Текст книги "Зодчие"

Автор книги: Александр Волков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Глава VI
Москва

В том году, когда Голован пришел в Москву, исполнилось почти четыре века с тех пор, как славный город был впервые упомянут в летописи. Когда-то была на месте Москвы лесная чаща, дикий лось спускался к водопою с кручи, где стоит Кремль, медведь залегал в берлогу на обрывистом берегу Яузы.

А стала Москва обширнее многих древних западных городов. Со всей Руси стекался народ под власть московских князей. Знали и рязанцы, и нижегородцы, и суздальцы: крепка жизнь за крепкими стенами Москвы. В надежде на поживу приезжали торговать и жить иноземные купцы из Любека, Гамбурга, из Кафы[82]82
  Кафа – город в Крыму, теперь Феодосия.


[Закрыть] и самого Царь-града.[83]83
  Прежнее название Константинополя, ныне Стамбул.


[Закрыть] Не диво было услышать на московской торговой площади разноязыкую речь, увидеть чуждый наряд.

Андрей шел среди нищих, посматривая на видневшийся невдалеке Андроньевский монастырь. Отовсюду доносился стук топоров, скрипели возы с бревнами, камнем, тесом.

Голован везде видел признаки оживленного труда, и ему казалось, что он принял правильное решение искать работу в Москве. Вдруг Андрей замер, низко опустил голову: навстречу на гнедой лошади ехал Мурдыш. Богатая шуба нараспашку открывала раззолоченную ферязь с бирюзовыми пуговицами, ноги в желтых сафьяновых сапогах опирались на серебряные стремена. Княжий тиун небрежно помахивал плеткой и свысока смотрел на встречных. За ним следовали слуги.

Убогие отошли к сторонке, перекидывались замечаниями:

– Расступись, народ, воевода плывет!

– Дешево волк в пастухи нанялся, да мир кряхтит!

– Ишь пышет, разбойник! Разминулись благополучно.

– Как мне теперь быть, дедушка Силуян? – тревожно спросил Голован.

– Ходи с опаской, изловить могут. Побудешь с нами, покудова заручки не найдутся…

* * *

Нищие остановились в Сыромятниках, у знакомой бабы-пирожницы. Разбившись по двое и по трое, убогие пошли за подаянием. Андрей присоединился к деду Силуяну и слепому Лутоне, которому служил поводырем.

Первый день, когда Голован отправился с нищими, запечатлелся в его памяти.

Они шли по правому берегу Яузы. Перегороженная плотинами, речка разливалась прудами, подернутыми тонким льдом. Под плотинами стояли мукомольные и шерстобитные мельницы. Местность была заселена мало. Редко попадались по крутым берегам Яузы убогие избенки.

Дальше домики стали попригляднее, плотнее лепились друг к другу.

– Здесь государевы серебряники живут, – объяснял дед Силуян, отлично знавший Москву. – Делают они к государеву столу серебро: кубки, чары, корцы[84]84
  Корец – ковшик


[Закрыть] и всякие иные столовые посуды… Они же, серебряники, готовят украшенья на конские сбруи и на пищали огнестрельные и куют серебряные стремена…

Головану, любителю мастерства, захотелось посмотреть, как работают серебряники. Но для него, нищего в лохмотьях, это была неосуществимая мечта.

Оставив Яузу, Силуян и его спутники повернули вправо – на Солянку. По улице движение шло бойко, но вид ее разочаровал Андрея: сплошные высокие заборы с воротами, покрытыми потемневшими двускатными кровельками. Головану, сыну искусного плотника Ильи Большого, лучшего резчика в округе, украшения карнизов и свесов показались бедными.

Одни ворота распахнулись – выехал обоз. Нищие приткнулись к воротному столбу. Голован рассмотрел внутренность двора.

«Боярская усадьба», – подумал Андрей.

Хоромы стояли посреди двора, людские избы и службы разбросались повсюду. Ворота караулил дюжий мужик, а рядом прыгал на цепи огромный пес.

– С опаской бояре живут! – добродушно сказал дед Силуян.

Закрывая ворота, сторож закричал:

– Эй, нищеброды, чего сглядываете?

Сердитый и острый на язык Лутоня сразу нашел ответ:

– У твоего боярина сглядишь! У него каждая деньга алтынным гвоздем[85]85
  Деньга – полкопейки; алтынный гвоздь – такой, который стоит алтын, то есть три копейки.


[Закрыть] прибита!

– А ты ведаешь, слепень?

– А то нет? Видать сову по полету!.. Э, да я и тебя по голосу признал: это ты вчерась своих родителей за чужой обедней[86]86
  Чужая обедня – церковная служба, заказанная другими.


[Закрыть] поминал, благо на дармовщинку! А батька твой из блохи голенища выкроил!

Любопытная московская толпа, собравшаяся вокруг, захохотала. Побежденный в острословии привратник скрылся, буркнув:

– Проходи, проходи! Ты тоже молодец: борода с помело, а брюхо голо…

Лутоня отправился дальше, распевая густым басом:

– А вот подайте пищу на братию нищу! Мы, нища братия, бога хвалим, Христа величаем, богатого боярина проклинаем…

Окруженные ребятишками, которых привлекала богатырская внешность Лутони и мрачное, неподвижное его лицо, добрели нищие до Варварки.[87]87
  Ныне улица Разина.


[Закрыть]

Эта улица, в которую они прошли через ворота Китай-городской стены, оказалась богаче Солянки. Тут даже попадались боярские хоромы, горделиво глядевшие на улицу, а не спрятанные в глубине усадьбы.

Улица поражала многолюдством. Людской рокот оглушил Голована. Толпы народа катились встречными потоками; людские водовороты возникали на перекрестках, возле лавчонок, где продавали съестное.

Баба, торговавшая пирогами, выхваляла товар пронзительным голосом:

– А вот пироги! Пироги горячи!

– Бублики! Бублики! – ревел дюжий парень. – На деньгу десяток, а дырки в придачу!

– Отчего зачался мир-народ на земле?.. Отчего у нас ум-разум?.. – не смущаясь общим гамом, заунывно тянули Силуян и Лутоня.

Андрей держался поближе к слепому, боясь затеряться в сутолоке.

– Боярин едет! Боярин! – раздались крики.

Верховые холопы с нагайками неслись по улице, и народ бросался кто куда. Не успевших ускользнуть настигали удары под хохот толпы. Досталось и Лутоне с Андреем, замешкавшимся на дороге.

Боярин проехал гордый, надменный, высоко держа голову в драгоценной меховой шапке, сурово глядя на толпу. За ним следовала свита.

– Я тебя, малый, в Кремль поведу! – сказал дед Силуян, когда наконец миновали суматошливую Варварку.

Они прошли Пожар,[88]88
  Пожаром прежде называлась Красная площадь.


[Закрыть] пробираясь сквозь людскую гущу.

Андрей не обращал внимания на толчки и ругань встречных, он забыл даже про Лутоню.

День был ясный. Солнце играло на многочисленных куполах и главах кремлевских церквей, на жарко блестящих медных крышах царских хором.

У Голована разбегались глаза, он не знал, куда смотреть. За высокими стенами красовался иной мир, о котором он слыхал только по рассказам старого Булата и который теперь представился ему воочию.

Причудливыми легкими громадами рисовались на чистом небе великокняжеские палаты с массой шатров, шпилей, башенок… Выше их поднимали величавую голову Архангельский и Успенский соборы…

В Кремль вошли через Фроловские ворота, сняв шапки.

Голована удивило множество нищих у кремлевской стены, в воротах и на церковных папертях. Андрей сказал:

– Нам не подадут: вишь, сколько убогих!

Силуян спокойно возразил:

– И, милый, Москва велика, на всех хватит! А может, будет раздача от государя либо от митрополита. Тогда и нам перепадет…

Оставив Силуяна и Лутоню на паперти Архангельского собора и обещав скоро вернуться, Андрей пустился осматривать Кремль. Прошел час и второй, а Голован не возвращался. Обеспокоенный Силуян отправился на розыски. Старик нашел Андрея перед великокняжескими хоромами. Голован восторженно рассматривал их, потеряв всякое представление о времени.

Великокняжеские хоромы выстроились не сразу; в течение десятков лет к ним прибавлялись бесчисленные пристройки: сени, терема, чердаки, повалуши…[89]89
  Терем – женское помещение; повалуша – летняя спальня


[Закрыть] Эти естественно возникшие сложные сооружения были причудливо красивы, как деревья в лесу, выросшие на вольной воле…

Кремль восхищал зрителя родной русской красотой, хоть и не обязан был ею одному какому-то зодчему; ни один строитель не смог бы создать такой красоты, будь он самым гениальным художником мира: она рождалась веками, усилиями тысяч безыменных русских людей.

Точно пьяный, с головой, кружащейся от множества впечатлений, вернулся Голован в лачугу к бабе-пирожнице.

* * *

Изо дня в день Силуян и его спутники бродили по Москве. Многие слободы ее ничем не отличались от деревень, какие видел Голован на Руси Улицы пролегали то меж покосившихся деревянных заборов, то меж простецких ивовых плетней. Из курных изб вырывались сизые столбы дыма, совсем как в Выбутине. Избушки крыты были тесом, дранью, соломой…

В праздничные дни москвичи сидели на дерновых завалинках, щелкали орешки, пересмеивались, задирали прохожих. Парни и девки вели хороводы. Взявшись за руки, ходили кружком вокруг парня, припевая:

 
И ходит царь,
И ищет царь,
Царь царевну свою.
Королевну свою…
 

Между слободами раскинулись поля. Ветер взвихривал мелкий сухой снежок. Безлюдье, как за сотни верст от Москвы. Потом снова вкривь и вкось тянулись улицы.

Многими слободами окружена была главная, центральная часть Москвы. И каждую слободу населяли люди по преимуществу одного ремесла.

В Серебрянической слободе, уже знакомой Головану, мастера выделывали золотую и серебряную посуду для великокняжеского стола.

В Кожевниках ремесленники мяли кожи. Там купцы закупали сапожный товар: подошвенную кожу, юфть, сафьян.

Хамовники и Кадаши готовили для дворцового обихода тонкое полотно на белье, скатерти, полотенца.

В Садовниках каждый дом был окружен фруктовым садом, а за садами, у берега Москвы-реки, раскинулись огороды.

Конюшни сосредоточивались в Конюшенной слободе; по соседству жили царские конюхи и кучера. А на Остожье стояло множество огромных стогов сена: годовой запас для великокняжеских конюшен.

Остожье осталось навсегда памятно Головану: там между Лутоней и его молодым поводырем произошла крупная ссора.

Из разговоров со сторожами слепец узнал, что стогами ведает его бывший господин Вяземский, по воле которого Лутоня лишился зрения.

Старик решил свести старые счеты: он приказал Головану пробраться тайком к одному из стогов и поджечь его. Погода была ветреная, пожар быстро уничтожил бы огромные запасы сена, приготовленные на целый год для великокняжеских лошадей.

– Пускай тогда почешется Вяземский! – злорадно говорил старик. – Небось узнает тогда государеву милость!

Голован отказался выполнить приказ. Слепец гневно укорял парня в трусости, называл боярским приспешником. Только тогда утих Лутоня, когда Андрей сумел доказать ему, что пожар погубит не боярина Вяземского, а множество невинных людей из простого народа. Будут жестоко наказаны за небрежение сторожа; погорят избушки огородников, приютившиеся на берегу Москвы-реки. А если, на беду, огонь перекинется на соседние слободы, то количество жертв будет огромно…

Старик побрел прочь от Остожья, сердито ворча себе под нос:

– Ладно, пока спущу тебе, анафема Вяземский, а придет время, я с тобой посчитаюсь…

Поначалу Головану казалось, что Москва – огромная государева вотчина, обслуживающая многочисленные нужды великокняжеского двора.

«Вот так поместье у государя! – думал Андрей. – Я мыслил, боярин Оболенский велик, а он супротив государя – мошка…»

Голован узнал Поварскую улицу и окружающие ее переулки: Скатертный, Столовый, Хлебный. Тут жили повара, хлебопеки, крендельщики, квасовары и медовары и всякие иные работники, готовившие пищу и питье к государеву столу. А ели и пили при дворе немало…

У Новинского жили государевы охотники – сокольники, кречетники;[90]90
  Кречет – порода ястреба.


[Закрыть] у Ваганькова – псари; в Пресненских прудах были живорыбные садки для рыбы, издалека привозимой к государеву столу в кадках с водой…

Только позднее понял Голован, что по неопытности замечал первое бросающееся в глаза. Москва не была княжеской вотчиной, хотя многие тысячи ее жителей обслуживали государевы нужды. Москва была столицей обширного государства, которому она дала свое имя (иностранцы называли русское государство Московией). Москва устанавливала порядок в стране, обеспечивала ее безопасность. В Москве были приказы, ведавшие государственными делами; московские гости торговали со всеми областями большого царства и с другими странами…

Глава VII
Скоморохи

Зима подошла к концу, а Голован все еще ходил с нищими. Холопы Артемия Оболенского частенько наезжали в московский дом князя и жили подолгу. Андрей не раз видел на улицах знакомые лица из муромской княжеской вотчины. Спасало Андрея скромное положение поводыря слепого великана. Голован жил в постоянной тревоге, стал боязливым, раздражительным; высокий стан юноши согнулся, лицо похудело…

Артель Силуяна поговаривала, что пора подаваться на полдень: нищие не любили засиживаться на месте. Андрей слушал такие разговоры с тоской. Что ему делать? Пойти с нищими, бродить по Руси, питаясь подаянием? А зодчество? А выкуп Булата? Головану казалось, что жизнь зашла в злосчастный тупик, из которого нет выхода.

«Пойду в Холопий приказ! – надумал Андрей. – Открою всю правду-истину, как меня Мурдыш не по закону закабалил. И буду просить защиты…»

Нищие единодушно отвергли отчаянный замысел:

– Али ты с ума сошел? У дьяков вздумал правду искать! Тебя же с головой Оболенскому выдадут. И уж тогда не сбежишь… С сильным не борись, с богатым не судись!

И опять Голован не знал, на что решиться. Если бы не была заказана дорога во Псков…

В начале апреля нищие ушли из Москвы на юг. Голован остался. Баба-пирожница обещала давать ночлег.

– А уж кормить не буду, не прогневайся! Сам видишь мои достатки…

Голован тоскливо бродил по городу. Милостыню просить он не хотел. Надо искать работу, а как взяться за это в нищенской одежде, без поручителя…

Погруженный в невеселые думы, Андрей вышел на площадь. Шумел и толкался народ. Двое в забавных пестрых костюмах, в колпаках с бубенчиками кружились, приплясывая, сходясь и снова расходясь.

Скоморохи!

Во время странствий по Москве Голован не раз видел скоморохов, и зрелище это было для него не ново. Один из скоморохов, высокий, вихлястый, с жиденькой козлиной бородкой, колотил в бубен; бубну вторили колокольчики, пришитые к колпаку. Второй, низкий и коренастый, играл на свирели; он мало двигался, довольствуясь тем, что повертывался вокруг себя.

Зато высокий вертелся волчком и кружился вокруг товарища. Он ухарски взвизгнул, тряхнул бубном и завел плясовую:

 
Прокалила Еремевна толокно
Да поставила студить за окно.
Ниоткуда тут возьмись Елизар,
Толоконце все до крошки слизал!..
 

– Ой, ловко! Молодец, Нечай! Молодчага! – восторженно кричали зрители.

В лице Нечая играла каждая жилка, губы, казалось, слизывали толокно из чашки, глаза щурились то озорно, то испуганно, руки упирались в бока, как у разгневанной бабы, или подхватывали и прятали пустую посудину. Товарищ Нечая высвистывал задорную плясовую, а лицо его оставалось сосредоточенным и даже угрюмым.

– Дуй вовсю, Жук! – вскрикивал Нечай, бешено округляя веселые глаза и учащая пляс. – Сыпь, Матвей, не жалей лаптей! – отбивал он присядку под гул, хохот и крик толпы.

Проворно оглядевшись вокруг, Нечай завел новую песню, резко отличную от первой. Лицо скомороха изобразило великую спесь и полное презрение к окружающим. Выпятив брюхо и важно толкая ближайших зрителей, Нечай медленно выводил:

 
Как у нашего боярина хоромы высоки,
Как у нашего боярина собаки злы…
У него ли, милостивца, мошна толста…
Что душа ни пожелает, то и все у него есть…
А чего же у боярина, братцы, нет?
У боярина у знатного совести нет!
У боярина великого правды нет!..
 

– А ну, ты, детина, насчет великих бояр полегче!

Из-за спин зрителей неожиданно появился рыжий мужчина, кривой на один глаз. Толпа встретила выходку пристава[91]91
  Пристав – низший полицейский чин того времени.


[Закрыть] злобным гулом:

– Недоля! Княжеский заступник выполз!

– Крив, собака, а боярское поношение сразу узрел!

– Ищейка господская!

Кривой Недоля, не обращая внимания на угрозы, пытался пробиться к Нечаю, но возмущенные зрители крепкими толчками выпроводили пристава за круг.

– Ты нашего Нечая не тронь! Он за правду стоит! Еще полезешь не в свое дело – бока переломаем!..

Злобно ворча, Недоля ушел в соседний переулок.

Представление кончилось. Сдернув колпак, Нечай начал обходить зрителей; в его шапку изредка падали медные гроши.

Толпа рассеялась, на площади остались только два скомороха и замешкавшийся Голован.

– Нет, Недоля каков! – весело подмигнул юноше Нечай, тряхнув колпаком со скудным сбором. – Он давно до меня добирается, а донести боится: знает, что за меня народ отплатит… А ты, паря, по обличью вроде не московский…

«А что, если я этому скомороху откроюсь? – неожиданно подумал Голован. – Едва ли он станет боярскую руку тянуть. А мужик, видать, бывалый…»

Так наболело у Андрея на душе, что он откровенно рассказал скоморохам свое прошлое, свои страхи и мечты.

Слушатели и рассказчик сидели на паперти ветхой церквушки. Голован уселся лицом к лицу с Жуком. У Жука были черные волосы, спутанная, торчащая вперед короткая черная борода.

– Так-то, друг Андрюша! – тепло и просто сказал Нечай. – Не минула и тебя боярская милость! Худо жить одинокому бедняку. Это ты, милый, ладно сделал, что нам правду выложил. У нас, скоморохов, хоть шуба овечья, да душа человечья, и мы тебя в беде не бросим… Как, Жук, возьмем малого с собой?

– Пущай, – согласился Жук. Был он молчалив, а когда говорил, то запинался и как будто боролся с каждым словом.

– А все же ты, паря, попробуй завтра по постройкам походить, – посоветовал Нечай. – По твоим рассказам, работник ты дельный. Коли войдешь в почесть к сильному, то и от Оболенского тебя заступит. А там справишься с делами, одежонку заведешь – станешь и деньги копить на выкуп наставника.

– Попробую, – согласился Андрей.

– Нос не вешай! Бог не выдаст, свинья не съест. Пошли!..

Нечай шагал, нелепо выворачивая ноги: приучила кривляться скоморошья жизнь. Демид Жук ступал твердо, точно сваи вколачивал.

Покуда добрались до переулочка у Трубы,[92]92
  Старинное название Трубной площади.


[Закрыть] скоморохи успели дать три представления и собрали еще несколько медяков.

Изба, куда привел гостя Нечай, служила пристанищем многим скоморохам. Голована накормили, уложили на лавку. Сон сморил усталого парня, но и сквозь сон он слышал, как входили в избу новые люди, шумели, рассказывали, кто сколько заработал, делили деньги…

* * *

Изба поднялась чуть свет. Высокая сгорбленная старуха, артельная хозяйка, поставила на стол щи, разложила огромные горбуши хлеба. Ели быстро, сосредоточенно, все торопились.

После завтрака вспыхнула ссора между Нечаем и Жуком. Повздорили, куда идти.

– На Арбат двинем, дружок, на Арбат! – бойко сыпал словами Нечай. – На Арбате мужики щедры, на Арбате бабы добры… Пошагали, сват, на Арбат?

Демид отрицательно качал черной головой.

– Так куда ж? Ну куда ж тебе хочется?

– В Крутицы, – буркнул Жук.

Нечай так и завихлялся длинным развинченным телом.

– В Кру-ути-ицы? – тоненько протянул он. – В Крутицах чорт крутился, последнего умишка лишился!.. Идем, сват, на Арбат!

– В Крутицы! – упрямо повторял Жук.

Кончилось тем, что оба побросали котомки, бубны и свирель, зачем-то сняли колпаки и стали наступать один на другого. Нечай скороговоркой исчислял обиды, причиненные ему Жуком чуть не за десять лет, а тот твердил одно:

– В Крутицы!

Плотный старик с кудрявой головой хихикал и подзадоривал спорщиков:

– А ну, ходи веселей! На кулаки давай! – Повернувшись к Головану, сказал: – Думаешь, раздерутся? Не-е… Они каждое утро так. Пошумят – и перестанут… Их водой не разольешь!

Крик в самом деле прекратился. Порешили идти в Крутицы. Нечай подошел к Андрею:

– А то, может, с нами, дружок? Кафтан достанем, колпак. Живем хоть не густо, а все хлебаем шти с капустой!

– Попервоначалу опробую, по твоему совету, искать работу.

– Не приневоливаю. А коли нужда прихватит – приходи! Всегда пригреем… Хозяйка! Ежели малый без нас придет, примай, как свово! А ты, Андрюша, коль куска хлеба не сыщешь, сюда путь держи. Дорогу запомни получше!..

* * *

Мечты о работе разлетелись в прах.

Голован обращался к артельным старостам на стройках, спрашивал, не нужно ли зодчего. Исхудалого просителя в лохмотьях строители встречали насмешливо:

– Хо-хо, гляди, робя, какой зодчий набивается!

– Бо-огат! Шестерней приехал!

– Да ты, паря, алтын в руках держивал?

Голован уходил под улюлюканье. Вслед неслось:

– Озорной! Похвальщик![93]93
  Похвальщик – хвастун.


[Закрыть]

В одном месте его согласились принять подручным каменщика. Андрей с радостью ухватился за это предложение. Но его ожидало горькое разочарование. Уж он собирался, не теряя времени, приступить к работе, когда староста остановил его:

– Погодь, малый! А у тя заручник есть?

– На такую работу? – спросил озадаченный Голован.

– Пускай заручится, что ты не беглый холоп либо вор. Ин возьмешь без заручника, хлопот не расхлебаешь…

Голован повернулся и медленно пошел прочь.

Обида переполняла сердце. Почему добры к беднякам только последние люди – убогие да скоморохи? Почему только они жалели бесприютного, давали пропитание и укрывали от преследований? А чуть кто повыше, к тем не приступись. Даже старосты на постройках смотрят с презрением и недоверием…

Вечером Андрей разыскал Нечая и Жука.

– Ну как, паря? – с живым участием спросил Нечай.

– Плохо, друг! Никому я не нужен, на работу не берут. Пошел бы во Псков, да больно злобен на меня игумен Паисий, сгубит…

– Тесные у тебя дела, – согласился Нечай. – Уж больно лохмотья твои страшны, всех отпугивают. Одно спасение: походи с нами, скопи деньжат, приоденься. Я тебя научу в бубен играть да тарелками в лад стучать. Али стыдишься?

– Я не боярского роду!

– Ну вот и хорошо. Зайдем по этому случаю в кабак!

– Не пью я.

– Это плохо, друг Андрюша! Какой из тебя после этого скоморох?..

Нужда научит калачи есть. Голован пошел со скоморохами по московским улицам, научился звенеть тарелками, притопывать под звон бубна, подпевать Нечаю…