355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Александр Соскин » Лев Яшин. Легендарный вратарь » Текст книги (страница 6)
Лев Яшин. Легендарный вратарь
  • Текст добавлен: 4 октября 2016, 00:50

Текст книги "Лев Яшин. Легендарный вратарь"


Автор книги: Александр Соскин



сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Якушин считал, что никаким не был дипломатом), но все равно резал правду. Злопамятные функционеры этого не прощали, да и просто куражились, показывая, кто хозяева положения – они, чинуши, или ходившие под их пятой всеобщие «любимчики». И несмотря на это, Яшин схлопотал от отдельных футбольных критиков.

«Кто нами руководит?» – не однажды и не только своими неприятностями возбуждался Яшин. Иной раз на людях принимался так костерить родимую бюрократию, что близкие друзья опасались вызова куда следует и расправы за антисоветчину, но доносчики вокруг него не водились. Пренебрежение к людям, унижение человеческого достоинства, которое время от времени познавал на своей шкуре и других судьбах, тех же инвалидов-афганцев, оказавшихся соседями по больничной палате, доставляли ему невыносимую душевную боль. А как защищал несправедливо обиженных, в том числе братьев-футболистов! Все бы были такими «номенклатурщиками»…

Заделавшись чуть ли не штатным биографом Валерия Воронина и Эдуарда Стрельцова, Нилин считает нужным возвышать эти и без того значительные фигуры почему-то за счет Льва Яшина. Противопоставлять крупные личности – самое последнее дело. Никто ведь из серьезных людей не стал бы укорять Станиславского Мейерхольдом, Толстого – Достоевским, Ботвинника – Каспаровым и наоборот. Все они насколько великие, настолько же и разные. А Яшина почему-то надо стравливать то со Стрельцовым, то с Ворониным, даже с Владиславом Третьяком.

Что удивительно, нелепость противопоставления крупных фигур сознает… сам Нилин. Разбирая соперничество замечательной пары тренеров Бориса Аркадьева и Михаила Якушина, он пишет в книге «XX век. Спорт» (2005): «Сравнивать тренеров-соперников, даже абстрагируясь от результатов, нелепо. Не сравнивают же серьезные читатели Льва Толстого с Достоевским. Одним один близок, другим – другой». А вот футбольных великанов, замечает в другом месте, в новые времена сталкивают лбами, и на этом неблагодарном поприще прежние власти получили достойную смену в лице тех самых «полемистов-вольнодумцев».

В фильме «Вижу поле» (1991) закадровый голос знакомого автора даже сожалеет, что «старались отдалить друг от друга двух великих футболистов, одного официально признанного, другого пребывавшего в неофициальной опале, но они глубоко уважали друга друга». Яшин со Стрельцовым действительно испытывали друг к другу симпатии и профессиональное уважение. На практике оно выливалось в тщательное продумывание и особую подготовку к взаимному противостоянию на поле.

Знаменитый стрельцовский пас пяткой, давно уже ставший достоянием любого мало-мальски приличного игрока, по его собственному признанию, был введен в обиход благодаря Яшину. Получился он первый раз спонтанно, когда таранный центрфорвард «Торпедо» таким непривычным тогда способом неожиданно отбросил мяч назад под удар Валентину Иванову, и им наконец удалось обхитрить непробиваемого Яшина. Стрельцов, на радостях обнимая партнера, тогда даже воскликнул: «Вот как только можно Леве забивать!»

Я бы осмелился сказать даже, что Стрельцов относился к Яшину трепетно, не скрывая тяги к завидной личности, по-человечески и по-спортивному привлекавшей тем, что самому ему не было отпущено собственным характером. Неоднократно признавался в преклонении перед Яшиным и Воронин. Случилось даже – в разговоре со мной, хотя были еле знакомы.

Я наткнулся на Валерия в стокгольмском супермаркете за день до игры на Кубок Европы Швеция – СССР. Это был май 1964 года. Помню, он был ограничен во времени и попросил найти в необъятном магазине отдел, где продавались «болоньи» (вошедшие в моду плащи из водоотталкивающей синтетики) – хотел купить для матери. В беготне по этажам я успел среди прочего спросить, не намерен ли Воронин больше внимания уделять защите – что-то пробубнил ему о беспокойстве за тылы. «Но там же Яшин!» – обнажил свои идеальные зубы писаный красавец, удивляясь моей непонятливости.

В том же, 1964 году, вернувшись из Копенгагена, где вместе с Яшиным играл за сборную Европы против сборной Скандинавии (4:2), в редакции «Футбола» расточал в моем присутствии своему напарнику по поездке щедрые комплименты за «немыслимые мячи», которые тот взял. Не забывал и товарищескую поддержку совсем уж необычного рода, которую получил от Льва, когда в 1969 году после автокатастрофы и тяжелой операции вновь появился в матче «Динамо» – «Торпедо». В тоннеле перед выходом на поле, когда Яшин увидел изуродованное, неузнаваемое лицо и жалкий, растерянный взгляд бывшего партнера по сборной, сочувствие так обожгло его, что, наверное, первый и последний раз человеческие эмоции подмяли под себя спортивную принципиальность, и динамовский ас произнес:

– Валера, один от тебя пропущу, но больше никак не могу…

Не знаю, был ли Яшин способен пропустить мяч сознательно, но его человеческий порыв мог проникнуть в подкорку, а с другой стороны, штрафной удар Воронина представлялся достаточно сложным для вратаря. Так или иначе, обещание Яшина оказалось выполненным, хотя гол поставил динамовцев в положение проигрывающих – 0:1, правда, конечный результат все же оказался в их пользу – 4:2. Сдается мне, что и в загубленном, испитом состоянии душа этого несчастного человека хранила пожизненную благодарность Яшину.

«На вратарском посту кроссы и рывки, может, и не нужны были в таких объемах, как полевым игрокам, но Яшин считал полезным вариться в общей каше…». На снимке: круги вокруг поля наматывают (слева направо) В.Воронин, Л.Яшин, Г.Хусаинов, И.Численко. 1964 г.

Однако дружески-уважительное, а то и почтительное отношение Воронина и Стрельцова к своему спортивному оппоненту – их «душеприказчику» не указ. Оплакивая крокодиловыми слезами попытки отдаления гигантов друг от друга, тот в своих сочинениях сам усердно разводит по разным углам «народного» Стрельцова с «официозным» Яшиным. Да еще как: «Возвращение Стрельцова в 60-е годы не могло не отодвинуть Яшина в болелыцицком признании. Официоз Яшину только мешал, а «недодача» властей продолжению славы Эдуарда только способствовала». И еще: «Стрельцов вернул футболу аншлаги».

Вспоминаю сам, опрашиваю других очевидцев футбольных событий 40-летней давности и не нахожу ни малейшего подтверждения, что возвращение Стрельцова отодвинуло Яшина в болельщицком признании. Я тогда много общался с болельщиками – и «стихийными» и организованными (в том же лужниковском Клубе любителей футбола). Да и в компаниях, где сиживал – дома у себя либо приятелей, в Домах ли журналиста, актера (ВТО), литераторов, архитекторов, – о дележке славы между Яшиным и Стрельцовым, о каком-то перераспределении лавров, хоть убейте, слышать ни от кого не приходилось. Ни от недавнего «безродного космополита» писателя Александра Борщаговского или уморительного поэта-сатирика Владлена Бахнова, ни от какого-нибудь Васи Пупкина. Слава футбольных колоссов, заслуженная каждым в отдельности, могла словно канат перетягиваться от одного к другому лишь в горячечном восприятии мелкой фронды, изощрявшейся в своем нигилизме как только могла.

Населению стадионов, в отличие от приблудных завсегдатаев ресторана ВТО из соседнего АПН (Агентство печати «Новости»), был по барабану «официоз» Яшина, да еще присочиненный. Стадионные массы больше заводились от досадных голов и поражений, приписанных знаменитому вратарю. Но ведь по первое число доставалось и Стрельцову, не раз и не два с той же степенью справедливости обвиненному в простоях и безделье на поле.

В футболе как от великого до смешного один шаг, так и от смешного до великого. Разве же секрет, что после чилийского казуса популярность Яшина, якобы отодвинутого Стрельцовым в болелыцицком признании, взмыла вверх. Она достигла пика в 1963–1964 годах и оставалась в этих высоких далях в 1965—1967-м, то есть параллельно второму явлению центрфорварда. Возвращение Стрельцова, которое и впрямь можно назвать триумфальным, не спорю с Нилиным, вызвало зрительский ажиотаж. Но аншлаги он не вернул, потому что они и не исчезали. Можно легко доказать документально, что Лужники и другие стадионы многократно собирали полные трибуны как до этого возвращения, так и после него, в матчах и без участия Стрельцова.

Другим героем своего романа тот же автор старается ужалить Яшина не менее больно. В книжке «Валерий Воронин. Преждевременная звезда» (2000) замечает: «Существует в околоспортивных кругах крайне некорректная манера противопоставлять Валентина Иванова Стрельцову и Воронину. Выдавать его за эдакого благополучного хитреца, который устроился в жизни лучше этих стихийных натур». Такие «хитрецы» на самом-то деле не устроились в жизни лучше, а построили жизнь лучше – одни не поддались человеческим слабостям, другие были не слишком отягощены ими, не слывя при этом ни профессиональными фанатиками, ни монахами, чуждыми мирских удовольствий. Но почему-то тремя страницами дальше автор повествования позволяет себе не то что отвергнутую им же некорректную, а презрительную манеру противопоставления Воронина – только не Иванову, а другому «хитрецу».

Я и не подозревал, что Воронин «входил в различные символические сборные на всякие торжественные матчи почаще, чем Лев Яшин (Яшин и не всегда в середине 60-х находился в лучшей форме и меньше гораздо Воронина, привлекавшего своей откровенной иностранностью, нравился тренерам этих сборных, настороженно относившимся к советскому футболу с его великим партийным вратарем)».

Все это, мягко говоря, явные передержки. Начать с того, что Яшин втрое чаще Воронина приглашался в сборные ФИФА и УЕФА– и вовсе не символические (т. е., к сведению путаников, виртуальные, составленные по результатам опросов), а реальные, играющие (в символические же – насколько чаще, не сосчитать). Настороженное отношение тренеров интернациональных сборных к «партийному вратарю» полностью расходится с фактами, как и утверждение, что зарубежные звезды в Воронине «единственном, пожалуй, из советских игроков видели коллегу».

Это у нас после Чили-62 на Яшине собирались поставить крест, а чилийский тренер сборной ФИФА Фернандо Риера, не успев даже определиться с ее окончательным составом, назвал советского голкипера первым среди кандидатов на исторический матч с Англией, попутно объявив его лучшим вратарем якобы провального первенства мира-62. Точно также не задумывались над кандидатурой вратаря сборных ФИФА и УЕФА их очередные тренеры Хельмут Шен и Деттмар Крамер из ФРГ. Шен признавался, что у него и сомнений не могло возникнуть, кого ставить в ворота.

Никакая партийность, «советскость» Яшина не мешала и партнерам по этим сборным, светилам мировой величины, питать к нему лучшие чувства и до сих пор хранить память о русском друге, в чем не раз и не два признавались Пеле, Эйсебио, Беккенбауэр, Чарльтон-младший, Факкетти и другие покорители самых высоких футбольных вершин. Даже холодный и неприступный Ди Стефано, раз появившись в Москве, просил прервать из-за нехватки времени экскурсию в Третьяковку, чтобы успеть (вне всякой программы пребывания) к последнему пристанищу Яшина на Ваганьковском кладбище.

Пересекаясь с мировыми звездами то в матчах сборных ФИФА и УЕФА, то на чемпионатах мира или международных футбольных конгрессах, Яшин никогда не чувствовал ни отчуждения, ни пренебрежения, поначалу только любопытство – все-таки человек из-за «железного занавеса». Знающие себе цену футбольные премьеры с ходу приняли его как равного в свой негласный элитарный клуб избранных. Яшин подбил их на такое приятие и масштабом таланта, и абсолютной естественностью поведения. В один голос, даже одинаковыми выражениями славили советского друга футбольные знаменитости. «Яшин как мастер не вызывает ничего, кроме восхищения, как человек ничего, кроме симпатии», – говорили журналистам, в очередной раз свидевшись с ним, Раймон Копа и Франсиско Хенто.

Приходилось читать в зарубежной прессе, да и самому видеть в Стокгольме, Лондоне и Мадриде, насколько «партийный вратарь», в отличие от многих соотечественников, неважно – партийных или беспартийных, но, как правило, мрачных и нелюдимых, открыт, улыбчив, предупредителен. Может, мне не повезло, но читать подобное о Воронине не доводилось, скорее отмечались его внешняя привлекательность, лоск, элегантность. Тоже неплохо. Что ж, каждому свое. И ночные праздношатания, и предыгровые хождения в загранпоездках по местным барам. Но это я не в осуждение Воронину – каждый поступает как знает. Только, простите, не могу уложить в понятие «западник», как идентифицирует его Александр Нилин.

Приписывая зарубежным тренерам и игрокам свое собственное любование «открытой иностранностью» Воронина, на самом-то деле далекой от рациональных европейских манер, Нилин выдает за нее обыкновенную богемность своего приятеля. Выражаясь языком этого автора, загульность Стрельцова носила более узнаваемые, родные черты, и, равно как воронинской светскостью, публицист восхищается уже его русской бесшабашностью, но в обоих случаях с явным сладострастием приподнимает над Яшиным.

Чем же не угодил бедный Яшин? Не думаю, что такой подход подталкивало расположение к «Торпедо» и особенно к его лидерам, с которыми съеден пуд соли (то бишь выпито – не скрывает Александр Павлович – море водки), но вот вопрос: обеспечивается ли такой близостью к своим героям незамутненность и точность взгляда («лицом к лицу лица не увидать»)? Если и можно объяснить подозрительное отношение к Яшину клубными пристрастиями, то определял его скорее не проторпедовский, но антидинамовский настрой, подкрепляемый, по-моему, неадекватностью нилинского восприятия еще и Аркадия Чернышева с Александром Мальцевым.

Клубные и персональные симпатии и антипатии – личное дело каждого, но в связке с идеологическими фантомами они запросто могут искажать достоверность исторических суждений. С моей точки зрения, принадлежность яшинского клуба к известному силовому ведомству, некогда в народе именовавшемуся «органами», не бросает никакой тени на самого Яшина.

Разубеждать кого бы то ни было в негативном восприятии карательных злоупотреблений нет ровным счетом никаких оснований, но ведь «органы» включали и «позитивные», героизированные звенья (разведка, погранвойска). Эта поправка не смягчает, однако, априори негативное отношение к «Динамо» со стороны значительной части околоспортивной интеллигенции, хотя среди динамовских поклонников хватало популярных личностей – от «короля оперетты» Григория Ярона и виртуоза скрипки Эдуарда Грача до возведенных в символы свободомыслия маститого драматурга Леонида Зорина и шахматного гения Михаила Таля. Но как бы то ни было, клубно-ведомственная принадлежность Яшина имеет к его человеческой и спортивной природе такое же касательство, как выдуманная советская «официозность». Смешно видеть в нем «шестидесятника», но открытость в общении и человечность поступков относят Льва Ивановича скорее к детям «оттепели», нежели тоталитаризма, получившего высшее организационное воплощение в том ведомстве, которое курировало динамовцев.

Погоны этого ведомства, очевидно, дополняли желание искусственно пришпилить Яшина к официальной идеологии, а отсюда, скорее всего, и плохо скрываемое неприятие плодовитым литератором, который признается, что вообще-то знал его самого плохо. Не напоминает ли это осуждение «Доктора Живаго» людьми, которые роман Бориса Пастернака не читали? Или сценку конца 90-х в «Футбольном клубе» НТВ, где тогдашний президент «Крыльев Советов» Герман Ткаченко, участвуя в дискуссии на тему, кто лучше – Пеле или Марадона, без тени смущения дважды повторил, что выбирает, безусловно, Марадону, поскольку… Пеле не застал и, стало быть, не видел.

Ложно политизированное сталкивание «фольклорного» Стрельцова и «скучно канонизированного» Яшина неправомерно и по другой простой причине. Даже если у каких-то партийных проповедников и было желание его «канонизировать», это характеризует лишь самих «канонизаторов», действительно навевающих смертную тоску, но уж никак не Яшина – неугасшая еще память о его жизнелюбивом нраве, энергетике и ауре, притягивавших любое окружение, отчаянно сопротивляется всем этим словесным упражнениям, бросающим на него тень какого-то коммунистического святоши.

Искусственную заданность такой фальшивой трактовки Нилин выдает (и тем самым дезавуирует) своим же наблюдением с близкого расстояния, когда столкнулся с ним на каком-то спортивном вечере и углядел в Яшине нормального живого человека – компанейского, свойского, юморного. Правда, любитель застольных тостов, анекдотов и танцев до упаду был при этом еще порядочным, добросовестным и обязательным, то есть, видно, раздражающе «правильным». Может быть, теперь, во времена ворюг, бездельников и вольнодумцев, это криминал?

Доморощенные «полемисты-вольнодумцы» захотели быть, как говорится, святее Папы Римского. Западные комментаторы, привыкли цеплять советских спортсменов, кем только их не выставляли – неулыбчивыми роботами, слепыми исполнителями тренерской воли. Гимнастку Людмилу Турищеву, например, окрестили «плакатной чемпионкой». Ее дисциплинированность и усердие, сосредоточенная и порой насупленная физиономия раздражали тамошних газетчиков, которые больше благоволили к живой и непосредственной Ольге Корбут. Не хочу сказать, что их отношение к серьезной спортсменке было справедливым, но Яшин такой подозрительности вообще избежал.

Его ответственность и концентрация не отменяли естественности поведения и непринужденности общения – придраться было не к чему. Но роль язвительных хулителей с Запада взяли на себя наши критиканы. Отталкиваясь не от реальности, а от схемы, которую себе придумали, вообразили, что знают, как отличить «чистых» от «нечистых», вот и появились искусственные антиподы.

Противопоставление Яшина Воронину со Стрельцовым уводит и от цивилизованной нормы судить человека в первую голову по его делам, достигнутым результатам, реальным заслугам. У нас же традиционно принято сдабривать, наращивать заслуженную славу еще и житейскими приключениями и драмами. Видно, глубоко укоренилась в народном сознании измученность несчастной, убогой жизнью и издевательствами власть имущих, теми же массовыми репрессиями, даже не со сталинских – более ранних времен. Вот откуда берется если не любовь (что в русском понимании равнозначно жалости), то слабость к людям битым, гонимым, оскорбленным, увечным. К чему это привело в новейшей истории России – вопиют последствия народного выбора в пользу деятеля, которого преследовала партийная верхушка, а возмущенное этим общество посадило себе на шею и до сих пор расхлебывает последствия.

Никак, по-моему, негоже играть на этой слабости, провоцируя контрастное отношение к большим футболистам. И еще на особенностях национального характера, выраженных типично русской пословицей «пьян да умен – два угодья в нем» (с добавлением давней футбольной поговорки отечественного же происхождения «кто не пьет, тот не играет»). Воронин со Стрельцовым полностью соответствуют смыслу крылатой фразы – оба были воплощением футбольного ума. Но первое-то угодье, вышедшее обоим боком, их биограф подает вполне сочувственно, с заметными нотками оправдания.

Вовсе не милые шалости торпедовских премьеров иногда даже немного смакуются. Этот род влечения преподносится как беда, а не вина, а та перекладывается на что угодно – режим, менталитет, обстоятельства, лишь бы снять с них самих. Но еще классики, те же Шекспир и Толстой, не раз отмечали, что поведение человека больше зависит не от общественного устройства, а от него самого, его стержня, характера. Уж как гнобили Анну Ахматову и Бориса Пастернака, однако они оставались самими собой. Никакие преследования не мешали самовыражению Сергея Параджанова. И основные беды обрушил на Воронина и Стрельцова не столько режим, сколько они сами на свою голову. Точно так же жизненное равновесие, да и осложнения, выпавшие Яшину, вытекали не из одной только государственной снисходительности или высоты его общественного взлета.

Да, режим наказал Эдуарда Стрельцова за деяние, судя по всему, юридически не доказанное, слишком жестоко, но как бы все ни происходило на этой проклятой даче в предшествии ареста, он сам дал повод для развития подсудной ситуации, которая привела первым делом к отчислению (вместе с участниками той же попойки Михаилом Огоньковым и Борисом Татушиным) из сборной СССР и ее заметному ослаблению накануне дебюта на чемпионате мира 1958 года. К сожалению, «пьяная» тема слишком часто обозначала свое губительное присутствие в судьбах российских футболистов. Недаром Мартын Мержанов как-то сказал, что все беды нашего футбола начинаются с того, что он «по щиколотку в водке» (хотя в наше время алкогольная зависимость российских футболистов заметно убавилась – они попрактичнее, страшатся потерять серьезные деньги).

Яшин же, уверен, вообще не мог попасть в переплет, подобный стрельцовскому или воронинскому И не в том соль, что, вовсе не дурак выпить, он был лишен привычки хлестать как сапожник. Сейчас совсем не модно толковать о честности человека перед собой, товарищами, делом, но эти полузабытые устои для меня главный стержень его натуры, порождавший особую щепетильность к своим обязанностям, собственным промахам и ошибкам, действительным и кажущимся.

Никто как он не терзался ответственностью за игру и положение команды. Никто как он так не волновался, наподобие самых больших актеров, перед любым выходом на поле, эту сценическую площадку футбола (умудрялся иногда даже найти укромный уголок в подтрибунных лабиринтах, чтобы снять предматчевое напряжение двумя-тремя затяжками припрятанного курева). Никто как он не вкладывал в игру столько души и беззаветности (был в 1959 году редакцией «Московского комсомольца» даже награжден специальным призом как самый самоотверженный футболист). Никто как он не терзался и избыточными послематчевыми переживаниями, особенно если сам напортачил или ему почудилось.

«Он очень близко к сердцу принимал свои ошибки, но не любил говорить об этом, – вспоминал Михаил Якушин. – Бывало, курит одну за другой после игры. И молчит…» Другое дело, что это самоедство уже в следующем матче переламывалось его же профессионализмом, возвращая партнерам и болельщикам прежнего Яшина, свежего и готового к новой борьбе.

Как мне кажется, во сто крат важнее смакуемой «фольклорности», что «официоз» никогда не предавал ни свое дело, ни свою команду. Ладно, уберем высокие слова. Если не считать ошибок на поле, иногда серьезных (а игроков, избежавших их, вообще не существует), он не подводил тех, кто возлагал на него особые надежды – ни товарищей по команде, ни тренеров, ни болельщиков. Не сражал их наповал разобранностью, исчезновением со сборов, тем более дебошами или скандалами с последующим отчислением. Не подводил никогда, как его ни обзывай.

Мне по-человечески жаль Эдика Стрельцова, этого легковерного добряка, позволявшего впутать себя в проигрышные житейские ситуации. Но разве человека, навязываемого ему в антиподы, не жаль? Многим болельщикам, которые годами наблюдали на футбольном поле несменяемого Яшина и начитались о нем засахаренных очерков, соответствующих забытой уже «теории бесконфликтности», казалось, особенно в сравнении с тем же Стрельцовым, что он баловень судьбы: более чем успешен, да еще долгожительствует в любимом деле, материально обеспечен (разумеется, по советским меркам), не вылезает из-за границы, непременный участник всяких торжественных церемоний, любим и почитаем пестрой публикой. Не берусь уравнивать стрельцовские тяготы с яшинскими, но непреложный факт, что баловень всемирной славы, увы, не стал баловнем безмятежной жизни.

Футбольная судьба Яшина была полна драматических испытаний, начиная с затяжного, крутого, изматывающего подъема в большой футбол, ожесточенных попреков за действительные и мнимые вратарские неудачи и кончая неприкаянностью, неудовлетворенностью в постфутбольной жизни и многочисленными болезнями, которые довели его до могилы. И уже поэтому внушаемый нам контраст между самыми грандиозными фигурами советского футбола не очень-то вырисовывается.

Футбол, вне сомнения, сфера творчества, особенно когда речь идет о таких крупных мастерах, а, согласно Стендалю, «творчество не может обойтись без людей немного меланхоличных и в чем-то несчастных». Почему, другой вопрос, но у нас ведь принято считать иначе. «Довольно распространено мнение, – пишет один из самых ярких спортивных журналистов яшинской поры Евгений Рубин, – что слава часто приходит к своему избраннику не одна, а в сопровождении неразлучных с ней спутников – счастья и удачи». На примере Яшина, плотно соприкоснувшись с ним, Рубин убедился, что это сильное заблуждение. По-моему, достаточно честно и доброжелательно он пытался разобраться в книге «Пан или пропал!» (2000), почему, покинув поле, Лев Иванович временами опускал руки. Но, ухватившись за слово «лень», вырвавшееся в сердцах из уст самого близкого Яшину человека, так и не докопался до сути. Я же считаю, что «лень» и «Яшин» – понятия несовместные. Так что на последующих страницах возьму на себя смелость в попытке разобраться, почему же вратарь-труженик чувствовал себя так некомфортно, когда перестал ступать на футбольное поле, хотя и остался в самом футболе. Я немного затянул спор с критиками Яшина, потому что их малочисленность компенсируется невероятной, порой назойливой активностью, если не агрессивностью позывов, коли уж низвергнуть невозможно, хоть как-то ослабить, хоть чуть пришпорить высочайший авторитет Яшина в футбольном сообществе. К тому же среди читателей найдется немало тех, кто в силу возраста и (или) малой осведомленности может принять измышления за чистую монету и утвердиться в ложных представлениях. Особенно опасной мне представляется новая, к тому же беспочвенная идеологизация по советским лекалам, только с обратным знаком, сводящаяся в конце концов к обыкновенному попустительству личной ли, общественной ли привычке холить и лелеять отрицательное обаяние (иногда говорят: обаяние порока) заметных исторических фигур, использовать негативный заряд жизненных передряг для придания им большего веса в незрелом сознании и, наоборот, возбуждать недоверие к людям чести и долга, лицам, ничем не замаранным, респектабельным и достойным только доброго отношения. А таким и был Лев Иванович Яшин.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю