Текст книги "Отдельное требование"

Автор книги: Александр Лавров

Соавторы: Ольга Лаврова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

Головкин вошел своей деревянной походкой, держа в руке – слава богу, телеграмма! И не распечатана. Стрепетову предоставлялось право узнать первым.

Итак?

«Арест особо опасного преступника Васятина получена санкция прокурора области тчк конвой этапирования вылетает сегодня рейсом шесть тчк большое спасибо ценные доказательства тчк по показаниям арестованных Суханов деле не причастен зпт что подтверждается иными материалами следствия тчк допрос качестве свидетеля будет произведен общем порядке ведущим следователем».

Потянулись обычные дела... И вдруг – звонок. Надоедливый треск помех, далекий голос, как будто знакомый, но чем?

– Да, следователь Стрепетов, да, я слушаю, – никак не понять, о чем речь...

Наконец он догадался, что на другом конце провода торопится и старается унять волнение бабка Татьяна. Он ясно увидел ее, как она стоит у стола в Сосновском поссовете, неумело – слишком сильно – прижимая к уху трубку, а поодаль, кучкой, любопытные соседки – как бы чего не пропустить – потому что, наверное, катится уже молва про го, как у Сухановых ночевал бандит и милиция ловила его на мотоциклах, а он, гад, с двумя пистолетами отстреливался...

– Пашка-то, – говорила бабка, стараясь объяснить все потолковее, – не разобрал давеча впотьмах, что ты милиционер... Думал, напали, а как ты грозить стал и из пистолета пальнул, совсем напугался. А в лесу беда приключилась: угодил в какую-то колдобину и ногу свернул. До дому еле допрыгал. Сейчас в больнице он районной, врачи будут смотреть на рентгене, цела ль кость. Потому прийти к тебе сейчас никак не может и... что теперь делать?

– Татьяна Федоровна! – закричал Стрепетов в трубку. – Татьяна Федоровна, пусть лечится спокойно...

– Да какой покой?! Волнуется он. Пашка ведь ни при чем. Я сама с него спрос взяла. Он и вправду думал, что Васятин этот работу искать приехал, ан вишь как вышло-то... Переживает Пашка теперь. Будет ему что за Васятина или как?..

– Успокойте его, Татьяна Федоровна. Ничего ему не будет. Только вызовут как свидетеля, чтоб рассказал, кто такой Васятин, что о нем знает. Вы поняли? Вызовут как свидетеля!

– Ну тогда спасибо, – услышал он в ответ. – Дай тебе бог!

Ночь с Васятиным понемногу становилась прошлым. И это прошлое, как положено, требовало оформления.

«Поеду на склад, – решил он, – это будет последнее».

Заглянул к дежурному.

– Если без меня явятся из Магадана – по поводу задержанного Васятина, пусть ждут. Часа через полтора вернусь. – И вышел. Даже не посмотрел в глазок камеры. Ни к чему.

Склад помещался в одном из зданий бывшего монастыря. Рядом, в облупленной, но стройной колокольне что-то равномерно ухало, а по временам свистело, и тогда колокольня освещалась изнутри синим огнем. Какая-нибудь мастерская, наверно.

Повинуясь фанерной стреле, Стрепетов спустился узким проходом по стертым ступеням в большой сводчатый зал. Маленькие окна в несокрушимых стенах были забраны решетками снаружи и внутри. Ощущение города исчезло: он не пробивался сюда ни единым своим качеством.

Неторопливая проверка документов, и Стрепетов был допущен за стеклянную перегородку, где царствовал толстый, неповоротливый капитан. В каждом движении своем он был значителен, почти монументален, и казалось, что обитые железом двери, решетки, засовы, ряды металлических сейфов – все это было когда-то однажды создано вместе с капитаном. Ни эта окованная обстановка без капитана, ни капитан без окованной обстановки раздельно не воспринимались.

Взяв у Стрепетова рапорт о выдаче боеприпасов взамен израсходованных – как положено, с резолюцией Головкина и печатью, – капитан воссел за столом. Огляделся.

Засовы задвинуты.

Сейфы заперты.

Двери затворены.

Решетки на местах.

Можно углубиться.

И он углубился в чтение рапорта и изучение резолюции Головкина:

«Применение оружия производилось правильно, прошу...»

Прочитал, изучил, еще некоторое время изображал, что изучает, потом уже ничего не изображал, а только строго молчал.

«Что у него ворочается в голове? – думал Стрепетов. – Или казенных патронов жалко? Или стилистические вольности в рапорте усмотрел? Факт, что недоволен».

Было тихо, прохладно.

– А где стреляные гильзы? Небось не собрали?

Интонация была неподражаема: осторожный голос владыки, опасающегося убить мелкого вассала монаршей немилостью.

– Нет, – сказал Стрепетов покаянно и очень серьезно. – Как-то, знаете, не удалось...

– Почему произведено всего три выстрела?

– А положено больше?

Капитан не то что не заметил иронии, она просто не достигла его.

– Разумеется, положено больше, – мягко отметил он, сетуя на глупость и невежество Стрепетова. – Применяя оружие при задержании, вы обязаны сделать два предупредительных выстрела, так?

– Так.

– Где же они?

«Ага, вот он куда клонит! По его арифметике, надо было два раза пальнуть в воздух до выстрела в Васятина и два раза вслед убегавшему Пашке. Итого пять пуль. Да еще собрать гильзы... Ах, как осатанело драпал Пашка! Не мудрено было все кости переломать... Ну, а кто бы не драпал в таком положении, когда на тебя с пистолетом из-за кустов вырываются? Поди разбери в темноте, бандит или милиционер!» И Стрепетова вновь ожег стыд за то мгновение, когда навел оружие на Пашку.

Спросил запоздало:

– Значит, не хватает двух выстрелов?

– Строго говоря, да, – и капитан вздохнул под бременем державных забот. – Все у вас, молодых, просто: бах-бах, как в кино.

– Я учту, – смиренно сказал Стрепетов.

Капитан смягчился.

– Маленько растерялись, а?

«Он считает, что я перетрусил и палил, куда попало. Смешной капитанище».

И впервые Стрепетов подумал о страхе. Чего-чего, а страха не было. Вовсе не было, нисколько.

– Наверно, растерялся.

«Почему бы нет, если капитану это доставит удовольствие?»

Была найдена карточка Стрепетова и в ней сделана высочайшая запись о выдаче трех пуль калибра 9,8 мм для пистолета системы Макарова. И вот капитан вынул из сейфа – и сразу захлопнул дверцу, повернул ключ, вытащил его и спрятал во внутренний карман – коробочку с патронами.

Они были холодны и тяжелы.

Стрепетов достал пистолет, вставил их один за другим в тугую обойму.

* * *

Конвой прибыл и увез Васятина.

Что же произошло на далекой Колыме?

Какие события прошли «по касательной» перед главами Стрепетова, когда поздней ночью он составлял тщательную опись всего изъятого у Васятина?

Кто были те люди за столом на фотографии?

А непонятный вид ее – какая-нибудь глупая случайность, или, наоборот, улика, воплотившая весь накал чужих, неизвестных страстей?

Как ни крепился Стрепетов, все же попытался спросить об этом у начальника конвоя. Но то ли молодой лейтенант и сам ничего не знал, а оттого напустил на себя особую таинственность, то ли действительно о деле пока еще лучше было разговаривать поменьше...

Лейтенант загадочно прищурился и сказал:

– Материалы следствия, как вы знаете, до его окончания не подлежат разглашению. Хищение золота – больше сказать ничего не могу...

У Стрепетова мелькнуло желание объяснить лейтенанту, что они бы в Магадане еще попрыгали, поискали Васятина, если бы не он, Стрепетов. Но смолчал. Как ни крути, прав-то был лейтенант. Ведь шло следствие по серьезному делу.

Он выполнил свой долг, разве этого мало?

Стрепетов уже и не думал, что когда-нибудь услышит о Васятине и получит ответы на свои вопросы.

Но прошло несколько месяцев, и вдруг на очередном утреннем оперативном совещании Головкин безо всякого нажима, даже не взглянув на Стрепетова, точно так же, как до этого он зачитывал другие документы, огласил ориентировку о раскрытии Магаданским уголовным розыском опасной шайки расхитителей золота на прииске «Бурхала».

Половина похищенного золота была поделена между преступниками, другая – отправлена ими на «материк» и хранилась у «надежного человека». Отвозил это золото Васятин и еще один из участников хищения. «Надежный человек» был предупрежден, что спрятанное у него он должен будет отдать только тем, кто предъявит ему в виде пароля разрезанную фотокарточку и адрес «надежного человека», написанный его собственной рукой. Головкин назвал какой-то поселок в Псковской области и адрес, по которому был найден и арестован «надежный человек» – участник хищения. Знакомый адрес: Первомайская, д. 16, кв. 3.

Преступники не доверяли друг другу, и поэтому адрес и фотокарточку «надежному человеку» должны были предъявить двое. Только при этом условии он должен был выдать «клад».

Но напарник Васятина – он и придумал эту систему «двойного контроля» – просчитался. На обратном пути Васятин выхватил у него кисет с адресом (фотография была у Васятина) и сбросил своего попутчика под встречный поезд. Сам же решил вернуться назад, за золотом – делиться с сообщниками Васятин счел излишним...

По мере того как Головкин читал, перед Стрепетовым – словно какой-то фокусник доставал их из пустоты – появлялись все те предметы, которые он так дотошно описывал в протоколе той ночью в поселковой милиции. И ждал появления каждого нового, словно еще и еще одного подтверждения правильности всего того, что он тогда делал...

«Ага, вот она, косынка...»

– «Преступник, – читал Головкин, – пытался отрицать свою совместную поездку с погибшим. Однако изъятая у него при задержании женская косынка была опознана одной из пассажирок поезда как принадлежащая ей».

«...Психология преступника, – подумал Стрепетов. – Как характерно. Награбил золота, но по дороге спер у случайной попутчицы косынку... А вот и Пашка!»

Чтобы забрать у «надежного человека» золото, Васятину нужен был подставной напарник. Для этого-то он и хотел использовать случайного знакомого – Пашку, разумеется, – не посвящая его в суть операции и не делясь. Что он собирался сделать дальше с Пашкой, Васятин, естественно, показаний не дал. Что его могут у Пашки найти, ему и в голову не приходило.

Теперь Стрепетов получил ответы на все вопросы.

После ориентировки Головкин прочитал приказ министра о награждении работников Магаданского уголовного розыска. А в конце объявлялась благодарность следователю Стрепетову, который при выполнении «отдельного требования» проявил настойчивость и мужество, задержав Васятина.

Сейчас, полгода спустя, Стрепетову уже казалось, что никакой особой настойчивости и мужества он и не проявлял. Просто, через полгода все кажется простым, он принял к исполнению «отдельное требование». Требование к его совести, к его профессиональному мастерству. Вот и все.

ЦЕНА ИСТИНЫ

Окачурин давно привык к тому, что глаза его ведут какое-то автономное существование.

Это начиналось с утра, стоило ему выйти из дому. Шесть лестничных маршей вниз – перед дверью Федосовых уютно свернулся на коврике рыжий кот, на стене опять написано мелом: «Катька дура». Пановы не вынули с вечера газету: почтовый ящик белеет дырочками. Это последнее, что Окачурин замечает вполне сознательно. Но вот хлопнула дверь подъезда, пятьдесят шагов по улице – все, глаза обособились. Теперь Окачурин мог ехать, стоять, с кем угодно беседовать, думать о том, что у внучки опять ангина, а новый сосед (такой чудак!) не играет в шашки, – глазам не было до этого никакого дела. Глаза смотрели. Смотрели не напряженно, без настороженности, почти без всякого выражения. Толпа текла мимо, навстречу, наперерез, здесь образовывала скопления, там – пустоты, и глаза охватывали ее целиком, оценивали, сортировали, систематизировали. Вероятно, тут не обходилось без головы Окачурина, но совсем для него незаметно. По его мнению, глаза действовали самостоятельно. Он терял над ними контроль, он мог бы только выключить их, плотно сомкнув веки. Но какому участковому придет на ум зажмуриваться при исполнении служебных обязанностей?

Глаза смотрели. Иногда мимоходом, не отвлекаясь от главного, выполняли кое-какую мелкую работенку для Окачурина лично: взглядывали на часы, подсчитывали на ладони медяки, если ему хотелось выпить газировки, выбирали место, где переступить лужу. И вдруг... вдруг они швыряли его вперед, и, на лету соображая, почему он это делает, Окачурин крепко брал кого-то за локоть или прикладывал руку к козырьку и просил предъявить документы. Редко ошибались эти блекло-серые, невыразительные глаза.

Однажды без всякого к тому повода, доверяясь единственно глазам, он задержал человека, у которого было рассовано по карманам три заряженных пистолета: несколько часов назад тот убил вахтера и вскрыл сейф отдела охраны крупного завода. «И как только тебя осенило?!» – изумлялись друзья-приятели. Окачурин отвечал категорично, но весьма туманно: «Видно птицу по полету!»

Но чаще глаза вылавливали, конечно, рыбку помельче: хулиганов-карманников, спекулянтов, привокзальных воришек. Вот, скажем, такой случай. Идут люди из бани, день субботний, дело к вечеру. Все идут себе – и ладно. А одного Окачурин вдруг хвать – и в отделение. За что про что? Сам не знает. А на поверку оказалось – не зря. Парень стащил из раздевалки чужой костюм, да не впервой уже, только сходило с рук. Дело его вел потом Кока Светаев, и тоже все допытывался у Окачурина, почему задержал. Окачурин долго мялся. «Стало быть, по подозрению...» – говорит. «По какому же?» – «По малым уликам...» – «Пусть по малым, да по каким именно?» Наконец одну выжал: «Лицо не распаренное. А раз из бани идет, чтоб его!..»

Окачурин не обладал умением округло излагать вслух свои мысли. Кстати, о его фамилии. На самом деле он был Чурин. Окачуриным его сделал дурацкий случай. На одном собрании докладчик помянул трех участковых, награжденных в прошлом месяце денежными премиями. «Д. И. Ванин, – прочел он по бумажке. – С. С. Голышев...» А третья фамилия была написана неразборчиво, и он запнулся. Чурин, сидевший в первом ряду и превосходно знавший, кому досталась эта последняя премия (потому что внук уже неделю гонял на новом велосипеде, а сам он стал обладателем отличнейшей удочки и набора каких-то гибких мормышек), Чурин решил подсобить докладчику и деликатно подсказал: «О-Ка-Чурин». Его звали Осипом Кузьмичом. «Ага, спасибо! – обрадовался докладчик. – Так, вот, товарищи Ванин, Голышев и Окачурин...» Зал покатился. А прозвище прилепилось намертво.

Сейчас он стоит на вокзальной площади. Наконец-то лето. Весна столько буксовала, что все сроки прошли, и теперь из земли поперло как на дрожжах. Почки проклюнулись уже месяц назад, да так и остались: чуяли, что впереди холода. А потом враз, в несколько дней, деревья зазеленели, загустели, и все зацвело. Благодать! А внутри помимо сознания быстро пощелкивал счетчик: «Приезжий. Приезжий. Провожающий. Прохожий. Отъезжающий. Отъезжающий. Дачник. Прохожий. Курортница с юга. До чего успела загореть! Хороша, чтоб ее!.. (Это глаза отметили лично для Окачурина – надо ж ему иметь развлечение.) Провожающие... Приезжий. Приезжий. Прохожий. Баба с рынка. Прохожий. Компания какая-то. Еще баба. Компания. Командированный. Компания, компания, компания...

Опять! Так и толкает. Придется понаблюдать. Вот отсюда, из-за киоска. Трое мужчин, две женщины. Одна ничего, брюнеточка, только больно раскормлена. Спорят о чем-то. Или ругаются? Ругаются. Но тихо, ничего не поймешь. Стараются внимания не привлекать. Ну и что? Может, они от воспитанности. Наплевать, что ли... Нет, глаза не пускают. Ладно, постою. Сильно ругаются. Так и толкает, так и толкает. Может, подерутся? Вот тогда б я их забрал. За милую душу! А на что они мне сдались?.. Нет, не подерутся. Культурно ругаются, чтоб их! Нешто документы проверить? Пустой номер. Приличные люди. Извиняйся потом. Блондиночка тоже ничего, когда в профиль. А мужички-то так себе, мелковаты. Да и в годах. У одного вон уже лысина на маковке. Хоть и зализал, а видно. Здорово он злится – плешка аж кумачом светит. А второй-то челюстью так и ворочает; того гляди укусит».

Разговаривая так сам с собою в тенечке за киоском, Окачурин вдруг обнаружил, что мысленно уже отправил всех пятерых за решетку. «Ай-я-яй! – всполошился он. – Это ведь неспроста!»

Он затоптался, словно стоял на горячем, и едва удержался от желания броситься, настигнуть, схватить. «Ай-я-яй, ай-я-яй!»

Тощий, плюгавенький человечек вывернулся из толпы, словно материализованный страстным желанием Окачурина найти зацепку. Неуловимым движением рука его, как резиновая, растянулась и снова втянулась, прихватив от ноги обладателя кумачовой маковки потрепанный черный чемоданчик, и человечек заскользил к стоянке такси, стремительно, но плавно убыстряя шаг.

Окачурин побежал за ним. Человечек с чемоданом перешел на рысь, с рыси на галоп и... угодил прямиком в широкие объятия постового, кинувшегося на помощь Окачурину.

Компания продолжала ссориться. Но вот кто-то заметил приближающуюся процессию из двух милиционеров с плюгавым человечком, и разговор оборвался на полуслове. Обладатель тяжелой челюсти вперился в черный чемоданчик и тревожно лягнул в бок ботинком, надеясь удостовериться, что это не так, что его собственный стоит на месте. Но ботинок брыкнул пустоту, и тогда мужчина растерянно уставился под ноги. Остальные расступились и тоже зашарили глазами понизу.

– Задержан при попытке хищения, – доложил Окачурин, еще пыхтя после недавнего бега.

«Ах, ох, боже мой!» И лица расцвели улыбками, кто-то лез пожимать руку, и все выражали усиленную благодарность. Но как вытянулись физиономии в ответ на предложение «пройти» в отделение милиции! Все заспешили, всем было до зарезу некогда (будто и не они только что битых полчаса с жаром выясняли отношения), – кто опаздывал на поезд, кто на срочное свидание, у брюнетки остался без присмотра маленький ребенок, а блондинка неожиданным басом предложила отпустить «этого мазурика» ради «такого приятного знакомства» и «такой приятной погоды». Но теперь уже Окачурин не выпустил бы их ни за какие коврижки. Мигнув постовому, он настоял на своем, и, сопровождаемая острым мимолетным любопытством толпы, вся группа тронулась в путь, раздраженно галдя. Плюгавенький с тяжелыми вздохами нес чемоданчик. Другую его руку крепко держал постовой. Окачурин в паре с блондинкой замыкал шествие, настороженно подрагивая веками. Для него вопреки очевидности воришка был только довеском к остальным. Но объяснить почему, он бы не взялся даже под страхом немедленного увольнения на пенсию.

«Ох и взовьется Лютый! – весело и озабоченно подумал он, когда в конце переулка завиднелась вывеска отделения. – Целую толпу веду!» И тут кто-то прыгнул на него сзади, повис, вцепясь в шею, и закричал истошно: «Маруська, беги!» Окачурин тупо замотал головой, прохрипел: «Чтоб тя!..» – и, качнувшись, саданул висевшего о стену всей массой – с годами кое-что наросло. Пальцы на его горле разжались, и, резко повернувшись, Окачурин уткнулся в здоровенного, краснорожего парня, до краев полного водки и неукротимого мужества. «Маруська!..» – вторично воззвал он к блондинке и попытался снова облапить Окачурина. Это было уже слишком даже для окачуринского добродушия. Он яростно стряхнул с себя парня и завернул ему руки за спину. Так коллекция пополнилась седьмым задержанным...

Когда они один за другим стали входить в двери – у лейтенанта Лютого страдальчески поползли вверх брови. В дежурной части уже и так стоял дым коромыслом. На деревянном диванчике всхлипывала женщина, потерявшая в магазине ребенка. Рядом клевала носом заросшая личность в ватнике. Прижавшись к ногам представительного хозяина, скулил и взлаивал молодой пес, укусивший прохожего. И сам укушенный тоже был здесь, совал всем под нос окровавленный палец, божился, что вовсе не думал никого дразнить и что собака – сразу видно – бешеная. И еще какой-то народ курил, шумел, толкался и лез к Лютому со всевозможными вопросами, просьбами и претензиями.

Не выпуская пьяного парня, Окачурин протолкался вперед и по форме доложил: доставлены-де граждане, ругавшиеся у входа в вокзал, гражданин, пытавшийся украсть у них чемодан, и другой гражданин, который набросился на него, Окачурина, с целью помешать ему при исполнении служебных обязанностей.

Лютый поднялся из-за своего барьера и оглядел новоприбывших. «Всегда Окачурин подбавит работки!»

– Нецензурно ругались? – спросил он.

– Нет, не то чтобы... Промеж себя ссорились...

«Так какого лешего ты их притащил?!» – вертелось у Лютого на языке. Но он знал, что Окачурину подобные вопросы задавать бесполезно – Окачурин действует по наитию.

– Говоришь, стояли при входе в вокзал? На ступеньках?

– На тротуаре, – твердо сказал Окачурин.

Лютый вздохнул. Малюсенькая была еще надежда открутиться от этой шумной компании, сплавить ее вокзальной милиции, но раз на тротуаре – значит, на территории Окачурина.

– Чей чемоданчик будет, граждане?

Граждане переглянулись, лысенький качнул слегка головой вбок, и на вопрос Лютого не последовало никакого ответа.

– Я про чемоданчик спрашиваю: чей он будет?

Граждане молчали с каменными лицами. Наконец лысенький прокашлялся.

– Не знаем мы, чей чемодан, – сказал он.

Брови Лютого полезли еще выше.

– Это что же получается? – повысил Окачурин голос. – То сами меня благодарили, а то... Может, он твой? – язвительно повернулся он к воришке.

Вопрос был просто данью ситуации, но воришка навострил уши, в глазах его зажегся отчаянный огонек.

– Может, и мой, – тонко сказал он, поудобней перехватывая ручку.

– Давайте сюда! – раздраженно приказал Лютый. – Если он ваш, говорите, что в нем. – И, не дожидаясь ответа, положил чемодан на бок и надавил на запор. Щелкнул, отлетая, язычок, и Лютый осторожненько приподнял крышку и заглянул внутрь.

Брови его стремительно упали вниз и уперлись друг в друга на переносице.

– Так... – ошеломленно пробормотал он. – Понятно. Все понятно.

Лютый смотрел в приоткрытый чемодан, и видно было, что он все больше шалеет.

Весь предыдущий разговор происходил под шум, гам выкрики пьяного парня, который вырвался из рук Окачурина и вопил: «М-маруся!» Теперь стало почти тихо. У Окачурина противно задеревенели скулы и сделалось как-то неудобно под ложечкой. Говорили, на Казанском вокзале вот такой же чемодан стоял в камере ранения недели три (неизвестно, кто сдал), открыли – там руки и ноги. Каменно ступая, Окачурин прошел за барьер и заглянул через плечо Лютого.

Что за околесица?! Пуговицы! До самого верха навалом маленькие белые пуговицы!.. «Чертовщина какая-то!» – подумал Окачурин и тоже машинально промямлил:

– Понятно.

– Ясно! – подтвердил Лютый. Он захлопнул крышку, запер чемодан ключиком, болтавшимся здесь же на тесемочке, потом тесемочку оборвал и ключик положил в карман.

Воришка испуганно сунулся к барьеру:

– Товарищ начальник, товарищ начальник, – суматошно зачастил он, – разрешите доложить!

– Ну?

– Чемоданчик-то, я, извините... действительно... украл то есть. У этих вот граждан. Не знаю, что там, откуда мне знать?

– У кого же вы его персонально, – слегка подобрел Лютый.

– Не могу точно сказать, они все стояли вместе, а чемоданчик – около ног...

– Чьих?

– Ихних... вообще...

– Ясно, – сказал Лютый.

– Понятно, – отозвался Окачурин.

– Надо доложить.

– Придется.

Окачурин доложил начальнику отделения, начальник отделения – начальнику райотдела, тот призвал Головкина – и вот зазвонил телефон на столе Вознесенского. А через пять минут Вознесенский созвал у себя всех следователей: Тимохина, Раису, Коку Светаева, Стрепетова. Здесь же сидел за своим столом и Чугунов.

В юмористическом изложении Вознесенского история с чемоданом пуговиц, незадачливым воришкой и пьяным ухарем, пытавшимся отбить свою задержанную красотку, выглядела в достаточной мере курьезно. Кто со смехом, кто с досадой побросали следователи текущие дела и включились в аврал.

Такой способ практиковался. Когда какое-нибудь дело только-только начиналось и возникала необходимость быстро допросить многих людей, провести серию обысков, объявлялась «тотальная мобилизация» на несколько часов. А иногда и дней.

Вскоре все сидели по разным комнатам, каждый с глазу на глаз с одним из тех пятерых, которых Окачурин высмотрел из-за киоска и мысленно, ненароком отправил за решетку. На Вознесенском лежали координация и общее руководство.

* * *

В дежурную часть Вознесенский обычно спускался без особого удовольствия. Слишком примитивна и груба была кипевшая там работа. Город поставляет в дежурку всякую дрянь, и никогда не знаешь, на что тут наткнешься: можно попасть в разгар такой «возни», что будь ты хоть трижды Вознесенский, а становись просто милиционером, закатывай рукава, помогай кого-то скручивать, натягивай смирительную рубашку из корабельной парусины на хмельного хулигана, норовящего разнести в своем буйстве все вокруг. Нет, Вознесенский любил совсем другую борьбу и совсем другие победы.

На этот раз, слава богу, было терпимо. Навалясь на барьер, высокий немолодой участковый писал длинный рапорт.

– Ну, показывай свои трофеи. Этот и есть? Не нашли уж чего получше отобрать, – шутливо вздохнул Вознесенский. – Дайте листок бумаги. Смех смехом, а отпечатки пальцев с чемодана надо будет снимать.

Он аккуратно разорвал листок пополам и, прихватывая бумажкой, откинул крышку. Хорошенькие, матово-блестящие пуговки «под перламутр». Доверху... Забавное зрелище – чемодан пуговиц. Как, скажем, мешок или ведро ботиночных шнурков. Что они такое, эти пуговки, чтоб их один запасал, другой крал, третий пытался отбить у милиции и все потом от них отказывались? Несуразная таинственность. Внутри на крышке сборчатый карманчик на резинке. Что в нем? Английская булавка к гривенник. Пусть лежат.

Вознесенский взял со стола Лютого длинный отточенный карандаш и в нескольких местах пронзил пуговичную толщу. Карандаш со стеклянным шорохом везде дошел до дна.

– Сколько ж их здесь? – спросил Вознесенский.

– Да вот – целый чемодан, – не понял Окачурин.

– Чемодан-то я вижу. Но как вы будете писать в протоколе изъятия? «Полпуда пуговиц»? Или просто: «преогромная куча»? – Вознесенский мягко улыбнулся и развел руками иронически и сожалеюще. – Нельзя, дорогой. Придется посчитать.

Окачурин озадаченно застыл над своим рапортом.

– М-маруся! Н-начальник, отпусти М-марусю!

Вопль доносился из-за низкой массивной двери с решеткой.

– Голубчики, а ведь он мне нужен.

– Сейчас?

– Как можно скорее.

– Будет сделано!

Молоденький старшина согласно кивнул Лютому и скрылся За решетчатой дверью, вооруженный большим пузырьком с притертой пробкой. Пузырек был Вознесенскому знаком (да и кто в районе не знал его!): там содержались «капли Лютого» – чудодейственное снадобье на основе нашатыря с примесью каких-то еще вонючих и летучих гадостей. Стоило только вдохнуть, как безнадежно пьяные субъекты быстренько трезвели.

За дверью прошумела недолгая суматоха, послышалось бормотанье: «Ты мне зачем... чего суешь?.. Пусти, гад!» – «А ты нюхай, нюхай!» И вот уже дверь отворилась, и в ней, поддерживаемый за талию, показался дюжий детина – не вполне еще в здравом уме и твердой памяти, но уже с проблесками сознания на опухшей физиономии. Конечно, официально допрашивать его было рано, но кое-что объяснить он уже мог.

– Запатентовать бы вам эту жидкость, право слово! – похвалил Лютого Вознесенский.

«Кажется, я уже советовал ему то же самое раза три. Ну да ничего, он опять польщен».

В глазах у парня стало сине от милицейских мундиров. Он забрал лицо в пятерню и помял его, стараясь прийти в себя.

– Я ч-чего натворил? А?

– Об этом после. Пока отвечайте на мои вопросы. Кто такая Маруся? – напористо начал Вознесенский.

– Маруся? Дама сердца моего... – если как в стихах.

Его все-таки покачивало.

– А если без стихов?

– И без стихов... тоже. – Он смутно заволновался и протрезвел еще на полградуса.

– Кто она?

– А почтальонша наша... За ней ничего такого... Ее все знают...

Вознесенский задумчиво покачался с носков на пятки.

– Дайте мне паспорта задержанных женщин, – попросил он Лютого и поочередно раскрыл их перед парнем. – Которая из двоих?

– В жизни не видал этих баб, – обиделся пьяный. – Моя Маруся – во! – поднял он большой палец.

«Анна Савельевна... Лидия Петровна...» – прочел Вознесенский в паспортах. Но почему-то именно выставленный вверх этот палец с грязным ногтем убедил его окончательно.

– Забирайте, – разочарованно сказал он. – Почудилось дурню с пьяных глаз. Дайте ему почитать санпросветскую листовку «Берегись белой горячки».

С воришкой разговор тоже был недолгий. Вознесенский прощупал его несколькими фразами и равнодушно оставил в отделении. «Узнает, что было в чемодане, на который он покусился, – горькими слезами будет заливаться все три годика, что ему пристегнут».

Когда Вознесенский уходил (осуществлять общее руководство), Окачурин считал пуговицы. Они высились на столе веселой праздничной кучей. Окачурин отгребал от нее понемногу, разглаживал по столу ладонью, чтобы в один слой, а потом пальцем скидывал по одной в раздобытый где-то картонный короб. Дно короба было еще далеко не покрыто, и, ударяясь о него, пуговички подскакивали в такт беззвучному шевелению окачуринских губ.

* * *

Перед Кокой Светаевым сидела брюнетка, туго обтянутая жатым ситцем в мелкую розу.

На Вознесенского она поглядела только один раз, когда тот вошел, и поспешно отвернулась, встретив его лениво-испытующий взгляд. Вознесенскому была предоставлена для обозрения пышная спина.

Вознесенский уселся на диван. Диван верой и правдой служил оперативным работникам во время ночных дежурств. И хотя дежурства не всегда позволяли поспать, но на толстой коричневой шкуре его все же успела образоваться светлая и дряблая проплешина. Так что Вознесенский доерзал до самого валика, отыскивая место, где бы не так остро торчали пружины.

Отсюда он и занялся созерцанием спины. «Зря вы воображаете, что я вас не вижу, – подумал он. – У вас, мадам, очень выразительная спина. Пожалуй, более выразительная, чем лицо. Бывают такие спины. «Кенгуру в голубых клипсах», – определил он.

В первые минуты знакомства он часто давал своим «клиентам» странные, подчас неожиданные для него самого названия. Не клички, нет. Это был прием шифровки и хранения первого впечатления от человека, того ощущения, с которым он был увиден.

Потом человек начинает говорить о себе, стремится определенным образом выглядеть, стремится «подать» себя и – увы! – слишком часто врет. Несмотря на предупреждение об ответственности «за дачу ложных показаний». Ложь расцветает. Как куски ткани, которые вывешивают между тобой и правдой, – яркие, отвлекающие. Конечно, очертания истины проглядывают, как статуя сквозь холст. Потянет ветерком и облепит голову, плечо. Но тебя тотчас зовут в сторону.

«Ах, вы совсем не туда смотрите, гляньте, какой вон тут узорчик!..» И за всей этой суетой (из которой Вознесенский, как никто, выходил с честью, но которая утомляла и его) первое впечатление от человека тускнело, терялось, а с ним терялось и еще что-то, что Вознесенский не заботился четко определять, но ценил.