Текст книги "Плач по концепту"

Автор книги: Александр Лурье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Александр Давидович Лурье
Плач по концепту

Когда б вы знали

Из какого сора

Растут статьи

Не ведая стыда

По большому счету, все мы эгоисты. Просто у некоторых не хватает смелости и искренности в этом признаться. Подлинных абстрактных гуманистов не так уж много. Трудновато болеть душой за все человечество, не наглядно потому что. Куда как понятнее и ближе к телу ратовать за общечеловеческие ценности в применении к себе лично. И восхищение Вселенной не бескорыстно, ибо основано на том, что есть Мы, а не будь нас, то к чему «all that jazz»?

Все это лирическое вступление к следующей, сугубо субъективной посылке: читатель воспринимает литературу как нечто обращенное к нему лично, в отрыве от всей остальной публики, и реагирует соответственно тому впечатлению, которое произвела на него книга, то есть как любой потребитель реагирует на товар. Критик, как мне уже доводилось писать, не более чем квалифицированный читатель, и потому относится к книге точно так же, как будто она адресована персонально ему, забывая при этом, что писатель, как и любой родитель, рождает ребенка не для чужих дяди или тети, а для себя. Для себя – т. е., может быть, и для денег, и для самоутверждения, и пр. Только дети и книги не знают, для чего рождены. Они просто живут себе, как умеют.

А вот потом уже приходят совсем другие люди и менторским тоном начинают учить несмышленышей и их родителей уму-разуму. Воспитание детей, равно как и литературная критика, дело не столько неблагодарное, сколько отличающееся крайне низким КПД. Невозможно полностью передать ребенку все свои знания и весь свой опыт, приходится удовлетворяться тем, что он сможет воспринять. С книгой ситуация обратная – читатель (критик) выступает в роли ребенка: что смог воспринять, то его. И уж на этом основании берется судить.

В последнее время я все чаще задумываюсь о цели и смысле критики. Это, конечно, прежде всего красиво: и выпас народов, и пробуждение спящих, и искоренение некиих отдельно взятых недостатков действительности – скажем, родимых пятен тоталитаризма, – и воспитание нового поколения через влияние на издательскую политику. Но, положа руку на сердце, мы-то ведь в душе все знаем, что бороться с недостатками лучше всего если и не точечными ракетно-ядерными ударами, то уж точно – ковровыми бомбардировками; подобный технический инструментарий необходим и для того, чтобы можно было вволю попасти народы. Пробуждение спящих возможно только в том случае, если сами спящие этого хотят. Опять же неизвестно, кто проснется – не зомби ли какие? Да и поблагодарят ли проснувшиеся критика?.. Вопрос вопросов.

Так зачем же заниматься тем, за что «спасибо» не скажут, послушать не послушают и гонорар не заплатят?! Дело не только в «священной жертве Аполлону» и болезненно воспаленной амбиции. Критик претендует на роль предсказателя. Утверждая, кто из писателей плох, а кто хорош, он то ли обгоняет время, то ли возлагает на себя его функции, становясь самым могущественным, наряду с Судьбой, божеством. Критик пытается предварить суд истории, который – в этом я абсолютно согласен с глубоко уважаемым мной Л. Кудрявцевым – и вынесет окончательный вердикт: кому оставаться на полках, а кому – в макулатуру.

Критику священное безумие пифии свойственно не менее, чем объекту его исследований. Он не всегда может рационально объяснить и отстоять свою точку зрения, ибо она базируется на том, как лично он ощущает воспринятые и перекодированные автором тонкие воздействия. Детально анализировать хорошо только уже покойных и, соответственно, бессловесных авторов. Но и «критика близкого прицела», пытаясь определить место произведения в своей системе ценностей, не может обойти вниманием личность автора. Чтобы там ни говорили, произведение является частью автора; так же верно и обратное. Чтобы книга жила, автор должен поделиться (или пожертвовать?) частью своей жизни, своей кровоточащей плотью, а не только принести в дар часы, проведенные за клавиатурой.

Писатель платит за творчество жизнью, он – вечный донор, Прометей и орел в одном лице, и горе тому, кто, жульничая, вместо собственной печени подсовывает наспех сварганенный муляж. Холодный ремесленник, на мой взгляд, ничем не лучше закоренелого графомана – оба подобны продавцам пирожков с котятами, с той лишь разницей, что первый свежует котят умышленно, а второй ухитряется изгадить и собственную вырезку. Мне, как читателю, оба одинаково отвратительны – по результату творчества.

Есть, конечно, немеряное наслаждение спровоцировать десяток-другой лбов, а затем врезать по ним прямой наводкой из орудий главного калибра, так, чтобы после залпа – только бульки на воде. Не менее приятно найти единомышленника, пусть даже частичного, и лелеять надежду, что это, мол, я ему открыл глаза. Существует высокий кайф в отстаивании и объяснении своей модели будущего литературы, в которой оценки проставлены собственной рукой. Но все это вторично по отношению к тому, какие мысли рождает в тебе та или иная книга. Что есть эта книга – известно, быть может, ее автору и, наверняка, потомкам. Мы можем лишь гадать. И посему остается единственный объект исследования – сам читатель. Критик исследует не столько само произведение, сколько собственные мысли, им вызванные. А потом пытается привести их в систему. Это не хорошо и не плохо, просто еще один «медицинский факт»…

Одиссей – большой come-back

Куда плывете вы? Когда бы не Елена,

Что Троя вам, ахейские мужи?

О. Мандельштам

Во времена моего школьного детства говаривали: «Пережеванное – невкусно». Не знаю уж почему, но я всегда старался следовать этой максиме. И впрямь, разве недостаточно ловких ребят, которые будут до опупения толочь воду в ступе и слова в предисловиях и монографиях? И какие все хлопцы – остепененные, солидные, слова в простоте не вымолвят – где уж нам, дуракам, чай пить. Вот они пусть в сотый и тысячный раз повторяют панегирики Генри Лайону Олди. Можно, конечно, было бы влиться в их дружный хор и в очередной раз оповестить почтеннейшую публику о том, какой Г.Л. мастер слова, тонкий стилист и властитель дум, и даже цитаток в подтверждение надергать. Как будто почтеннейшая публика не зачитывается книгами харьковского тандема уже лет десять и вроде даже не предполагает о существовании такого писателя. Осмелюсь предположить, что, наверняка, и досточтимый сэр догадывается о своем таланте. Но хлопцам легче и проще хвалить, заливая патокой, чем взяться и проанализировать. Так оно безопаснее…

Каждый раз, когда я снимаю с полки новую книгу Дмитрия Громова и Олега Ладыженского, я не сомневаюсь, что прочитаю ее взахлеб, и предвкушение меня еще никогда не обманывало – Генри Лайон охулки на руку не положит. Конечно, и у Олди бывают более и менее удачные книги. Но речь сейчас не об этом. И не о самих авторах. Речь пойдет о герое их последней книги, хитроумном Одиссее-Улиссе…

…От античной истории до наших дней дошло немного – обрывки авторов, в основном, позднеримских, обломки статуй и колонн; неохватная культура, целый материк, Атлантида древней цивилизации как будто канула бесследно в бездну. Профаны, начитавшиеся Куна, а в лучшем случае – Грейвса, убеждены, что все постигли; специалисты же разводят руками и по сей день теряются в догадках. Облик античности, восстанавливается, как древняя мозаика – некоторые смальты уцелели, но общая картина все еще не ясна.

А интерес к античности, по сути своей, ведь не просто досужее любопытство. История Древнего мира не просто фундамент, из кирпичиков которого построена существующая цивилизация – это еще и предупреждение нам, неожиданным потомкам древних, о том, как все, столь знакомое и привычное, может внезапно исчезнуть во мраке невежества и лишь спустя столетия прорасти разрозненными артефактами. Впрочем, мы мало задумываемся о прошлом, слишком уж мы устремлены в будущее и живем завтрашним днем. Древние жили сегодняшним. Так ли это было глупо?..

Мы, даже не отдавая себе отчета, постоянно ведем диалог с античностью, пытаемся расшифровать письмена, начертанные на стене, прочесть в них свою судьбу. Но этот диалог не просто двух разных человечеств, это диалог личностей: те из нас, кто настроены по-философски, апеллируют к Платону, Сократу или Сенеке. Люди действия обращаются к Александру или Цезарю. Дети тянутся к Гераклу и аргонавтам. Но весь калейдоскоп античности в нашем сознании воплощает Одиссей.

Именно он ближе всего нашей душе, именно его образ вызывает у нас наибольшее понимание и сопереживание. Одиссей – не обычный Герой Эллады, он борется не с чудовищами или богами, он воюет с настоящим за будущее, борется с судьбой не ради посмертной славы, а за обычную, смертную жизнь. И в этом он – провозвестник Нового мира.

И еще один урок дает нам хитроумный Улисс – нет и не может быть порядка в собственном доме, и не удастся отсидеться в покойном и уютном месте, когда Ойкумена встала на дыбы… Одиссей, несмотря на все катаклизмы и пертурбации, практичен и приземлен и тем похож на нас. Его мудрость в том, что он твердо знает, что такое Добро и Зло, и может отделить одно от другого (как бы нам хотелось хоть немного в этом походить на него!). это простое, по существу, знание позволяет ему с легким презрением смотреть на бряцающих оружием недоумков и явных глупцов, напыщенно и темно рассуждающих о том, что не бывает «инвариантной морали». По их логике, в зависимости от обстоятельств, мораль может поощрять и одобрять насилия и убийства. Для подобных умников у Одиссея всегда в запасе крепкая палица или, в крайнем и неизбежном случае, туго натянутый лук.

Он – герой по необходимости. Как и все мы. Одиссей не был героем и не стал богом. Он предоставил это право другим. Возможно, поэтому история такова, какова она есть. Может быть, и Христу стоило призывать не к божественной любви, а к простому здравому смыслу. Или для того, чтобы внять такому призыву, надо действительно быть Одиссеем… Улисс, бродяга и домосед, мудрец и воин, любящий и жестокий, не столько возвышенный и заоблачный идеал существующей цивилизации, сколько его вечно неиспользуемая альтернатива; он – та «золотая середина», которая в последнее время стала синонимом едва ли не площадной брани. Он слишком хитер и мудр, чтобы быть заурядным героем, и слишком смел и честен, чтобы оставаться философствующим мещанином. Скорее, Одиссей – это идеал среднего класса, почти не встречающегося среди заплывших жиром потомков. Но, как пепел Клааса, он бьется и в этих измученных холестериновой опасностью сердцах. Поэтому вот уже полтысячелетия одно за другим поколения авторов возвращаются к гомеровскому первоисточнику и пытаются прочитать его заново, как бы впервые. Поэтому и события, и герои, и их речь в версии Г.Л. Олди так близки к современным. Олди читает Гомера так, как это делает человек нашего времени. Эпосу ли бояться новых прочтений? Он и так – на все времена.

…Эти и многие другие мысли, о древности и о современности, о доме и об Ойкумене, об Одиссее и собственном отражении в зеркале приходят в голову при чтении дилогии Генри Лайона Олди. Но все же книга эта не только об Одиссее. Она – о Номосе, ибо о чем бы и как бы ни писал Г. Л. Олди, основное и неотъемлемое в его книгах – раньше, теперь и всегда – Миро-Творчество…

Эпос в стакане воды

Всех книг никогда не перечитать. Это, с одной стороны, повод для моего искреннего огорчения и ламентаций на несовершенство бытия, а с другой – лишний стимул для ежедневного погружения в бескрайний печатный океан. В свое время мне очень рекомендовали роман Эргали Гера «Сказки по телефону». Тогда я сослался на катастрофическое отсутствие времени, а вот теперь, почти год спустя, набрел на текст книги в Интернете и решил внять давней рекомендации, тем более что по наколке того же знакомого открыл когда-то для себя Ю. Латынину. Что ж, предчувствия меня не обманули, и рекомендатель по праву заработал звездочку на фюзеляж.

Сюжетам свойственно повторяться, и, по правде говоря, ничего нового в сюжете «Сказок по телефону» нет. Нечто подобное уже проскальзывало и в одном из рассказов О’Генри, и у Зюскинда в «Парфюмере». Даны два одиночества. Молодой человек, замкнувшийся после пережитой в детстве трагедии, постепенно превращающийся в хрестоматийного «лишнего человека» (не путать с «героем своего времени» – эта роль досталась его приятелю) и обретающий некое подобие жизни только в разговорах по телефону. Девушка, более практичная и ориентирующаяся в окружающем, но такая же одинокая. Все это, конечно, весьма схематично, но я и не претендую на то, чтобы пересказать историю пути героев к заочной и заранее обреченной любви лучше, чем это удалось автору.

Стиль весьма бойкий и живой, хотя некоторые, якобы философско-концептуальные диалоги, отдают, по-моему, элементарным занудством и психологическим неправдоподобием. Впрочем, о том, как должны выражаться персонажи, можно прочитать у того же О’Генри. Весьма достоверно (настолько, насколько я могу судить из своих палестин) описан антураж новорусской рельности. В книге он исполняет роль окружения, создающего короля – т. е., является фоном и источником сюжетной интриги, и средством ее разрешения. Кстати, размышляя о декорациях и действующих лицах, я поймал себя на мысли, что не в состоянии представить их себе и, соответственно, понять. Вина в этом, безусловно, моя – я не мог постичь этос нынешних хозяев жизни и раньше, когда им самим это господство еще не снилось. Несмотря даже на то, что говорим мы, формально, на одном и том же языке, некая ментальная пропасть разделяет нас больше, чем эфиопа и эскимоса.

Одним словом, цитируя «Всемирную историю» Мела Брукса: «Мило, не так чтобы очень, но мило». Что же есть такого в «Сказках по телефону», что заставляет предпочесть эту книгу тысячам других, дожидающихся своей очереди на полках? На мой взгляд – то основное, что приближает литературу о повседневной жизни к высокому мифу, выявляя некие глобальные и всеобщие тенденции мироздания, вычленяя мировую константу из частной и обыкновенной истории – архетип. Он апеллирует не столько к нашему частному, цивилизованному и образованному «Я», сколько к темному, посконно-сермяжному, чующему нюхом правду бытия, коллективному бессознательному, к чему-то глубоко и временами справедливо задавленному в казематах души. Литературный миф прикрывается романтическим флером, но он же, лежащий в основе архетипа – правда мира, а всегда ли мы к ней стремимся? Куда легче жить в здании, когда не знаешь, как, из чего и на чьих костях оно построено.

Я вполне могу предположить, что это архетипический компонент «Сказок по телефону» появился не по воле автора и, возможно, существует только в моей собственной трактовке, но все же изложу свои аргументы. Речь идет не только о несколько более инфантильном, чем все остальные, молодом человеке, предпочитающем идеализированный вербальный контакт с действительностью (в лице женщин) – плотскому и натуралистическому. Это скорее история рассказчика, нарратора, писателя, да, наконец, любого творца, настолько погруженного в создание собственной реальности (или эстетическое перестраивание существующей), что он просто не в состоянии штатно контактировать с окружающей средой. Если же, в силу слабости характера (все мы человеки), он откликнется на властный зов реальности и спустится со своей башни слоновой кости, то обречет себя лишь на скорую гибель. И это еще лучший из всех возможных вариантов – ибо физическая смерть для него предпочтительнее, чем неизбежная в противном случае утрата себя. Рандеву с действительностью равноценно для художника вечерним прогулкам по берегам Гримпенской трясины. Последствия, во всяком случае, одинаковы. Все, что ему остается – пребывать в одиночестве и идеализировать любимый образ на расстоянии.

В этой трактовке соответствующим образом трансформируется и облик возлюбленной. Она олицетворяет собой нынешнюю российскую жизнь. Отец – неизвестен, то ли спился, то ли сел. Мать – уродливая и брутальная, как Калибан, поглощена безудержно-бессмыссленным, животным накопительством. Друг семьи, концентрированный образ эдакого по-своему совестливого олигарха – скорее паж-оруженосец, чем рыцарь прекрасной дамы, более лакей, нежели любовник. Вокруг нее – никого, не люди, а служебные функции, обслуга, массовка, статисты со словами «Кушать подано!». Жить в этих декорациях отвратительно, а вне их нет никакой жизни вообще, во всяком случае, она себе представить эту жизнь не может. Незаметно для самой героини ее существование определяется действующей в обществе этикой насекомых с присущим ей перманентным и основополагающим каннибализмом. Поэтому чудесное появление героя, ищущего благодарного слушателя своих телефонных поэм, воспринимается как явление вызволителя на белом коне.

Увы, «принцессы лыком шиты», само прикосновение возлюбленной смертельно, оно подобно касанию маркесовской героини, окислявшему даже золото. Пусть и не своими руками она губит – для него смертоносна сама среда ее обитания. В башне слоновой кости слишком тесно для двоих, на равнине же – выжить сможет только один. Смерть героя несколько смягчает эту дилемму, создавая шаткую иллюзию, что «счастье было так возможно». Реальность, одинокая и непонятая, остается жить в поисках виртуального утешения…

Страшнее кыси зверя нет

Если долго мучиться,

Что-нибудь получится…

Виртуальным утешением занимаются другие мастера пера и культуры. Раз и навсегда их однажды назначили на должность ответственных за состояние человеческих душ, и теперь все, вывалив на плечо от усердия языки, ждут-с: какое новое откровение явят нам, грешным. И, надо отдать должное, являют ведь, зачастую бескорыстно и не дожидаясь даже первой палой звездочки за какие-нибудь там услуги.

И тут тоже все понятно: раз так долго ждали, почти отчаялись, а оно тут взяло и все же явилось – то последнему ежу неграмотному ясно, что это эпохалка. Ну и как ее не расхвалить, тем более что для этого и читать нет никакой необходимости. Нет, все-таки правы были марксисты: главное – методой овладеть, а там только минус на плюс вовремя меняй, и проживешь долго и счастливо. И если и умрешь, то только вместе с учением, которое непобедимо. Потому что верно.

Что и говорить, удобный мир. Я-то думал, что он сохранился только в нескольких заповедниках гоблинов, ан наткнулся на «Озоне» на подборку высказываний о «Кыси» Т. Толстой и понял, что эти песни о главном «не задушишь, не убьешь». У меня сложилось устойчивое впечатление, что все рецензенты (кроме А. Немзера и вашего покорного слуги) читали какой-то совершенно другой – по содержанию – текст Т. Толстой. Но, по здравом размышлении, я понял, что вся беда, скорее всего, во мне, пытающемся по старинке не искать черную кысь (простите, кошку) в темной комнате, когда ее там нет. Это ведь одно из проявлений недавно воскрешенного «нового сладостного стиля» – находить нечто там, где его не только не прятали, но и просто не было испокон веку. А потом умиляться найденному, тетешкать и лелеять его.

Подобные аберрации и перверсии у критиков проходят под ставшим в последнее время популярным, я бы даже сказал – эпохальным и судьбоносным – девизом: «Я его слепила из того, что было, а потом, что было, то и полюбила». Конечно, из того, что было, слепить конфетку можно только пиаровскими средствами… Чего душой кривить – «Кысь» могла вызвать некоторый восторг и у автора этих строк. Если бы прочитал ее лет 15, а – еще лучше – 20 тому назад. Сегодня же появление этой книги можно сравнить с незабвенным поездом «Новосибирск – Одесса», приходившим минута в минуту по расписанию, но с опозданием на одни сутки.

Особенный и всеобщий восторг у читателей вызвала стилистика, язык книги, ее замысловатое структурирование и т. п. бомбошки и финтифлюшки. К сожалению, на мой взгляд, это скорее проявление проклятого в свое время марксистами «искусства ради искусства». Ибо не несут все эти красоты никакой нагрузки – ни эстетической, ни смысловой; с таким же успехом их можно было бы вставить в любой другой текст Т. Толстой – без ущерба, но и без выигрыша как для красот, так и для самого текста. Мне они скорее напоминают каллиграфические завихрюшки в подписи самовлюбленного второстепенного литератора – мол, и так я могу, и эдак, да и всяко-разно. Нечто вроде достопамятной таблички мастера Гамбса, но понапиханной в изделие в таких количествах, что это уже не шедевр, а памятник самому себе, любимому.

Впрочем, если очистить текст от всех литературных излишеств, то твердый осадок будет весьма и весьма невелик. Сюжет просчитывается буквально с первых строк, в середине становятся скучно, а в конце думаешь, позевывая: «Стоило ли огород городить?». Некоторые, чисто формальные, признаки позволяют кое-кому относить «Кысь» к фантастической литературе. Я, честно говоря, против такого попустительства, когда все, с чем не хотят справляться критические жернова, сразу причисляется к фантастике, как к литературе заведомо второго сорта.

«Жизнь после Взрыва» – лишь необходимая для Толстой оговорка, чтобы описать тот концептуальный гомеостазис, буквально бесконечный тупик, который, по ее мнению, охватывает прошлое, настоящее и будущее российской истории. Не мне, из своего израильского далека, судить ее американское. Россия в предлагаемой реальности есть величина неизменная и непознаваемая, ее можно лишь принимать как некую данность, вещь в себе, существующую, по преимуществу, для оправдания авторской идеи. Все в ней вечно – ожесточенно-бессмысленные споры «западников» и «славянофилов», мышиная суета цепляющейся за воспоминания о недостоверном былом интеллигенции, дикий быт опекаемых «низов», власть ради власти и звериное стяжательство – с непременным интеллектуальным взломом – «верхов».

Еще одна существенная подробность – в реальности навязанного автором «мира после взрыва» литература существует только в качестве некоего окаменевшего экспоната. То есть Рим стоит, но римлян, т. е. творцов, более нет. Правда, и без них жизнь продолжается вполне нормально. А если сильно припечет, то можно затеять вечную, во всяком случае, для Толстой, дискуссию с бессловесным Пушкиным. Что, мол, брат Пушкин? Молчишь? А ведь мы теперь с тобою наравне, разве не так?… Раз диалог на равных здесь по определению невозможен, то Пушкина – благо безответен – живенько стаскивают на свой собственный уровень.

Но что ты ни делай, а не дает Пушкин ответа, как когда-то тройка-Русь. Не хочет колоться, и все тут! Сдается мне, что Пушкин на все эти спиритические сеансы не отзовется и не выйдет. Он сам знает, к кому и когда являться. А чем хороша современность – за неимением благословения покойного классика вполне сойдет проплаченный критик…