355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Александр Эткинд » Толкование путешествий » Текст книги (страница 13)
Толкование путешествий
  • Текст добавлен: 6 октября 2016, 23:57

Текст книги "Толкование путешествий"


Автор книги: Александр Эткинд


Жанры:

   

Культурология

,

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Русские массы никогда не были обучены политическому знахарству западных демократий […] Благодарны американцы или нет за то, что сами не живут под коммунизмом и Советской системой, им не следует кидать камни в Советскую власть. Принимая во внимание неграмотность масс и отсталость страны, кто мог бы поручиться, что другая партия или другая структура правительства могли бы сделать больше для подлинного благополучия народа? [402]402
  Davis J.The Communist Party and the Government // The New Russia. Between First and Second Five Year Plans / Ed. by Jerome Davis. With an introduction by Edward M. House. New York, 1933. P. 131. Первой книгой Дэвиса было социологическое исследование русских эмигрантов в Америке: Davis J.The Russian Emigrant. New York: Macmillan, 1922.


[Закрыть]

И действительно, кто? Те, кто поручались за это внутри России, были уничтожены или высланы; те, кто поручались за это в Америке, не были fellow-travelers и, соответственно, не могли претендовать на знание обстоятельств. Зато те американцы, которые приветствовали режим в России, по приезде домой подробно объясняли, что не намереваются завозить его в Америку. Писатель Эптон Синклер в 1938 году говорил так:

Большевизм […] выступает за насильственное свержение капиталистического правительства и за диктатуру пролетариата. […] Но, обсуждая внутренние дела американского народа, я всегда говорил, что он […] должен проводить необходимые изменения демократическим и конституционным путем […] Это вполне очевидное различие должен понимать всякий честный человек [403]403
  Caute D.The Fellow-Travelers. P. 133.


[Закрыть]
.

Это различие проводил и Уолтер Дюранти, самый авторитетный из иностранных корреспондентов в Москве. В 1932 году он говорил: «Я считаю, что большевики хороши для русских масс, и я верю в большевизм для России; но я все больше и больше убежден, что он не годится для Соединенных Штатов и Западной Европы». Дюранти объяснял: «Когда вы пишете о России, вы пишете о стране и народе, чьи обычаи и идеалы так же далеки от западного ума, как китайские». Этнизация большевизма легко переходила в его историзацию. Дюранти продолжал: «Понимаете, русские, кроме тех, кто на самом верху, до Советской власти вообще не имели никакой свободы. Они никогда не знали выгод частной собственности. Так что то, что американцу может показаться состоянием жалкого рабства, для русских – чудесная новая свобода» [404]404
  Дюранта говорил это при получении Пулитцеровской премии, которую он заслужил подобными же корреспонденциями из Москвы; цит. по: Taylor S. J.Stalin’s Apologist. Walter Duranty, The New York Times Man in Moscow. Oxford University Press, 1990. P. 183.


[Закрыть]
.

В 1927–1928 годах писатель Теодор Драйзер провел в России 11 недель. Он немало путешествовал: был в столицах, в Сибири, на Черном море. По его мнению, советские люди довольны своей жизнью. Коммунистический режим выживет в России и постепенно распространится по миру. Когда-нибудь он, наверно, достигнет Америки, потому что Драйзеру не нравится американский индустриализм. Он изумлен, что русские знакомые, обычно такие глубокомысленные, только им и интересуются: Россия в восторге от Соединенных Штатов, но те того не заслуживают [405]405
  Dreiser Th.Dreiser Looks at Russia. New York: Liveright, 1928. P. 53.


[Закрыть]
. Вообще же русские готовы часами вести интеллектуальные разговоры, но не интересуются практическими темами, а американцы наоборот: это главное из наблюдений Драйзера в области «национального темперамента». Это угрожает революционным планам большевиков: «Их мечтой является превратить Россию в рай за одно-два поколения. Боже мой, думал я, если бы им удалось! Только не с их темпераментом: они говорят слишком много и делают слишком мало» [406]406
  Ibid. P. 60.


[Закрыть]
. Легкие психологические сомнения ведут к твердым ориентальным выводам: «Русский не американец. Он даже не европеец. По темпераменту я считаю его полуазиатом». При всей любви к России и социализму, Драйзера изумляет местная неопрятность. С оговорками, но почти в каждой главе он возвращается к грязи Москвы и провинции, улиц и гостиниц и остального. «Быт четырнадцатого века», – замечает он, объясняя историческую отсталость азиатским темпераментом. Альтернативное объяснение, что грязь публичных мест является следствием коллективного владения ими и, соответственно, проявлением самой сущности режима, им не рассматривается.

Посетив Мейерхольда, Драйзер нашел его в огромном красивом доме, выданном ему и его труппе революционным правительством. Но надо же, Драйзер замечает, что режиссер и его семья используют всего несколько комнат этого дома. Они готовят еду не на кухне, а в спальне. Эти русские совсем не знают частной жизни! Не смущаясь этим, они отвечают, что охотно участвуют в коммунистическом эксперименте. Драйзер верит в добровольность их участия и вновь думает об азиатском темпераменте. Театр Мейерхольда и вообще большевистское искусство показались ему «чересчур экспериментальными» [407]407
  Dreiser Th.Dreiser Looks at Russia. P. 64.


[Закрыть]
. Не понравился и Маяковский: будучи коммунистом, он сказал, что индивидуальность выживет и при новом строе. Эстетический консерватизм совмещался в Драйзере с политическим радикализмом, но над всем господствовала невероятная наивность этнических предрассудков на любую тему – Европы, Азии, грязи, темперамента, коммуналок. Как многие американские мемуары о России, книга Драйзера кончается посещением Мавзолея. Писателю там не нравится: «для большинства русских Ленин действительно новый Христос» [408]408
  Ibid. P. 263.


[Закрыть]
. Среди масс растет убеждение, что, пока Ленин лежит целым, коммунизм будет жив: так рассказали американскому писателю его русские друзья. Драйзер аккуратно подмечает азиатские черты нового культа: терпеливая очередь, поклонение мертвым, татарские скулы покойного. Вот и Радека выслали на монгольскую границу.

От Рида до Буллита

Джон Рид (друзья звали его Джеком) посетил революционную Россию вместе со своей женой, богемной красавицей Луизой Брайант. Выпускник Гарварда и обитатель Гринвич-Вилледж, Рид приехал в Россию анархистом, но быстро поверил в новые идеалы. Он не говорил по-русски, но некоторые из большевиков, включая лидеров – Троцкого, Ленина, – говорили с ним по-английски.

Луиза общалась с Крупской, Коллонтай и другими комиссарскими женами. Троцкий предложил Риду пост российского представителя в США. Рид принял это предложение, американская сторона его отклонила: США долго еще будут считать царского посла законным представителем России. По свидетельству жены, Рид пробыл генеральным консулом большевистского правительства четыре дня, а потом планы изменились [409]409
  Октябрьская революция перед судом американских сенаторов. С. 85.


[Закрыть]
. В декабре 1917-го Рид начал работу за пятьдесят рублей в месяц в Бюро международной революционной пропаганды.

Результатом стали Десять дней, которые потрясли мир.Книга написана в образцовом американском стиле: люди и происшествия без рассуждений сменяют друг друга, события излагаются от первого лица, лидерам даются яркие телесные характеристики. Бухарин, например, «невысокий рыжебородый человек с глазами фанатика, о котором говорили, что он более левый, чем Ленин». Главные задачи на глазах читателя решаются «страстным, но терпеливым» Троцким. Даже портрет Ленина заметно американизирован: «лидер исключительно благодаря своему интеллекту […] наделенный силой объяснять большие идеи простыми словами, анализировать конкретные ситуации». Это Ленин, воспринятый через Дьюи. Книга отлично решала свою пропагандистскую задачу, и Крупская с понятным восхищением писала в предисловии: «…кажется странным, как мог написать эту книгу иностранец, американец, не знающий языка, народа, быта… Казалось, он должен был бы на каждом шагу впадать в смешные ошибки […] Иностранцы иначе пишут о Советской России» [410]410
  Рид Д.Десять дней, которые потрясли мир. М.: Политиздат, 1959. С. 6.


[Закрыть]
.

Книга была написана в Осло, где Рид ждал разрешения вернуться в Америку. Президент Вильсон «ненавидел и боялся коммунистов гораздо более сильно и глубоко, чем ненавидел и боялся милитаристов» [411]411
  Фрейд 3., Буллит У.Томас Вудро Вильсон: Психологическое исследование. М.: Прогресс, 1992. С. 237.


[Закрыть]
, и администрацию раздражал интерес к русскому эксперименту со стороны американцев. По возвращении весной 1918-го Рид сыграл некоторую роль в организации и немедленном расколе американского коммунистического движения. Он был одним из немногих американцев, кто верил, что за победой революции в России последует такая же, под руководством Троцкого, победа ее в Азии, а потом и в самой Америке. В 1920 году Рид вернулся в Москву с командировкой от Макса Истмена, левого нью-йоркского издателя и будущего литературного агента Троцкого. Но Восток не кончается в Кремле; его роковое притяжение вело ориенталиста все дальше, к смерти. Съездив на Конференцию народов Востока в Баку и вступив там в конфликт с высшим руководством, Рид заразился тифом. Он умер в московской больнице на руках у жены и с неслыханными почестями похоронен в кремлевской стене. Почему-то он там лежит вместе с известной Инессой Арманд.

Луиза Брайант выпустила свою книгу под названием Шесть красных месяцев в России.Красивая и одаренная, но рано спившаяся женщина [412]412
  Ее биографию см.: Dearborn М. V.Queen of Bohemia. The Life of Louise Bryant. Boston: Houghton, 1996.


[Закрыть]
имела избирательное сродство с советской властью. Первый ее муж был назначен российским представителем в Америке, второй муж станет американским представителем в России. Вряд ли догадываясь о предстоящих ему жене и карьере, Уильям Буллит записывал в дневнике 1918 года чувства, обычные для fellow-traveler, разве что лучше сформулированные:

Я знаю многих, кто был в России после того, как там началась революция. Все они были обращены. […] Как нация, русские стали более открытыми и сердечными, стали относиться друг к другу как братья, стали свободны от условностей и перестали бояться жизни. Разве невозможно, чтобы война кончилась таким же состоянием благодати в остальной Европе и в Америке? Я верю, что это возможно, и за это я готов отдать жизнь [413]413
  Farnsworth.William C. Bullitt and the Soviet Union. P. 13.


[Закрыть]
.

В 1919 году Буллит посетил Москву с полуразведывательной, полудипломатической миссией, которая сулила чрезвычайный успех, но кончилась провалом. В обмен на дипломатическое признание в Версале, где президент Вильсон определял судьбы Европы, Советы готовы были отказаться от контроля над большей частью бывшей Российской империи, включая Украину и Сибирь. Сенсационное предложение поступило Буллиту 14 марта 1919 года. В случае признания Ленин гарантировал невмешательство в антикоммунистические правительства, которые в тот момент контролировали три четверти Российской империи. Фронты Гражданской войны приобрели бы статус государственных границ. Большевизм был бы локализован. Советского Союза никогда бы не появилось на земной карте. Советская Россия была бы ограничена несколькими губерниями вокруг Москвы и Петрограда. Лидеры Антанты отклонили эти предложения. Они считали, что большевики и так потеряют контроль над своими столицами. Возможно, что они не доверяли молодому Буллиту.

И правда, он был настолько увлечен Советами, что писал в Белый дом: Троцкий «намного опередил нас в марше к либерализму во всем мире». Буллит обвинял лично Вильсона в том, что тот упустил исторический шанс на умиротворение России. Вплоть до Гувера, имевшего свои счеты к Советам, американские администрации отказывались иметь дело с большевиками. Когда Рузвельт установил дипломатические отношения с Москвой, он вновь, как когда-то Вильсон, отправил туда Буллита. Тот сразу посетил могилу Рида, и глаза его были полны слез. Женитьба Буллита на вдове Рида символизировала преемственность большой идеи. Работа на Рузвельта символизировала величие большого дела.

Но разочарование было тем ближе, чем лучше был известен предмет очарования. После трех лет службы в Москве Буллит возненавидел Советы. В 1946 году он рассказал, как Рузвельт отказался обсуждать идею Черчилля об образовании Европейской Федерации, потому что не хотел вызвать сопротивление Сталина. По мнению Буллита, которое теперь кажется пророческим, Рузвельт должен был обусловить ленд-лиз советским согласием на создание Европейской Федерации. Теперь Буллит винил не самого президента, но тех советников Рузвельта из разряда fellow-travelers, которые убедили его, что Сталин является цивилизованным и демократическим правителем.

Мало более катастрофических ошибок было сделано президентами Соединенных Штатов. Те граждане США, которые одурачили Президента, заставив его действовать так, как будто Сталин был смесью Авраама Линкольна и Вудро Вильсона, заслуживают видного места на американской доске позора (a high place on an American roll of dishonor). Правительство Соединенных Штатов, признающее реальность, […] должно было в 1941 году декларировать создание демократической Европейской Федерации как главную свою цель [414]414
  Bullitt W. C.The Great Globe Itself. New York: Scribner, 1946. P. 193.


[Закрыть]
.

Так кончалась книга Буллита; начиналась она с подробного изложения русской и советской истории. Например, НКВД в понимании Буллита – потомок опричнины Ивана Грозного; Гестапо тоже ее прямой наследник, потому что оно скопировано с ГПУ. Много и серьезно работавший с Фрейдом, Буллит не вдается в психологические спекуляции на тему национального характера. Он ни в чем не обвиняет народ, но всегда обвиняет правительство. «Только диктатура, обильно снабженная секретной полицией и орудиями убийства, могла заставить даже самый терпеливый и выносливый народ пережить страдания, которые ему суждено было пережить» [415]415
  Ibid.; подробнее о Буллите см. главу 6 этой книги.


[Закрыть]
.

Любовь и революция

С первых сообщений о революции одна тема больше других волновала американцев: русский секс. Анархисты и феминистки с восторгом отнеслись к перевороту в далекой стране, считая его осуществлением собственной мечты о перемене отношений между полами. Широкий читатель получал свое удовольствие. Женщины в большевистской России свободны от всех видов эксплуатации, половая жизнь не закрепощена устаревшей традицией брака, новое общество открывает простор для неслыханных экспериментов. Революционная Россия воспринималась как одна гигантская Гринвич-Вилледж.

26 октября 1918 года New York Timesопубликовала одну из самых шумных корреспонденций за свою историю – «Soviets Make Girls Property of State». Согласно анонимному сообщению, все российские женщины подвергались «социализации» независимо от желания и брачного статуса. При более внимательном рассмотрении их доля, однако, оказывалась более завидной. Обязательная регистрация женщин в Бюро свободной любви давала им право на выбор партнера среди мужчин от 19 до 50 лет, причем согласие мужчины, особо отмечала газета, не было обязательным. В том же номере печатался еще один материал, рассказывающий о русской революции как о переворачивании гендерных отношений, «Women Crudest of Red Terrorists». Вся эта фантазия более всего напоминает позднейшее создание Замятина в Мы.Она породила яростную полемику, расследование начал Сенат в одном из подкомитетов. Как водится, враги большевиков свидетельствовали о том, что те и правда передали женщин в общее употребление, их защитники считали информацию фальшивкой [416]416
  А. Саймонс свидетельствовал о «социализации женщин» в Петрограде; Л. Брайант считала документ, опубликованный «New York Times», продукцией Саратовского клуба анархистов. См.: Октябрьская революция перед судом американских сенаторов. С. 24 и 84.


[Закрыть]
. Сторонницам русской революции пришлось занять непривычно консервативные позиции; одна из них написала целую книгу о «красной добродетели» [417]417
  Winter Е.Red Virtue: Human Relationships in the New Russia. New York: Harcourt, 1933.


[Закрыть]
. Особенно забавно американское восприятие «батальона смерти», женского подразделения, которое защищало Зимний дворец от большевиков. В 1918 году о нем с восторгом рассказала Луиза Брайант в Liberator,который издавал Истмен. Феминистки и пацифистки Гринвич-Вилледж затеяли большую дискуссию по поводу «батальона смерти»: замечательно, что женщина может воевать! – должна ли женщина воевать? Публика не поняла, что этот батальон был феминистским достижением предшествовавшего режима [418]418
  Nickle.Max Eastman and the Greenwich Village Left. P. 120–125.


[Закрыть]
. Потом, уже в 1919-м, даже Сенат был обеспокоен тем, не изнасиловали ли этих дам при взятии Зимнего; сенаторов успокаивал Джон Рид [419]419
  Октябрьская революция перед судом американских сенаторов. С. 106.


[Закрыть]
. Тема не исчезала из путевых записок fellow-travelers. В книге Мориса Хиндуса, выходца из России и самого осведомленного из американских путешественников, главы «Любовь» и «Женщина» самые оптимистические:

весь мир движется к той цели, которую уже достигла Россия. Возможно, она делает ошибочные рывки в сторону от установившихся условностей, хоть их и раньше там было немного […] Но таков путь Революции. […] В любом случае, в своей огромной социальной лаборатории Россия вырабатывает новое понимание и новое выражение любви [420]420
  Hindus М.Humanity Uprooted. New York: Cape, 1929. P. 138.


[Закрыть]
.

Сказочное восприятие России как царства свободного секса формировалось многими источниками. Старые путешественники любили рассказать о совместных банях и особом гостеприимстве крестьянских семей. Историки и кинопродюсеры живописали оргии Екатерины Великой и Григория Распутина. Теперь этнический стереотип России соединялся с политическим стереотипом революции. Стремясь понять мозаичный и меняющийся характер советского проекта, богемные наблюдатели интерпретировали его в соответствии с собственными желаниями. Уже на пароходе, писал fellow-traveler в начале 30-х, американцы называли друг друга товарищами и мечтали то о встрече со Сталиным, то о любви с комсомолкой [421]421
  Hollander P.Political Pilgrims. P. 105.


[Закрыть]
. Сталин бывал доступен не каждому; куда чаще вернувшиеся туристы рассказывали о красоте и свободе русских женщин. Согласно Теодору Драйзеру, русская революция открыла дорогу «свободной любви в собственном смысле слова» [422]422
  Dreiser Th.How Russia Handles the Sex Question // Current History. 1929. № 29. P. 535.


[Закрыть]
. Согласно Уолдо Франку, «Стриндбергова война между полами не имеет места в России» [423]423
  Frank W.Dawn in Russia. New York: Scribner, 1932. P. 52.


[Закрыть]
. Луиза Брайант поведала сенаторам, что «никогда не была ни в одной стране, где женщины были так свободны, как в России», и более того, «это весьма подходящая страна для иммиграции суфражисток» [424]424
  Октябрьская революция перед судом американских сенаторов. С. 94.


[Закрыть]
. По словам Уолтера Дюранти, «русские не видят смысла в том, что мы понимаем под сексуальной моралью, по той замечательной причине, что не видят связи между сексом и моралью» [425]425
  Duranty W.I Write As I Please. New York: Simon, 1935. P. 190.


[Закрыть]
. Местные женщины, сообщал Дюранти, вообще работают «несравненно лучше» местных мужчин. Это изумляло американского читателя, жена которого скорее всего вообще не работала, и Дюранти объяснял как эксперт: царский режим подавлял мужчин, «политически они были импотентами», и потому женщины оказались «менее фрустрированы и более реалистичны» [426]426
  Duranty W.USSR: The Story of Soviet Russia. Philadelphia: Lipincott, 1944. P. 233.


[Закрыть]
.

Романтика революции имела вполне определенную гендерную природу: обычно она повышала привлекательность русских женщин в глазах западных мужчин, но бывали и обратные случаи. В начале 1934 года в нацистском Берлине начался роман между Мартой Додд, дочерью американского посла, и Борисом Виноградовым, сотрудником советского посольства [427]427
  История Марты Додд, как она пересказана здесь, основана на реконструкции по архивным материалам НКВД – КГБ в: Weinstein A., Vassiliev A.The Haunted Wood. Soviet Espionage in America – the Stalin Era. New York: Random House, 1999, ch. 3.


[Закрыть]
. Отцом двадцатитрехлетней красавицы был Уильям Додд, личный друг Рузвельта и известный историк, партнер Уильяма Буллита. В донесениях НКВД их встречи прослеживаются с марта; летом Марта посетила Бориса в Москве. Потом они вновь встретились в Берлине, и Виноградов сообщил своим московским шефам, что Марта Додд мечтает выйти за него замуж. Это не входило в интересы руководства, и Виноградов был отозван, а Марта завербована берлинским корреспондентом ИзвестийБухарцевым. Тот сообщал в Москву, что Марта Додд убежденная сторонница коммунизма, читает Сталина и имеет доступ в кабинет своего отца. Через Бухарцева Марта начала передавать информацию в Москву. Бориса направили в Бухарест и потом в Варшаву, где они встречались до 1937 года. В марте Марта вновь уехала в Москву, чтобы подать «Заявление Советскому правительству»: она просила разрешения выйти замуж за Виноградова. Посол Додд собирался в отставку, а его дочь запрашивала у НКВД совета, кого следовало поставить на его место, и обещала добиваться назначения такого кандидата, «если у него будет хоть малейший шанс». Марта была готова на любое решение НКВД: остаться ли ей в Европе, жить ли в СССР, вернуться ли в Америку, – везде она была готова к сотрудничеству. Руководитель 7-го отдела НКВД Абрам Слуцкий сообщил о Марте народному комиссару Николаю Ежову, тот обратился к Сталину, и план был выработан. Слуцкий сообщил Марте, что не возражает против ее брака с Борисом, но распорядился о прекращении их встреч на шесть месяцев. НКВД выразил заинтересованность в сохранении Доддом своего поста в Берлине и оставлял Марту при отце. С некоторой наивностью наркомат выдал Марте 200 долларов и подарки на 500 рублей.

Родители Марты знали о ее брачных планах и были встревожены, но не возражали. Отсрочка казалась неприятной, но необходимой. Виноградов слал любовные письма и уговаривал потерпеть. Когда журналист и fellow-traveler Луис Фишер сделал Марте предложение, Виноградов воспользовался ситуацией и сообщил в НКВД, что если Марта потеряет надежду выйти замуж за него, Виноградова, то даст согласие Фишеру. В последний раз они встретились в Варшаве в ноябре 1937-го. После этого Марта вместе с отцом отбыла в Америку, а Борис был отозван в СССР и сразу арестован. НКВД были известны многочисленные романы Марты; тем не менее, память о Виноградове она хранила десятилетиями. «Я вообще люблю русских», – сообщила она одному из агентов, с которым сблизилась впоследствии, – а если не русских, то коммунистов. Перед тем как расстрелять Виноградова, чекисты вынудили его написать письмо Марте. Борис сообщал ей, что он в порядке и работает в Москве. Выйдя замуж, Марта продолжала сотрудничество с НКВД и, в соответствии с указаниями, готовила мужа к назначению на место посла в Москве. Алфред Штерн обещал внести немалый взнос в фонд демократической партии, но назначение не состоялось. Подозревая правду, Марта пыталась приехать в Москву и разыскать Виноградова, но советское посольство отказало ей в визе. Несмотря на эту ситуацию или, возможно, как раз вследствие нее, Марта продолжала сотрудничество. Она завербовала своего мужа, который уже до этого стал членом американской компартии (известным под кличкой «Красный миллионер»), и брата. В 1938 году Уильям Додд-младший баллотировался в конгресс и получил тысячу долларов от НКВД на избирательную кампанию. Впоследствии Марта участвовала в президентской кампании Генри Уоллеса, продолжая свои контакты с менявшимися советскими резидентами. Те, однако, после ряда провалов устранились от работы с Мартой. Пережив большинство своих партнеров по обе стороны океана, в марте 1955 года супруги Штерн бежали от ФБР в Мексику. Оттуда Марта все еще писала письма московским знакомым, спрашивая о судьбе Виноградова. В июне 1956 года Штерны уехали в Прагу, а когда американский суд признал их виновными в шпионаже, им дали разрешение приехать в СССР, чего они так давно добивались. В Москве им, как легко догадаться, не понравилось, и они уехали сначала на Кубу, а потом снова в Прагу.

Как многие fellow-travelers, Марта Додд написала мемуары о жизни в Европе и романтических поездках в Россию [428]428
  Dodd M.Through Embassy Eyes. New York: Harcourt, 1939.


[Закрыть]
. Подобно революционным воспоминаниям Луизы Брайант, мемуары Додд не обрели популярности. Читатель более охотно идентифицировался с ориентальными приключениями и соответствующей моралью западных мужчин, чем западных женщин. Классикой жанра, впрочем не способной конкурировать с книгой Джона Рида, стали русские мемуары Макса Истмена под точным названием Любовь и революция.Это новые путешествия Казановы, гендерная и географическая конфигурация которых вполне соответствует предрассудкам своего века. Счастливый путешественник в страну Востока, Истмен находит изумительные нравы и благосклонных женщин. С ними он совсем растворяется в местном колорите и женится на одной из очень знатного рода. В конечном счете все его встречи лишь иллюстрация ключевого тезиса об освобождении русской женщины и счастливой доле русского мужчины – или, во всяком случае, американского fellow-traveler.

Макс Истмен [429]429
  Этот краткий очерк основан на книгах Истмена и на биографии Milton Cantor: Max Eastman. New York: Twayne, 1970; главе «The Birth of American Trotskism» в: Draper Th.American Communism and Soviet Russia. New York: Viking, 1960. P. 357–377; и диссертации Melissa Nickle: Max Eastman and the Greenwich Village Left, 1900–1929. (Dissertation) University of California, Irvine, 1996.


[Закрыть]

Он родился в 1883 году в протестантской семье, которая соединяла набожность с верой в прогресс: отец был священником-конгрегационистом, мать – одной из первых женщин-священников [430]430
  Она же оказалась одной из первых психоаналитических пациенток в Америке: в ноябре 1909 года Берта Истмен явилась к психоаналитику А. А. Бриллю, чтобы рассказать ему, как позднее пересказывал ее сын, «о своей интимной жизни или отсутствии таковой». Макс Истмен тоже был пациентом Брилля; встречался он и с Фрейдом. См.: Cantor М.Max Eastman. Р. 115.


[Закрыть]
. Карьера Истмена началась с преподавания философии в Колумбийском университете под началом Джона Дьюи. Однако его любимым чтением был Эмерсон, и скоро Истмен оставил трезвый либерализм своего патрона ради поклонения природе, мистике и сексуальности. Уйдя из Колумбии после четырех лет преподавания, он переехал в богемную Гринвич-Вилледж, чтобы писать стихи и мечтать о путешествии на Амазонку. В 1912 году Истмен стал редактором социалистического журнала Массы.Когда в Европе началась война, модная деревня на юге Манхэттена заполнилась анархистами, пацифистами и феминистками. Журнал Массыбыл против вмешательства Америки в войну, и летом 1917 года Истмен писал так: «…это не война за демократию. […] Вместо того чтобы демократизировать Пруссию, мы опруссачим себя». Юношеская мечта о благородных дикарях сменялась более зрелой мечтой о благородных большевиках, ведь они тоже против войны. В Гринвич-Вилледж соседями и собутыльниками Истмена были знаменитая социалистка, эмигрантка из России Эмма Голдман, будущий коммунист Джон Рид с его Луизой и чудаковатая балерина, которая выйдет замуж за русского поэта, Айседора Дункан. На основе их рассказов Истмен писал в 1920 году, что в России «мужчина не запирает женщину дома. […] В России женщина может обратиться к правительству за работой, и она идет и работает, и вместе с мужем ужинает в советском ресторане […] Женщина всегда может заработать на жизнь, и страсть между мужчиной и женщиной выигрывает от их независимости» [431]431
  Nickle.Max Eastman and the Greenwich Village Left. P. 118.


[Закрыть]
. О жизни и мечтах Гринвич-Вилледж Истмен расскажет в романе 1927 года Авантюра (Venture):автопортретный герой ищет большого дела, а пока что меняет девушек и беседует с друзьями о марксизме и психоанализе. Тут в ход событий вмешивается русский эмигрант, профессиональный революционер, который указывает путь настоящего действия. Плейбой становится организатором забастовки.

События в далекой России придавали идеям земной смысл, который они так и не обрели в американской жизни. Это Истмен отправил Рида в Россию. В марте 1919 года он пишет воображаемый диалог между Лениным и Вильсоном: все симпатии на стороне первого. Ошибкой Вильсона Истмен считал исключение России из Версальских переговоров, еще более тяжелой ошибкой была интервенция в Архангельске. В это время он утверждал, что правительство России «более справедливо, мудро и гуманно», чем правительство Америки. Ленина он считал политическим сверхчеловеком и, защищая большевизм от нападок, обильно цитировал Ницше. Большевики, говорил Истмен, «не христианские святые, но ницшеанские люди свободного духа»: поклоняйтесь им, но делайте это по-новому. Дьюи оставался авторитетом, но его критика абстрактной науки теперь поворачивалась против него самого: Дьюи учил духу эксперимента, Истмен увидел в русской революции самый большой из экспериментов. Предпочтение действия и недоверие к созерцанию, вера в способность прикладной науки менять мир – идеалы, которые Истмен почерпнул у Дьюи, были найдены в Ленине.

Вступив перед отъездом в американскую компартию, Истмен прибыл в Россию в 1922 году. Он выучил ее язык, познакомился с ее лидерами и женился на сестре одного из них, Николая Крыленко, бывшего наркомвоенмора, будущего генпрокурора. Его увлечение Россией выходило за рамки идеологической веры. Оно немало похоже на ориенталистские увлечения викторианских путешественников прежних лет, – неразделимую смесь академических интересов, политической корысти и сексуальных желаний. Американец с замечательной фамилией Истмен месяцами жил в Москве или путешествовал по Кавказу. Днем он тренировал свой русский, опрашивая людей на улице об их отношении к советской власти, а вечера проводил с партийцами, удивляя их новыми познаниями. Он присутствовал на двух партийных съездах, XII и XIII. Елена Крыленко предоставила ему свободу для романов с местными красавицами, что было необходимо, как считали оба, в терапевтических целях. На основе новых впечатлений он писал свой роман Авантюра,а когда не писалось, переводил пушкинскую Гявриилиадуна английский. Об этих месяцах своей жизни, судя по всему вполне счастливых, он позднее рассказал в Любви и революции.

Он знал многих, но его героем стал Троцкий. Зимой 1923 года Истмен решил писать его биографию. Вождь ответил не на все из вопросов, но материала хватило для небольшой апологетической книжки Лев Троцкий. Портрет молодого человека(1926). Так мир узнал о подпольной молодости диктатора, его романтической внешности и высокой образованности. Близость к Троцкому, однако, ни для кого не проходила даром. В кулуарах партийного съезда Троцкий познакомил Истмена со знаменитым письмом Ленина, которое забирало власть у Сталина и передавало ее Троцкому. Когда партийная элита проголосовала за то, чтобы скрыть письмо покойного вождя от съезда, Троцкий умело сделал утечку: на следующий день Истмен отбывал из России. В 1925 году вышла книжка Истмена Когда Ленин умер,из которой мир, и в частности Россия, узнали о нарушенном завещании Ленина. Между тем Сталин сумел выкрутить руки Троцкому, и он публично, в Daily Workerв августе 1925 года, опроверг сведения Истмена. Ленинского завещания не было, писал Троцкий, а книга Истмена есть «клевета на Центральный Комитет». Так ницшеанские боги русской революции показали себя одному из истово верующих.

В октябре 1926 года, когда Троцкий вновь покаялся перед партией, New York Timesопубликовала текст ленинского завещания вместе с объяснениями Истмена: то было ответное предательство Истмена в отношении Троцкого. Так или иначе, факт предсмертного конфликта Ленина со Сталиным вошел в историю благодаря американскому коммунисту (понятно, к тому времени исключенному из партии). Позже, после эмиграции Троцкого, Истмен помирился с ним и стал его литературным агентом, что, вероятно, было неплохим бизнесом. Он сам перевел несколько книг Троцкого, в частности Историю русской революции.Беда не в русской политике, утверждал Истмен в 1926-м, а в немецкой философии. «Ясный и реалистичный интеллект», иными словами разум американца, может понять диалектику «только тем способом, каким доктора понимают безумие». Главным объектом критики стал Гегель; Маркс назван «мистиком, веровавшим в неизбежность тысячелетнего царства». Здесь видно не только специфическое разочарование бывшего коммуниста, но и более общая нелюбовь к метафизике, которая породила своеобразно американские школы мысли. Что касается России по Истмену, там диалектика стала «утопической мечтой», или еще «государственной религией» [432]432
  Eastman M.Lenin and the Science of Revolution. London: Allen, 1926. P. 151; Cantor M.Max Eastman. P. 102.


[Закрыть]
.

Психоанализ лучше марксизма совмещался с философией Дьюи. Психоанализ тоже был практической наукой, тоже судил о знании по его плодам и тоже придавал первостепенное значение работе сознания. Но, в отличие от марксизма, психоанализ признавал, как долго, трудно и дорого менять жизнь. Прагматизм тоже признавал эту сложность: на ее понимание была направлена большая часть усилий самого Дьюи, философа и организатора науки об образовании. Иногда наивные, иногда эффективные попытки позаботиться о себе и изменить себя, которые наполняют два тома автобиографии Истмена с ее откровенными деталями секса и болезней автора, очевидно вдохновлены фрейдизмом; и на Фрейда как на образец постоянно ссылаются герои его романа Авантюра.Этот общий интерес питал его дружбу с Троцким и предвещал последующее развитие левой мысли. Но Истмен был на редкость разносторонним человеком. В 1934 году он опубликовал книгу Художники в форме,в которой впервые рассказал Америке о преследованиях, которым подвергались советские писатели. В центре его внимания напостовцы и прочие интеллектуальные террористы, а с другой стороны, жертвы режима – Есенин, Маяковский, Бабель, Замятин, Воронский, Пильняк. Он подробно рассказывает и о менее заметных явлениях, которые, по сути дела, открывает для последующих исследователей. К примеру, ленинградских «космистов» он с симпатией характеризует как «первый и, вероятно, самый подлинный образец действительно пролетарской литературы» [433]433
  Eastman M.Artists in Uniform. A Study of Literature and Bureaucratism. London, 1934. P. 42.


[Закрыть]
. Профессионал беглых зарисовок, иногда он дает детальную, всерьез проработанную информацию; такова его глава о Замятине и неприятностях, связанных с Мы.В целом Истмен рисует широкую, страстную, на удивление верную картину. Из множества русских мемуаров и американских травелогов можно узнать, что в 1934 году люди не видели ужесточения режима и вообще не понимали, что происходит. На этом привычном фоне проницательность Истмена заслуживает того, чтобы ее с благодарностью помнили в России. Современный исследователь полагает даже, что книга Истмена сыграла свою роль в «либерализации» литературной политики в 1934 году: из боязни новых суицидов и дальнейшей огласки Сталин облегчил режим Мандельштаму, звонил Пастернаку и так дальше [434]434
  Fleishman L.Pasternak and Bukharin in the 1930s // Boris Pasternak and His Times / Ed. by Lazar Fleishman. Berkeley Slavic Specialties, 1989. P. 181.


[Закрыть]
. Если это так, то Истмену следовало бы поставить памятник. Во всяком случае, его успех является еще одной иллюстрацией главной идеи прагматизма, в которую несомненно верил Истмен: что знание меняет реальность не само по себе, но в процессе публичного обсуждения и адекватного применения.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю