Текст книги "Мафия"

Автор книги: Александр Лавров

Соавторы: Ольга Лаврова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

Коля, похоже, увлекся размахом, размечтался. У Феликса в глазах хищный огонек, Крушанский притих в задумчивости: а ведь, чего доброго, и учинит патрон государство в государстве, а Хомутова полна восхищения и гордости.

Коваль проверяет, какое впечатление произвела речь, и усмехается:

– Спасибо за внимание.

Ардабьев сидит в кабинете Знаменского. Оба разместились сбоку стола, чтобы избежать традиционной позиции следователь – допрашиваемый и задать беседе неофициальный характер. Но поначалу Ардабьев с трудом преодолевает скованность, тем более что и Пал Палыч не вполне раскрыт и не испытывает к посетителю безусловного доверия.

– Устроиться по специальности… – говорит он. – Но сегодня можно найти более высокооплачиваемую работу, чем инженер-химик.

Подоплека невысказанного вопроса Ардабьевым сразу уловлена.

– Вы думаете, стремлюсь… Честное слово, нет! Да никакой лаборатории не нужно! Был бы пузырек и пипетка – я вам изготовлю дозу! С прошлым покончено, клянусь!

– Чем безнадежней наркоман, тем искренней клятвы…

Спорить не приходится, Ардабьев, видимо, знает, что суждение следователя верно.

– Конечно, можно рабочим в магазин, – отвечает он, помедлив. – Не пью, не ворую… хоть в Елисеевский. Так рад вольной жизни, что я бы готов. Но жена… если я грузчик – для нее моральный крах.

Звонит внутренний телефон.

– Слушаю… А-а, да есть сведения… Нет, тот, с кем имели дело вчера утром… не могу вслух.

Ардабьев жестом спрашивает, не выйти ли ему, Пал Палыч показывает, чтобы сидел.

– Понял? Действуй… Владимир Игнатьевич, – возобновляет он разговор с Ардабьевым, – я за вас в известной мере должен поручиться, так что потолкуем по душам. Как вам сиделось?

Ардабьев собирается с мыслями.

– Тяжко… Я б всех следователей и судей сажал хоть на месяц, чтоб поняли! Исправительно-трудовая колония… Нельзя там исправиться! Каторга есть каторга, ничего больше!

Он ждет протеста Знаменского, но у того на лице только внимание.

– Говорите, Владимир Игнатьевич, говорите.

– Когда человек попадает на семь, десять лет, то уже… Если есть деньги купить, забыться – он купит. Там не проблема, любые препараты. Нет денег – существует система лагерных услуг… известна вам эта мерзость? Сколько там становятся наркоманами!

– А для многих – повышение квалификации, – добавляет горькое признание Пал Палыч. – Сажаешь воришку – получаешь ворюгу, из хулигана созревает бандит. Тайная язва нашей профессии!..

Снова телефонный звонок.

– Извините, занят, – говорит Пал Палыч. Он уменьшает силу звука, так что в дальнейшем аппарат только негромко гудит, и Знаменский не берет трубку.

– Владимир Игнатьевич, действительно излечились?

В беседе наступает перелом в сторону взаимного доверия.

– Сам удивляюсь! Шесть раз корчило! – Ардабьеву и сейчас страшно вспоминать. – Табуретки грыз, Пал Палыч, выл хуже волка… Аж на четвереньках полз к конвою, чтоб спрятали в карцер: чтоб никто из жалости не сунул сигарету или таблетку!

– А теперь? Прежняя обстановка, прежние друзья.

– Этого не боюсь. Есть некоторая растерянность перед жизнью. Когда я садился, иные были порядки… то есть, как выясняется, беспорядки, но беспорядок, который существует очень долго, поневоле принимаешь за порядок. Все примерно одинаково считали: белое-черное, право – лево, если лицом на север, то за спиной юг. А сейчас мозги кувырком.

– Но вы ведь, вероятно, читали газеты? – улыбается Пал Палыч.

– Больше по своей больной проблеме. Думал, правда, за наркотики взялись. А вышел – что творится! При мне в пивном баре: в кружки аэрозоль пускают, называется «раз-пшик», «два-пшика». Пацаны по пять флаконов от пота берут – нюхачи! Видел таких в колонии, в столярной мастерской – лаки там. Плодятся, как… – Ардабьев очень взволнован и не находит сравнения. – По-настоящему это никого не волнует, страна занята другим!.. Да и что реально сделаешь? Я читал, двадцать пять миллионов гектаров дикорастущей конопли!

Входит Сажин:

– Пал Палыч, Томин спрашивает, как решаем с…

Знаменский прерывает его жестом и, обернувшись к Ардабьеву, разводит руками: дескать, прошу прощения, дела. Тот встает.

– Насчет работы позвоните во вторник, – говорит Знаменский.

– Спасибо. Жутко не хотелось сюда идти, – признается Ардабьев, принимает подписанный пропуск. – Пал Палыч, разрешите иногда видеться? Раз в неделю на пять минут. Буду у вас под контролем.

– Ну звоните, попробую.

Коваль на заднем сиденье машины смотрит по телевизору злободневную передачу. «Псы» – впереди.

Передача кончается, он выключает телевизор и рассеянно оглядывает окрестности, мелькающие за окном: то ли областной райцентр, то ли далекое московское предместье.

– Стой! – внезапно командует он тому, кто за рулем.

Машина скрипит тормозами. Коваль указывает назад – он заметил что-то для себя интересное, что они проскочили.

Машина подает задним ходом и по его знаку останавливается.

Коваль выходит, держась шагах в двух позади, следуют телохранители.

На противоположной стороне улицы заводские ворота с вывеской: «Фабрика пеньковых изделий». Коваль приближается к ним, читает и перечитывает название. Это его «Эврика!».

Довольный, он возвращается в машину.

Следующий раз тормозит возле будки телефона-автомата.

– Ника! – говорит он, набрав номер. – Я только что сделал ценное изобретение! Одевайся, собирайся, надо отметить.

Курков идет между коттеджей, где начиналась слежки за Снегиревым. Он проделывает тот же путь, но в обратном направлении.

Миновав коттеджи, входит в многоэтажку.

Первым сигналом о неблагополучии ситуации служит почтовый ящик номер 23: сунув мизинец в дырочку, Курков убеждается, что ящик полон.

Поднимается к квартире уже в торопливом беспокойстве.

Дверь с номером 23 опечатана!

Курков стоит перед ней в неприятном раздумье, затем звонит в двадцать четвертую квартиру. Открывает немолодая женщина.

– Простите, а что со Снегиревым? – Он кивает для объяснения на опечатанную дверь, зная, что по фамилии современные соседи зачастую друг другу неизвестны.

– Умер он, – говорит та без скорбной окраски.

Курков щурится:

– Что-то внезапное?

– Наверно.

– Это точно, что умер?

– Меня брали в свидетели, когда квартиру опечатывали. А вы кто ему?

– Сват, – хмуро бросает Курков, спускаясь с лестницы.

Более важные для себя сведения он узнает в лефортовском морге.

Из недр заведения к нему, так сказать, в приемную выходит патологоанатом, молодой, пышущий здоровьем и веселый, в рабочей одежде, то есть в фартуке и резиновых перчатках.

– Добрый день, – приветствует он следователя. – Руки не подаю.

– Недавно вы производили вскрытие человека, который нас интересует, – и Курков показывает фотографию Снегирева.

Патологоанатом смеется:

– Батенька, покажите мне грудную клетку, печень – тогда вспомню. Но лицо!..

– Я попросил в канцелярии ваш акт о причинах смерти.

Врач берет акт:

– Острая сердечная недостаточность. Обычная история: спазм, – и возвращает бумагу Куркову.

– Скажите, доктор, такая смерть… могла быть спровоцирована? Подсыпали, капнули?

– Сколько угодно! Простая передозировка обычных лекарств. Сотни две названий.

– А вы проверку на это не делаете?

– Милиция шутит! У каждого, кто упал на улице?

– Понятно… А ведется регистрация, кто получил тело для похорон?

Патологоанатом потешается:

– У нас, батенька, покойников не крадут! Единственное место, где нет хищений и пересортицы!

Дежурная часть МУРа, куда поступают донесения от патрульных машин и районных отделов угрозыска. За одним из пультов работает Сажин.

Появляется Курков, отыскивает его взглядом и подходит. По тому, как они здороваются, чувствуется, что не виделись несколько дней. Курков что-то рассказывает, Сажин слушает, переспрашивает, потом отводит приятеля в угол зала, где сигналы вызова и ответы дежурных не так мешают разговаривать.

– Кто, по-твоему, взял тело? – блестит глазами Курков. – Не работал, так что сослуживцы исключаются, а родственников в Москве – никого!

– Ну… друзья. Любовница.

– Сева, он свалился на улице восьмого сентября около пяти вечера. И в это же время был записан на кремацию! Друзья знали о его кончине заранее?!

Сажин произносит шумное и удивленное «Уф»!

– Срочно сожгли, чтобы нельзя было выяснить истинную причину смерти! – высказывает Курков до конца свою догадку.

– Соображения дальше?

– Насчет соображений туговато, – признается Курков.

– А Знаменский что?

– Никаких гениальных советов. Выявляйте, говорит, связи.

– Кстати, слушай, Снегирев ведь стоял на учете. Сначала в одном наркологическом диспансере, потом в другом – когда переехал. Не знаю, насколько он лечился, но личные контакты с наркоманами были.

Коваль везет Веронику по городу. В машине они одни, но по пятам следует охрана.

Машины останавливаются у ресторана, все выходят, «псы» делают вид, что отношения к Ковалю не имеют. Вероника их явно не знает.

Музыка, говор, девушка оживленно оглядывается, пока метрдотель ведет их к уже накрытому столику, с которого убирает табличку «Стол заказан».

Тем временем в вестибюле один из «псов» объясняет что-то официанту и передает завернутую в бумагу бутылку. Проходит в зал, присоединяется к напарнику. Сидят они по соседству с патроном, пьют боржом.

А официант торжественно приближается к Ковалю. Он несет ту самую бутылку, бережно обернув ее салфеткой.

– Ради вас и дамы, – почтительно склоняет голову. – Нашли французское шампанское.

Наливает бокалы и ретируется.

– За твое изобретение! – Вероника отпивает глоток. – Очень вкусно! А что ты изобрел?

– В фантастике называется «нуль-транспортировка». Показываю принцип.

Коваль раскладывает рядом две салфетки, под левую помещает ключи от машины. Поднимает салфетку – ключи исчезли, но появились под салфеткой справа.

Вероника по-детски заинтересована.

– Еще раз! – требует она.

Оркестр заглушает дальнейшие реплики, а когда стихает, мы снова слышим разговор:

– Человек человеку редко встречается. Вот был у меня попутчик из Хабаровска. Я даже телефон ему дал, но…

– Тоску по людям я понимаю. По хорошим. Нет, даже по плохим! – вырывается у Вероники.

Она сама смеется тому, что сказала, но Ковалю следовало бы расслышать жалобу на одиночество.

Однако он отвлечен цветочницей, разносящей между столиками букетики в целлофане. Подзывает ее и покупает их все оптом.

– Другие женщины останутся без цветов, – пробует протестовать Ника. – Олег, ты все время что-то даришь, даришь. Я как-то от этого… устаю…

– Ты возбуждаешь во мне инстинкт жертвоприношения. И потом сегодня такой день…

Вдруг он вскакивает и направляется к эстраде.

Вероника удивленно провожает его взглядом, «псы» – бдительными.

После недолгих переговоров Коваль занимает место ударника. Короткое музыкальное вступление – и он начинает увлеченно солировать. Сегодня для него большой победный день!

Одна из подмосковных «зон отдыха» в лесу. Сезон кончился, безлюдно, пустая палатка «Прокат спортинвентаря», засыпанные палой листвой скамьи, отслужившие свое плакаты о правилах купания.

К центральной вытоптанной площадке ведут две дороги. Сейчас по ним медленно съезжаются три «Волги» справа и три слева. Они выстраиваются борт о борт по краям площадки, одна группа против другой, оставив между собой нейтральную полосу метров в тридцать шириной. И несколько секунд протекают в молчании и неподвижности.

Затем из двух машин высыпают «мальчики» Хомутовой, числом десять, знакомые и незнакомые нам персонажи. За ними появляются она сама и Феликс.

В ответ распахиваются дверцы с противной стороны и выпускают на свет Мордят в полном составе, Морду и двух неизвестных нам дотоле дельцов – тоже с подручными.

Хомутова и Феликс неторопливо трогаются вперед. Морда с коллегами следуют их примеру.

Протокола для подобных встреч, разумеется, нет, инициатива предоставлена людям Коваля, и компания Морды лишь подражает им. Поэтому раз сопровождение Хомутовой и Феликса осталось при машинах, то и Мордятам, двинувшимся было навстречу оппонентам, сделан знак не рыпаться.

Двое натрое сходятся представители наркобизнеса для переговоров в центре площадки. Один из дельцов немолодой, высокий, резкий в движениях, желчный. Другой флегматичный гладкий щеголь, почему-то в вечернем костюме, на шее бабочка, в кармане цветной платочек.

Сошлись, остановились, заговорил Феликс.

«Псы» настороженно наблюдают, каждый вроде бы просто переминается на месте, но так переминается вратарь, ожидая мяча.

Мордята тоже полны воинственной готовности, но у них иная выучка – правые руки в оттопыренных карманах.

Феликс заканчивает короткую речь:

– Итак, мы обеспечиваем снабжение и берем на себя вашу защиту.

– Кроме вас, пока защищаться не от кого! – выпаливает желчный.

– Пока, – подчеркивает Феликс, – пока дело сравнительно молодое. А дальше неизбежно начнется рэкет. Понадобится и физическая защита, и юридическая. На Западе, когда организуется трест, поглощающий мелкие фирмы…

– Запад нам не указ! – прерывает желчный и взглядывает на флегматика.

– Я человек маленький, – притворно смиренничает тот.

– И у маленького человека могут быть большие неприятности, – замечает Феликс.

– Контингент у меня – сплошь уголовники. Авось сами отобьемся, – и щеголь поправляет бабочку, скрывая под скромностью каменное самодовольство.

Феликс набирает воздуху для новой красноречивой тирады, Хомутова его опережает.

– Про него ясно. А вы? – спрашивает у Морды.

– Сроду ни под кем не ходил, сам себе голова! И молодежь сомневается. Хотим, говорят, семейный подряд!

Эта шутка, предлагающая более примирительный тон, позволяет надеяться на возможность согласия.

– Подумайте! – смотрит ему в глаза Феликс. – В данной ситуации самолюбие – плохой советчик, – говорит он всем.

– У меня возражения чисто экономические, – отзывается желчный. – Говорите, льготы? Грабеж!

– А ты, отец, не жадничай! – злится Феликс. – Похороны дороже!

Желчный гневно вскидывается, отпрянув на полшага.

Всплеск эмоций замечен охраной, она дергается вперед, но всевидящая Хомутова дает отмашку, и обе группы отступают.

– Извините его, он зря нервничает, – улыбается Хомутова. – Мы вас слушаем.

Желчный, как верно определил Феликс, болезненно жаден.

– Оброк желаете, да? Да кто бы полез в такие дела, как наши, если делиться прибылью. Потому рискуем, что на копейку рубль нарастает. Не знаю, как другие, а я столько взяток раздаю… если вы еще начнете обирать – да лучше на завод к станку!

– До чего мужики глупый народ, – посмеивается Хомутова. – Ну… как у нас говаривали в заключении, не хотите по-плохому, по-хорошему хуже будет, – и направляется к машинам.

Феликс, чуть поотстав и с оглядкой, идет за ней.

«Псы», Мордята и прочие сопровождающие лица напряжены: если будет драчка, то сейчас.

Но Морда со спутниками, тоже пятясь, благополучно отступают.

И вот все в машинах.

Обе не договорившиеся стороны медленно разъезжаются задним ходом, чтобы не разворачиваться, подставляя бок.

…Желчный входит в лифт вместе с человеком помоложе, наживает кнопку 10.

– Не очень мы над вами вчера резвились? – вежливости ради спрашивает сосед. – День рождения.

– Через неделю у меня юбилей, возьму реванш, – обещает желчный.

Он выходит на своем десятом этаже, лезет за ключом, и тут рука в толстой перчатке – чтоб не прокусил – крепко зажимает ему рот и нос.

Его подкараулили трое «псов». Сообща выворачивают ему руки за спину, ведут к заблаговременно открытому окну до пола на лестничной площадке.

Сильно толкают наружу.

Короткий крик.

С улицы видно, как летит вниз долговязая фигура.

В это время второй делец, флегматик пижон, готовит трубку с длинным мундштуком для курения опиума.

Клиент в наколках ждет, сидя на койке.

Койки, вернее, топчаны размещены по периметру комнаты изголовьем к стене, и на них лежат человек восемь в разной степени опьянения – кто уже в полной прострации, кто еще потягивает очередную трубку. Большинство полуодето. В стене, подключенный к вентиляционному накалу, гудит мощный вентилятор. За окнами поздний вечер. Это квартира, оборудованная под притон наркоманов.

Во второй комнате в пульсирующем свете цветомузыки мечутся в танце несколько пар, употребивших взвинчивающие снадобья.

В передней дежурит тип лет тридцати с литыми кулаками – привратник и вышибала; он участвовал во встрече на природе.

Раздается сигнальный звонок в дверь: длинный, три коротких, длинный. Вышибала смотрит в глазок.

Появляется бдительный хозяин и тоже смотрит в глазок, успокаивается, сам открывает дверь с пятью замками.

В притон барски вваливается импозантный мужчина, растрачивающий последние мгновения средних лет.

– Ох, устал! – жалуется басом он хозяину, скидывая плащ и охорашиваясь. – Но играл сегодня, как бог. Кого-то ранили стрелой… средние века… житуха… А теперь как белка в колесе, дышим окислами свинца, воду пьем переработанную из канализации… Кто у тебя?

– Как обычно, шпана.

– Это хор-р-рошо! Педиков нет?

– Пока нет. – Хозяин ведет гостя на кухню. – Что будете?

– Давай, братец, так: сначала вздернуться, повеселиться, потом – в отпад. Чего-нибудь новенького попробовать нет?

– Фирменное достали. ЛСД.

– Брось контрабанду, засыплешься, – рокочет бас. – Давай героинчику. И кого-нибудь за компанию пригласи, не одному же. – Бас кладет в карман хозяину три сотенных. – Поблатнее. С самого дна зачерпни, с самого дна… Кха, голос сел… Человек – это звучит… не звучит, вер-рно?

В этот миг квартирную дверь одним ударом высаживают внутрь, привратника скручивают. Квартира наполняется сотрудниками милиции во главе с Томиным. При нем Сажин и Курков.

– Всем оставаться на местах! – звучит команда, усиленная мегафоном.

Но клиенты – особенно те, что танцевали, – не намерены безропотно сдаваться. Взвинченные наркотическим допингом, они в схватке необычайно сильны и изворотливы.

Вот облепленный милиционерами парень вырывается в переднюю и колесом катится к выходной двери.

– Сеть! – кричит Томин.

Парня отпускают, он вскакивает и тут же оказывается спеленутым наброшенной сетью.

Второго беснующегося тем же порядком усмиряют в танцевальной комнате.

– Понятые, фотограф, начинайте! – заглушает галдеж и выкрики команда Томина.

В коридоре появляется бас.

– Зачем так кричать? – морщится он.

Томин отводит микрофон от губ.

– Перестали бы вы шляться по злачным местам, – говорит он.

– Разрешите взять пальтишко? – тянется бас к вешалке.

– Еще встретимся на подобной почве – обещаю неприятности. Сколько можно спекулировать на том, что вас любят?

– Вы мне испортили вечер, – капризно рокочет бас и скрывается.

– Зачем вы его отпустили? – резковато вопрошает Курков.

– Отвали, Коля! У него неоперабельный рак. И он знает, и все.

В опиумокурильне орудует со вспышкой фотограф.

Вдруг один из курильщиков, лежавший, казалось, без сознания, вскакивает и, словно подброшенный взрывной волной, вылетает на балкон. Сажин настигает его в прыжке и втаскивает обратно.

А на кухне хозяин притона протягивает Куркову паспорт.

– Я тут даже не прописан. Зашел, как все, просто в гости. Гляжу, что-то странное, как раз собирался домой…

Выстрел, выстрел, выстрел. Два в голову, один в грудь. Но человек не валится, потому что он фанерный, лишь для достоверности одетый в пиджак и брюки. За спиной его – сарай, принимающий в свое нутро пули, прошивающие чучело навылет и те, что пролетели мимо цели. Стреляют из пистолетов с глушителями.

Это тренируются и развлекаются «мальчики» Хомутовой. Стреляют с ходу, с поворота, в падении, через плечо назад.

– Пах-пах! – азартно восклицает пухлый юноша с младенчески-старообразным лицом и тоже палит куда-то, но из игрушечного пистолета.

Неловко оступившись на ровном месте, он падает, хныкает раз-другой, его заботливо поднимают, отряхивают, делают «козу», и он смеется.

Появляется Хомутова:

– Хватит, мальчики! Мишеньку кормить надо.

Она уводит сына за руку, «мальчики» растягиваются на пожухлой траве.

Выдался хороший осенний денек, и на даче у Хомутовой собралась своя компания. Дом стоит на большом участке, который обнесен непроглядным дощатым забором. Помимо стрельбища, на нем есть еще одна достопримечательность – детская площадка с песочницей и множеством легких, очень крупных игрушек.

За садовым столиком Хомутова кормит сына. Ест он наполовину сам и с большим аппетитом, но координация движений не всегда точна, приходится придерживать и направлять руку с ложкой и вытирать подбородок.

Хомутова лучится нежностью и курлыкает с ним, как с младенцем.

– Вот так, вот так. Мишенька кушает котлетку… Мишенька… Что Мишенька кушает?

– Котетку, – картавит он.

– Правильно. А глазки моргают, моргают глазоньки, дождик будет.

– Додик.

– Ты мое солнышко, с тобой бюро прогнозов не нужно. Ты мой всегда маленький сыночка… Вот эту помидорку мы сейчас раз…

Коля издали посматривает на семейную идиллию:

– От рождения такой?

– Может, от пожара.

Коля явно не понимает, о чем речь.

– Не в курсе? Патрон, можно сказать, подвиг совершил, а ты не в курсе! – Крушанский рад рассказать ему о Ковале. – Ты знаешь хоть, что за человек он был?

– Знаю, крупный.

– Не то слово. Гигантский человек! Хозяин снабжения половины Севера. Бывало, у нас в любом президиуме – Коваль.

– Пострадал, выходит, от перестройки?

– Это она пострадала, что без Коваля осталась. И без нас с тобой тоже.

– Ну а подвиг?

– Мишеньку из огня вынес. Барак загорелся, уже крыша рухнула.

– В зоне?

– Нет, Люба уже на поселении жила. Под Ковалем и зэки работали, и вольнопоселенцы. Очень его уважали. А уж после этого случая, сам понимаешь.

– Крушанский, за что она все-таки сидела?

Тот прикладывает палец к губам:

– Ни одна душа не знает.

– Батюшки, кто приехал! – слышится возглас Хомутовой.

Миша с радостным мычанием бросается навстречу Ковалю. Тот гладит его по голове, дарит конфеты и игрушку.

– Полгода не видел – и помнит! – поражается Хомутова. – Умница моя!

Однако Мишины ласки затягиваются, и Коваль дает понять взглядом, что есть разговор.

– Поиграйте с Мишенькой, – просит Хомутова «псов», прибывших с патроном.

Они отвлекают ребенка какими-то кунштюками и уводят. Доносится его смех.

– Такой всегда радостный, такой веселый, – улыбается мать.

– Он по-своему счастлив.

– Ну конечно же! – Для Хомутовой это настолько самоочевидно, что ее даже удивляет высказывание Коваля. – Конечно! И никогда не узнает, какая она, жизнь… какие люди. Он счастливей всех!

Под мышкой Коваль держит книгу и теперь протягивает ее Хомутовой. «Технология производства пеньковых канатов», – озадаченно читает она название.

– Пеньку делают из конопли, Любушка, – торжественно сообщает Коваль.

Хомутовой долго объяснять не надо.

– Сырье круглый год!

– Главное – не зависеть от производства на местах. Будем сами диктовать цены. Я присмотрел для начала уютную фабрику. Еще увидишь: выйдем на мировой рынок!

…Крушанский подходит к стрельбищу.

– Позвольте попробовать, – говорит он «мальчикам» и берет пистолет с глушителем. – Нажимать здесь?

И всаживает пулю за пулей почти без разброса в «сердце» мишени.

… – Бать, я пройдусь? – спрашивает скучающий дома Вася.

Морда складывает кукиш.

– Я тебе пройдусь! – и вздрагивает: – В ворота стучат!

С террасы торопливо входит другой Морденок.

– Машина чья-то, – извещает он.

Присутствующие в комнате переглядываются. Чувствуется, что дом на осадном положении.

– Мать в подвал! – распоряжается Морда.

– Погоди, бать, взгляну, – вызывается Вася.

Васю ждут в недобром молчании, один из Мордят, передернув затвор пистолета, становится сбоку окна, второй у двери.

– Отбой! – смеется вернувшийся Вася. – Это из Киева, который на рынке тогда с дядюшкой…

Все облегченно передыхают. Но гости сейчас Морде ни к чему:

– Гони в шею!.. Вот дожили – разгул мафии!

– Да он-то при чем? – заступается Вася. – Может, кокнар привез.

– Никакого кокнара! Сидим тихо, надо переждать!

Морденок у окна сует пистолет за пояс в досаде на напрасную тревогу:

– Батя, ну что, как мыши?

– Сколько можно взаперти сидеть! – поддерживает второй.

– Пошли они со своим трестом!

– Мы ребят соберем! Мы им устроим! – воинственно галдят Мордята.

– А мне вас хоронить?! – с яростным всхлипом вырывается у Морды.

– Не надо благодарить, – говорит Пал Палыч сидящему у него Ардабьеву. – Буду рад, если приживетесь в коллективе.

Входит Сажин, здоровается с Ардабьевым, как со знакомым.

– Пал Палыч, Рощин прислал, – очень довольный протягивает сверток размером с буханку черного хлеба.

Знаменский приоткрывает его, растирает щепотку содержимого между пальцев, рассматривает, подносит к носу, спрашивает:

– Пробу в лабораторию?

– Сдали.

Знаменский кивком отпускает Сажина, сверток убирает в сейф. У Ардабьева тревожно раздуваются ноздри.

– Знакомый запах? – оборачивается Пал Палыч. – Она самая, анаша, – и вытирает пальцы платком.

А в дверях уже конвоир. Чеканит:

– Арестованный Папрыкин доставлен, товарищ полковник!

– Спасибо, можете идти.

Пока Знаменский подписывает Ардабьеву пропуск и проставляет время, тот смотрит на Папрыкина и видит того высокого парня, который с приятелем при Ардабьеве подошел к Валентинову со словами: «Отец, ларек торгует?»

Арестованный и Ардабьев узнают друг друга, последний – с оторопью.

Пал Палыч короткого обмена взглядами не замечает, а если и замечает, то не придает ему значения: Ардабьев в этот момент к нему спиной. Что касается Папрыкина, то любой уголовник, попав на Петровку, пристально всматривается в каждое лицо, стараясь на всякий случай запечатлеть его в памяти.

– Желаю успеха, – жмет Пал Палыч руку Ардабьеву. – Держите со мной контакт.

– Спасибо, Пал Палыч, до свидания.

В коридоре Ардабьев приостанавливается, утирает лоб. Вряд ли он так испугался за Валентинова, да и за себя как будто бояться нечего. Но пахнуло на него ужасом прошлой жизни.

А тут еще второго парня ведут. И он тоже узнает Ардабьева. И поскольку конвоир идет сзади и физиономии арестанта не видит, то, по-своему истолковав пребывание здесь Ардабьева, корчит выразительную гримасу: и ты, мол, горишь?

Конвоир вводит его в дверь, соседнюю с кабинетом Знаменского.

А Ардабьев ускоренным шагом направляется к выходу, почти впопыхах сдает пропуск постовому и только на улице переводит дух. Как-то вроде он замешан в дело этих покупателей Валентинова, без вины виноват.

Знаменский же ведет допрос Папрыкина:

– Кто из вас двоих инициатор грабежей?

Тот тычет себя в живот, в грудь, в голову:

– Здесь инициатор! Здесь! Здесь! Все внутри требует: заправься! Ах, у старичков пенсию отняли! Да голодный наркоман способен… мать родную готов за горло!

Знаменский листает тоненькую папочку дела, находит допрос матери.

– По ее словам, так и было. После чего вы ушли из дома. А еще раньше с работы.

– В зарплатной ведомости расписаться не могу, руки трясутся, – он поднимает над столом кисти, они действительно вздрагивают. – Суп в столовой возьмешь – половину расплещешь. Последнее время по три дырки колол.

Руки его уже нетверды, но природной силы в нем еще хватает, организм сопротивляется разрушению. А вот духовный, интеллектуальный урон велик, и потому у Папрыкина нет четкого лица. Его социальное происхождение, профессия, образовательный уровень заслонен ныне тем, что типично для агрессивного наркомана вообще: развязность, болтливость по не грозящим собственной безопасности поводам, укоренившееся стремление «завербовать» окружающих, даже следователя и, разумеется, категорическое нежелание выдавать «своих». Кроме того, под арестом он лишен привычного зелья и в полном раздрызге: единственное, что могут тюремные врачи, – это облегчить физические муки наркотического голодания.

Знаменский задерживается на другом листе дела.

– Приятеля вы приобщили или он вас?

– Не помню уже… А вообще приятно за новичком наблюдать… как он делает открытие. Ходил, ничего не соображал и вдруг все начинает чувствовать по-новому. Как он тогда слушает рок-металл! У него глаза на лбу – он первый раз понимает, почему так звучит!.. Да что я вам говорю, кто не пробовал – объяснять бесполезно.

– Я пробовал, – спокойно усмехается Пал Палыч.

– Вы?!

– Пробовал. Именно чтобы понять. Иначе как дело вести?

– Ну? Блаженство?

– Иллюзия блаженства. Иначе не было бы наркоманов. Беда, что несколько раз блаженство, а там вся жизнь насмарку.

– Это точно, – искренне поддакивает Папрыкин, объединенный со следователем мигом обманчивой близости. – И вот ведь паскудство: пока привычки нет, все за так дают. А поймешь, что влип, бежишь: дайте. Что ты, говорят, малый, сколько можно одолжаться, плати…

– По три дырки в день – это приличные деньги, – подсчитывает Знаменский. – Откуда такие доходы, Папрыкин?

– Я же признался.

– На пенсионерах не разгуляешься. Где вы были третьего августа?

Папрыкин стискивает руки.

– У одной девушки, – почти без паузы начинает он врать. – Грубо говоря, проститутки. Тоже увлекается наркотиками. Проститутки, которые колются, это жуть. Плохо одеты, все деньги уходят на это дело, не моются, по ночам не хотят работать, дрыхнут.

Знаменский поднимает ладонь, чтобы прекратить пустое словоизвержение.

– Обратимся к хронологии, Папрыкин. Пенсию вы отнимали в июле и в сентябре. А третьего августа было крупное ограбление на Солянке.

– А-а-а, – тонким истеричным голосом заводит Папрыкин. – Все нераскрытое хотите на нас повесить? Людей калечили, машины угоняли, гостиницу «Россия» сожгли? А я, может, чище вашего! Ну взял, ну украл, так я от беды, меня лечить надо, а лечить не умеете! А вы-то э-эх! Одной рукой меня давите, а другой успехов желаете – кому, интересно?

– Кому же? Поясните смысл ваших выкриков.

– Будто не знаете! Торговец из нас соки жмет, гонит воровать, а у вас с его шефом контакт, да? Мундиром прикрылись, работает в одном кармане!

– Хватит, Папрыкин, что вы городите?

– Да ладно притворяться! Я даже имя скажу: Володя! Володя ведь?

Не то чтобы Пал Палыч поверил намекам арестованного, но какая-то подоплека в них есть, возможно. Это уже беспокойно и неприятно.

На закрытом корте Коваль играет в теннис с Феликсом.

«Псы» немножко болеют.

– Хорошо патрон взял!

– Феликс тоже… только малость суетится.

Сет кончается выигрышем Коваля, и Феликс использует благоприятный момент:

– Олег Иваныч, человека у меня взяли.

– На деле?

– Не-ет, вывеску кому-то почистил.

– Пьяный?

– Стал бы я! – заверяет Феликс.

– Кто такой?

– Двадцать девятый номер.

– А-а, бывший хоккеист, блондин, – Коваль любит показать, что знает людей наизусть, как хороший генерал своих солдат. – Ладно, вытащим.

Когда партнеры, уже переодевшись, выходят на улицу, оказывается, что Коваля поджидает Хомутова.

– Извини, но завтра воскресенье, а потом тебя три дня не будет…

Коваль отпускает Феликса.

– Ты всегда знаешь, где я? – спрашивает Хомутову, идя к машинам.