему доктора. Эй, доктор Пико!

Пико с концом веревки подошел к Жаку.

– Интересно, как тебе понравится это лекарство? – спросил он Лисенка.

– Не спрашивай! Сыпь, Пико, давай! – сказал Хьюз.

И тут, камрад, случилось неожиданное. На корабле был рулевой Нийл Гариссон, о котором среди матросов шел разговор, что он беглый каторжник, и Флитт, зная об этом, примял его на судно за половинную плату. Так вот, когда Пико поднял веревку, Нийл, который сидел на палубе и вырезал из дерева трубку, крикнул:

– Назад, Пико!

Пико побледнел. Хьюз почему-то отошел в сторону, бормоча:

– Нийл, ты снова захотел в горы – бить камни?

– Брось-ка веревку, Пико, – спокойно повторил Нийл. – А насчет гор – не вам это говорить… Ну, я не люблю ждать, Пико!

Выругавшись, Пико швырнул веревку за борт. Было непонятно, почему он, правая рука Флитта, исполнил приказание простого матроса.

Мы с благодарностью смотрели на Нийла. Но тот, даже не подняв головы, продолжал вырезать трубку.

Вечером он сам подошел к нам и сказал:

– Насчет гор, ребятишки, это верно. Я попал туда за матросскую забастовку.

– Ты хороший человек, Нийл, спасибо!

– Э, чепуха… И собака же этот Пико, не лучше Флитта!.. Да ничего, дай срок… Когда твоя вахта, Жак? Я стану за тебя. Мне шевелить лопаткой не трудно.

Нам хотелось обнять этого матроса. Но у него было суровое лицо, да и он сам нам сказал:

– Ладно, без нежностей, ребятки… Вы, наверное, все думали, что на американских кораблях рай?

– Да, Нийл, – ответили мы. – И нам еще сказали, что в Америке настоящая демократия.

Нийл рассмеялся. Он стянул с себя рубаху и показал нам свою спину, вдоль и поперек обезображенную глубокими бурыми рубцами.

– Вот она, «настоящая американская демократия», – сказал он и перестал смеяться. Его лицо сделалось серым, как; гребень волны.

Он молча надел рубаху и направился к кочегарке.

Теперь мы не были одинокими на «Калифорнии». В часы, когда Нийл был свободен, он рассказывал нам о своей родине – Америке.

– Она будет прекрасной страной, когда народ станет хозяином ее… А тех, кто наживается на войне, у кого вместо сердца – доллар, мы будем судить…

Вокруг нас собирались моряки. Они внимательно слушали Нийла. По-английски мы еще объяснялись плохо, но понимали хорошо все, что говорили матросы.

Они ругали Флитта. Он обсчитывал их, и каждый был у него в долгу за виски, которое Хьюз продавал в море по двойной цене в счет жалованья.

Кочегар Томас еще в марте пропил вперед все свое годовое жалованье. Это был высокий молчаливый человек, англичанин, семья которого погибла в Лондоне от немецкой бомбы. Томас сидел на палубе в стороне от команды и смотрел вдаль безжизненными глазами.

Команда «Калифорнии» помещалась в двух тесных кормовых кубриках с подвесными койками не шире сорока сантиметров каждая. Даже при свежем ветре здесь было сыро и душно и все покрывалось плесенью. Ночью по кораблю сновало множество крыс. Тесный, как клетка, камбуз был мало приспособлен для варки пищи. Зато капитанская каюта сверкала хрусталем.

Штурманский состав постоянно сменялся: никто не мог ладить с капитаном. Только боцман Хьюз, Пико да старый механик Нильсен водили компанию с Флиттом, связанные с ним какими-то подозрительными делами.

В конце августа Нийл взял расчет. Его контракт с Флиттом кончился. Он собрал свой матросский скарб в брезентовый мешок, обнял нас и сказал:

– Вы, ребятки, не падайте духом… Я думаю о вас…

4

Жак снова заболел. На этот раз всякому было видно, что ему недолго придется служить Флитту. В начале сентября, в полдень, у Жака пошла горлом кровь, и он свалился на железные плиты кочегарки, под ветрогонной трубой. Кочегары окатили его водой из шланга и подняли на палубу.

К вечеру Жака-лисенка не стало.

Эрнест рыдал. Кок-ирландец принес ему стакан рома. Эрнест выпил и растянулся на люковинах трюма в каком-то тяжелом забытьи.

Я сидел возле Жака. Всю ночь я провел возле него на палубе, и мне казалось, что вместе с ним умер и я.

Светили звезды. Широко, ровно дышал океан. Иногда за бортом что-то всплескивало, загораясь синими огоньками.

Утром команда собралась на палубе. Тело Жака зашили в мешок из-под риса и привязали к ногам груз.

Прощай, товарищ!

Океан сомкнулся над Жаком-лисенком. Колокол на баке пробил четыре двойных удара, и команда разошлась.

5

«Калифорния» продолжала свои рейсы. От Нийла не было никаких вестей.

Лишь месяц спустя – это случилось штормовой ночью – кок-ирландец передал мне письмо. В нем было всего несколько слов:

«Селестен, всем вам не убежать. Пусть первый Жак. Все устроит ирландец.

Нийл».

Слишком поздно оно пришло!

Я спрятал письмо и спустился в кочегарку, где Эрнест выгребал из поддувала золу, отозвал его в сторону и сказал:

– Слушай, Эрнест. У кока-ирландца есть ключ от нашей кладовки. В Вера-Крус ты оставишь «Калифорнию».

– Я? По что будет с тобой?

– Обо мне не беспокойся. Я получил весточку от Нийла. Он пишет: пусть первым бежит Эрнест. Я убегу вторым. Так хочет Нийл…

Вера Крус показался на другой день к вечеру. Хьюз и Пико, как обычно, заперли нас в кладовку.

Наступила ночь. Прильнув ухом к замочной скважине, я с тревогой прислушивался к голосам матросов. Потом все стихло. Эрнест шумно дышал, положив руку на сердце.

В час ночи кок-ирландец осторожно открыл дверь кладовки.

Эрнест бежал…

Когда капитан Флитт узнал об этом, он велел привести меня в каюту и сказал:

– Скажи, кто помогал Эрнесту, и ты получишь двадцать долларов.

Я не ответил. Флитт вынул из ящика стола пистолет и навел его на меня. Я стоял, смотрел Флитту в глаза и ждал выстрела. Я не боялся. Слишком скверно жилось мне на «Калифорнии», чтобы бояться смерти. Может быть, сам Флитт понимал это и потому крикнул стоявшим за дверью Пико и Хьюзу:

– Эй, вы, уберите французского щенка! Он разговорится в океане!..

Но и в океане, несмотря на сорок ударов плетью, я не выдал ирландца.

Теперь во время стоянок меня запирали уже не в кладовку, а в карцер, как настоящего преступника.

Дольше на «Калифорнии» я не мог находиться. 29 октября 1948 года, на четвертые сутки по выходе из Буэнос-Айреса, в три часа ночи я вышел на палубу и надел пробковый пояс.

Я хорошо знал, на что иду. Если меня не подберет какой-нибудь корабль, мне суждено погибнуть в пучине. Пусть так. Это лучше, чем быть пленником Флитта. Только скорей за борт с проклятого корабля!

Но я почему-то медлил в эти минуты. Страх? Нет, Разные мысли приходили мне в голову… Мне хотелось оставить Флитту память о себе. Но меня могли задержать…

Я взял с собой бутылку вина, снял башмаки и ползком пробрался на спардек. Оттуда я прыгнул в воду. Меня сразу отнесло в сторону, и огни «Калифорнии» стали быстро удаляться.

Океан был спокойный.

В четыре часа утра звезды начали бледнеть. Когда взошло солнце, я извлек из кармана бутылку с вином, вытащил зубами пробку и отпил несколько глотков. Спустя час я разглядел на севере дым корабля. Но судно прошло стороной. Неожиданно я почувствовал под собой сильное движение волы… Акула… Нет, ничего не было, Я был с океаном один на один. Быть может, я плакал? Не знаю. Мысли путались. То я видел перед собой здания Шербурга, то мне вспоминался побег Эрнеста…

Дышать становилось труднее. Напрасно я всматривался в даль – никого. Лишь высоко в небе парили белые альбатросы.

Приблизительно часов в девять утра я увидел корабль. Мне показалось, что и он пройдет стороной. Я потерял сознание. Остальное вы знаете. Мне никогда не забыть советских моряков… У меня к вам просьба: дайте мне лоскут вашего флага. Я буду всегда носить его на груди… Спасибо, камрад…

* * *

Эту историю рассказал мне семнадцатилетний француз из Шербурга, Селестен Лебрен, спасенный командой нашего корабля в Атлантике.

Вечером, когда моряки собрались на юте, я дословно перевел им рассказ маленького француза.

– Он славный мальчишка! – сказали моряки.

А боцман Савельев, который первый обнаружил Селестена на поверхности океана, помолчав, добавил:

– Я думаю, он на верном пути!

Солнце садилось. Океан вспыхнул оранжево-золотисто-зеленым светом, и сразу, как это бывает в тропиках, наступила ночь, безветренная, вся вызолоченная звездами.



    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю