Текст книги "Смерть никто не считает"

Автор книги: Александр Лепещенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Посвящается моей жене

Уж сколько людей померло, а смерть никто не считает.

Андрей Платонов

«Чевенгур»

Военно-Морской Флот должен иметь способность нанесения неприемлемого ущерба противнику в целях его принуждения к прекращению военных действий на условиях гарантированного обеспечения национальных интересов Российской Федерации.

Основы государственной политики

Российской Федерации в области военно-морской деятельности

Море уходит вспять.

Море уходит спать…

Владимир Маяковский.

«Неоконченное»

Глава первая

В конце июля, в чрезвычайно жаркое время, под вечер, один молодой человек вышел из своей клетушки, которую снимал в Г-м тупике, на улицу и медленно, как будто колеблясь, отправился к А-ву мосту.

Хозяйку свою он, к счастью, не встретил. Сейчас ему вовсе не хотелось перед ней изворачиваться, извиняться и лгать, что как только мать денег пришлёт, он рассчитается за гостеванье. Впрочем, эта вспухшая с девственными щеками хозяйка не очень-то и напирала бы насчёт платы, будь он помарьяжней с нею. Но в последнее время молодой человек, слыша призывное царапанье её ноготков в дверь, почему-то не открывал. Гасил лампион, и притворялся, что его нет, хотя она точно знала, что из своей клетушки он даже не выходил. Её белые матовые коленки ещё больше белели, она тосковала и злилась.

Молодой человек тронул аттические усики.

«На какое дело хочу покуситься, а от бабёшки таюсь! – поморщился он. – Как же это верно подмечено, что всё в руках человека, и всё-то он мимо носу проносит, единственно от одной трусости… это уж аксиома… Испугаться нового шага, нового слова – это не всё равно, что испугаться гада пустыни – скорпиона… О, что за дичь!.. И зачем я теперь-то выскочил? Разве с моей кишкой на такое выскакивать?..»

Вороны расчёсывали крыльями знойный воздух.

Многие окна были распахнуты, но занавески не надувались пузырём и не проникали глубоко в комнаты. Молодой человек вглядывался в дома цвета жидкой похлёбки, пока на берегу Невы перед ним не предстала огромная полусгнившая распивочная. Нестерпимо воняло солёной рыбой, и какой—то пьяненький горланил песню.

У боярина жена лакома,

Отвернет на сторону,

Да не всякому…

В распивочную молодой человек не зашёл, а напротив – удалился от неё и от реки. Путь он держал – и теперь это было совершенно ясно – к зевастой подворотне. Вскоре он юркнул туда, пересёк петлистый, замуравленный травой двор, и оказался перед подъездной дверью. Набрал код. А когда дверь затворилась, постоял, прислушиваясь, на лестнице и прокрался на четвёртый этаж.

Всё то время, что молодой человек был в квартире Алёны Ивановны, минуты падали, как ножи, вызывая у него страх и омерзение. Пока он убивал старуху-процентщицу, пока лущил топором по голове её несчастную сестру Лизавету, некстати вернувшуюся домой, ему казалось, что время сделалось ракоходным. И, терпя бедство, только случайно не остановилось вовсе.

Как он потом очутился в своей клетушке, в Г-м тупике, молодой человек не постигал. Несколько дней кряду колотился в лихоманке. Жара в животе. Такое обмирание! Временами, правда, очухивался и начинал искать заношенный, с пятнами крови носок. А ещё тревожился о том, куда делось орудие преступления и прочие улики. И только когда сознание его открылось, как рана, вспомнил, что тщательно обмытый топор он положил обратно в дворницкую, причём сразу же после убийства, а ценные вещи снёс в один глухой двор, под камень. Но так и не рассмотрел, что именно снёс. Точнее, совсем этим не интересовался. Да и денег Алёны Ивановны, лежавших в верхнем ящике комода, не тронул. «И ограбить-то не умел, – говорили о нём впоследствии, – только и сумел, что убить! Первый шаг… первый шаг; потерялся! И не расчётом, а случаем вывернулся!»

Но вывернулся ли?

Примерно через пять до тошноты одинаковых и страшных дней после убийства, ещё вдребезги расшатанный, он куда-то засобирался. Большой синий город лежал перед ним. Сеял дождь своё просо. Скудно работали фонари. Но и этого оказалось довольно, чтобы разглядеть необычного человека средних лет. О таком бы, пожалуй, сказали «с огоньком сугубой бдительности в глазах».

– Убивец! – оскалил вдруг крупные зубы незнакомец.

– Да что вы… что… кто убийца?

– Ты убивец.

Молодой человек подался к незнакомцу, словно хотел пригвоздить на месте, но тот исчез.

«Наверное, скрылся в подворотне… Ба! Да это та самая подворотня… А вон дом и окна Алёны Ивановны… Почему же у неё горит свет?»

И тут он встрепенулся – послышался звон разбитого стекла. Бросил себя к дому, вкатился в подъезд и – наверх, перескакивая через две, а то и три ступени сразу. Дверь в квартиру была отворена настежь. Молодой человек тронул колокольчик на входе, но тот не звякнул – куда-то запропастился язычок.

Из прихожей была видна половина ночи, и в ней слоистая и тёмная вода, просачивающаяся с самого верха. Когда поток воды забурлил, с потолка отвалился кусок штукатурки. Потом ещё один. И другой… Кажется, вода была горячей, поскольку от молодого человека шёл пар, но он этого не замечал. Как не замечал и муху, с налёта ударившуюся об единственное уцелевшее стекло и жалобно зажужжавшую. Если что и видел он, то это лишь жиденькие пегие волосы, опускавшиеся на чьё-то лицо. И хотя лица нельзя было разглядеть, но молодой человек знал, что это старушонка. Ведь встреча их была неизбежна, как встреча жертвы и палача.

«Вот бы ей… э-э… свинцовую синицу посадить в грудную клетку», – зло подумал он о старушонке.

– Как же так, Саша? – узнал он голос матери.

От неожиданности у молодого человека даже запеклась душа. Теперь он видел не Алёну Ивановну, а свою матушку. И она обращалась к нему как когда-то в детстве. В нём заскулила слабая боль, и он выдохнул.

– Мама… Я, я не хотел. Это всё тот, другой… Урод, фуляровая кровь…

– Знаю.

– Мне так трудно… Я распят на собственной жизни, как на кресте.

– Из-за того, другого… Я знаю…

– Помоги мне, пожалуйста!

– Помогу, только вымой руки. Глянь, как ты испачкал…

Матушка не договорила – щёки её тронуло робкое пламя. И вдруг она вспыхнула вся, с головы до ног, и была сожжена настоящим, заправским огнём. Почти сразу сгорел и её сын. В последний миг своей жизни он видел лишь бессмысленно кривившийся диск в небе. И то, как это небо и этот диск разъедались страшным световым мором.

…Широкорад почувствовал боль в шее и – проснулся.

«Отлежал, наверное… Ещё бы! Такой триллер посмотреть… с ядерным околеванцем в эпилоге… Впрочем, если бы так начинался какой-нибудь современный роман, то начало было бы так себе… Кого теперь удивишь убийством?.. Удивишь? Да разве этого хотел классик?»

Александр Иванович покосился на книгу, темневшую на прикроватной тумбочке, и нахмурился.

«Рассказали страшное… Дали точный адрес… старухи-процентщицы. Нет-нет, это не Достоевский сработал, а спусковой механизм проблем… Ну, конечно, так и есть. Когда вернусь в Волгоград, надо будет к матушке съездить… Как она там, на новом месте? Уживётся ли с тёткой? Почему ко мне не перебралась? Беда! В семьдесят девять лет в погорелицы угодить…»

Снова упал его взгляд на книгу: была она синяво-серявой, а вовсе не чёрной, как ему до того казалось. Он даже подивился. Взял её и, загадав по обыкновению строку и страницу, открыл. Нацепил очки и прочёл вслух: «Ну так вот, брат, чтобы лишнего не говорить, я хотел сначала здесь электрическую струю повсеместно пустить, так чтобы все предрассудки в здешней местности искоренить».

– А что, брат, по существу! – усмехнулся Александр Иванович.

Он оставил книгу на кровати, влез в халат с якореобразным вензелем гостиницы «Адмиралтейская», раздвинул жалюзи и отрыл окно.

Облака плавали по небу.

«Если по существу, то между мной и Раскольниковым, – думал Александр Иванович, – нет ни единой пылинки, которой я не отверг бы… Все эти его деления людей на разряды не допускают перемирия между мной и ним…»

– Никакого перемирия…

«Да, я книжник, как и он. И что? У него всё твари дрожащие и грязная пена, а я под каждым платоновским словом о жизни подпишусь. Разве количество радости, оптимизма приблизительно не одинаково? И оно, это количество, не способно проявляться почти в любых формах?.. В самой даже жалкой форме? Разве кто-то может, хочет отложить жизнь до лучших времён? Нет, он совершает её немедленно, в любых условиях. Конечно, нельзя согнуться всем, присмиреть. Этого-то как раз и нельзя!»

– Ах, нельзя… Да слышал ли ты, непримиримый, что есть золотое правило механики? – возразят потомки Раскольникова.

«Слышал… Только я и другое слышал – не живите никогда по золотому правилу… Это безграмотно и нечестно… природа более серьёзна, в ней блата нет…»

– Вот именно… – захохочут мне в лицо наши новые казуисты. – Без блата же достиг моллюск чести сделаться прародителем человечества…

«Плевать на выточенную, как бритва, казуистику… На это ваше психоложество… Я упрямо вторю Платонову… Нет выхода даже в мыслях, в гипотезах, в фантазии, – после хорошего рассмотрения обязательно окажется Господь…Да что бы ни было… Слышите, казуисты? Даже выдумать что-нибудь нарочно, противоположное Господу не удаётся. Только из-за таких, как вы, казуистов, мы действительно, мы – весь мир, попались в страшную ловушку, в мёртвый тупик. Вероятно, в истории это уже было не раз…»

Резню с потомками Раскольникова остановил телефонный звонок.

– Александр Иваныч, ты уже проснулся? – послышался в мобильнике ровный, приглушённый голос Савельева. Он всегда говорил так, вполголоса.

– Давно, Андрей Николаич, – ответил Широкорад, перенявший у бывшего своего командира манеру не здороваться, а словно продолжать не сегодня даже начатый разговор.

– Помни, встречаемся вечером у Метальникова! Посидим, выпьем. Да, вот ещё что: будь поделикатнее с ним… Я не успел тебе рассказать, извини… Но полгода назад какие-то подонки убили его единственного сына. В общем, Вячеслав ещё не оправился. А может, и никогда не оправится…

– Я понял, командир. Мы больше скажем, немотствуя, чем, если будем обсуждать происшедшее.

– Всё так, Александр Иваныч, ты правильно понял… Ладно, бывай! Э-э, отставить! Ты готов к записи передачи? Завтра тебя, меня и Метальникова ждут на телевидении…

– Запишемся, Андрей Николаич.

– Ну всё, бывай!

– Есть бывать!

Широкорад выключил мобильник и пошёл в ванную. Быстро помылся, побрился, подправил моложавые усики. Потом достал из шкафа костюм и, почистив щёткой, надел. Синий, отменно сшитый костюм сел так, как надо. На лацкане серебрилась маленькая подводная лодка. Александр Иванович лишь перевязал бордовый галстук – не нравилась морщина на узле, и тщательно поправил воротник рубашки. Наконец закрыл нумер на ключ и отправился завтракать. На лестнице ему повстречалась распялившая ярко-красный рот хозяйка гостиницы. Широкорад суховато, но вежливо поздоровался с нею, не обратив, впрочем, никакого внимания на её призывно белевшие коленки. В многочисленные зеркала, развешанные по стенам гостиничного ресторана, он тоже не глянул. Собственно, он никогда не смотрел в зеркала. Не фотографировался на память и покидал троллейбус, если видел кого-нибудь похожего на себя. А ещё испытывал тошноту, замечая у других свою интонацию.

Уже без семи минут девять он вышел из гостиницы «Адмиралтейская», в которой занимал люксовый нумер, и не спеша направился к Дворцовому мосту. Главный военно-морской парад был назначен на десять ровно, поэтому Широкорад не торопился. Когда он миновал Генконсульство Румынии, Музей политической истории, сад и декоративные якоря, то заметил на гранитном парапете набережной свежую – ещё вчера её здесь не было – надпись:

Море уходит вспять.

Море уходит спать…

«Какой-нибудь разлюблённый курсантик поработал…» – мелькнуло у Александра Ивановича.

И вдруг, будто смотав в клубок лет эдак тридцать пять жизни, он, черноусый мичман, нестеснительно уселся в первом ряду гарнизонного Дома офицеров, между каперангами и кавторангами, чтобы насладиться выступлением Полины Душиной.

Если б кто дерзнул в ту пору сказать о ней, что, мол, «фельдшерица подходявая», то с зубами бы попрощался тотчас. Но и в последующие годы он никому бы не позволил так отзываться о Поле. Впрочем, теперь уже о Полине Ивановне Широкорад. А читала в тот далёкий день, со сцены Дома офицеров, она Маяковского, его «Неоконченное». Вот эти самые, начертанные теперь на невском граните строки…

До замужества Полина угощала иных ухажёров озорной частушкой.

Я какая ни на есть —

Ко мне, гадина, не лезь!

Я сама себе головка,

А мужик мне не обновка!

Саше же она признавалась в письмах, что любит «сердцем и кровью». И Широкорад тысячи раз потом перечитывал эти письма в заморье. А в редкие встречи на берегу целовал Полину и называл теплой крошкой своей. А ещё говорил: «Красива собой и настолько хороша, словно её нарочно выдумали тоскующие и грустные люди себе на радость и утешение». Нет, он не сам это сочинил, но ему очень нравилось. Когда вернулся из третьего похода, позвал девушку расписываться в ЗАГС – отказ не принимался. Ну а в 1981-м появилась Поля-маленькая, она же Полик, Полёнок, Детик.

Широкорады не могли сказать: «Приходи к нам, тётя лошадь, нашу детку покачать…» Ведь ни тёти, ни других родственников в Гаджиево не было – кто в Волгограде, кто на Смоленщине. В общем, управлялись сами. Александр Иванович научился не только яичные ромашки на сковородке подавать, но и кое-что поинтересней. А именно плов. О, что это был за плов! Даже лучший кок Северного флота Михаил Григорьевич Борейко пускал слезу от зависти. Слеза одна, на две, как говорится, не было силы. В доме же поселилось пару кошков, пару собаков. Деньгов порой не хватало, а вот глупостев не водилось вовсе. Ну, разве, что такая вот шутливая перемена окончаний в словах. Стоило Полине Ивановне начать, Александр Иванович уже подхватывал.

…В медленные воспоминания Широкорада проникали быстрые.

«Любовь в этом мире невозможна, но она одна необходима миру. И кто-нибудь должен погибнуть… А иначе нельзя… Или любовь войдёт в мир и распаяет его… Или любви никто никогда не узнает…»

В Неве началось какое-то прозябание – ещё не движение, а лишь слабый ток, медленное зарождение события. И, наконец, вызначилось – белый катер с президентским штандартом возник и полетел к десантному кораблю «Минск», малому противолодочному короблю «Уренгой» и ракетному катеру «Дмитровград», выстроившихся в линию возле острова Заячий и Петропавловской крепости. С кораблей, возглавлявших парадное построение, то и дело неслось: «Здравия желаем, товарищ Верховный главнокомандующий!» А потом приветствовали президента экипажи малых кораблей и дизельных подлодок, растянувшихся от Летнего сада до конца Английской набережной.

На большом экране Широкораду было видно, как с президентского катера бросили швартовые концы на Сенатскую пристань. Мелькнули сюртук и кителя… Президент, министр обороны и главком ВМФ поднялись по гранитным ступеням на просторную набережную и, пройдя к памятнику Петру I, заняли места на трибуне.

Грянул гимн.

А когда отторжествовал, ведущий объявил, что на Адмиралтейскую набережную выносится развёрнутое полотнище кормового Георгиевского флага линейного корабля «Азов» – символ этого парада. Александр Иванович глядел на моряков, направлявшихся к западной башне Адмиралтейства. На шпиль высокой башни они и должны были поднять флаг.

– В Наваринском сражении, – говорил полным голосом ведущий, – «Азов» потопил три фрегата, один корвет, вынудил выброситься на мель и сжёг восьмидесятипушечный турецкий флагман «Мухарем-бей». Наш же флагман получил сто пятьдесят три пробоины… Из них семь – ниже ватерлинии… Были снесены все мачты, стеньги и реи, прострелены паруса, перебит такелаж. Геройски проявил себя лейтенант Бутенёв: с раздробленной ядром рукой он командовал батареей, игнорируя просьбы отправиться на перевязку. «Надо было любоваться, с какой твёрдостью перенёс он операцию, – писал впоследствии Нахимов, – и не позволил себе сделать оной ранее, нежели сделают марсовому уряднику, который прежде его был ранен…» За подвиг в Наваринском сражении командир «Азова» Лазарев получил звание контр-адмирала. Лейтенанты Нахимов и Бутенёв были удостоены высшей награды для молодых офицеров – ордена Святого Георгия четвертой степени и произведены в следующий чин капитан-лейтенанта. В следующий чин был произведён и мичман Корнилов. Он получил орден Святой Анны четвёртой степени. Сам же «Азов» был отмечен высшей наградой… Указом Николая I от 17 декабря 1827 года впервые за всю историю русского флота кораблю был пожалован кормовой адмиральский Георгиевский флаг и вымпел «в честь достохвальных деяний начальников, мужества и неустрашимости офицеров и храбрости нижних чинов».

Моряки отливали шаг.

«Корнилов, – ковырнуло вдруг Широкорада, – а точнее, вице-адмирал Корнилов… Он погиб, обороняя Севастополь… Нахимов же принял потом командование… И тоже услышал злоречие пули…»

– Злое место пустым не бывает… Это уж верно подмечено…

Нева текла тихо. Александр Иванович наклонился над прошлым, как над Невой, и ничего поначалу не увидел… Но потом показалась тёмная спина подводной лодки… В беловатом пару октябрьского дня она вышла из базы в Гаджиево, чтобы следовать своей водяной дорогой… В 1985-й…

Глава вторая

– Вижу – слева семнадцать, шестьдесят пять кабельтовых – рыболовный траулер идёт вправо.

– Есть, сигнальщик, – отозвался вахтенный офицер.

– Поздно заметили, сигнальщик, я наблюдаю за траулером, – сказал капитан первого ранга Савельев, сверяясь с наградным водонепроницаемым хронометром, – уже двадцать секунд… Вахтенный офицер… Леонид Ильич, вы невнимательно несёте вахту. Соберитесь!

– Есть, товарищ командир! Больше не повторится.

– Что с вами такое, Воркуль? Вы изменились в последнее время… – вкрадчиво вклеил замполит Базель.

– Разрешите не отвечать на вопрос, товарищ капитан третьего ранга… К службе это никакого отношения не имеет…

Лев Львович Базель уловил некоторую небрежность к себе в нарочито вежливых словах вахтенного офицера и обиженно поджал маленькие губки.

На мостике шикнуло переговорное устройство.

– Товарищ командир, пришли в точку погружения. Штурман.

– Есть, штурман.

Савельев привычно вонзил серые глаза в сигнальщика, вахтенного офицера и замполита и скомандовал:

– Всем вниз, погружаюсь.

А по громкой связи уже неслось: «По местам стоять к погружению».

И, словно эхо, возвращалось: «В первом по местам стоят к погружению», «Во втором по местам стоят к погружению…»

Зацапанный ветром Савельев вдруг вскинулся. Ему сразу стало легко, будто сбросил с плеч тяжёлую медвежью шубу. Будто не цепенел только что на мостике. Андрей Николаевич почти прошептал:

– Гениальное море… Жаль, штурман не видит… Иван Сергеич точно не удержался бы, пустил бы в ход поэзию… Как тогда в Крыму…Что—то про цветы… Ну да, про них… и небо синее… То в нос тебе магнолия, то в глаз тебе глициния…

Андрей Николаевич посмеиваясь задраил рубочный люк, и его сапоги застучали по трапу, уходящему вниз. Там его ждали, голосил корабельный ревун.

– Задраен верхний рубочный люк, – проговорил Савельев, войдя на ГКП, – принимаю доклады…

– Товарищ командир, принята расчётная дифферентовка.

– Есть, командир БЧ-5.

– Товарищ командир, есть сигнализация закрытия забортных отверстий, объединён запас ВВД…

– Готовимся к погружению, Илья Петрович, – приветливо кивнул старпому Савельев. – Принять главный балласт, кроме средней!

– Есть принять главный балласт, кроме средней, – повёл саженными плечами Пороховщиков. Казалось, что это не старший помощник пришёл в движение, а тёмная громада утёса, откуда-то взявшаяся здесь, на главном командном пункте.

Застонала в цистернах вода.

– Заполнить среднюю группу!

– Есть заполнить среднюю группу.

– Боцман, – обернулся к старшему мичману Ездову командир, – погружаться на семьдесят метров с дифферентом пять градусов на нос…

– Есть погружаться на семьдесят метров с дифферентом пять градусов на нос! – Василий Федорович Ездов покосился на рулевого-сигнальщика Аксюту, сидящего рядом с ним, и двинул ручки управления.

– Малый вперёд.

– Есть малый вперёд.

Звякнул машинный телеграф, и подводная лодка вздрогнула всем своим телом.

– ГКП.

– Есть ГКП, – качнулся командир.

– Гидроакустический горизонт чист. Акустик.

– Есть, акустик.

Савельев остановился возле штурманской рубки.

– Штурман, место?

– Находимся в заданном районе.

– Товарищ командир, – крякнул Ездов, – глубина – семьдесят метров… Курс – тридцать градусов, скорость – пять узлов, крен – ноль, дифферент – ноль…

– Есть, боцман…Средний вперёд.

Андрей Николаевич Савельев нажал тумблер громкой связи.

– Слушать в отсеках, говорит командир… Перед нами поставлена задача – занять в Саргассовом море район боевого патрулирования. Напоминаю, наша основная задача, как и всех стратегических ядерных сил Советского Союза, – по сигналу органов военного управления нанести неприемлемый ущерб противнику, в случае развязывания агрессии против нашей Родины… Помните, товарищи краснозвёздцы, мы всегда должны быть готовы разбить «мастеров того света»!

Громкоговоритель похрипел и затих.

Через семь минут и двадцать секунд акустик доложил на ГКП:

– Слышу шум винтов отряда надводных кораблей в секторе пеленга тринадцать тридцать градусов.

– Есть, акустик, – сказал Савельев. – Классифицируйте цели.

– Тральщики, товарищ командир.

– Хорошо, Юрий Василич. Как меняется пеленг?

– Быстро на нос.

Савельев склонился над штурманской картой.

– Штурман, каков характер маневрирования кораблей?

– Лежат на курсе сближения, товарищ командир.

– Так, боцман, замри!

– Понял!

– ГКП.

– Докладывайте, Юрий Василич!

– Тральщики быстро уходят, контакт теряем, – начал доклад старшина команды гидроакустиков Кормилицин. – Дистанция – сорок кабельтовых. Всё, контакт потерян.

– Слушать сектор слева сорок пять, и справа сорок пять…

– Есть, товарищ командир!

Савельев оправил аспидно-голубую «эрбэшку» и подмигнул замполиту со старшим помощником:

– Товарищи офицеры, дела, как говорится, много – только поспевать… Лев Львович, обойдите отсеки, напомните личному составу об особой бдительности несения вахт…

– Сделаю, Андрей Николаич! – приосанился Базель.

– Илья Петрович, а вы объявляйте учебную тревогу в четвёртом отсеке и далее по плану.

– Есть!.. Принято, товарищ командир… – Пороховщиков потянулся к документации.

Пока маленькая, сгорбленная фигурка замполита выскальзывала с ГКП, а Пороховщиков вносил запись в журнал, Андрей Николаевич ещё раз оглядел подчинённых: боцмана Ездова с рулевым-сигнальщиком Аксютой, командира БЧ-5 – механика Метальникова, командира дивизиона живучести Ромашкова и инженера дивизиона живучести Добрушина, начальника секретного делопроизводства – «секретчика» Замкова, помощника командира Покорского, штурмана Первоиванушкина, командира БЧ-2 Мороза, а также отвечающих за радиотехнику – начальника РТС Палехина и инженера вычислительной группы Нагайцева.

Но вот старпом отложил документацию и, включив громкую связь, прохрипел:

– Учебная тревога! Взрыв в ракетной шахте номер два.

И тотчас заработал корабельный ревун.

В соседнем с ГКП четвертом отсеке все сорвались с мест. Стало жарко. Приказы командира группы старта ракетной боевой части Леонида Ильича Воркуля метались, как искры в печке:

– Загерметизировать четвёртый отсек, открыть пост замера газа… Приготовить броневые заглушки…

– Задраен люк ракетной шахты, – едва не срывался на крик разбитной матрос Игнатов.

– Есть, двадцатый.

– Приготовлены броневые заглушки, – чётко выговаривал слова вечно невозмутимый матрос Братченко.

– Есть, сто десятый…

После того как Пороховщиков принял доклад Воркуля и отметил хорошую выучку ракетчиков, снова наступил черёд ревуна. Была объявлена учебная тревога во втором отсеке, куда якобы «поступил воздух высокого давления», и в десятом, где «образовалась течь». Когда старпом закончил песочить не уложившуюся в норматив вахту десятого отсека, на ГКП вернулся Базель. Маленькие губки его были по обыкновению поджаты, рыжие волосики – опроборены.

– Товарищ командир, ваше приказание выполнено… Все отсеки мною самолично обойдены.

– Спасибо, Лев Львович!

– А это, значит, рапортик.

– А что там?

– Прочитайте, Андрей Николаич… Я всё подробно изложил.

Савельев пробежал глазами по бисерным замполитовским строчкам и нахмурился.

– Товарищ капитан третьего ранга, вы предлагаете в приказе по лодке объявить командиру группы старта ракетной боевой части Воркулю выговор?.. Как я понимаю, за невнимательное несение утренней вахты на мостике… Верно?

– Так точно.

– Ну что ж, рапортик, как вы изволите выражаться, я приму, но хода не дам.

– Не постигаю, Андрей Николаич?

Савельев взял Базеля под маленький локоток, посмотрел в постные глазки и прибавил:

– Скажите, благодаря кому месяц назад наш ракетоносец получил приз главкома? Благодаря кому отличился на стрельбах?

– Э-э, Воркулю…

– Ну, вот и не толмудьте голову…

– Командир… Вы, вы всегда всех защищаете…

– Такая профессия, Лев Львович… Ничего не поделаешь.

– Разрешите идти?

– Идите… Готовьтесь к политзанятиям…

Базель согнулся ещё больше обычного и, пунцовый, выскочил с ГКП. Савельев заметил понимающий взгляд старпома и вымученно улыбнулся.

«Нашла коза на камень, – кольнуло Андрея Николаевича. – Не зря мичман Широкорад прозвал замполита Великим инквизитором… Если ненавидит, то уже со всего разгона…»

Глава третья

В распахнутую дверь командирской каюты заглянул начальник медицинской службы капитан Радонов.

– Разрешите?

– Прошу, Вадим Сергеич, проходите, присаживайтесь…– Савельев отложил карту, с которой работал, и кивнул Радонову на кресло. – Вы насчёт Эйбоженко? Я обдумал ваше предложение. В целом оно здравое: у шифровальщика действительно не так много дел в походе. Поэтому разрешаю задействовать его по медицинской части.

– Благодарю, Андрей Николаич! Но вообще-то я хотел переговорить о матросе Братченко.

– Да-да, я помню… Вчера, вы докладывали, что обнаружили у него тревожные симптомы…

Радонов поудобнее уселся в кресле, вытянул длинные ноги.

– Всё так… Слабость, тошнота, повышенная температура и боли в правой подвздошной области. Это не что иное, как острый аппендицит, – подытожил Радонов.

– Вадим Сергеич, что вы намерены предпринять?

– Консервативная тактика успеха не имела. Покой, голод и антибиотики не помогли. Температура поднялась ещё выше. А значит, нужно срочно оперировать.

– Всё-таки операция… – сказал Савельев, помрачнев. – Как некстати…

– Командир, будьте покойны… В клинике кафедры военно-морской хирургии я оперировал больных раком… Сейчас же требуется всего лишь вырезать воспалённый аппендикс.

– Хорошо, Вадим Сергеич, как будете готовы, приступайте! Да, и вот ещё что…Свет в амбулатории не погаснет ни при каких обстоятельствах… Никакое оборудование не выключится… Всё будет крутиться и вертеться, – скрепил Савельев и потянулся к тумблеру громкой связи.

…Не раз и не пять командир взвесил доводы за и против возвращения в Гаджиево. Выходило, что «К-799» ну никак не сподобится пришвартоваться к родному пирсу раньше чем следующим утром, и самое верное – это оказать всю необходимую помощь матросу Братченко здесь, в море. Сейчас, не медля… В своём, как всегда, прямом и развёрнутом в плечах докторе Андрей Николаевич нисколько не сомневался: он то уж точно «всех излечит, исцелит». Впрочем, вселял уверенность и очень обязательный старшина электротехнической команды Широкорад: коли отрезал Александр Иванович, что лампочки в операционной посветят, значит, так и будет. Что ещё? Цельный и твёрдый, что называется, утёсистый, старпом Пороховщиков взял сторону командира. Базель же, Базель, имевший свойство почти не иметь свойств,– не в счёт. «Ну тиснет замполит по обыкновению наверх рапорток, да и чёрт с ним… Не родился ещё богатырь такой, чтобы меня обыграть», – решил Савельев.

Вскоре командира вызвали на ГКП, Широкорад стал фокусничать с электричеством, а Радонов взялся, наконец, за скальпель.

Когда операция уже благополучно завершилась, Вадим Сергеевич Радонов бодро пропел:

Фридрих Великий,

подводная лодка,

пуля дум-дум,

цеппелин…

Унтер-ден-Линден,

пружинной походкой

полк

оставляет

Берлин…

– Ну что, товарищ капитан? – прокряхтел, оглядывая свой живот с белой марлевой повязкой, матрос Братченко.

– Что, что… Я же говорил: лучше сдайся мне живьём…

– Так я и сдался.

– Значит, жить будешь… Ясно?

– Ясно.

– Денис, ведь сдрейфил, а? Тётка твоя подкурятина…

– Да как же не сдрейфить-то… Один только вид вашего хирургического инструмента…

– Инструмента?.. А скажи: ты песню Высоцкого слыхал? Ну в ней ещё такие слова… Пока вы здесь в ванночке с кафелем… э-э, моетесь, нежитесь, греетесь… В холоде сам себе скальпелем он вырезает аппендикс…

– Про клоунов знаю, но эту нет, не припомню даже… А отчего вы интересуетесь?

– Видишь ли, Денис, я ведь коллекционер.

Радонов поймал удивлённый матросский взгляд.

– Да—да, коллекционер… Но не в том смысле, что я гоняюсь за какими-то древними черепками…Артефактами… Понимаешь?

– Не совсем, Вадим Сергеич.

– Гистории, своеобычные, конечно… В своём, так сказать, роде… Вот, что я собираю.

Неожиданно доктор зазвенел молодым рассыпающимся смехом.

– Ну и физиономия у тебя, матрос! Раскрывает рыба рот, а не слышно, что поёт.

Братченко виновато улыбнулся.

– А впрочем, не забивай голову… Лучше прелюбопытную гисторию послушай…

Вадим Сергеевич закрыл кран и понёс перед собой мокрые большие руки. Потом тщательно обтёр их полотенцем и, присев на кушетку, начал свою повесть:

– Так, но с чего же начать, какими словами? А всё равно, начну словами: там, на станции Новолазаревская, в кипящем котле Арктики…Почему, скажешь, в кипящем? Ну а как я, Денис, эту необычную, гадательную и неопределённую Арктику тебе опишу… Год?.. Год тысяча девятьсот шестьдесят первый… И если не изменяет мне память, то двадцатые числа февраля. Холодина! Такая холодина, что из себя самого можно выскочить. И даже на пресловутые рёбра не опираться… Короче, погода ощерилась! Авиацию не поднять… А до земли обетованной, «откуда доходят облака и газеты», – восемьдесят километров… И вот тут, по гадскому стечению обстоятельств, птенец человечий оказался на краю гибели. Тьфу! Прости, Денис, съехал на штампы… Э-э, ну так вот… Врач этой полярной станции, Леонид Рогозов, заметь, единственный тамошний врач, сам поставил себе диагноз: острый аппендицит. В общем, всё как у тебя. Почти всё. Разница лишь в том, что тебя спасал я, а Рогозова – Рогозов. Нет, конечно, ему помогали метеоролог Артемьев, подававший инструменты, и инженер-механик Теплинский, державший у живота небольшое круглое зеркало и направлявший свет от настольной лампы. Начальник станции Гербович дежурил на случай, если кто-то из «ассистентов» грохнется в обморок. А что же Рогозов? А Рогозов лёжа, с полунаклоном на левый бок, вкатил себе раствор новокаина и аккуратненько так сделал скальпелем двенадцатисантиметровый разрез в правой подвздошной области. Временами всматриваясь в зеркало, а временами и на ощупь, без перчаток, действовал он… Следишь, Денис? Ага, вижу, что следишь. Хорошо, сейчас посыплются ещё и цифры… Итак, через тридцать-сорок минут от начала операции развилась выраженная общая слабость, появилось головокружение. Ещё бы! Ведь добраться до аппендикса было непросто – Рогозов наносил себе всё больше ран и не замечал их. Сердце начинало сбоить. Каждые четыре-пять минут он останавливался на двадцать-двадцать пять секунд… В какой-то момент Леонид Иванович даже пал духом. Скапустился… Но затем осознал, что вообще-то уже спасён! Да, именно так. Операция, длившаяся час и сорок пять минут, отколотилась. Дней через пять примерно температура нормализовалась, а ещё дня через два были сняты швы.