Текст книги "Зодчие"

Автор книги: Александр Волков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Глава III
Скорбный путь

«Како могу я описать напасти и беды русских людей во времена те? Казанцы из земли нашей не выходили и проливали кровь, как воду. Хрестьян уводили в плен казанские срацины, старым и негодным выкалывали глаза, а иным отсекали руки и ноги, и, как бездушный камень, валялось тело на земле. Младенцев, им улыбавшихся и руки подававших, варвары и кровопийцы от матерей отрывали, за горло давили и о камни разбивали или на копья надевали…»[55]55
  «История Казанского царства» неизвестного автора, много лет проведшего в казанском плену.


[Закрыть]

* * *

Разбойники, полонившие Никиту Булата, нашли у него в котомке книгу; это спасло зодчему жизнь: «Русский мулла![56]56
  Мулла (татарск.) – священник.


[Закрыть] Выкуп даст!»

Татарин Давлетша, завладевший Никитой по жребию, решил сберечь пленника. На привале осмотрел босые, сбитые ноги Булата.

– Вай-уляй! – огорчился Давлетша. – Не дойдешь… Эй, урус, бояр! – начал он умильным голосом. – Твой богат? Акча[57]57
  Акча (татарск.) – деньги.


[Закрыть] много есть? Твой сколько тэнга[58]58
  Тэнга (татарск.) – рубль.


[Закрыть] на выкуп давал? Сто тэнга давал?

Никита ответил:

– Не рассчитывай на выкуп! Я бедняк, на меня тратиться некому. Был ученик, и того вы убили…

«Врет! – уважительно подумал татарин. – Крепкая голова, трудно получить выкуп. Надо стараться…»

Давлетша снял с ног чарыки из бычьей кожи, отдал Никите. Покрыл его войлочным халатом, накормил.

– Спи, мулла! Выкуп платил – домой ходил!

Утром Давлетша посадил Никиту на запасного коня. «Довезу живого – выкуп получу…»

Миновав русские заставы, ехали не сторожась. На вечерних привалах после ужина деренчи садились кружком на рваные кошмы вокруг сказочника. Старик взглядывал на небо, усеянное звездами, плотнее завертывался в халат.

– Началось дело в том году, когда волк служил атаманом, лиса – есаулом, гусь – трубачом, ворон – судьей, а воробей – сплетником. У бедного деренчи, такого, как и мы, родилась дочь Юлдуз. Ай, красавица из красавиц была! Четырнадцатидневная луна,[59]59
  Восточные народы называют луну – четырнадцатидневной во время полнолуния.


[Закрыть] завидев ее красоту, от стыда за тучи пряталась. Когда Юлдуз воду пила, вода через ее горло видна была. Когда морковь ела, морковь через ее бок видна была…

– Ай, какая красавица! – восклицали пораженные слушатели.

Сказка тянулась долго. Влюбленные разлучались, соединялись и вновь разлучались; молодой богатырь побеждал дивов[60]60
  Див – злой дух восточных сказок.


[Закрыть] и становился ханом в неведомой стране, где пшеничные зерна родились величиной с кулак…

Время подходило к полуночи, когда татары укладывались на ночлег. Деренчи храпели, но пленникам было не до сна. Сбившись кучкой, они шептались о родине, плакали над своей бедой…

Утром атаман осматривал пленников, указывал на двух-трех, ослабевших от трудностей пути, и те, которые ночью вздыхали над злоключениями влюбленных в сказке, отрезали жертвам голову, со смехом перекидывались ими, пинали ногами стаскивали с убитых одежду, засовывали в сумы.

– Эй, друг, ты свою последнюю зарезал?

Спрошенный широко ухмылялся:

– Судьба! Не жалко – совсем худая баба стала. В следующий раз лучше возьму.

Давлетша, подсаживая Никиту на коня, посмеивался:

– Эй, мулла, выкуп давал – домой ходил! Якши, чох якши![61]61
  Хорошо, очень хорошо! (татарск.)


[Закрыть]

К Волге подошли в полдень. Перевозчики – марийцы – переправили людей на больших лодках. Кони плыли за лодками.

* * *

Вот она, Казань, город страданий разноплеменных рабов. Десять ворот было в крепкой дубовой стене, окружавшей обширное пространство.

Деренчи пригнали пленников к Крымским воротам; там начальником караула сидел десятник, падкий на бакшиш.[62]62
  Бакшиш (татарск.) – взятка.


[Закрыть] От него можно отделаться небольшой пошлиной за приведенную добычу.

Русские сбились в кучку. Немного их осталось после страшного пути: всего восемнадцать человек из шести десятков. Ободранные, с кровоточащими ногами, с исхудалыми лицами, пленники угрюмо смотрели на любопытных стражников, высыпавших из ворот.

Седобородый десятник расшумелся:

– Ослы несчастные, да покарает вас аллах! В каком виде урусов пригнали?

– А что? – испугался атаман.

– Да разве это баранта?[63]63
  Баранта (татарск.) – грабеж, захваченная добыча.


[Закрыть] Их только собакам на корм бросить!.. У-у! Товар портите, сыновья сгоревших отцов! Кто за них цену даст?..

Атаман сконфуженно оправдывался:

– Спешили очень! Нам урусы пятки жгли… Думали, самим не уйти…

– И пригнали падаль!

– Нет, вот этот старик ничего, совсем хороший старик, мулла!..

Деренчи отделались небольшим ясаком.

Давлетша решил продать своего пленника. Слишком долго ждать, пока урусы пришлют за муллу выкуп.

«Да и пришлют ли? – рассуждал Давлетша. – Может, у него и вправду ничего нет. А может, он и не мулла? Кормить его чем стану? Э, лучше живая собака, чем дохлый верблюд! Сколько дадут – все ладно. Дом не куплю – коня куплю. Коня не куплю – халат куплю…»

Пленных до продажи поместили в городской зиндан – тюрьму. Предварительно сковали по три-четыре человека. На одной цепи с Никитой оказался богатырь ростом и сложением – Антон и двое подростков.

На Никите тяжело отразились дни плена. Зодчего истомили не столько физические страдания и голод, как нравственные муки, жалость к соотечественникам, погибавшим на его глазах страшной смертью. Из пожилого, но еще бодрого и крепкого человека Булат за две недели превратился в старика с ввалившимися щеками, с потухшими глазами.

Антон и Никита разговаривали всю ночь. Они уговорились по возможности не терять друг друга из виду.

Зловоние зиндана, полчища насекомых – все это так измучило полонянников, что они с нетерпением ждали утра, хотя этот день должен был решить их судьбу.

Мечта пленников попасть в одни руки не осуществилась: Антона купил богатый бек[64]64
  Бек – помещик, дворянин.


[Закрыть] из окрестностей Казани, подростки попали к содержателям харчевен.

Булата выставили на помост.

Худенький старик, босой, с лысой головой и всклокоченной седой бородой, в ветхой рубахе и портах, стоял на возвышении, оглядывая толпу.

От ярких халатов у Никиты зарябило в глазах. На голове у татар малахаи: войлочные и собачьи – у бедняков, лисьи – у богачей. Косо прорезанные глаза рассматривали пленника с ленивым и презрительным любопытством.

Много крашенных в красный цвет бород; краска – хна – стоила дорого, и только богатые люди – муллы, беки, кадии[65]65
  Кадий (арабск.) – судья.


[Закрыть] – могли позволить себе такую роскошь.

Оценщик, которому Давлетша пообещал бакшиш, принялся расхваливать Булата.

– Вот раб! – выкрикивал он. – За такого раба не жалко отдать богатства семи стран света!

В толпе послышался смех. Вперед протолкался ремесленник в засаленной тюбетейке:

– А что он умеет делать? Я не знаю, никто не знает. Может быть, ты знаешь? Скажи!

– Он? – Оценщик подтолкнул Никиту к зрителям и затараторил: – Он проворен, как ящерица, искусен, как сорок ремесленников! Он и халат сошьет, и коня подкует, и пилав сварит, и ребенка понянчит…

– Как это хозяину не жаль расстаться с таким сокровищем? – заметил ремесленник под общий хохот. – Может, он кусается?

– Кусается? Да у него и зубов-то нет! – быстро возразил оценщик.

Грянул взрыв смеха. Оценщик смутился, попав впросак.

– Сорок тэнга! – закричал он, поворачивая унылого Никиту во все стороны. – Сорок тэнга за мудрого, опытного раба… Тридцать тэнга за раба, искусного во всех ремеслах!.. Спешите, правоверные, не упускайте случая – раскаетесь: не всегда будет торба с овсом у коня на морде!

В толпе молчали.

– Двадцать тэнга за раба, который принесет счастье и довольство в дом купившего его! – как ни в чем не бывало продолжал оценщик, стараясь поймать взглядом глаза краснобородых богачей. – Двадцать тэнга!.. Пятнадцать тэнга!..

– Два тэнга! – предложил ремесленник.

– Аллах велик, но, создавая тебя, забыл вложить ум в твою голову! Два тэнга за такого ценного раба?! Два тэнга?! – возмущался оценщик.

А Давлетша чуть не ревел с досады.

Несмотря на старания оценщика, Булата продали за два тэнга. Купил старика оружейник, первым предложивший за него цену.

Получая деньги после вычета сборов и налогов, Давлетша взвыл:

– Вай-уляй! Имя мое пропало! Этот покупатель опозорил могилу моего отца!

– Судьба! – утешал его оценщик.

– Лучше бы я зарезал русского муллу! Сапоги давал, халат давал, на коне вез… И все за два тэнга!

С горя Давлетша отправился пить бузу[66]66
  Буза – хмельной напиток.


[Закрыть] и прокутил все деньги.

Никиту свел с помоста оружейник Курбан. Базарный писец иглой нацарапал на плоском медном кольце имя Курбана. Кольцо продели в ухо Никиты, проткнув шилом мочку. Теперь Булат стал вещью, отмеченной клеймом хозяина, и за попытку к бегству подлежал смерти.

Глава IV
У оружейника Курбана

Из караван-сарая, где продавали рабов, шли по извилистым городским улицам. Булат внимательно присматривался к чуждой архитектуре восточного города. Мечети с круглыми куполами, с высоко вознесенными узкими минаретами[67]67
  Минарет – вышка при мечети; с минарета раздается призыв к молитве в определенные часы суток.


[Закрыть] сверкали эмалью, по которой вились золотые разводы и завитушки. В глубине сводчатых входов виднелись полуоткрытые двери дорогого дерева, испещренные причудливой вязью священных изречений. Мусульманские обычаи запрещали изображать живые существа, и восточные художники употребляли все искусство на создание изящных арабесок – узоров.

Около одной из мечетей хозяин Булата встретил знакомого и остановился поговорить. Никита заглянул в растворенную дверь. В прохладе мечети расположилась школа: мулла и полтора десятка учеников. Ученики – мулла-задэ, – сидя на каменном полу с поджатыми ногами, покачивались из стороны в сторону и заунывным голосом твердили заданное. Один загляделся на пышущую жаром улицу. Мулла с размаху хлестнул длинной камышиной по бритой голове лентяя. Товарищи наказанного захохотали, а сам он остервенело забубнил урок.

Оружейник дернул Никиту за руку и повел дальше.

Дома богачей скрывались в глубине дворов, обнесенных высокими стенами. Лишь узенькие калитки, охраняемые дюжими сторожами, проделаны были в стенах. Улицы походили на длинные коридоры: два пешехода могли разойтись свободно, всадники разъезжались с трудом.

Булат на своей спине испытал неудобства хождения по казанским улицам.

– Берегись, берегись! – послышались крики за поворотом.

Курбан втиснулся в маленькую нишу в стене, устроенную для таких случаев. Никита этого не сделал, да он и не понял предупреждения.

Из-за угла вывернулся бек в нарядном бешмете ярчайшего малинового цвета, в лисьем малахае. За ним ехали слуги. Растерянного Никиту притиснули к стене, чуть не затоптали лошадьми; вдобавок последний ударил его плетью.

– Не стой на дороге! – прошипел он злобно.

Курбан только посмеялся.

На улицах валялись отбросы, падаль; дорогу пересекали зловонные ручьи, вытекавшие из-под стен. Никто не заботился об уборке города. Все лишнее, ненужное выкидывалось на улицу, как на свалку. Остатки от еды пожирали бродячие собаки.

Целая стая их терзала труп павшего осла. Голодных псов сам Курбан обошел с почтительной осторожностью, хоть и был вооружен дубинкой.

Неказисто выглядели казанские улицы; неприглядны были с виду дома татарских богачей. Роскошь и удобства скрывались внутри. И на это казанская знать имела веские причины.

Похвальба богатством доводила до беды: ханы завистливо смотрели на сокровища подданных. А присвоить их добро было легко: объявить богача изменником, сторонником Москвы, послать телохранителей с указом, осуждающим преступника на смерть и отписывающим имущество в ханскую казну.

Когда миновали эту часть города, картина изменилась. Глинобитные сакли бедноты вплотную примыкали одна к другой, на крутизне громоздились уступами; крыша одной сакли нередко служила двориком другой. Тут не было и следов улиц: причудливые, запутанные тупики…

Курбан повел Никиту по крышам, кое-где взбирались по лесенкам.

«Небогато живут! – подумалось Булату. – А вонь-то, а грязь-то…»

Сакля Курбана была полна народу: три жены, куча полуголых бронзовотелых ребятишек, несколько рабов. Никиту обступили, заглядывали в лицо, ребятня тыкала пальцами в грудь и спину.

На ночь хозяин приковал Никиту к стене.

– Уйдешь – заблудишься, тебя кто-нибудь присвоит, а мне – хлопотать, – объяснил он по-татарски.

Москвич Кондратий, давно томившийся в плену, перевел Булату опасения хозяина.

– Скажи ему – не побегу. Куда бежать-то?

Кондратий, узколицый, худой, с позеленевшей от медных опилок бородой, поговорил с Курбаном.

– Не соглашается. «Пускай, – бает, – поживет. Привыкнет – не стану приковывать».

Рабов подняли чуть свет. Сунули по маленькой черствой лепешке:

– Ешьте, люди. Время на работу.

В утренней тишине по городу разносились звонкие, заливистые голоса муэдзинов.[68]68
  Муэдзин (арабск.) – помощник муллы.


[Закрыть] С балкончиков высоких минаретов, обратившись лицом к Мекке,[69]69
  Мекка – священный город мусульман.


[Закрыть] они разноголосо и не в лад выпевали слова молитвы.

Курбан и его рабы, а с ними и раскованный Никита отправились на базар. Базар в Казани, как во всех восточных городах, служил не только местом торговли, но и средоточием всех ремесел. В сотнях лавчонок кипела работа. Кожевники, отравляя воздух испарениями дубильных чанов, выделывали сафьян и юфть. По соседству сапожники шили из готовой кожи обувь. Из мастерской медника доносился звон и стук молотков по металлу: там ковали затейливые медные кувшины.

Цырюльник брил голову хилому старику, ревностно выполнявшему обычай – не носить длинных волос. Смачивая макушку мыльной водой, он водил по его голове ножом и что-то оживленно рассказывал. У старика от боли текли слезы из воспаленных глаз, но он терпел.

В углу тесной базарной площади погонщики заставляли верблюдов стать на колени, чтобы развьючить. Верблюды оглушительно ревели. Хозяин каравана, темнолицый индус, разговаривал с менялой-огнепоклонником. На лбу парса[70]70
  Парсы – секта огнепоклонников


[Закрыть] виднелся красный значок – символ священного пламени. В толпе слышался гортанный говор кавказца; худощавый текинец,[71]71
  Текинцы – одно из племен Средней Азии.


[Закрыть] хватаясь за кинжал, грозил степенному кизилбашу…[72]72
  Кизилбаш (татарск.) – красноголовый; презрительная кличка персов (иранцев).


[Закрыть]

Гомон, суета, разноязычные крики, споры покупателей с продавцами… Шашлычник, поворачивая над жаровней нанизанные на вертел куски баранины, крикливо хвалил свой пахучий товар. Продавец кумыса орал, размахивая бурдюками. Астраханец громогласно предлагал отведать ароматных дынь с низовьев Волги…

В лавке Курбана началась обычная дневная работа. Ученик кубачинского[73]73
  Кубачи – аул на Кавказе, до наших дней славящийся выделкой превосходного оружия.


[Закрыть] мастера, выходца из дагестанского аула, Курбан славился кинжалами, разрубавшими пушинку на лету. Сталь для оружия Курбан закалял сам, никому не доверял секрет.

Курчавый, смуглый армянин Самсон выковывал клинки, маленький молчаливый грузин Нико шлифовал и оттачивал их, москвич Кондратий выпиливал медные рукоятки.

Многие сотни пленных мастеров работали на хозяев – татар. Не все они были захвачены казанцами во время набегов – хозяева покупали искусных ремесленников в Астрахани, в Крыму и даже в Турции.

Умелого пушкаря Самсона полонили десять лет назад турки; переходя из рук в руки, после долгих скитаний армянин попал наконец в рабство к Курбану, и этот не намерен был расстаться с невольником, способным на всякое мастерство. Грузина Нико Курбан дешево купил у астраханцев.

У Курбана полагалось работать быстро, без отдыха. При каждом промедлении хозяин бросал свирепый взгляд, а при повторении проступка по спине виновного ходила плеть…

Курбан поставил Никиту выбивать узоры на клинке по заранее наведенному рисунку. Такая работа Булату была не трудна: Кондратий угадал это по первым сноровистым движениям Никиты, хотя старый зодчий не успел ничего рассказать о себе товарищу по несчастью.

Курбан как раз не мог оторваться от горна. А Кондратий шепнул Никите:

– Не показывай, земляк, умельство: на работе заморит!

– А испорчу?

– Побьется-побьется – пошлет на домашнюю работу. А не то продаст другому хозяину.

– Не убьет?

– До денег жаден, пес. Поколотит, а ты терпи!

Разговор кончился. Курбан подозрительно посмотрел в их сторону.

Булат слабыми, неточными ударами бил по металлу, не попадая чеканом в отмеченные линии. Курбан схватился за голову:

– Что делаешь, презренный! Вот как надо, смотри! – Он ловко выбивал линии сложного узора.

Никита стукнул молотком себе по пальцу – брызнула кровь.

– Проклятый!.. Коунрад, покажи ему, как работать!

Кондратий принялся объяснять. Курбан плохо говорил по-русски, но все понимал, и москвич не мог вставить ни слова в поощрение товарищу. Брошенный украдкой взгляд показал, однако, Никите, что он начал как надо.

Весь день Булат портил работу, раздражая горячего Курбана. Плеть ходила по плечам и спине старика.

Кондратий шептал:

– Крепись!

Никита не поддался.

– Пропади этот оценщик! Сгорели мои два тэнга! – жаловался Курбан.

Вечером, когда Курбан отлучился из дому, Кондратий многое рассказал о нем новому рабу.

Оружейник Курбан был очень богат. Жалкая лавчонка на базаре только прикрывала его истинное занятие: на Курбана работали по домам десятки мастеров, за бесценок сдавая ему ятаганы,[74]74
  Ятаган – род сабли


[Закрыть] кинжалы, богато украшенные пищали.[75]75
  Пищаль – старинное огнестрельное оружие.


[Закрыть] Оружие Курбан перепродавал с огромной выгодой и немало золота зарыл в укромных местах.

Но, как и многие казанские богачи, Курбан умело представлялся бедняком: ходил в драном халате и засаленной тюбетейке, жил в плохонькой сакле. Приносимое мастерами оружие принимал наедине и, выплачивая за него гроши, клял нищету, не позволяющую заплатить дороже.

Таких пауков, высасывавших из народа последние соки, было в Казани немало. Работая на них, ремесленники выбивались из сил, а жили впроголодь, и не раз бунтовали, но всякая попытка возмущения кончалась кровавой расправой.

– Ты от работы всячески отбивайся, – наставлял Никиту товарищ. – Меня некому было предостеречь от этого жадины ненасытного… Погляди, каков я стал. Совсем извелся, а был молодец! Тебя хоть спасу…

Никите не дали есть ни вечером, ни утром.

Курбан плетью и кулаками старался вколотить в него уменье. Никита стоял на своем. В его душе росло упорство и гнев на хозяина.

Обозленный двухдневной возней с неуклюжим рабом, Курбан пустил в ход плеть:

– Вот тебе, урус, собака! Вот тебе!

Кровь проступила через рубаху. Булат стонал:

– Смертынька моя пришла… Прощай, Кондратий…

Самсон вступился за избиваемого:

– Эй, хозяин, нехорош дело! Зачем старый человек бьешь?

– Твое это дело?

Курбан мимоходом стегнул армянина и вновь набросился на Никиту с плетью. Неистово хлеща старика, он свирепел с каждым ударом.

Татарин повалил Никиту на пол и топтал ногами. Старик лишился чувств и лежал как мертвый. Курбан опомнился, пробормотал со злостью:

– Сдох!

Кондратий наклонился к товарищу:

– Дышит… живой… – И с укором Курбану – Не жалко двух тэнга? Не годен человек к работе – продай!

– Э-э! «Продай, продай»… Кому бездельник нужен?

– Сбудем. От медника Гассана я слыхал, управитель сеида[76]76
  Сеид – первосвященник Казани, духовный повелитель мусульман


[Закрыть] ищет садовника. Туда старика и спихнуть. Барыш получишь!

– Какой барыш! Хоть бы свои вернуть!

Булат открыл глаза, застонал.

– Живуч, негодный! Коунрад, отведи его домой. Скажешь старшей ханым,[77]77
  Xаным – женщина, госпожа.


[Закрыть] пусть хорошо покормит дня три… – И вдруг испугался: – А если не купят уруса?

– Я его подучу, как себя за хорошего садовника выдать.

– А он и там не годен окажется?

– Нам какое дело? Его спина в ответе…

– Ты хороший раб, Коунрад!

Глава V
Во дворце Кулшерифа

Хитрость, придуманная Кондратием, удалась, хоть и дорого обошлась Булату. Старик попал туда, куда прочил его москвич. Кондратий расстался с товарищем, с которым можно было говорить о потерянной родине, делиться горем… Он пожелал Никите удачи на новом месте:

– Там полегче будет… А мне уж недолго работать на Курбана, он немало людей переморил…

Уединенным было владение духовного владыки казанских мусульман сеида Кулшерифа. Еще можно было попасть в селямлик[78]78
  Селямлик – на Востоке мужская половина дома.


[Закрыть] с разрешения нишана[79]79
  Нишан – доверенное лицо, управитель.


[Закрыть] Джафара-мирзы, но никто не проникал на женскую половину дворца, где под строгим надзором Кулшерифовой матери жили жены первого казанского вельможи. Внутренний двор женского помещения был занят садом; туда и поставил Джафар-мирза старого Никиту ухаживать за цветами и деревьями.

Обилием садов не могла похвалиться Казань – слишком скучился огромный город в крепких дубовых стенах с десятью воротами, откуда шли дороги на все стороны: в Сибирское царство, к соседним ногаям, в Крым, в Москву.

Хорошо было в саду Кулшерифа-муллы. Кроны лип ежегодно подрезались; под их тенью царила прохлада в самый знойный день. Ветры, поднимавшие пыльные вихри в закоулках бедноты, не залетали в сад, за высокие стены. Большие пестрые бабочки яркими пятнами метались среди деревьев…

Однажды к Никите подошла женщина в халате, накинутом на голову:

– Ты русский? Свой?

– А, ты землячка! – догадался старик. – Зовут как?

– На Руси Настасьей звали. – Женщина сбросила халат, подняла черное волосяное покрывало. – Гляди…

На Булата смотрели огромные блестящие глаза в темных впадинах. Лицо полонянки исхудало, на почерневших губах была скорбная улыбка.

– Зачем открылась? Покарают…

– Кого карать-то? Последние дни доживаю. Сглодала чахотка… – Настасья кашлянула. На губах показалась кровь.

Женщина подвела Никиту к скамейке, усадила. Булат выслушал скорбную повесть Настасьи.

Она была крестьянка из-под Нижнего Новгорода. Десять лет назад на родную ее деревню неожиданно налетели татары. Кого поубивали, кого похватали в плен. Стала рабой и Настасья, которую полонили с грудным ребенком. О судьбе мужа Настасья ничего не знала: жив ли он, тоскует ли по жене и дочке на родной стороне…

– Дочка у меня растет, – шептала Настасья, – Дунюшка… Десять годков – одиннадцатый… Дедушка, возьми на попечение сиротку! С тем и пришла к тебе…

– А льзя ли мне с ней видеться?

– Я сказала, что ты ей дедушка. Старая ханым добрая – я упрошу, она позволит. Я с Дунюшкой по-русски разговаривала, сказки рассказывала, песням нашим учила, покуда голос был… Умру – все позабудет…

– Не позабудет, коли к ней доступ мне дадут, – уверил женщину старый зодчий.

На следующий день Настасья привела Дуню. Девочка в смущении пряталась за мать. Булат все же рассмотрел ее: круглое личико, румяные щеки, голубые глазки… Татаркой Дуню делал наряд: белая рубашка, широкие красные шальвары, остроконечные туфли – бабуши – на ногах. Русые волосы заплетены были в косички с привешенными к ним мелкими серебряными монетками.

– Дуня, доченька, это дедушка твой. Поговори с ним, – упрашивала мать. – Он добрый, он скоро один у тебя останется…

– А ты уедешь, мама?

– Уеду, доченька, уеду… – с тяжелым вздохом сказала мать. – Далеко уеду…

Вскоре Дуня привыкла к новому дедушке. Настасья недаром торопилась сдружить дочку с Никитой. Дуня стала прибегать к старику одна: мать уже не поднималась.

Ни одного близкого человека не было у рабыни Настасьи, и только встреча с Никитой вселила в душу женщины надежду, что Дуня не останется одиноким, заброшенным зверьком в многолюдном дворце Кулшерифа.

* * *

Богатый дворец мусульманского первосвященника более полувека назад поставили самаркандские строители. Плоская крыша обнесена была перилами из точеных столбиков: рабам хватало зимой работы очищать ее от снега. Под крышей шли три ряда карнизов, мягко вырезанных полукруглыми арочками. Ленты цветных изразцов опоясывали дворец. Здание окружали крытые галереи на витых колонках; окна радовали глаз изысканным рисунком узорчатых переплетов, матово-серебристым блеском слюды.

Дорожки вокруг дома и к воротам вымощены были каменными плитами.

Внутренние стены помещений индийский художник украсил глазурью: по синему полю переплетались кисти винограда с золотыми лотосами. Высокие белые потолки отделаны были прекрасной лепкой – работа пленных персидских мастеров.

Туркменские ковры висели по стенам, лежали на каменных полах, скрадывая шаги. Шелковые бухарские занавеси огораживали уютные уголки. Там, сидя на подушках, удобно было вести тайные разговоры, но лишь тишайшим шопотом: среди слуг немало было соглядатаев, передававших управителю Джафару все, что делалось и говорилось во дворце сеида.

В приемной Кулшерифа-муллы с утра собирались посетители. Оставив сапоги у входа, мягко ступали по ковровым дорожкам степенные муллы в зеленых халатах. Они спешили засвидетельствовать почтение Джафару-мирзе.

Джафар-мирза, горбун с уродливым туловищем, с длинными сильными руками, выслушивал комплименты с самодовольной улыбкой на лице, сильно тронутом оспой.

Приходили к Кулшерифу-мулле и светские посетители. Первосвященник Казани был вторым по значению лицом после хана. В дни междуцарствий сеиды не раз брали в свои руки управление государством. Сеид являлся главным советником царя, ни одно важное мероприятие не совершалось без его одобрения. Много сокровищ скопил Кулшериф-мулла: сеида щедро одаряли все, кто хотел заручиться его покровительством.

Проводив последнего посетителя, Джафар-мирза на цыпочках вошел к сеиду, ведя Никиту.

Среднего роста, полный, с длинной седеющей бородой, имам[80]80
  Имам – высшее духовное звание у мусульман. Примерное соответствие духовных чинов у мусульман и православных: муэдзин – дьячок; пономарь, мулла – священник; имам – епископ; сеид – патриарх. Но сеида могли именовать имамом, а иногда к имени его даже прибавляли «мулла».


[Закрыть] Кулшериф сидел на подушках, поджав ноги по восточному обычаю.

– Вот раб, о котором я тебе докладывал, эфенди,[81]81
  Эфенди – господин; почтительное обращение, заимствованное турками и татарами у греков.


[Закрыть] – сказал Джафар с низким поклоном.

Булат стоял перед Кулшерифом; разговор переводил управитель, говоривший по-русски.

– Бог сильный, знающий сделал тебя нашим рабом, – сказал сеид. – Не говорит ли это, что он милостивее к нам, правоверным, чем к урусам, и что он хочет очистить ваши души в горниле страдания?

– Кабы не пришли мы с Андрюшей в эти края, не попал бы я к вам в руки, – ответил Никита. – Ну, да ведь известно: от судьбы не уйдешь!

Поняв ответ русского в желательном для себя духе, Кулшериф продолжал:

– А потому, исполняя повеления судьбы, ты должен принять нашу святую веру, урус!

Никита покачал головой с выражением непоколебимой твердости:

– Веру я не сменю. В какой родился, в той и помру.

– Позволь мне, эфенди, убедить старика! – вмешался Джафар.

Получив разрешение, заговорил по-русски:

– Знаешь ли, как жить будешь легко, коли станешь нашим?

– Своей вере не поругаюсь. Пленник я, но не постыжу родной страны изменой.

Все уговоры остались бесполезными.

После смерти матери сиротка Дуня привязалась к старому Никите.

«Вот судьба… – думал Булат. – Андрюшеньки лишился – зато приемная внучка объявилась, на старости лет утешение!»

Никита полюбил Дуню, как родную дочь. Он рассказывал девочке сказки, пел песни… Большую часть времени Дуня проводила в каморке Булата.