Текст книги "Отдельное требование"

Автор книги: Александр Лавров

Соавторы: Ольга Лаврова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)

Скрипнув стулом, Куравлева выпрямилась, и Стрепетов почти физически ощутил, как по телу ее волной прошло облегчение. Потом посидела, помолчала в раздумье, вскинула глаза и, как на библию для присяги, положила руки на стол.

– А – кинула! – с какой-то удивительной простотой сказала она. – Кинула где-нибудь под забором, гадина! С нее станется...

– Похоже... – ответил Стрепетов, заканчивая разговор, хотя не был уверен ни в чем. – Если мне понадобится кое-что уточнить...

– Пожалуйста, милости просим.

...Завтра. Нет, завтра воскресенье. Значит, только в понедельник можно будет приняться за этого подкидыша. «Настойчиво шел молодой сыщик по следам безымянного младенца, брошенного жестокой матерью на произвол судьбы! Н-да... Ладно, хватит... Конечно, всякому хочется, чтобы первое дело потребовало от него применения всех тайн и ухищрений современной криминалистики. Зря, зря я злюсь. Конечно, все это затягивает дело. Но почему не считать это нормальной следственной задачей? Розыск ребенка.

Что ж, в понедельник ринусь в гости к подкидышам. К найденышам. К подкидышам-найденышам, к найденышам-подкидышам. Эх, выдалось бы завтра солнышко, закатился бы я пешим маршрутом километров на двадцать пять!»

В понедельник Стрепетов поднялся, размышляя о том, что пора дебютировать в милицейской форме.

С вешалки вытаращился всеми своими пуговицами новенький милицейский китель. Не раздумывая, Стрепетов стал влезать в форму.

– Вот и все, – сказал он, пристукнув последний раз сапогом. – А то, подумаешь, ходит тут неизвестно кто...

Он терпеливо застегнулся до горла, глянул в зеркало и сам остался доволен.

В троллейбусе Стрепетова подстерегала неожиданность: кондукторша вздумала вовлечь его в свою перепалку с безбилетным пацаном. Ругаясь про себя последними словами, Стрепетов сгреб пацана в охапку и выпрыгнул вместе с ним. Тут, держа нарушителя за шиворот, подвел его к кондитерскому киоску, купил ему пару «Мишек». С тем и отпустил. А потом целую остановку шагал пешком до райотдела. «Книги регистрации прихода и ухода сотрудников» в дежурке уже не было. Теперь в ней против фамилии Стрепетова появится красный вопросительный знак. Хорошо еще, что поставит его не Головкин, а Вознесенский, иначе пришлось бы писать объяснение. Ссылаться на безбилетного пацана? Курам на смех.

– Мамочки мои! – ахнул Кока. – Стрепетуша-то каков, хоть на выставку!

Но больше никто, кажется, и не заметил перемены. Тимохин с обычной приветливостью протянул свое «доброе утро», Раиса кивнула головой и сказала:

– Тебя Вознесенский вызывал. Имей в виду, они не в духе.

Стрепетов слыхал, что у Вознесенского бывали изредка дни, когда он ходил туча тучей и становился невыносим. Тогда во избежание желчных нападок рекомендовалось держаться от него подальше. Но сейчас он замещал Головкина, и миновать его было трудно.

– Идите в угрозыск, – сказал Вознесенский, не поднимая даже глаз. – Ознакомьтесь с материалами вчерашнего ограбления квартиры и включайтесь в допросы.

– А дело Антипиной? – спросил Стрепетов, уязвленный его отчужденным «вы».

– Обвинительное заключение по Антипиной напишете вечером.

Так как пауза слишком затянулась, Вознесенский поднял глаза. Они были ледяные и как бы обращенные внутрь. И весь он был разительно не похож на себя – невыносимо официальный, с застывшим, как на фотографии, лицом. Осмотрел Стрепетова по частям – от сапог до стянутой воротничком шеи, потом взгляд скачком поднялся вверх и уперся куда-то выше бровей.

– Что еще произошло... кроме того, что вы опоздали?

– Олег Константинович, – сказал Стрепетов, мысленно взывая к прежней дружбе, – я не нашел ребенка. Пока еще нет.

Теперь замолк Вознесенский.

– Рассказывайте, – выдавил он наконец, морщась от отвращения.

Стрепетов начал рассказывать.

Но что-то трудно уловимое происходит с человеческими мыслями, впечатлениями и чувствами, когда о них начинают говорить вслух. Едва слово с его конкретностью и нетерпеливым стремлением присоединить к себе другие слова коснется внутреннего потока образов и представлений, как этот поток, подхлестнутый, набирает быстроту и сам в себе порождает некие заслоны, которые пропускают одно, и задерживают другое, и выдают на поверхность, как сырье для нашей речи, мгновенно отобранный и сгущенный материал. Происходит процесс спешного доосмысливания, додумывания и уточнения, факты и подробности группируются по-новому и меняются местами, о чем мы узнаем, лишь увидя, что в нашем изложении вещи второстепенные выдвинулись на первый план, оттеснив казавшиеся главными моменты. И нередко ясные и логичные доселе мысленные построения обнаруживают вдруг зияющие провалы. Рассказ течет внешне последовательно и гладко, но уже знаешь, что изменившаяся на ходу редакция фразы прикрыла внезапно увиденную пустоту, а какое-нибудь «короче говоря» перекинуто шатким мостиком над неизвестностью. Еще не кончив своего рассказа, Стрепетов понял, что в истории Антипиной что-то, быть может очень важное, прошло мимо него, стороной.

– И что вы намерены делать? – Вознесенский снова уставился в какую-то бумажку.

– Поеду в Дом младенца. В зависимости от результатов снова допрошу Антипину.

– Можете идти, – безразлично уронил Вознесенский. И уже в спину Стрепетову, взявшемуся за ручку двери, послал холодно-пренебрежительно: – Скажите дежурному, что я велел дать вам машину до обеда, иначе опять не управитесь.

В старинный роскошный особняк с зеркальными окнами не было никакого входа. Главный подъезд с резными дубовыми дверями был заперт, боковой – под узорным козырьком – почему-то тоже. Стрепетов начал уже опасаться, как бы Сашка, считавший любые поездки, кроме выездов на происшествия, развратом, не удрал, не дождавшись Стрепетова, пока тот, как дурак, гуляет здесь по лужам. Наконец вход обнаружился – через полуподвальную дверь со двора. Стрепетов сунулся в темный коридорчик, потом куда-то свернул и увидел в небольшом вестибюле за барьером девушку, перед которой на подставочке стояла чистенькая табличка с надписью «Регистратура». Девушка выслушала Стрепетова, не удивляясь, полистала картотеку.

– Нет, такой девочки не было... Ни одного зеленого одеяльца.

– Очень жаль, – осуждающе проворчал Стрепетов.

– А другими цветами не интересуетесь? – кокетливо обернулась она.

«Делать тебе, свистушка, нечего».

– Нет.

Вышло грубовато. Девушка поджала губки.

– Вам только справку?

– Справку.

Оформление ее заняло минут десять. Стрепетов несколько раз демонстративно смотрел на часы и придумывал фразу на тему, что справка нужна ему не как образец чистописания. Но острота не вылилась в безупречную стилистическую форму, и он промолчал.

Сашка не уехал, но на поверку спешка оказалась ни к чему Ниночка, к окошку которой Стрепетов подкатился было с комплиментами, безапелляционно заявила, что раньше чем через тридцать-сорок минут Антипиной ему не видать как своих ушей. Стрепетов пошел в столовую.

Столовая была обыкновенной донельзя. Ничто здесь не напоминало о бесчисленных решетках и замках вокруг. Обычные столовские столики, стулья и цветы на окнах, даже запах самый обыкновенный – кухонный. За буфетной стойкой хозяйничала красивая молодая женщина с тонкими легкими руками, которыми она с особым, скользящим изяществом резала, накладывала, считала, протягивала сдачу. Офицеров в форме МВД – местных – она называла по имени-отчеству и улыбалась уголками пухлых ненакрашенных губ. Когда подошла очередь Стрепетова, он замешкался, и буфетчица мягко поторопила:

– Давай, милый, побыстрей, а то в камеру пора – смена кончается.

– Зачем в камеру? – не понял он.

– А срок досиживать... Что будешь кушать?

«Заключенная...»

– Сосиски и кофе, пожалуйста.

«Просто не укладывается в голове. Заключенная. «Милый» говорит, улыбается».

Буфетчица истолковала внимание Стрепетова по-женски и так вдруг откровенно ожгла глазами, что он поскорее убрался со своими сосисками за дальний столик.

«Н-да... Узнать бы, за что она сидит. Очень интересно. Такая за ерунду не сядет, вроде Антипиной. Не иначе какая-нибудь драма со страстями, с ревностью...»

Появилась сменщица. Ступая мило, скромно и неслышно, красивая буфетчица ушла. «В камеру. Там нары, решетка на высоко поднятом окне и запах. Изуродованная жизнь. Как жалко! У кого бы спросить, за что она все-таки сидит».

– Известная воровка. Карманница, – сказал капитан за соседним столиком.

«Не может быть!» – чуть не вырвалось у Стрепетова. «Карманница. Вот тебе и страсти-мордасти. Карманница. Ну конечно же, оттого у нее и руки такие – чуткие, скользящие! Мерзость какая! Зачем это? Молодая, красивая, хотела легко жить? Если на то пошло, ищи себе мужа по расчету, желающие нашлись бы. Зачем лезть в самую грязь и мотаться по тюрьмам? Уму непостижимо!.. Окажись рядом с такой в трамвае – в голову не придет. Она наверняка этим и пользовалась. Как кто загляделся – белой ручкой в карман. Но почему все-таки, почему? Психология преступления... Не было у нас, к несчастью, такого курса. Криминалистику нам читали. Судебную статистику читали. Общий кумир Сергей Сергеич Остроумов гремел с кафедры, раскатывая «р»: «Пр-реступление кар-рается...» А вот что творится в голове такой красотки, этого мне никто не объяснял. Даже не нашли нужным попробовать. Разбирайся сам. Что ж, Стрепетов, прими как урок. Запомни хорошенько: за любой внешностью может скрываться все, что угодно. Раз ты следователь, ты не имеешь права поддаваться тому, что кажется естественным с точки зрения обычной, человеческой. Ты обязан предполагать все логически возможное. И проверять».

Он казался себе очень неглупым в ту минуту.

Если он провалит этот допрос, дело затянется до бесконечности. Вознесенский будет блистательно «раскалывать», как орешки, своих свидетелей и подследственных. Раиса будет вести интересные дела. И тот же Тимохин и даже Кока. А он будет искать и искать чужого ребенка, и выслушивать сочувственные шуточки, и получать выговоры за просрочку. Не может он, с головой на плечах, с пятилетней выучкой, оказаться бессильным перед мелкой, упрямой бабенкой! Надо только кое-что понять. Почему она скрывает, где ребенок? Может, просто наслушалась в камере какой-то ерунды? Детей заключенных забирают, мол, в специальные детдома и настраивают против родителей или чего-нибудь еще похлеще. Ходят же по тюрьмам «совершенно точные» сведения, будто за каждого осужденного следователь получает семьдесят пять рублей. Работает, так сказать, сдельно. Идиоты есть, верят.

Может быть другое – не говорит потому, что боится скомпрометировать себя на суде?

В первом случае девочка у кого-то из своих, кого сестра может не знать. (Не отпадает и отец.) Во втором варианте несомненно, что Антипина поступила с ребенком безобразно и подло. В столетие раз, но встречаются, например, подонки, отдающие детей нищим. Какая-нибудь побирушка, тыча всем под нос грязную, слюнявую мордочку, имеет больше шансов выпросить милостыню. Конечно, нищенка не обязательно. Но кому-то она сбагрила своего младенца – не бросила ж под забором. В Москве такой среди подкидышей не значится, а уезжать она в тот день не уезжала. Вечером ушла из дому с дочкой, тем же вечером была у сестры с пустыми руками. И сразу ударилась в разгул.

Так... Теперь наметим план допроса. Рассчитаем его, как шахматную партию, в несколько ходов. Если ты так и вот так, то я вот этак. Если ты...

...– Закрывали бы вы мое дело. Маюсь без толку.

– С радостью бы, хоть сию минуту, но не могу. Если у подследственного есть дети, я обязан написать в справке к обвинительному заключению, где они находятся. Сам понимаю – формальность, а ничего не поделаешь.

Антипина слегка оживилась.

– Да напишите что-ничто. Кому какая разница?

– Не годится, – вздохнул Стрепетов. – Зачем нам обманывать суд? Я думаю, вы скажете правду. Антонина Ивановна... – И двинул вперед первую фигуру: – У меня есть показания соседей, что ваша дочь проживает у сестры...

Антипина страдальчески дернулась и отвернулась к зарешеченному окну. «Вот нежные сестрицы. Про одну помянешь – другую корежит... Клюнет или нет?»

Антипина подумала, помолчала и нехотя выдавила:

– Верно. У сестры.

«Легко ты уверовала в мою наивность». Он подвинул протокол и начал писать:

«Вопрос: в деле имеются показания соседей по квартире о том, что свою дочь вы отдали сестре. Подтверждаете ли вы эти показания?

Ответ: Да, я подтверждаю, что дочь находится у моей сестры Куравлевой В. И.».

– Распишитесь.

– И все? – облегченно взметнулась Антипина.

– Не совсем.

«Будь ты понаблюдательней, ты бы заметила, что написано не «Антипина», а «Куравлева». Ты сообразила бы, что с твоей сестрой я уже виделся, потому что никакие соседи не могли мне сообщить о ее замужестве и новой фамилии. И тогда ты бы поняла, что партия только начинается».

– Эх, Антипина, Антипина! Я рассчитывал, что вы скажете правду. Был я у вашей сестры, говорили мы о вас и о ребенке.

– Ах, уж бы-ыли? – задохнулась Антипина. – Уж познакомились? Хороша у меня сестренка-то, а? Лучше некуда! Что красавица, что стерва – первостатейная... А муженька ее случайно не повидали? Очень даже жаль! Тот еще получше будет. Один одного краше! Другой раз повстречаетесь – скажите: Тоська, дескать, кланяться велела, совет им шлет да любовь! Скажите...

«Завелась! И совсем не в ту сторону».

Кое-как Стрепетов втиснул направляющую реплику в беспорядочный поток ее восклицаний.

– По-моему, Вера Ивановна неплохая женщина; она так встревожилась о девочке...

На Антипину будто кипятком плеснули. Посыпались уже полуцензурные выкрики в адрес Куравлевой и ее мужа. И вдруг – бац:

– Нету девки, и не видать им ее больше. Тю-тю!...

– Что значит «тю-тю»? – с ходу врезался Стрепетов в яростную, бессвязную брань.

Антипина споткнулась о вопрос, закрыла было рот, но с разгона просто промолчать у нее не вышло.

– Кинула я девку, – остывая, сказала она. – Такой момент подошел. Отнесла к детдому и бросила. Отца нет, пусть и матери не будет!

– Так и записать?

– Пиши, пиявка! Правды хотел – подавись моей правдой!

– Да будет вам известно, Антипина, что подкидыши строго регистрируются и берутся на учет. Вашего ребенка среди них нет.

Он поднял за уголки каллиграфически заполненную справку и так держал ее, пока Антипина читала.

«Это по-нашему, по-простому, называется шах...»

Антипина выдернула бумажку из рук Стрепетова, обшарила глазами оборотную сторону, водя пальцем, исследовала печать.

«...а может быть, и мат».

И он позволил себе открыто, торжествующе усмехнуться. Но коротким и мимолетным было его торжество, потому что следующий миг смахнул с доски все фигуры, опрокинул и самую доску, служившую ареной для логически рассчитанных ходов. Стрепетова настигла мысль, еще не мысль, а предчувствие... Тут же оно и ускользнуло, спугнутое его ошеломлением, но тотчас вернулось, оформившись и окрепнув, и тогда мысль набатно загудела в мозгу, созывая и выстраивая в зловещий порядок все известные прежде факты, сведения и догадки. И когда Антипина подняла глаза от справки и стала смотреть на него, он уже был целиком во власти этой внутренней работы. Ее ожесточенное сопротивление и ложь во всем, что касалось ребенка, ее «своими руками утоплю», сказанное сестре, нежелание его регистрировать, дабы не сохранять следов ни в каких документах, наконец, собственное стрепетовское ощущение, испытанное утром в кабинете Вознесенского, – все связалось воедино, и он уже верил, не верить уже не мог. И на ту же чашу весов ложилось то, что происходило с Антипиной теперь. Совершенная растерянность в ту минуту, когда увидела справку. Потом все более четкий страх. И короткое тяжелое оцепенение перед тем, как она подняла голову и стала смотреть на него.

Она поняла. Слишком громко билась в нем та мысль, чтобы ее можно было не услышать. И Стрепетов увидел, что она поняла, потому что лицо ее задрожало, как от удара, и он напрягся, ожидая, что произойдет.

Конечно, он и прежде знал, знал, что рано или поздно может встретить преступника из преступников, зверя в облике человека, убийцу. Но эта возможность брезжила в смутной дали и была так невелика, что о ней не стоило всерьез думать, изобретая рецепты поведения на такой маловероятный случай. Он оказался не готовым к встрече. Он был оглушен ее внезапностью. А еще больше ее непередаваемой гнусностью оттого, что жертвой был ребенок. И Стрепетов растерялся, не зная, что делать дальше. Сидел, молчал и смотрел на нее, снова ужасаясь своему открытию, и ждал какого-то толчка для дальнейших действий. Ждал, чтобы она созналась.

Но Антипина не падала на колени и не заламывала рук. Страх и растерянность сползали с заострившихся черт ее лица, а в глазах что-то твердело, таяло и снова собиралось, порождаемое напряженным раздумьем. И наконец в них утвердилась решимость. Она даже похорошела, вдохновленная своей злобой. Но – молчала. И так они сидели в лихорадочной тишине, громоздя между собой невидимую стену ненависти и проклятий и копя ярость для будущей борьбы. И когда Стрепетов, не выдержав, нажал кнопку звонка и встал, резко двинув стулом, она тоже вскочила, подброшенная, и плюнула свое ему в глаза:

– Попытайся, пиявка, докажи!

– Постараюсь, – сказал он сквозь зубы.

А разводящий все не шел, и Стрепетов едва дождался, когда можно будет сказать: «Уведите!»

* * *

Стрепетов мерял ногами московские улицы, переулки и бульвары. В дороге постепенно приходил в себя, мысли утрясались. А до райотдела – он прикинул – пешего хода было на час, ну, с маленьким гаком. По туристским масштабам – пустяк.

По-настоящему он не видел ни бульваров, ни улиц, ни переулков. Они шли вторым планом, случайным фоном того, что он нес в себе, что продолжало в нем клокотать и гудеть: тишина тюремного кабинета, наглость Антипиной, его палец, бесконечно долго прижатый к кнопке звонка, цепь фактов, которые, как их ни переставляй, ведут все к одному финалу, ее судорожное желание поскорей закончить дело, пока не раскрыто главное, и снова тот миг, когда страшное озарение впервые коснулось его, – все это кружилось в нем беспорядочным хороводом, заставляя убыстрять шаги, перемахивать вчерашние лужи и закуривать на ходу, потому что его гнало вперед, и остановиться он пока не мог...

Стрепетов не сказал бы, где именно, на каком повороте или перекрестке он сообразил, что принял безоговорочно мысль об убийстве, и теперь вроде бы стал привыкать к тому, что (выражаясь официально) в его производстве появилось отныне дело о преднамеренном убийстве гражданкой Антипиной А. И. ... и так далее.

Там, в Таганке, в первые минуты он испытал бы только облегчение, если бы его догадка была опровергнута и разбита в прах. Теперь она уже стала его принадлежностью, его достижением. «Как я, дурак, не додумался раньше!.. Но это еще надо доказать, доказать!..»

В нем закипал охотничий азарт.

...Пусто, гулко. Все разошлись. Только Нефедов торчит в дежурке. Увидел Стрепетова – обрадовался слушателю:

– Алексей Станиславыч, вот в шестьдесят восьмом случай!.. Пропойца один, Авласевич по фамилии, до того надрался, что решил из окошка выкинуться. Ну и сиганул с пятого этажа. Так, можете себе представить, угодил не куда-нибудь, а в печную трубу трехэтажного дома, который стоял вплотную аккурат под окном! Проехал в ней с разгона метра два и застрял. Жильцы просыпаются – слышат, в печи кто-то орет нечеловеческим голосом. Они, себя не помня, – в милицию. Те приходят на место – впрямь воет кто-то. Туда-сюда – с ног сбились! Пришлось трубу разбирать.

Стрепетов посмеялся. Нельзя же не поддержать человека, когда он чуть не слезы от хохота утирает. Даже если тебе сейчас не до фантастических пропойц.

– Андрей Егорович, не помните, полгода назад не было нераскрытого случая детоубийства?

– Вроде не слыхал... А вы сводки посмотрите. Вот они. Полистайте, мало ли что.

– Спасибо.

«Умница».

Как тут скрупулезно все зафиксировано и сохранено! День за днем, месяц за месяцем. Описание преступлений Приметы преступников, объявленных во всесоюзный розыск. И рядом – мелочи: сдан финский нож с костяной ручкой, сгорели на задворках магазина два ящика со стружкой – из-под яиц... Стрепетов искал первую декаду марта. Чем черт не шутит! Ага, вот он, март! «На помойке обнаружен старый пистолет без патронов... Мелкая кража на вокзале... Сданы в отделение утерянные документы... Ножевое ранение в пьяной драке...» Нет, все не то, не то! «Найден аккредитив на крупную сумму... Разбита витрина парикмахерской... Найдено одеяло детское... Угнана серая «Волга»... Прекратить розыск в связи с задержанием...»

Стоп! Было слово. Какое-то слово. Поехали обратно. Какое-то слово, которое зацепилось в мозгу. Только где?.. Вот оно! «Детское».

«Утром 9 марта около дома № 12 по Проточному переулку найдено стеганое одеяло детское, зеленого цвета».

«Одеяло детское зеленого цвета... Детское... Зеленого цвета. Зеленое одеяльце. Проточный переулок. Кварталы развалюх. Полуосвещенная набережная. Девятое марта. Зеленое одеяльце. Проточный переулок. Пятнадцать минут ходьбы от дома Антипиной. Восьмое марта. Вечер. Проточный переулок. Десять минут ходьбы от сестры. Зеленое одеяльце, «...запишите обязательно: ватное, шелком крытое, зелененькое...»

– Андрей Егорыч!

– Ау!

– Как позвонить в Бюро находок?

– Бэ четыре, две девятки, пятьдесят семь.

– Б 4-99-57?..

...– Да не торопите вы. Ищу в журнале... Нет, не востребовано ваше одеяльце. Запишите телефон склада.

– А когда склад... Черт, бросила трубку!

Великолепный, невозмутимый Андрей Егорович! Если бы ты знал! Ведь это доказательство, вещественное доказательство! Но спокойно. Спокойно, говорят тебе! Почему одеяльце брошено? Зачем?..

Проточный переулок. Набережная. Темень. Река. Река – проще всего. Кто опознает шестимесячного утопленника, даже если найдут? А одеяло... Ну конечно же! Одеяло – улика, оно кому-то хорошо известно, по одеялу еще докопаются. И к тому же оно жжет руки. После этого. Не догадалась, видно, что хозяйке вернуть – выгодней для самой же... Скорей сунуть его в темную подворотню и прочь, дальше... к сестре! А почему к сестре? Вот тут буксует. Зачем? Сестра. Сестра... Взаимная ненависть. Какие-то бабьи страсти. «Поздравила с Восьмым марта». Чего-то она недоговаривала тогда, Вера Ивановна Куравлева. Но чего? Стоп! В деле Антипиной есть изъятые при обыске письма. Они не читаны. Не понадобились. Были там, помнится, за подписью «Куравлева». Надо посмотреть.

– Андрей Егорыч, дайте на минуту ключ от следственной комнаты. Я сейчас вернусь к вам на огонек...

Так... Не очень обширная корреспонденция. Какие-то приятельницы слали открыточки с курорта:

«Я здесь не теряюсь, чего и тебе желаю».

Она не терялась, нет! Приятели запечатывали послания в конверты.

«С удовольствием вспоминаю приятно проведенный вечер. Сообщите, когда сможем встретиться». «Больше я с тобой никаких делов иметь не желаю, потому что ты паскуда».

Редкая проницательность. Ага, вот они, два письма от Куравлевой! Теперь внимание...

В первом даты нет. И почтовый штемпель затертый. Но похоже, что проставлен май прошлого года.

«Дорогая Тосенька! Командировка моя затягивается, вернусь только дней через десять – и тогда сразу к тебе. Припасай водочки-закусочки. Вспоминаю тебя часто и скучаю. Смотри там, без меня не развлекайся с другим, а то морду набью и брошу».

«Фу, я, кажется, не то читаю. Да нет же, вот подпись: «Куравлева». Что за галиматья?..»

«Целую во все места... Жди к 20-му... Остаюсь твой

Д. Куравлев».

И закорючка. Не «В. Куравлева», а «Д. Куравлев» и закорючка! Просто дурацкая закорючка, которую можно принять за «а», только имея вместо глаз пустые плошки! Да и как могла бы она подписываться Куравлевой в мае прошлого года, если всего полгода назад вышла замуж... за этого самого Куравлева? Значит, вот оно что! «Я любила, ты отбила». Вот они откуда, бабьи страсти. Ну и денек – открытие за открытием!

– Чайку соорудим?

– Сооружайте, Андрей Егорыч. Я сейчас.

Второе письмо покороче.

«Тося.

Я тебя уважаю, но ты должна меня понять, потому что человек не волен в своих чувствах. Знаю, ты давно Догадывалась, а теперь могу признаться открыто, потому что мы с Верой расписались, и скандалить тебе бесполезно. Но если ты беспокоишься, что девочка останется без отца...»

«Девочка останется без отца. Без отца... Значит, еще и это?! Ах, черт подери!»

«...то не беспокойся Я ее возьму с радостью, как только отнимешь от груди, и мы ее удочерим и оформим. Вера согласна. Тебе ребенок обуза. Уверен, что ты примешь мое предложение, когда спокойно обдумаешь.

Д. Куравлев».

И закорючка. И дата: 6/III.

Ну и денек!..

Это письмо Антипина получила седьмого или восьмого марта. И оно – да, оно стало последним толчком.

Вот как! Но какая мелодрама! Присяжные рыдали бы в голос. «Господа присяжные заседатели, я буду немногословен. Жили-были две сестры. У старшей был любовник, некто Д. Куравлев, который стал отцом ее ребенка. Антипина лелеяла надежду на замужество. Но неверный Д. Куравлев внезапно увлекается младшей, более красивой сестрой и бросает старшую. И вот, узнав, что непоправимое свершилось, что он женился на другой, разъяренная женщина мстит. Мстит страшно. Мстит на том моральном уровне, который доступен ее растленной душе. Она знает, что отец привязан к ребенку, – и она убивает его ребенка! Вот она сидит перед вами на скамье подсудимых, эта...»

– Алексей Станиславыч, идите чай пить.

– Иду.

«Благословенный Нефедов – ни единого вопроса!»

– Вы не волнуйтесь слишком-то.

– Я не волнуюсь.

«Попробуй тут не волноваться! Пожалуй, всю ночь не заснешь. Завтра получу со склада одеяло, соседка его опознает... А вдруг... Нет, не может быть! Одеяло то самое. Недаром все так плывет в руки, одно к одному... Надо заставить ее признаться. Сыграть на этом одеяльце. Она его бросила, она его боялась. Сделать, чтобы это вещественное доказательство ее ошеломило. У Шейнина есть рассказ «Пара туфель» о человеке, убившем двух жен и ребенка. Там следователь нашел грандиозный прием. А ведь можно сделать так же. Взять на допрос Антипиной зеленое одеяльце. Прикрыть его газетой на столе. И, говоря о посторонних вещах, медленно, будто машинально, сдвигать газету. А когда Антипина не выдержит и, вскочив, спросит: «Почему здесь это одеяльце?!» – ответить спокойно: «Потому, что это вещественное доказательство по делу об убийстве вами вашей дочери...» Еще раз прочту сегодня «Пару туфель».

У Стрепетова было старое, затрепанное издание «Записок следователя», еще с грифом «Для служебного пользования», и он этим слегка гордился.

* * *

Будь его воля, он не пошел бы к Вознесенскому после вчерашнего приема. Но конференция продолжалась, Головкина все еще не было на месте Ну что ж, пойдет. Пойдет и доложит, что ребятам в угрозыске придется разбираться с квартирной кражей без него...

...Та же приветливость, то же радушие. Ни сухой нотки, говорящей о неловкости за вчерашнее, ни подчеркнутой сердечности, которая выдала бы стремление загладить то, что произошло. Нет, всего в меру, ровно столько, сколько нужно, чтобы сделать эту встречу прямым продолжением прежних, минуя вчерашний день. Ладно, забудем! Вычеркнем. С кем не бывает...

– Рассказывай подробно, Алешка. Что ты мне выжимки подсовываешь?

Удивительно слушает Вознесенский. Хваткое внимание в глазах. Очень редкие, виртуозно нацеленные в шаткое местечко вопросы. Никакой почти мимики, никакого поторапливания, никакого специально выраженного интереса, но каждую твою фразу прямо уносит к нему. Он поглощает, оценивает, запоминает все, что ты говоришь, но какой отзвук родит это в нем – неизвестно. Потому что обратно – ни дуновения. Будто невидимая преграда опущена перед лицом, будто вся беседа идет на полупроводниках: в одну сторону ток проходит, в другую – нет.

Выслушал, впитал все с ненасытным вниманием, но только и сказал задумчиво:

– Советов давать не буду.

...С какой скоростью течет Москва-река? Как далеко может унести она тело маленького ребенка? Сидя над картой, он прикидывал самый дальний пункт вниз по течению, куда имело смысл посылать запрос. Потом он тщательно писал их, эти запросы, по всем деревням и селам вниз по течению, запросил и морги, городской и областной: «Возраст 6 месяцев... Пол женский... Предполагаемая дата смерти – 8 марта сего года...» Потом он заполнил и отослал повестку на имя Петровой Надежды Яковлевны, предлагая ей явиться в райотдел для опознания одеяльца. Потом еще раз от корки до корки прочел дело Антипиной, дабы удостовериться, что теперь уже не упустил даже микрофакта. И вперемежку со всеми этими делами звонил, звонил и звонил по заученному уже назубок телефону. Но между ним и складом непрошибаемо стояли короткие гудки.

Молча корпел он над картой, молча заполнял бланки, молча изнывал у телефона – горел в своей лихорадке без единого слова, боясь шума, гама, общего интереса.

Сколько он пробыл в буфете? Ну от силы двадцать минут. Когда вернулся, все что-то писали с серьезными лицами. Но Раиса метнула на него взгляд, который романист прошлого назвал бы коварным. И хотя Стрепетов его уловил, но, занятый своими мыслями, не оценил по достоинству и не понял, что ребята уже все знают и что за его скрытность ему готовится месть.

– Тебя просили позвонить в Прокуратуру Союза – мрачно сказал Кока.

– Зачем?

– Узнаешь...

И тут Кока вдруг всхлипнул и потащил из кармана необъятный носовой платок.

– Стрепетуша, не покидай нас...

С трубкой в руке Стрепетов в недоумении повернулся к Раисе.

– Кто кого покидает?

– Объясни, Светаев, я не могу. – Раиса уткнулась в свои папки и тоже издала подозрительный всхлипывающий звук.

– Ты... только что... назначен... следователем по важнейшим делам при... Генеральном прокуроре...

Кока рыдал вполне натурально. Зря он, что ли, в институтском драмкружке – кстати, под руководством Менглета – играл первые роли!

– Купили, черти! – понял наконец Стрепетов. – Пронюхали все-таки.

Раиса подняла лицо. Смех уже сбежал с него.

– Какая мерзавка! Я бы, не задумываясь, дала высшую меру!

Кока осушил слезы и взорвался серией вопросов. Тимохин по обыкновению пустился философствовать, понабежали из других отделов – словом, пошли разговоры, споры... Шутка ли – по делу о бытовом мошенничестве дополнительно вскрыто убийство! Кто хвалил, кто жаждал подробностей, кто рассказывал подходящие и не подходящие к случаю истории. А Стрепетов каждые пять минут звонил.

Наконец склад отозвался безмятежным стариковским тенорком. «Надоть поискать. Так что поинтересуйтесь попозже». Что значит попозже? Через полчаса – это попозже? Нет, и через час, и через три все еще было не попозже, и так оно шло до вечера, пока хранитель странного скопища бездомных, заблудившихся вещей не сказал тоненько и бодро: «Покамест нету. Авось завтра найду – утро вечера мудренее».