Текст книги "Мафия"

Автор книги: Александр Лавров

Соавторы: Ольга Лаврова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

Приятная, уютная дорога, а для Коваля приятная вдвойне, потому что ведет она к дому любимой женщины. Зовут ее тоже Вероникой, как и жену Ардабьева.

На заднем сиденье невозмутимая пара плечом к плечу – «псы» Хомутовой. Настроение, в котором пребывает Коваль, отчетливо не вяжется со зловещим смыслом этих фигур.

Он тормозит и выходит у крошечного островка с домиком – вероятно, какая-то станция речной службы. В центре современного города прямо-таки диккенсовская идиллия, отрешенность от суеты, уединение, покой. Ульи желтеют, собаки слоняются.

Созерцание островка для Коваля – окончательное переключение, подготовка к тому, чтобы появиться у Вероники иным человеком: ласковым, раскованным, легким.

…Он звонит в дверь – из коридора вылетает Вероника и по-девчоночьи виснет у него на шее.

– Ой, как я соскучила-ась! Три недели… ненавижу твои командировки!..

– Теперь долго не поеду.

Вероника тащит его в комнату и начинает танцевать вокруг, припевая: «Олежка вернулся, вернулся, вернулся!» Танцует не потому, что Коваль ею любуется, а скорее для себя – от радости, от юной непоседливости, – и останавливается, только когда замолкает служившая аккомпанементом музыка из телевизора.

– Ты прямо с дороги?

– Нет, побывал в конторе.

Что-то мелькнуло, видно, в лице, и она уловила:

– Неприятности?

– Чуткая моя девочка. Да, пришлось… уволить одного сотрудника.

– И теперь жалко?

– В незапамятные времена мы были друзьями. Взял его к себе, и вот ошибся. Ладно, пустяки…

 
Грубым дается радость.
Нежным дается печаль.
Мне ничего не надо.
Мне никого не жаль.
 

– «Жаль мне себя немного, – вторит Ковалю Вика, – Жаль мне бездомных собак…» Удивительно, что ты любишь Есенина, – говорит она. – Ты такой волевой, сильный. А впрочем… я о тебе ничего не знаю.

– Больше всех.

– Ничего! Даже где ты работаешь.

– Директор КСИБЗ-6, – шутливо представляется Коваль.

– КСИБЗ? Как это расшифровать?

– Понятия не имею. Никто на свете не знает.

– Да ну тебя! – смеется Вика и перескакивает на другое: – Ой, Олег, я разбила твою японскую вазу!.. Ругаться будешь?

Вид у нее виноватый, против чего Коваль решительно протестует:

– Вика, здесь все твое!

– Но ты же покупал!

– Все твое! Хоть в окно выкини! И никогда больше не извиняйся. Что без меня делала?

– С тоски подыхала. Разрешил бы работать пойти?

– Чтобы ты опять слушалась дурака-начальника? Смотри сюда, – Коваль держит на ладони коробочку. В коробочке кольцо. Вероника смеется:

– Еще кольцо? Олег, я кругом окольцована!

Все вокруг свидетельствует о его стремлении создать здесь райское гнездышко. Обстановка квартиры нестандартна, много картин, шкуры, изысканная посуда за стеклами серванта. Причем упор не на явную роскошь, а на артистизм и коллекционность.

Курков входит к Знаменскому.

– Звали, товарищ полковник?

– Звал. Мне тут привезли материал на наркомана Демидова. На днях он попал под машину. Да вы сядьте. Жена Демидова тоже кололась, сейчас в роддоме. Надо найти в каком и осторожненько попробовать выяснить вот что: кто из оптовых продавцов снабжал ее мужа. Судя по тому, сколько при Демидове было денег и наркотиков, поставщик – крупная фигура.

Курков приближается к зданию роддома.

Затем – уже в белом халате – стучит в кабинет зама главного врача и скрывается там.

По коридору провозят каталки с младенцами – время кормления.

К заму главного спешит вызванная медсестра.

Пожилой врач просматривает принесенную ей карточку, сообщает:

– На четвертый день после родов было резкое нарушение сердечной деятельности, рвота, боли, потеря сознания. Еле отходили. Затем нормализовалось.

– Ага!.. Пожалуйста, пригласите ее сюда, – обращается Курков к сестре.

– Матери кормят, – взглядывает врач на часы.

– Ей не носят, Владимир Иванович, – напоминает сестра. – Он в реанимации.

– Ах, тот самый?! Новорожденный в критическом состоянии, едва вывели из комы.

Сестра направляется к двери, Курков останавливает:

– Секунду. Демидова получает передачи?

– Сейчас нет, у нее дома несчастье.

– Ясно.

Сестра выходит.

– Доктор, Демидова – наркоманка.

– Что?!

– Как вы не догадались! Ее болезнь – это была ломка, по-научному абстиненция. Все симптомы совпадают!

– Чудовищно!.. Вы наверняка?.. Боже мой, теперь все понятно… Тридцать пять лет я помогал людям являться на белый свет. И вот – матери-школьницы. Дети, которых никто не забирает. А теперь еще врожденные наркоманы! Боже мой, у него ведь тоже абстиненция… семи дней от роду! Я должен проконсультироваться, как спасать, – берется за телефонный аппарат.

– А стоит, доктор? Неполноценный. Обреченный.

– Так рассуждать бесчеловечно!

– Тогда давайте строить для врожденных наркоманов сеть приютов. Это социальная проблема. Сегодня у вас первый, завтра будет сто. Мать ведь скоро погибнет.

– Чего вы от меня хотите?!

– Да нет, ничего. Обмен мнениями. Я, кстати, на собственном не настаиваю. Но что касается Демидовой, надо принять меры.

На лице врача вопрос.

– Ломка не могла кончиться одним днем. А состояние нормализовалось. А передач она не получает. Следовательно?

– Вы намекаете, что кто-то из персонала…

– Конечно, кого-то она уговорила! Ее колют. Некрасивый случай. И подсудный.

– А если прыгнет с четвертого этажа, – врач тычет в окно. – Будет красиво?!

…К двери зама главного плетется по коридору Демидова. Худенькая, бледная, уже несколько увядшая в свои неполных двадцать лет. Глаза бездумные, движения заторможенные.

– Присаживайтесь, мамаша, – встречает ее врач, мучимый жалостью. – Как себя чувствуем?

– Я в порядке…

Речь у нее прерывистая, с паузами, вопросы, даже самые простые, как бы не сразу доходят до сознания, и ответы рождаются не вдруг, ощущается «сдвинутость» психики, отключенность от внешнего мира, причем с оттенком безмятежности.

– А что вы переполошили всех семнадцатого? Не повторялось?

– Нет… Это… Вероятно, нервное…

Больше врачу спрашивать нечего.

– Вот, товарищ приехал, – вздыхает он. – Из милиции.

Демидова медленно переводит взгляд на Куркова.

– Догадываетесь, почему я к вам?

Она старается сосредоточиться.

– Вероятно… про мужа… Знаю, погиб.

– Нет, я про наркотики.

Курков ожидал реакции, но женщина только поежилась и уставилась в пол.

– Передач вам не носят, как же вы устраиваетесь?

Молчание.

Курков приглушает напор в тоне.

– Мы вас беспокоим только как свидетельницу. Понимаете? Но прошу ответить.

– Я не знаю… о чем вы…

Такая внешне беззащитная, податливая, а неизвестно, как подступиться. Чем ее пронять?

– А почему ребенка не приносят – тоже не знаете?

– Карантин… Он пока… на искусственном питании, – вяло складывает она слова.

– Владимир Иванович! – понуждает Курков высказаться врача.

– Не хотели тревожить мамашу.

– На самом же деле?

– Видите ли… – врач справляется в карточке, как ее назвать. – Анна Михайловна, если предположить – предположить, – что в период беременности употреблялись наркотические препараты, то плод – плод – получал их с током крови матери. А впоследствии новорожденный всасывал с молоком. И если предположить, что доступ к наркотикам прекращается, то наступает – наступает – абстиненция. То есть ломка, наркотическое голодание, со всеми…

– У него – ломка? – Демидова с натугой выдирается из своего инобытия и немоты. – У маленького?!.. Он же не выдержит… Это невозможно выдержать!.. Он умрет!.. Я должна его кормить грудью!

– Чтоб всасывал с молоком, – обращается Курков к врачу.

– Мальчик слишком слаб, чтобы сосать, – страдает врач.

– Так введите ему опий! – требует Демидова. – Ему так мало надо!.. Вы обязаны! Есть у вас совесть?!

– Деточка, бедная, – бросается к ней врач. – Ну как вы могли? И еще скрывать?

От сочувственного голоса, от ласкового прикосновения она расслабляется, прижимается щекой к белому халату.

– Я брошу! У меня совсем никого нет. Если будет, я постепенно брошу. Будет цель в жизни. Я начну лечиться. Честное слово! – В этот миг она и сама верит. – Спасите мне сына, я все сделаю. Я его люблю, доктор!

Горло ей перехватывает, набегают слезы.

Курков в легком смущении от прорвавшегося у нее живого чувства, но служебную задачу помнит твердо идет к ней напрямик:

– Мы с доктором подумаем, как помочь. Но и вы помогите нам. Скажите, кто был поставщиком вашего мужа.

– Стало быть, вы назначили цену за жизнь ребенка? – говорит Пал Палыч Куркову, докладывающему о результатах визита в роддом.

Курков задет.

– Товарищ полковник, я задал Демидовой вопрос строго по делу. Без нарушения процессуальных норм.

– Его сумеют спасти?

– Вряд ли. Насколько я понял, шансов мало.

– Н-да… В нашей работе, товарищ старший лейтенант, имеет значение не только конечный продукт. Важно как.

– Я понимаю, вы бы допрашивали иначе. Но и результата не имели бы!

– Ну и какой же результат? – спрашивает Пал Палыч без интонации.

– Поставщик Демидова – делец по кличке Морда, настоящая фамилия Мордвинов. Раньше они жили рядом в Купавне, – наизусть шпарит Курков. – Сначала он обоих приобщил к кайфу, потом Демидов стал распространителем наркотиков. У него были знакомства в гостиницах. Морда с четырьмя сыновьями – их зовут Мордята – контролирует наркобизнес чуть не по всей Московской области.

– Демидова дала такие показания? – изумлен Пал Палыч.

– Да… но подписать побоялась, – несколько снижает победительность тона Курков.

– А-а… Тогда, возможно, сочинила на скорую руку, чтоб от вас отвязаться.

– Нет, она говорила искренне. Это важная информация.

– Ох уж эта мне искренность! Эта мне «информация»! Меня все время пичкают «информацией»! – постанывает Знаменский. – А где доказательства? Где твердые свидетели?.. Нет хуже дел, чем по наркотикам!

– Поскольку все это только информация, я довел ее до сведения розыска. Томин заинтересовался. Собирается выйти на осиное гнездо в Купавне.

«Прыткий юноша», – отмечает про себя Пал Палыч, спрашивает:

– Как?

– Есть сведения, что Мордята порой толкутся на рынке. Говорят, там торгуют маковой соломкой. Действительно?

– Да. Стоят себе южные бабуси. Периодически милиция проводит облавы.

Рынок. В открытом ряду разложили кто что: ручные поделки, семена, веники с мочалками, поздние осенние цветы.

Три бабуси в платочках продают маковую соломку. Две вроссыпь из мешка, стаканами и столовыми ложками, одна по-современному, в полиэтиленовых упаковках.

Посвященные молча отсчитывают деньги. А тем, кто спрашивает, что, мол, у вас такое, отвечают вежливо, но неопределенно: «Травка от разных, милый, болезней, это надо знать».

И любитель просто так прицениться отправляется дальше.

Трясущийся от наркотического голода молодой человек пытается выменять соломку на куртку, которую снимает с себя.

– Вещами не беру, – отталкивает его бабуся.

У наркомана нет сил даже говорить. Он выворачивает куртку, дабы продемонстрировать, что она хорошая, с иностранным ярлыком; затем расстегивает пиджак – дескать, и его готов снять в придачу – и показывает, сколько просит: на три пальца, полстакана.

Бабуся отрицательно мотает головой и грудью ложится на свой мешок.

В заприлавочном пространстве толчется, заговаривая с бабусями, как свойский знакомый, один из Мордят, по имени Вася. Ему лет семнадцать, он младший сын Морды, парень беспечный, добродушный и не больно оборотистый, но с ранних лет приучаемый папашей к делу. Вот и сейчас он ищет, у кого бы взять партию оптом.

Крайнее место в ряду занимают Томин с Сажиным.

Перед ними на прилавке ничего нет, кроме набора малюсеньких стаканчиков. Достаточное обозначение для посвященных, что они могут якобы предложить.

Томин не выпускает из руки кейс и тихо говорит Сажину:

– Внимание, Морденок!

Морденку между тем указывают на нашу пару, и он подходит, осведомляется:

– Есть товар, мужики?

– А чего мы тут торчим, как ты думаешь? – не отрицает и не подтверждает Томин.

– Сами будете стоять? Или, может, столкуемся?

– Никогда мы сами не стояли, – говорит Сажин.

– Никогда! – подтверждает Томин и достает платок, чтобы прочистить нос.

Платок – сигнал для милицейской облавы. Разыгрывается точно расчитанная комбинация, не новая, но почти всегда дающая результат: при совместном бегстве завязывается знакомство, и это ведет затем к его продолжению.

Милиция и сотрудники БХСС окружают ряды. Разумеется, кольцо не замкнуто, оно имеет брешь со стороны Томина с Сажиным. А неподалеку в заборе виден узкий пролом.

И пока бабуси пытаются прятать соломку куда-нибудь, Томин тихо вскрикивает:

– Братцы, тикаем! – и первым устремляется к пролому. По дороге он швыряет подальше от себя кейс. За Томиным бежит Сажин. Вася-Морденок, прикинув глазом, куда они нацелились, заражается их примером и припускает следом.

На перехват издалека спешит полный милиционер. Он свою задачу знает и, убедительно изображая погоню, дает троим выскочить с территории рынка.

Здесь Томин с Сажиным удирают налево, а Морденок направо, и его, разумеется, не зовут с собой: было бы нарочито.

На прилегающий к рынку улочке стоят «Жигули» с киевским номером. Сажин мигом садится за руль, Томин рядом.

Толстый милиционер с трудом лезет в заборную щель и свистит.

На этот свисток – совершенно закономерно – появляется и отрезает Морденку путь еще один милицейский мундир.

И то, что «Жигули», рванув с места, тормозят затем возле Морденка и для него приглашающе распахивают дверцу, можно рассматривать как великодушный и даже несколько рискованный жест.

Морденок ныряет на заднее сиденье, машина, вильнув, объезжает милиционера и уносится прочь.

Не обращая больше внимания на Васю, Томин затевает с Сажиным взволнованную перебранку и при этом перемешивает русские слова с украинскими:

– Вот он, твой базар! Пойдем на базар, пойдем на базар! Пожалуйста, сходили на базар!

– Напрасно вы, дядя Саша, товар бросили! Ведь утекли мы!

– А кабы не утекли?

– Утекли же, дядя Саша!

– А кабы нет? Кабы я с ним попался?

– Жалко товар! Пять кило! – сокрушается Сажин.

– Чай, он у нас свой, не купленный! Съездим, привезем, было бы кому!

– Большой убыток!

– Дурья твоя башка! Когда милиция догоняет, надо бросать! – Томин «вспоминает» о Васе и апеллирует к нему: – Правильно говорю или нет?

– Правильно. С товаром задержат – нехорошо.

– Вот столица-матушка как приголубила! – снова «забывает» Томин о Морденке. – Отверни-ка с магистрали от греха, – велит он стажеру.

– А дальше куда? – спрашивает тот. – Прямо домой? Номер сменить и на трассу? Ведь в гостиницу нельзя, дядя Саша.

– Хоть это понимаешь! Конечно, нельзя. В базарной гостинице уж небось шуруют. Хорошо, паспорта липовые.

– Значит, до дому, до хаты?

– А обои? Мне же завтра обещали!

– Потерпит тетя Оксана недельку.

– Это ты здесь говоришь. Лучше я в машине пересплю, а без обоев не поеду!

Их препирательства Морденок выслушивает очень внимательно, и каждая реплика приближает его к нужному для наших героев выводу: этих людей невыгодно упускать, на них можно подзаработать. После всего, что они пережили, озабоченность их какими-то обоями и возможным гневом тети Оксаны выглядит нелепо и потому особо убедительно. Вася не хитрит, но и не дурачок, и папаша, надо думать, воспитывал в нем осмотрительность. Так что он способен логично рассудить: если б мужики сочиняли, то сочиняли бы что-нибудь поумнее.

Морденок подается вперед между Томиным и Сажиным, спрашивает:

– Мужики, первый раз в Москве с товаром?

– Почему первый? – обижается Томин. – Давно у нас берет один здесь.

– А теперь чего же?

– Не пришел, куда надо. Не знаем чего.

– А кто он? Как зовут?

– Что-то ты все выспрашиваешь? – «осторожничает» Томин.

– Да нет, я ведь что… если заночевать – можно к нам. У отца дом большой, сеновал. И на будущее потолкуем.

У Мордвинова физиономия жесткая, хитрая, не то что палец в рот не клади – даже подумать о том не смей: откусит заранее. Немудрено, что прозвали Мордой: увидишь этот тяжелый прищур – не забудешь.

Он принимает в своем доме гостей, которых привез Вася. Кроме них тут еще трое Мордят постарше и позлее.

Комната просторна, обставлена просто. Все сидят вокруг самовара. Вечер.

– Поели-попили, – говорит хозяин. – Сыты?

Гости благодарят.

– Тогда приступим, – кивает Морда своей компании. – Чернявого туда.

Томину мигом связывают руки.

– Это что же такое, хозяин?! Это зачем же?! – крайне изумляется он.

Томина выводят в соседнее помещение.

Вася в экзекуции не участвует, но, вероятно, она не является для него неожиданной.

– Вася! – негодует Сажин.

Тот стыдливо потупляется.

– Музыку! – кидает ему Морда.

Вася идет включать. Музыка гремит во всю мочь, пока не закрывают плотную дверь на террасу, где и надрывается магнитофон, глуша звуки, которые могут доноситься из дома.

Морда достает крупнокалиберный пистолет, указывает им Сажину встать к стене. Сажин подчиняется. Морда затевает серьезную проверку и, естественно, выбрал для этого младшего.

– Ну, легавый, думал, вошли в доверие? А что выйдешь из него вперед ногами – не думал?

– Хозяин, ты сбесился!

– Цыц, Петровка! Давай, – обращается Морда к одному из сыновей.

У того тоже пистолет. Он идет через комнату и с ходу делает несколько выстрелов, всаживая пули вокруг головы Сажина.

– Парень, ты неправ! – кричит Сажин, вжимаясь в стену и прикрывая ладонями сердце. Не верит он, что расстрел всерьез, но чем черт не шутит, колени все-таки ватные.

– Гляди, как положил! – Мрачноватый Морденок тает от радости, видя, до чего аккуратно окаймляют сажинскую голову пробитые в стене дыры.

– Хорошо, сынок, хорошо, – любуется чистой работой Морда. – Иди, кончай чернявого… Через кого на нас вышли? – требует Морда. – Расскажешь – может, помилую.

– Как «через кого»! Вот он нас сам позвал! Мы про вас слыхом не слыхали! Ты зачем нас заманил, подлюга?! – кричит Сажин Васе.

– Дурак, ментов не срисовал, – кривится Морда.

Снаружи раздается приглушенный музыкой выстрел, затем еще один.

Сажин, не обращая внимания на угрожающие окрики Морды, садится на пол.

– Делай что хочешь… За что дядю Сашу!.. У-у-у…

– Дядя… по опергруппе, – ехидничает хозяин.

Двое, отряженных с Томиным, возвращаются.

– Признался? – спрашивает один из них отца.

– Врет пока. Ну соври, соври, откуда твой родственник был?

– С Киева. Грех на тебе, хозяин! – Сажин даже всхлипывает.

– И кому товар возили?

– Звали дядя Миша.

– Где встречались?

– Да какая разница… последнее время – на Котельнической набережной.

– Врешь! Шлепну я тебя, ментяра.

– Хозяин, ты неправ! Ты ошибаешься, хозяин!

Морда некоторое время размышляет. Все это похоже на правду. Что дядя Миша исчез, он знает, и знает, что милиция тут ни при чем.

– Давайте брюнета, – командует он.

Мордята вводят Томина, по знаку отца освобождают его от пут.

– Дядя Саша! – вскакивает Сажин.

Восторженные объятия.

– Хрен с вами, давайте выпьем! – решает Морда.

Томин растирает руки, Вася, ухмыляясь во весь рот, тащит на стол водку.

Ардабьев с женой бродят по городу.

И по тому, как они смотрят друг на друга, как держатся, можно безошибочно заключить, что Вероника не устояла на своей рационалистически-порядочной позиции. Помолодела, расцвела, переживает вторую весну.

Оба счастливы, заново открывают для себя окружающее и радуются всему.

Валентинов на «рабочем месте»: на людной вечерней улице у газетного стенда. К нему бочком протирается девушка, сует деньги, Валентинов что-то ей объясняет. Девушка отходит, приседает возле телефонной будки, завязывая шнурки кроссовок, и одновременно выуживает из-под будки небольшой пакетик.

Ее поглощает толпа, Валентинов провожает взглядом спешащую фигурку и вдруг видит Ардабьева. Радость преображает его усталое равнодушное лицо. Бросив свой пост, он кидается за Ардабьевым.

Тот смотрит на остановившего его человека сначала с недоумением, потом с испугом. Неужели это старый друг?

– Володька! Не узнал? Плохо выгляжу, да? Димка Валентинов! – и долго трясет протянутую руку. – Освободился!.. Встретились!.. Володька!

Прохожим они мешают, и Валентинов тянет Ардабьева к стенду.

– Как я рад, Володька!

– Я тоже, – неискренне выдавливает Ардабьев.

– Мы с ребятами сколько тебя добром поминали, что нас не потянул!

– За что же? Вас я… угощал только.

– Да скажи ты, что мы покупали какой химикат или чем тебе помогали, – и амба, через соучастие та же статья! – Без перехода Валентинов впадает в уныние: – А ребята скололись. Женю весной схоронили, Колю недавно.

Все это из прошлой жизни, которую Ардабьев отринул и с удовольствием позабыл бы вовсе, однако известие о друзьях все же болезненно. Он собирается что-то произнести, но Валентинов уже снова радуется:

– Выглядишь ты на тысячу долларов! Как с курорта!

– Да… побыл на свежем воздухе.

Вопрос задан для приличия, по облику Валентинова без того ясно, что к чему. Но он хватается за возможность излить душу.

– Володя, милый, говорить больно! Я же был умный человек, три языка знал, хотел кем-то стать… Володя, я теперь подонок. Связался с блатными. Я у них грязь, тряпка для ног… Да, старик, я подонок. Уличный торговец, работаю за дозу для себя. Продал десять, одиннадцатая моя. Чтоб отключиться. Володя, я раб у них, раб! Встаю в полчетвертого. Три будильника. Тося ушла. Черт с ней… Видеть себя не могу, зеркало завесил. А ведь я моложе тебя!.. Володя, пойми, я в четыре утра должен все расфасовать и, пока нет людей, растыкать по норкам. При себе держать нельзя. Какое время было, когда ты сам делал! Ты мне лучший друг, Володя! Я тебе по гроб благодарен!..

Последние фразы слышат подошедшие парни – высокий и коротышка, – грабившие пенсионера. Дергают Валентинова за рукав:

– Отец, ларек работает?

– Давайте, давайте.

У парней в руках большой потертый кошелек. Вместе с деньгами в нем лежат стариковские очки в металлической оправе. Их парни выбрасывают, Валентинову отдают требуемую сумму.

– Под урной и за той водосточной трубой, – сообщает он, где взять пакетики с наркотиком.

– Видал? – говорит Ардабьеву. – С чужими кошельками приходят. При себе товар держать нельзя, эти ограбят. А то милиция застукает. Надо прятать. Рассую, рассую, потом вздремну – и опять сюда дежурить. Продал – бежишь отдать деньги… С вечера забалдеешь, чтоб забыться, в полчетвертого три будильника… Тося ушла… Весь день на ногах, как бездомная собака… А способности были, три языка… – Валентинов приостанавливается: его осеняет: – Володя, ты один можешь спасти! Пяток солидных людей подберу, сам буду разносить. Себе да им – раз плюнуть. Как заживем!

Ардабьев отшатывается:

– Я это дело отрезал. Все!

– Ну?! Я просто… преклоняюсь! – Валентинов рад за друга, но со своего плана не сбит. – Ты молодец! Ты, только мне помоги, а? А то околеваю!

Ардабьев вырывает свой рукав из пальцев Валентинова и уходит.

Тот смотрит ему вслед и потом жестом словно стирает с лица надежду.

Парни, зарядившись и повеселев, возвращаются к Валентинову.

– Отец, – говорит коротышка. – Не боишься, что кто-нибудь выследит, куда прячешь?

– Какое умное дерьмо! – глумится в ответ Валентинов. – Против умников средство есть: на десять захоронок две с крысиным ядом. Один я знаю, где что. Валяй выслеживай, нарвешься. Страшная смерть. Боли адские и судороги!

Валентинов изображает мучительные конвульсии.

Туча-тучей приходит Ардабьев домой, молча ложится на диван.

Из кухни на стук двери появляется Вероника. Ардабьев не открывает глаз и не шевелится, хотя слышит ее шаги. Вероника присаживается у него в ногах, испытующе смотрит на мужа. Наконец он разлепляет губы.

– Кажется, я никогда не найду работу…

– Пока это нормально – в твоем случае. Ну-ка вставай! Скажи «Добрый вечер», сними ботинки, мой руки и ужинать!

Ардабьев поднимается, но заразиться бодростью жены ему не удается. «Добрый вечер» звучит грустно, а в передней он переобувается понуро.

– Володя, чем сегодня хуже, чем вчера?

– Валентинова встретил. Помнишь Димку?

Она помнит:

– Который с гитарой. И что?

– Торгует наркотиками… – Жена изменяется в лице, и он добавляет торопливо: – Нет-нет, случайно встретились! На него страшно смотреть.

– Ты испугался, что можешь снова?..

– Лучше покончу с собой!

– Да, – соглашается она медленно. – Тогда это будет лучше.

Телетайп печатает:

«Отдел по борьбе с наркотиками Управления уголовного розыска Казахстана ориентирует ГУВД Москвы о предполагаемом привозе партии анаши и гашиша гражданином Есимгалиевым – он же Умаров, он же Иванов – 18-20-го сего месяца. По имеющимся данным, он намерен воспользоваться прежними каналами сбыта».

Кабинет Знаменского. Томин с Пал Палычем живо обсуждают сообщение. В кабинет заходят Сажин с Курковым.

– Есимгалиев и так далее – поставщик дяди Миши. А прошлый раз продал Снегиреву, – говорит Томин. – И мы не сумели их взять при передаче товара.

– Потому что они не встречались, Паша. Там был фокус с багажной квитанцией!

– Помню. Но вторично нам этого не простят. Что у вас по Снегиреву? – обращается Пал Палыч к Куркову.

– Пока ничего нового.

– Ведь я поручил его вам.

– Да, но потом подключили к нападению на аптеку. Я там днюю и ночую в райуправлении.

– Покажите мне счастливого следователя, который ведет одно дело! Надо уметь параллелить.

Выговор Куркову не нравится, задевает самолюбие.

– Дядя Миша объявлялся? – Вопрос уже к Томину.

– Нет.

– Значит, все-таки его тогда спугнули! Что же это получается, Саша, Есимгалиев везет либо ему, либо Снегиреву, а вы обоих упустили из виду!

– Паша, мы занимались Мордой!

– Саша-Паша, Паша-Саша, друг друга, конечно, можно уговорить…

Звонит городской телефон.

– Знаменский… Где задержали?.. Экспресс-анализ?.. Лады, везите, только без меня не допрашивайте.

Кладет трубку.

– Вот шевелятся люди – и результат.

– Мы тоже шевелимся, – протестует Томин, – Морда оказался очень интересной фигурой.

– Можно одно соображение? – подает голос Курков.

Стук в дверь, входит майор:

– Пал Палыч, генерал просит срочно обзорную справку по нашей бригаде. Взгляните, пожалуйста.

Знаменский просматривает документ на двух страничках. Около одного из пунктов ставит отметку.

– Это исключите, там есть расхождения в показаниях, надо разбираться.

Майор кивает, уходит.

– Слушаем соображение, – обращается Пал Палыч к Куркову.

– Скорее, даже ощущение… – начинает тот.

– Соображение про ощущение, – хмыкает Томин, догадываясь, что камешек готовится в его огород.

В ответ Курков высказывается резче, чем собирался:

– Уровень преступности серьезней, чем мы считаем. Мы все по старинке, этакая сыскная романтика. Пойдем на малину, подружимся с урками, раскроем их злодейские планы!

– Ишь! – сердито изумляется Томин. – Как же, не отработав фигурантов, двигаться дальше?! Повальная облава? «На всех перекрестках поставить турникеты»?

– А ваше мнение? – любопытствует Пал Палыч у Сажина.

– Насчет романтики Коля перегнул. Но я и от других ребят слышал: в среднем мы идем на порядок ниже, чем матерые преступники.

– Паша, никакого уважения к нашим сединам!

Телефонный звонок.

– Знаменский… Ясно. Через пять минут освобождаюсь.

– И что считаете нужным делать? – спрашивает он Куркова.

– Научиться думать с опережением. А то, когда обвинительное заключение пишем, только тогда соображаем до конца: вон как у них все было!

– С опережением – это прекрасно. Но пока не проворонить бы партию наркотиков. Займитесь Снегиревым. И дядей Мишей! – оборачивается Пал Палым к Томину.

– Что касается Есимгалиева, то с момента приезда чтоб он был под колпаком, Паша. При передаче товара брать с поличным!

На первом этаже КСИБЗа Хомутова вешает большую фотографию одного из «мальчиков» в траурной рамке. Рядом напарник погибшего – голова забинтована, руки на перевязи.

Тут же молча стоят Коваль, Крушанский, Коля, Феликс и группа «псов».

– Наших было двое, тех пятеро, – вздыхает Хомутова. – Хороший мальчик.

– Жене пятьдесят тысяч, – распоряжается Коваль в сторону Крушанского. – А ему, – про забинтованного, – лечебные и премию.

Коваль удостаивает пострадавшего рукопожатием и направляется наверх, на ходу говоря Хомутовой:

– Увеличивай штат своих мальчиков. Как московские дела?

– Осталось трое оптовиков. Жесткие мужики, надеются устоять. Другие все готовы на наши условия.

– А те, значит, не боятся… – Смелость Ковалю импонирует. – Попробуй мирные переговоры.

Хомутова кивает и отстает. Ее окликает Коля:

– Люба, ты запретила держать траву в банкетном зале?

– Конечно. Мало ли что.

– Куда же складывать?

– Думайте. Я отвечаю за безопасность.

Коля догоняет патрона у двери кабинета.

– Олег Иваныч, скоро большой привоз, а девать некуда. Можно сюда хоть временно?

– Это наш офис. Здесь принимаем людей со всего Союза. Имеем право работать в комфорте, а не под лестницей. Насчет складирования были же идеи.

– Крушанский не финансирует.

– Как всегда, подводят смежники? – усмехается Коваль и, чувствуя, что разговор примет общий характер, приглашает всех войти.

– А время жмет, – поддерживает Колю Феликс. – Началось сезонное колебание цен, зимой будут перебои с поставками.

– Нет надежного варианта, – ворчит Крушанский. – Последнее предложение Феликса – подвалы гауптвахты.

Коваль взглядывает на Феликса с веселым одобрением:

– Под защитой гарнизона?

– Не люблю, когда вы связываетесь с военными, – говорит Крушанский. – Там, где могут вызвать наряд с автоматами… Я перестраховщик, меня это не устраивает. И потом, нельзя сосредоточивать в одном месте. Проводка загорится, молния ударит…

– Налетит ураган, случится землетрясение, – в тон ему продолжает Феликс.

Хомутова настроена юмористически к мучающим их проблемам и держится по-домашнему, что-то прибирая в кабинете Коваля.

Крушанский игнорирует реплику Феликса, гнет свое:

– Нужен запас на пять-шесть миллионов. Потеря его помимо финансового удара повлечет крупные деловые осложнения. Монополизируя рынок, мы получаем на руки готовую сеть розничных торговцев с их клиентурой.

– Короче, Крушанский.

– Минуту, Олег Иваныч. И мы берем на себя обязательство их снабжать. Если не выполним, у нас с вами получится не бизнес, а борьба с наркоманией, хе-хе…

Никем не оценена попытка Крушанского сострить. Его воспринимают как полномочного, но нудного бухгалтера фирмы, хотя это не единственная его ипостась.

– Нужны несколько мелких хранилищ.

– Сплошное благоразумие, – скучает Коваль. – Но прав.

– Раз пошел глобальный разговор… потянем ли мы весь рынок? Жуть берет, сколько они дряни выжирают. За народ страшно! – вырывается у Коли.

– Народ перетопчется, – вскидывается Феликс. – Жрут неконкурентоспособные. Но действительно, Олег Иванович, пока торговцы вне нашей системы – их забота, как добывают товар. Для нас же разрозненные поставки… и вообще такой огромный оборот…

Растущее недовольство патрона заставляет его умолкнуть.

– Дело не в обороте, – говорит после паузы Коваль. – Не в деньгах. Безбедно прожить есть много способов… Нет, не понимаете. Ну-ка, сядьте. Я – хочу – владеть – всем. Такая вот идея. Это будет не только красиво. Наркотики ключ к власти. Где угодно, над кем угодно. Заведем картотеку потребителей. Сын министра наркоман – считайте, министерство наше. Дочь областного вождя – вождь у нас в кармане. Да человека любого ранга можно скрутить за месяц! Достаточно купить его врача… И мы еще вернемся за подснежниками!