Текст книги "Выше Бога не буду"

Автор книги: Александр Литвин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

23

Конечно, иногда я огорчал родителей плохими оценками или какими-нибудь хулиганскими выходками, и такое было, все-таки улица есть улица, и мне тоже хотелось как-то выделиться в толпе сверстников. Порой я оступался, следуя по пути Дарвина. Но в какой-то момент понял, что путь этот – тупиковый: выживает не сильный физически, а сильный интуитивно. В моем доме было два примера. Пример папы – несгибаемая воля и совершенная невозможность поступиться принципами. Принципы его были простыми, и не он их придумал. Он получил их от своих предков, и заключены они в десяти заповедях, о которых знают все, но не все исполняют. Он был и остается очень авторитетным человеком. Сила его не физическая, а духовная. Однажды он в два счета утихомирил огромного пьяного верзилу, сельского кузнеца. Тот был в два раз больше моего папы, и я с ужасом думал, что этот амбал разнесет все и вся. Но папа оказался круче. Для меня этот случай был большим подспорьем в разных жизненных ситуациях. И самое главное – я понял: если ты прав и справедлив, ты победитель.

Мама всегда мягкая, как вода. Но физика и сила воды в том, что она несжимаема. Так и моя мама – несжимаема! Она крайне редко включала свои волевые характеристики, но если уж была необходимость, то становилась кристаллом, тверже алмаза. Она всегда надеялась исключительно на свои ощущения. Когда была беременна мной, врачи в один голос говорили ей: эта беременность вас разрушит, вы умрете. У мамы с войны была сильнейшая аритмия и порок сердца после перенесенной в 11 лет тяжелейшей ангины. Она шла на реку за водой и провалилась в полынью. Был декабрь – и мороз под тридцать. Ангина была ужасная, лекарств не было, и как результат – сердце дало сбой. Врачи тоже люди и имеют право на ошибку, но моя мама не ошибалась. Она сказала: ну умру, так умру. Пришло время моего появления на свет. Я родился очень крупным – 4650 граммов, доктор Куклин шлепнул меня по толстой белой попе, я закричал, а мама сказала:

– Ну вот я и не умерла.

Я появился – и маме стало лучше. Она и сейчас говорит: «Когда ты приезжаешь, я совершенно не болею».

24

Мне явно не хватало школьных знаний, но я решил не продолжать учебу в школе, а после 8-го класса подал документы в медицинское училище. У меня тогда уже был кое-какой авторитет, поэтому вслед за мной еще восемь мальчиков и одна девочка – та, что в первом классе сдала меня учительнице за чтение книги на уроке, подали документы на фельдшерское отделение. Было несколько причин, определивших мой выбор. Во-первых, медицина всегда была мне интересна как стык огромного количества наук. Во-вторых, медучилище было самым близким к дому учебным заведением. И, в-третьих, там много девчонок! Именно так, чего уж тут скрывать.

1 сентября 1975 года меня выгнали с лекции по анатомии за отвратительное поведение. Девчонок было действительно много, и я много хохмил. Преподаватель анатомии попросила меня выйти из аудитории и повеселиться на свежем воздухе. Настроение было прекрасное, и мысль о том, что все начинается как-то не так, особо меня не занимала. Я пришел домой, и мама спросила, почему утром я пошел из дома в противоположную сторону, ведь школа находится совсем не там. «Мама, я уже не учусь в школе, я учусь в медучилище». Мама удивилась, но мой выбор одобрила. Папа тоже поддержал мое решение. Учеба в медучилище была для меня компенсацией потери времени в школе. Я учился! Там я действительно учился, и все дилетантские знания, почерпнутые в журналах, получили продолжение на весьма серьезном уровне. Мне было страшно интересно изучать процессы, происходящие в человеческом организме. Я зубрил анатомию, латынь, физиологию и мой любимый предмет – психиатрию. Когда-то в детстве мне попалась книга. Она назвалась просто: «Гипноз». Это явление захватило меня целиком и полностью. Именно из этой книги я узнал о Мессинге. Мне очень хотелось понять и применить эти знания – и я учился!

Система обучения в медучилище была замечательной! С 8.00 до 13.00 часов – практика в стационаре. С 15.00 до 20.00 – получение теоретических знаний. Первые полгода только теория, а потом понеслось! Четыре года в таком жестком ритме, и всегда с удовольствием. Мы уставали, мы страшно уставали, но нам нравилось. Не скажу за всех, но я был счастлив! Я первый в своей группе сделал внутримышечную инъекцию больному, я первый внутривенно ввел хлористый калий пациенту, страдающему тяжелейшим расстройством психики – обычный больной испытывает весьма неприятные ощущения от такой инъекции, а что уж тут говорить о необычном больном; я первый сделал надрез, ассистируя хирургу. Я не боялся, я учился и практиковался, потому что понимал: это мое, и мне надо все это знать, и все это пригодится в моей жизни. Мне пригодилось все. Даже сон на лекциях по фармакологии, которую читали на последней паре, и я уже был настолько измотан за день, что бодрствовать просто не было сил. Во сне я запомнил все, и когда уже учился в фармацевтическом институте, фармакология, технология лекарственных форм и токсическая химия были для меня самыми легкими предметами. Я по ним даже проводил консультации перед сдачей зачета или экзамена.

В медучилище не выучить что-то, на мой взгляд, было невозможно. Там я все время был в состоянии экзамена, и именно там я впервые понял некоторые закономерности в развитии заболеваний. У меня было огромное количество статистических данных и возможность исследовать эту статистику. Помню, однажды на практике в психиатрической больнице доктор, руководитель практики, рассказал, что диагноз шизофрения имеет сезонный характер, и более 80 процентов больных рождены в период с декабря по февраль, и что сезонность выражена также в фазах обострения и ремиссии. Меня все это очень заинтересовало! Мне было интересно наблюдать, что рисуют больные алкогольным делирием: несмотря на разный социальный статус, пол и возраст, их рисунки были удивительно похожи друг на друга – на них были очень страшные черти. Как же все это было интересно! Выпускные государственные экзамены я сдал на одни пятерки. И не пользовался своим методом определения билета, на который знаю ответ. Я просто учил.

25

Однажды в наш город приехал известный гипнотизер, и мы всей группой пошли на представление. У меня тогда уже были кое-какие знания об эриксоновском гипнозе, но я никогда не видел, как это происходит вживую. Мы пришли в театр. Я сел близко к сцене и просто впитывал все происходящее. Я запомнил энергетику артиста, его эмоции, его жесты и мимику, его голос, глубину, четкость и ясность в произношении. На следующий день в библиотеке училища я забрал всю литературу по гипнозу, в течение недели тщательно ее изучал и вот решился на эксперимент.

Вечером, усадив на диван двух своих сестер и сестру своего зятя Ольгу, я попросил их внимательно меня выслушать в течение 10 минут, не отвлекаться, не хихикать, а просто слушать. Я достал учебник и слово в слово, вспоминая недавнее представление и маэстро на сцене, прочитал формулу. «Я буду считать до тридцати, и при слове тридцать вы уснете. Один! С каждой единицей счета желание спать усиливается, усиливается, усиливается… Два». Оля уснула при счете двадцать. Она спала и никого, кроме меня, не слышала. Сначала мне показалось, что это розыгрыш, но потом, к своему дикому восторгу и восторгу сестер, в силу веселого характера так и не попавших под влияние моего голоса, я понял, что погрузил ее в гипнотический сон. Я сказал ей: «Проснись!» Она проснулась.

Мы втроем, наперебой, стали рассказывать ей, что она спала и выполняла какие-то команды. Она нам не поверила. Тогда я посмотрел на нее и сказал: «Спать!» Она тут же снова уснула. Я включил магнитофон на запись и попросил Олю спеть песню из мультфильма. Дело в том, что у Оли не было музыкального слуха и голоса. Никто из нас никогда не слышал, как она поет. Она запела, и я записал это на пленку. Затем разбудил ее и сказал, что она сейчас пела песню из мультфильма. И включил запись. Для нее это было потрясением и шоком. Она сильно смутилась, и я понял, что как-то не правильно использовал вдруг оказавшуюся в моих руках власть. Она попросила прекратить эксперимент и немного обиделась. Я, очень довольный результатом, согласился, и мы отправились пить чай.

В следующие три дня мы практически не виделись и не вспоминали об этом эксперименте, но на четвертый день Ольга взяла в руки утюг, собираясь что-то погладить. Я сказал ей: «Оля, осторожно, утюг горячий!» Оля швырнула утюг в сторону с такой силой, что он оставил вмятину на штукатурке. Я понял, что она продолжает оставаться под моим тотальным контролем. Не надо ничего читать, никаких формул – стопроцентный контроль, и как вывести ее из этого состояния, я не знаю. Паники не было. Надо было просто пойти в библиотеку и читать – искать способ. Я нашел его не сразу – примерно пару дней у меня не получалось, но в конце концов мне удалось вернуть ее в норму. Ольга до сих пор меня побаивается. А я стал задумываться о возможностях человеческой психики. Если такая элементарная формула приводит к таким последствиям, то, вероятно, этим пользуются люди с трибуны. И я стал искать ключи – слова. Мне понадобилось много лет, чтобы найти эти ключи. Я их нашел. Ключи для управления отдельными людьми и для управления людьми в целом. После этого эксперимента я стал достаточно глубоко изучать нейрофизиологию, но в те времена материала было мало, отдельные научные публикации не позволяли увидеть всю картину в целом, отсутствие в печати работ иностранных специалистов также не давало мне продвигаться в этой области. И только с наступлением эры Интернета я получил необходимый в настоящий момент объем материалов.

26

Медицинское училище дало мне многое, именно там я понял, что много не знаю, и что в медицине интуиция имеет первостепенное значение.

Однажды мы были на практике в родильном доме. Был час пик – одновременно рожали восемь женщин. Все родильные столы были заняты, а две дежурных акушерки и врач метались от одной роженицы к другой. Мы знали теорию, а здесь была практика, и практика очень жесткая. Опытная акушерка быстро сориентировалась, кто из женщин родит легко и просто, и распределила нас по столам. Мне досталась женщина, которая рожала четвертого ребенка. Она сказала:

– Не бойся ничего, главное не мешай! Я рожу минут через пятнадцать. Как ты думаешь, кто это будет?

– Девочка. Я думаю, что девочка.

– Я тоже так думаю. Мне девочку надо. Тем более, у меня уже есть три мальчика.

Тогда не было УЗИ, и до появления ребенка на белый свет никто не знал, кто это будет – мальчик или девочка. Родилась девочка весом 3800 граммов, и по шкале APGAR я поставил ей высший был. Женщина сказала: «Иди в гинекологи, у тебя получится, я уверена. Я родила четверых детей и знаю, что дети чувствуют того, кто первый встречает их на этом свете. Ты ей понравился!» Впоследствии я понял, насколько она была права, и при появлении на свет своих детей всегда внимательно следил за тем, кто именно будет принимать роды. Мне не удалось проконтролировать это только со старшим сыном Евгением: он родился на Урале, а я в это время был на Чукотке.

Да, медицина, как и многие другие сферы человеческого бытия, требует не только знаний, но и интуиции. И часто интуиции – особенно. Работая фельдшером скорой помощи, не имея ни экспресс-анализов, ни медицинской карточки пациента, полагаешься только на собственный опыт и интуицию. Самостоятельного опыта у меня тогда было еще маловато: практика в училище была хороша, но явно недостаточна. Одно дело – принимать решение под контролем докторов, отработавших по пятнадцать-двадцать лет, и совсем другое – выстраивать тактику и стратегию в условиях жесточайшего цейтнота, когда дорога не минута, а секунда, и цена этой секунды – жизнь человека. Моя первая медицинская потеря случилась на практике.

Я работал в реанимации городской больницы. Дежурный доктор отправил меня в палату интенсивной терапии, где умирала 30-летняя женщина. История ужасная сама по себе: женщина из деревни, глухой деревни, где ни больницы, ни аптеки, вообще ничего. У нее заболело ухо, и она терпела боль, терпела так долго, что банальный отит перешел в абсцесс головного мозга, и сделать было уже ничего нельзя. Доктор сказал мне: «Сиди и смотри, ты это тоже должен видеть. Периодически коли ей промедол и фиксируй все, что видишь». Три часа агонии. Мне эти три часа показались тремя годами. Медики – циники, и я знаю почему: ты выстраиваешь стену между страданиями и собой, чтобы оставаться максимально мобилизованным. Но в этой ситуации я понимал, что чуда не будет, и никакой мобилизации от меня не требуется. Она сильно страдала, и я старался ей помочь не только промедолом. Я говорил с ней о том, что впереди у нее новое существование. До сих пор не знаю, где я находил слова. Когда пришло ее время, я это почувствовал: стало очень тихо и прохладно. Температура в палате снизилась, как будто кто-то открыл окно в морозный день. Я посмотрел на нее. Она улыбнулась, не открывая глаз, и выдохнула воздух. В 4.45 я констатировал факт смерти. Я запомнил это ощущение, эту эмоцию и теперь даже по фотографии могу отличить живого человека от неживого. Тогда это был мой первый страшный опыт.

Доктор был человеком понимающим. Когда я доложил ему об обстановке, он спросил:

– Как ты?

– Да как-то не очень.

Мне действительно было нехорошо и страшно жалко эту молодую женщину, которой невозможно было помочь.

– Ты не должен воспринимать каждого как родного, иначе тебя надолго не хватит. Если не сможешь выстроить стену – лучше уходи из медицины, иначе сам станешь пациентом.

Он достал флакон со спиртом и разлил граммов по тридцать в больничные чашки.

– Учись, студент. Такова жизнь. Теперь ты знаешь, какова смерть. Если будет нечто подобное с твоими близкими или знакомыми – лучше не лезь, доверь другим докторам.

Как он был прав, я узнал много позже, когда первым приехал на место автомобильной катастрофы, в которой погиб мой коллега по работе в таможне. Это была страшная авария, на большой скорости, лоб в лоб. Еще утром мы ехали с ним на таможенный пост в одной машине, и меня зацепила какая-то дурацкая мысль: «У него не будет детей. У него никогда не будет детей». Я не сделал особого акцента на этом, но мысль запала. Он был молод – 27 лет, совсем недавно женился. И вдруг такая мысль. Неожиданная, спонтанная, ни к чему не привязанная.

Он погиб спустя четыре часа. Был обеденный перерыв, я был в столовой, стоял с подносом в очереди на кассу. Передо мной – молодой пограничник с радиостанцией на ремне. Она затрещала, и я услышал: «Тут в районе моста авария, похоже, таможенник разбился». У него никогда не будет детей… Сомнений у меня не оставалось. Не я не хотел верить своей мысли. Я летел туда так быстро, как позволяла машина. Приехав на место аварии, я кинулся к нему. Я только успел услышать под своими пальцами последние три или четыре удара сердца. И все. Он ушел. Не задерживаясь ни на секунду, я бросился к другой машине. В ней двое. Один явно не жилец – весь переломан, пневмоторакс и прочие опасные травмы. Я вытащил брючный ремень, зажгутовал одно бедро, потом какой-то веревкой зажгутовал второе. Второй пассажир был весь залит кровью – просто какой-то кровавый душ, но насчет его судьбы сомнений не было: этот фартовый, отделался переломом костей носа, не более. Я затампонировал его какой-то салфеткой и стал ждать скорую помощь. Их увезли на трех машинах, а я остался сидеть на обочине. Я курил и вспоминал сегодняшнее утро. Оно было осенним и прохладным, 25 октября. Коллега строил планы, он был молод, и планов у него было много. Я вспомнил утренний разговор, и от этих воспоминаний сердце мое болело, болело так, что пришлось чего-то там выпить. Но боль не уходила, она корежила меня, и я вспомнил слова того дежурного врача в реанимации. Как же он был прав!

Я с большой любовью вспоминаю своих педагогов из медицинского училища. Это были настоящие люди и настоящие профессионалы. Они знали, что нам предстоит, они знали: от того, как они нас научат, будут зависеть судьбы людей. Вопрос был черно-белым и по-гамлетовски простым: быть или не быть. Жить или не жить. Я не помню многих имен, но слова, услышанные в стенах моего медучилища, всегда в памяти. И самые важные слова я услышал в первый день занятий. Мне объяснили, что лечит не лекарство, а врач. Объяснили, что такое ятрогения. Для тех, кто не знает этого термина, поясню: ятрогения – это изменение здоровья пациента к худшему, вызванное неосторожным действием или словом врача. Я тогда задал вопрос, свой первый вопрос в медучилище:

– Если словом можно вызвать ухудшение, стало быть, возможна и обратная реакция?

– Хороший вопрос, – преподаватель был явно доволен. – Но для того чтобы лечить словом, надо все же знать этиологию, симптоматику, механизмы действия лекарственных средств и многое другое. Именно глубокие знания дают врачу способность лечить словом! Слово должно быть уверенным. А как может быть уверенным слово человека, не знающего всей глубины процесса? Так что, молодой человек, учитесь хорошо, и, возможно, вы будете лечить словом!

Это был опытный доктор, и его слово было уверенным, так что я не сомневался в его правоте. Одно дело – когда ты читаешь текст в книге, и совсем другое – когда слышишь слова, полные силы, правды и искренней эмоции от человека, имеющего стопроцентные основания для рассуждений на заданную тему. Мои медицинские учителя дали мне еще один ракурс восприятия человека и раскрыли всю ошибочность популярной по сей день поговорки про то, что незаменимых нет. Есть! Еще как есть! Незаменимые профессионалы, глубоко изучившие свое дело и пребывающие, что называется, на своем месте! Вы не представляете, какое важное воздействие оказал на меня тот преподаватель. Глубокое знание предмета всегда лежит в основе успеха. Но есть только одно «но». Это «но» всегда меня смущало, с самого первого класса: зачем учить то, что не будет востребовано в дальнейшем? Это мое «зачем», как же оно мне мешало!

27

Все было понятно и стабильно до 18 апреля 1979 года. В тот день, в 6.00, вся моя большая родня и друзья провожали меня до военкомата. Мы шли пешком по утреннему апрельскому городу. Было прохладно, оттаивающие за день лужи замерзли, но настроение у всех было хорошим. Ни мама и папа, ни многочисленная родня, ни друзья не испытывали какой-то грусти. Тогда армия была обычным делом, настолько обязательным, что в принципе воспринималась как необходимость объективная и обоснованная. Я был в предвкушении. У меня была мечта попасть на флот. Я очень хотел попасть на корабль в качестве корабельного медика. Моя тяга к путешествиям, заложенная в детстве, была настолько сильной, что перспектива служить три года вместо двух меня нисколько не смущала. Я хотел попасть на флот, чтобы посмотреть другие страны! Я был уверен, что реальные путешествия и люди, которых я встречу на пути, дадут мне возможность стать более образованным – отчасти так и получилось.

На областном сборном пункте я нашел представителей Северного флота и попросил записать меня в их команду. Узнав, что я фельдшер, имеющий хоть и небольшую, но практику, они с радостью согласились взять меня, и в мыслях я уже ехал в Североморск… но медицинская комиссия не позволила мне стать военным моряком: минус! Минус два! И я отправился на Дальний Восток в совершенно сухопутную структуру. Ох, как я был огорчен своим низким зрением. Оно ухудшилось когда мне исполнилось 12 лет, но еще год я не знал о том, что стал хуже видеть. Я сидел за последней партой с самой симпатичной девочкой в классе. Правда, это было не мое мнение, а мнение моей мамы. Да, она была симпатичная, но так как внешние факторы никогда не казались мне важными, я к ней относился весьма индифферентно. А за одну парту мы попали по команде классного руководителя, которая, вероятно, понимала, что мы будем сидеть там смирно и не мешать преподавательской деятельности. Однажды девочка пришла в очках. Я, естественно, тут же примерил их на себя. Вот это даааа! Так четко видно! Оказывается, я многое теряю. Оказывается, все, что написано на доске, читается легко и просто. Тогда я еще не знал, что интенсивное чтение книг никоим образом не повлияло на мое зрение. Много позже пришло понимание: у тех, кто плохо видит, обостряется не только слух, но и интуиция!

Море осталось в мечтах, и меня ждал Дальний Восток. Поезда. С самого детства я люблю поезда. Мои первые путешествия связаны с ними. Мне и сегодня путешествие в поезде доставляет огромное удовольствие, а в детстве это было просто счастьем. Помню, как я просил маму сварить мне борщ «как в поезде» и налить чай в тонкий стакан в подстаканнике. Борщ и чай в подстаканнике уносили меня в путешествие. Мое самое длинное путешествие на поезде началось в Копейске. От сборного пункта до железнодорожного вокзала мы шли примерно два часа, и я натер мозоль. Я шел и думал, не успел начать службу, а уже мозоль, что же будет дальше? А дальше ничего подобного не было. Это была первая и последняя армейская мозоль. За девятидневное путешествие мозоль моя ликвидировалась, потому что наши сержанты и офицеры оказались весьма серьезными парнями. Во-первых, они заставили нас выдраить вагон до зеркального блеска и запретили перемещаться по нему в обуви. Во-вторых, раздали в каждое купе по Уставу и определили конкретные сроки сдачи зачета. В-третьих, за время путешествия каждого новобранца научили мотать портянки. Для меня это не было неожиданностью. Мой папа 25 лет проходил в сапогах, и я умел мотать их не хуже, чем завязывать галстук. Но галстук в армии был с металлической застежкой, и никакого мастерства не требовал, а сапоги – это важнейший предмет для бойца. В поезде я даже вспомнил свой сон, который мне снился года за три до призыва: к моему дому подъезжает поезд, я поднимаюсь в купе и начинаю наматывать портянки.

Наш эшелон отправился в путь. В нашем поезде не было ни нормального борща, ни подстаканников. Были алюминиевые кружки, тушенка и картофельное пюре, сваренное из концентрата – гадость еще та, но это ничуть не мешало быть счастливым. Я путешествовал, я ехал в армию и я был счастлив. Это было замечательное путешествие. Через всю огромную страну, через степи, леса и горы. На пятый день мы остановились на станции Слиденка, и я увидел легендарный Байкал. Даже сквозь железную оболочку вагона я почувствовал его величие и мощь. Позже я бывал на Байкале снова, но первое ощущение от него не покинет меня никогда! Я запомнил его, и потом не раз использовал в работе. Энергия этого водоема столь велика, что далеко не каждый сможет ее выдержать! Чингисхан – не смог. И пошел войной на весь мир и захватил его.

На девятые сутки нас выгрузили в Хабаровске, посадили в армейские «Уралы» и повезли в часть. Мы подъехали к КПП. Я узнал эти ворота, я видел их раньше. Не помню, где – во сне, или это было очередное дежавю, но перед воротами я сказал друзьям: «Там, за воротами, за строевым плацем стоит железнодорожный вагон, справа – спортплощадка, а слева – столовая». Когда мы зашли на территорию, так и было: и вагон, стоящий на рельсах чуть длиннее него, и все остальное. Конечно, в целом обстановка была обычной для любой воинской части, но только не вагон. Вагон – это да! Мои друзья были в недоумении:

– Ты что, был здесь раньше?

– Я не помню, но я видел это место!

Так что я правильно приехал.

И началось! Подъем, отбой и между ними бег. Бег с голым торсом, бег с полной выкладкой, бег в туалет, бег в столовую, бег на стрельбище. И постоянная изжога от черного, пластилиноподобного хлеба. Мы курили сигареты, а пепел складывали в пакетик. При очередном приступе изжоги мы делились этим пеплом. О том, чтобы попасть в медпункт, и речи не было. Для этого надо было сначала потерять сознание и желательно надолго. Тем, кто быстро приходил в себя, медпункт не светил. Я не терял сознание. Оказалось, что я очень даже неплохо переношу нагрузки, но вот изжога осталась в памяти навечно. Даже сейчас, когда я пишу эти строки, в моем желудке оживает этот фантом в виде куска черного хлеба. Особенно тяжело было во время рытья окопов, когда работаешь в наклон. Однообразие тоже утомляло. И, пожалуй, только стрельба из боевого оружия приносила мне истинное удовольствие. Несмотря на свой минус, я очень хорошо стрелял из автомата. Звук выстрела, запах пороха и отверстия в десятке компенсировали трехкилометровую беготню до стрельбища. Еще мне нравилось кидать гранаты. Там нервы были на пределе. Офицеры и сержанты в такие моменты были очень суровы. Никаких лишних движений, никаких лишних слов, максимальная концентрация.

На фоне однообразия любое изменение в жизни солдата воспринимается на ура. Однажды командир взвода построил нас и вызвал добровольцев.

– А какая задача?

– Нет, сначала добровольцы, а задача потом.

Я вышел из строя, со мной еще человек шесть. Во главе с сержантом мы отправились на товарную станцию разгружать вагоны. Студентом я разгружал вагоны, знал, что это тяжело, но тем не менее не огорчился: хоть какое-то разнообразие. Лишь бы только не арбузы в мешках – от них страшно болит спина, разгружал я как-то эту ягодку.

Мы приехали на товарную станцию, где нас ожидало два вагона. Один – с ананасами, второй – с минеральной водой. Ананасы были из Вьетнама, в деревянных ящиках. Вода – из какого-то источника в Забайкалье, называлась «Ласточка». Женщина, пересчитывающая товар при погрузке на автомобили, сказала, что мы можем есть ананасы, сколько хотим, и пить минералку, сколько влезет. И работа закипела! За месяц тренировок мы изрядно поднакачались, и работу выполнили в хорошем темпе, практически не очень-то и устав. Сколько могли, мы съели и выпили и довольные оправились в полк. Ананасы – штука вкусная, но в большом количестве, как известно, обладают весьма серьезным протеолитическим эффектом, проще говоря, расщепляют белки. Продукт этот в советское время был явлением крайне редким, про эффект этот особенно никто и не знал. Я тоже помнил о нем только в контексте какой-то лекции по диетологии.

По прибытии в часть выглядели мы ужасно. Мы и так имели недостаток веса, но те метаморфозы, что произошли с нами после обжорства, достойны описания. Глаза ввалились, кожа плотно обтянула черепа, слизистая оболочка на губах покрылась продольными трещинами. Мы были похожи на мумий, но мы себя прекрасно чувствовали! И изжоги у нас не было! «Ласточка» сделала свое дело! Сержант, который вместе с нами ящики не разгружал, и поэтому практически не ел ананасов, по сравнению с нами выглядел абсолютным молодцом, отправился с докладом. Командир увидел нас и потерял дар речи.

– Что с вами?

Мы не понимали вопроса. Уставшие, конечно, но трезвые, мы стояли перед ним.

– Всех срочно в медпункт.

Сержант получил в свой адрес максимум армейских комплиментов, а мы строем отправились в медпункт. Дежурный фельдшер после осмотра сказал, что нас надо срочно кормить. Это было очень правильное решение. Нам дали доппаек белого хлеба, масла и сваренных вкрутую яиц. Изжоги снова не было, и утром мы были как огурчики!