Текст книги "Черный Маклер"

Автор книги: Александр Лавров

Соавторы: Ольга Лаврова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

– Саша, мне нужен позарез этот парень! – наседал Пал Палыч на Томина.

– Тружусь.

– Время уже не просто трудиться – землю рыть, в лепешку расшибаться! Ты даже корреспондента моего назвать не в состоянии. Неужели настолько трудно найти женщину, знающую Шахова, симпатизирующую Шутикову, с маникюром и, если верить Зине, брюнетку?!

– Потерпи чуток, похоже, приближаюсь.

В порядке приближения он грустно пил чай в небольшой, по-старомодному уютной комнате тетки Шутикова, Веры Георгиевны. Разыгрывал простоватость и словоохотливость, строил из себя закадычного приятеля ее племянника.

– А вот еще за одной девушкой на пару ходили. Сегодня случайно нашел – втроем снялись. Я неважно получился, а она хорошенькая, правда?

Плохонькая любительская фотография расплывчато изображала двух молодых людей и девушку. Один из них действительно был Шутиковым, второго при желании можно было принять за Томина. По счастью, Вера Георгиевна засмотрелась на девушку.

– Очень хорошенькая! И кого она предпочла?

– Отступились мы оба: дружба дороже, а девушек хватало. На Костю они прямо гроздьями вешались, как виноград! Эх, Костя, такой парень, и вдруг…

– Особенно мать жалко. Мы вместе были на суде, и когда Костю стали поливать грязью… – она всхлипнула, отставила чашку.

– Сколько я, бывало, уговаривал: давай я тебя устрою к моему дядьке в министерство, брось эту компанию, они запутают – не распутаешься. Все посмеивался, а что вышло?

Вера Георгиевна кивала, держа под носом платок.

– Он мальчик легкомысленный. Но то, что про него говорили все эти – что он держал их в руках и командовал и всякие подлости – быть того не может!

– Нет, он не такой! Врут они, сволочи!

– Да-да, особенно этот Шахов, которого освободили, отвратительный тип! Представляете, собственная теща назвала его проходимцем! Удивляетесь, откуда я знаю? Мы случайно сидели рядом в коридоре, разговаривали.

– Вообще, тещи – народ пристрастный, но Шахов действительно тот еще фрукт! Остальные тоже Косте очень повредили, надо его выручать.

– Думаете, удастся?

Томин наклонился к собеседнице и «посвятил ее в тайну»:

– Есть идея. Надо ему кое-что передать с верным человеком. Костя скрылся, когда меня услали в командировку – я уже говорил, – и вот…

– Сначала я не вполне вам поверила, извините. Скажу, пожалуй. Действуйте через Раечку. Вы знакомы?

У Томина зачастил пульс.

– Да ведь он последнее время с Тоней, а до того с Катей! Раечкиного у меня даже телефона нет!

– Тогда я предупрежу. Вот ее адрес. Часов в пять вас устроит?

– Да, спасибо, – он поднялся, собираясь отчалить, но вспомнил: – Вера Георгиевна, мне бы напечатать конфиденциальную бумажку. У вас машинки нет?

Тетушка развела руками.

В половине пятого в дверь к Раечке позвонили, и она отперла. Бесцеремонно втиснулся рослый мужчина лет тридцати с мясистым красным носом.

– Если не ошибаюсь – Рая?

Та кивнула.

– Мне к вам посоветовали. Я старый друг Константина Шутикова.

– Можете не шептать, соседи в кино. Проходите, Вера Георгиевна меня предупредила.

– Вера Георгиевна? – он пытался скрыть замешательство. – А-а, ну да… Понимаете, мне надо срочно встретиться с Константином. Ради его же блага.

– А как ему сказать – кто хочет встретиться?

– Видите ли… он поймет… Разрешите? – мужчина поспешно закурил – трусил.

– Да?.. Кажется, вы что-то хотели ему послать? – озадаченно спросила она.

– Послать? А-а, ну да, – достал две бумажки по двадцать пять рублей. – Вот. Но главное – надо встретиться!

Та машинально взяла деньги.

– Зайдите завтра. В это же время, хорошо?

– Непременно!

Сунул недокуренную сигарету в пепельницу и был таков.

Девушка все еще с сомнением разглядывала деньги выпуклыми овечьими глазами, а он уже звонил из автомата:

– Михал Борисыч? Порядок, нашел девку, которая знает. Завтра обещала сказать. Но это мне стоило… сто рублей.

Голос Шахова ответил:

– Можешь дать еще, но никаких «завтра»! Она его спугнет! Добейся ответа немедленно! Любыми средствами!

Между тем к Раечке пожаловал Томин – весь благожелательность и обаяние. Услыхав, что он тоже друг Коли, Раечка уставилась подозрительно.

– Разве Вера Георгиевна… она ведь обещала предупредить.

Раечка испуганно ощупала в кармане деньги.

– Про вас?!

– Ну, конечно. Ровно пять. Я был в длительной командировке и ничем не мог помочь, даже не знал. Но теперь… – он замолк перед явной растерянностью девушки, потом заметил тлеющий окурок, осенило: – К вам кто-то приходил? И вы решили, что это я?

– Никто ко мне не приходил! Какое вам дело? – закричала она.

– Вы дали ему Костин адрес? – ахнул Томин.

– Ничего я не давала, ничего не знаю! И вообще, не впутывайте меня! Разбирайтесь сами! – Она перешла в наступление: – Кто вы такой? Я вас никогда не видела! Как вас зовут?

– Поймите, Косте угрожает опасность! Я – его друг, у меня есть доказательства! – Томин старался быть предельно убедительным, он выудил ту же фотографию, что понравилась Вере Георгиевне.

Раечка не глядела.

– У него со всех сторон опасности! Я тут ни при чем! Я вам не верю!

Томин шел прочь в отвратительном расположении духа. То с Химиком прокололся, теперь эта девица вытолкала…

Если б он задержался хоть минут на пять возле двери, откуда был изгнан, то увидел бы красноносого верзилу, которого Раечка встретила паническим возгласом:

– Зачем вы снова?!

Однако Томин не задержался. У него, правда, мелькнула мыслишка, что за Раечкой нужен бы присмотр, потому что наверняка она видится с Шутиковым. Но она не была единственной ведшей к нему ниточкой. А кроме того, для слежки Томин оделся бы менее броско, чем для роли Костиного друга (Костя слыл великим пижоном).

На следующий день к вечеру втроем сошлись у Знаменского. Кибрит выложила ворох соображений, которые касались разных заполненных от руки документов (почерковедческие экспертизы – ее конек). Томин вынужден был признать, что розыски пока безрезультатны.

– Одна старушка клюнула на прелестную фотографию, которую я раздобыл у Шутиковой сестры. Было совсем горячо и вдруг сорвалось… при сомнительных обстоятельствах. Но, по крайней мере, я убедился, что он жив. Держу пари, что некая Раечка еще вчера общалась со своим Костей.

– И то хлеб, – вздохнул Знаменский.

– А меня уже, между прочим, спрашивали, как это ЗнаТоКи сели в лужу? – обвиняюще воззрилась на него Кибрит, и янтарные глаза потемнели.

Кто-то на Петровке придумал друзьям прозвище, составленное из начальных слогов фамилий. Как утверждала Кибрит, «Зна» – был корень, «То» – вроде суффикса, а «Ки» – окончание. Словечко звонкое – чуть шутливое, чуть завистливое – приклеилось, сами уже подчас употребляли.

– Саша, что автор писем?

– Под рубрикой «Факты, догадки, открытия». В том самом районе – между тремя почтовыми отделениями – живет особа, которая близко знает Шахова и присутствовала на суде. Она его терпеть не может и открыто величает проходимцем. Ныне на пенсии, в прошлом секретарь-машинистка. Вы будете смеяться, но это родная теща Михал Борисыча!

– Блондинка, брюнетка?

– Еще не видел, Зинуля, новость прямо со сковородки.

Томин встал, Кибрит взяла сумочку.

– Жаль мне вас отягощать, но надо сегодня-завтра провести у Шахова повторный обыск, – сказал Знаменский. – Он, конечно, допускает, что мы можем появиться, так что ничего особенного дома не держит. Во всяком случае, в открытую.

– Завтра у подруги день рождения, – вспомнила Кибрит.

– Поедем сейчас, – решил Томин. – Только чур заскочим в буфет.

– Сработайте там попроще. А ты, Зиночка, погляди орлиным оком, где возможны тайники, чтобы знать, какую потом брать технику. Через неделю нагрянем еще разок – и уже по-серьезному.

Далека была та пора, когда по казенной надобности они будут ездить на машине. Им еще не хватало чинов, а Петровке – автотранспорта. Двинулись на троллейбусе. Москву выбелил мелкий снежок, и здания словно переоделись, а деревья расцвели и стали заметны на улицах, почти как весной.

Пока Кибрит и Томин добирались до резиденции Шахова, там пировали гости. Вокруг празднично накрытого стола сидели родичи Михаила Борисовича и нужные люди. Хозяин за сверкающим роялем наигрывал популярные песенки, ему подтягивали. Розовый чистенький старичок ухаживал за молодой соседкой:

– Я что-то затрудняюсь, прошлый раз вы были рыжая или шатенка?

– Скорей, рыжая. Так все меняется.

– Ах, не говорите!

Шахов счел, что настало время для главного тоста.

– У всех налито? Тогда разрешите мне… – он говорил стоя и с неподдельным пафосом. – Когда я гляжу сейчас на этот стол, на всех вас, я минутами вдруг думаю: а не сон ли? Или, наоборот, дурной сон то, что было: камера, потом тебя ведут на допрос, руки назад… Да, много пережито. Так вот, я прошу вас поднять бокалы за того человека, кто вывел меня из темницы! За того, благодаря кому мы снова встретились! За его здоровье, за ум мудреца, за смелость юноши!

Все чокнулись от души и обратились к закускам.

– Правильно, добро надо помнить, – промолвил сонный деляга средних лет с бородавкой на лбу.

– Сегодня ты мне, завтра я тебе, – эту сентенцию изрек красноносый верзила, навещавший Раечку.

– Растрогал ты меня, Миша, – старичок хитро помаргивал выцветшими глазками. – Не знаю, за кого пьем, но чувствую – хороший человек.

Чем-то он напоминал Шахова. То ли холеностью, то ли манерой помаргивать. И действительно, они состояли в родстве: старичок доводился хозяину дядюшкой.

– Лиза, где вы такую шерсть достали? – спросила Шахова женщину, одетую в кофточку замысловатой воздушной вязки.

– Артем из Таиланда привез.

– Не из Таиланда, а из Марселя, – поправил красноносый. – Кстати, в Марселе была история…

Лиза прервала:

– У него скоро опять круиз, обещает платье вот такое, – она что-то изобразила вокруг плеч.

– Когда отплываешь? – обернулся Шахов.

– Двадцать пятого.

– Давайте сепаратный тост за благополучное плаванье! – предложил дядюшка.

– Это не вредно. А то вот в Марселе устраивали банкет, и вдруг все погорело. Представляете? Волованы, котлеты, гарнир – все к чертям собачьим!

Захмелевший обладатель бородавки пытал визави:

– Надо мне брать у него левак за тридцать процентов, если у его кассирши брат – ты понял? – в обэхаесе работает?

– Не бери.

– А вы как считаете? – адресовалась бородавка к дядюшке.

– Ах, голубчик, я в этом ничего не понимаю.

– Нет, хоть бы за пятнадцать, а то за тридцать – ты понял? – напирала бородавка теперь на Артема.

– Он понял, – успокоил Шахов и, прихватив рюмки, повел того к журнальному столику.

Дядюшка перебирал пластинки возле радиолы.

– Насчет валюты не беспокойтесь, Михал Борисыч, все как обычно.

– Я не про то. Девица болтать не будет?

– Не-е, я ее припугнул. И денег дал. Я вам говорил? Сто рублей.

– О чем речь. Главное, ты засек, где он притаился! Но дело надо довести до конца. Константина придется убрать.

Артем согласно кивнул.

– Ты нашел – тебе и карты в руки.

– Я?! Да вы что? Я разве сумею? Я больше, если что достать…

– Сумеешь и убрать.

– Нет, Михал Борисыч! Что хотите… нет!

– Да не трусь ты! Неужели с топором в подъезд пошлю? Культурно сделаем, современно. Говоришь, в кафе обедать ходит. И ты пойдешь. Выбери случай, сядь рядом, между пальцами маленькая таблеточка, ни вкуса, ни запаха, а через полчаса – каюк. Потянешься через стол: «Будьте добры, горчичку!» Можно в суп, можно в компот. – Хозяин уронил обломок спички в рюмку Артема, нежно улыбнулся проходившей мимо жене.

Пластинка, которую запустил дядюшка, кончилась, иголка заскребла впустую. Артем нетвердой рукой выуживал спичку из рюмки.

– Ну? А там дуй на свой пароход и езжай себе кухарить за рубежи. Да не с пустыми руками!

Дядюшка вторично завел ту же пластинку.

– Сколько? – красноносый не намеревался согласиться, но узнать, какую сумму готов выложить Шахов, было любопытно.

Тот молчком написал пальцем по столу. Цифра впечатляла. Кто-то ее получит, счастливчик! Найдется такой. У Михал Борисыча на все охотники найдутся.

В дверь позвонили. Шахова заготовила приветливую мину для запоздалого гостя и отворила.

Появление Томина, Кибрит и участкового милиционера вызвало общее замешательство.

– Прошу извинения, – сказал Томин, – обыск. Лейтенант, понятых.

Тот козырнул и даже прищелкнул каблуками. Ему почему-то нравилось предстоящее копание в чужих вещах.

– День ангела-хранителя справляете? – проницательно спросил Томин хозяина. – С присутствующими прошу меня познакомить. Музыка ни к чему.

– Секундочку! – заморгал дядюшка. – Самое любимое место!

Но Кибрит безжалостно выключила радиолу.

– Артем, старый товарищ, работник общественного питания, – представлял Шахов. – Лиза, его знакомая… Дальний родственник, пенсионер.

Дядюшка предъявил паспорт, остальные тоже предъявляли – у кого что было при себе.

Кибрит осматривалась. Картины, хрусталь, люстра, которая впору провинциальному театру. Хорошо, Шурик перекусил, а то с кухни ароматы головокружительные… Рядом крутился опрятный хитрый старичок.

– Такая женщина служит в милиции? А не страшно? Всякие бандиты?.. Замужем?

Надо же, экий игривый дедуля.

– Извините, мне надо работать. Ведь чем скорее мы уйдем, тем приятнее будет хозяйке? – Кибрит покосилась в сторону Шахини.

– Стоит ли беспокоиться о чувствах хозяйки, в доме которой делают обыск? – холодно отозвалась та.

На редкость красивая женщина. Но не этим привлекает. Что-то в голосе, во взгляде… что?

– Возможно, хозяйке следовало раньше побеспокоиться, чтобы до этого не дошло, – неожиданно для себя сказала Кибрит.

– Возможно.

Шахиня скрылась в спальне, Кибрит потянуло следом.

– Мы вторглись так некстати…

«Ну что я к ней прилипла?»

– Какая разница!

– Все-таки гости.

У Шахини вырвалось пренебрежительное движение.

– Четыре комнаты? – Кибрит была здесь впервые. – Большая квартира. Много забот по хозяйству или кто-то помогает?

– Неужели вас это интересует? Прошу! – Шахова распахнула платяной шкаф.

Кибрит сделала вид, что простукивает стены, но интересовала ее только хозяйка.

– Стены капитальные. Хорошая квартира.

– Квартира прекрасная! А вот здесь мои рубины, алмазы, жемчуга! – она поставила на тумбочку большую палехскую шкатулку, вынимала и открывала пустые футляры. – Обожаю драгоценности. За это знакомые прозвали меня Шахиней.

«А ведь у нее трагическое лицо! Буквально заворожила, оторваться не могу».

– Не огорчайтесь так, Елена Романовна. Может быть, вашему мужу не будет предъявлено новое обвинение. Тогда все кольца и ожерелья вернутся в свои бархатные коробочки.

– Да? – странное выражение мелькнуло в глазах Шахини.

Дальше Кибрит действовала не рассуждая, целиком отдавшись интуиции.

– Елена Романовна, не пусто вам здесь без детей?

Женщина внезапно разволновалась, разгневалась не на шутку:

– Какие дети! Вы смеетесь? Когда в любой день могут прийти! Где папа? Папа в тюрьме!

Она оборвала себя, задушила подступившее рыдание и отвернулась. Кибрит быстро склонилась над шкатулкой.

– Шурик, я уезжаю, – тихо сказала она Томину, который объяснял задачу понятым.

– Что? Зачем?

– Нужно в лабораторию.

– Ну, валяй, – он пожал плечами: фокусница.

Знаменский встретил ее рассеянно:

– Как вчерашний обыск?

– Неожиданно.

– Что-то нашли?

– Пал Палыч, я выяснила, кто автор писем. Шахиня!

Тот даже вскочил.

– Зиночка!..

– Озарение, – мечтательно сказала она. – Плюс наука в образе пленки для снятия пальцевых отпечатков. Я использовала шкатулку, которую она держала при мне.

– Та-ак…

Знаменский довольно долго ходил по тесному кабинету, а в голове наперегонки бежали мысли. Наконец остановился.

– Зиночка, вот ты красивая, умная женщина.

– Талантливый криминалист, – подсказала Кибрит.

– Нет, криминалистику побоку. Просто как женщина. По-твоему, что ею движет?

– Да ведь ты уже набит версиями.

– Выше головы.

– Что она любит Шутикова – есть?

– Есть.

– Что имеет зуб на мужа?

– Есть.

– Что ее кто-то принуждает, шантажирует!

– Есть. Все это и еще много чего.

– А нет ли такой версии, что у нее сложно и нестандартно и здесь, – притронулась Кибрит ко лбу, – и здесь, – указала на сердце. – Может быть, в ее жизни – мы не знаем почему – настал момент, когда она должна была сделать выбор?

Знаменский задумчиво почесал переносицу. На пьющих мужей жены заявляют. На тех, которые дерутся, гуляют. Но те, что воруют, тащат в дом и покупают жене, чего душа пожелает, – этим супружеский донос не грозит… если нет иной уважительной причины,

Томина не заметили, он громко кашлянул, возвещая о себе. Кибрит вздрогнула.

– Шурик, у тебя несносная привычка подкрадываться, как кошка.

– У Томина масса несносных привычек, но зато он принес вам в клювике преинтересную бумажку! Я посетил тещу Шахова – представился работником коммунального хозяйства – и получил от нее заявление о починке унитаза. Отпечатала собственноручно на машинке «Москва». Сравни с анонимками.

Кибрит внимательно прочла заявление.

– Та самая машинка!

– Но должен тебя разочаровать – теща немолода, маникюра не носит, волосы светлые с проседью.

– Шурик, под рубрикой «Коротко об интересном» – анонимки, судя по отпечаткам, писала Шахиня!

– Это ты вчера?! Зинаида, нет слов! Пожалуй ручку!.. Ну, теперь Паша ее прижмет!

Шай-бу! Шай-бу! Публика жаждет, а у нападающего ноги разъезжаются врозь. Не понимал Знаменский, как ему Шахиню прижимать и будет ли он прижимать…

В повестке проставлено 16 часов, сейчас без четверти. Он прослушивал запись своего разговора с тещей Шахова:

«Я – мать, считается, что мы всегда необъективны, но разве он – муж для порядочной женщины? Сколько раз я Леночке говорила… – пауза, сморкание. – Ему нужна не жена, а красивая витрина для бриллиантов. Но рано или поздно, если теперь вам не удастся, то потом его все равно посадят! Что ее ждет? Носить передачи в тюрьму? Ребенка нет, друзей растеряла…»

Монолог длился, женщина вспоминала детство дочери, юность. Знаменский выключил магнитофон, убрал его, присел на диван. Диван был наследием тяжкого прошлого; на нем ночевал кто-то, боявшийся не оказаться на месте, если сверху грянет телефонный звонок. По нормам нынешней меблировки диванов не полагалось, но Знаменский держался за свой упрямо – привык, хотя тот норовил кольнуть пружиной и не радовал взор.

Резкий короткий стук в дверь. Шахиня. Вошла без приглашения – собранная, жесткая, готовая к отпору. Увидя, что за столом следователя нет, замешкалась на пороге. Знаменский погасил в себе толчок встать и, когда она нашла его взглядом, остался в той же домашней позе на диване.

– Садитесь, Елена Романовна.

Та повернула стул, села лицом к нему. Знаменский молчал, и она молчала. Спустя минуты две – пауза уже давила – протянула повестку. Он долго изучал бланк. Отчасти намеренно затягивал молчание, чтобы сбить с нее боевой настрой, отчасти выверял мысленно первые фразы. Перед ним сидела загадка. С царственной осанкой и потаенным глубоким разладом в душе. С проколотыми мочками ушей без серег, с тонкими скульптурно-безупречными пальцами без колец. Все изъято, описано – либо припрятано.

«Ладно, сколько можно молчать».

– Вызвал я вас официально, но, думаю, лучше нам просто поговорить.

«Надо выбить ее из ощущения, что она пришла к человеку, справляющему должность. Пришла в милицию. Вся ее предшествующая жизнь создает инерцию, в силу которой милиция для нее враждебна».

– Я вот сидел и обдумывал, как похитрее построить допрос. Вот, думал я, придет женщина, мужа которой обвиняют в преступлениях. Как она к этому относится, я в точности не знаю. По некоторым признакам относится необычно.

В ответ ни звука, ни движения.

Первый практический учитель Знаменского на Петровке едва не угробил его. Допрашивать он умел, как никто. Опутывал человека паутиной тонкой и психологически продуманной лжи. Говорил о себе, увлекался, обещал что угодно за раскол. Он любил свою работу, отдавался ей со страстью, но считал, что здесь все способы хороши. Ему обычно все удавалось, люди принимали его актерство за чистую монету. Однажды его подследственный пытался покончить с собой во внутренней тюрьме и в прощальной записке написал: «Я виноват перед Родиной и перед Олегом Константиновичем». Ни больше ни меньше! Знаменский восхищался им, ненавидел его, тяжко выдирался из-под его влияния. Но заклинательный стиль и ритм речи, присущий ему, иногда использовал.

– Я предполагал поболтать с вами о разных пустяках. Предполагал еще раз расспросить, у кого были куплены какие-нибудь серьги и браслет. Я предполагал отвлечь ваше внимание ерундой. Начал бы, к примеру, допытываться, не встречается ли вам на улице старичок с собачкой и в серой шляпе…

Шахиня слушала внимательно, настороженно, пытаясь сообразить, к чему клонит следователь.

– Вы бы немножко устали, рассеялись. И тут я бы выложил перед вами три анонимных письма. Я бы выложил заключение экспертизы, что они отпечатаны на одной и той же машинке «Москва».

– Какие письма? – выдавила она из себя.

– Те самые, Елена Романовна. Потом мы бы вместе поехали и изъяли машинку. И отпереться было бы уже невозможно.

«Проняло или нет? Самообладание отличное: только крепче и крепче стискивает сумочку».

– Но ничего этого я делать не буду. Я говорил с вашей матерью и понял, что за письмами, которые вы послали, стоят сомнения, бессонные ночи, слезы. У меня рука не поднимается использовать ваше горе для достижения собственных целей.

«Сколько-нибудь я слукавил под Олега Константиновича или нет? Пожалуй, и нет. Ведь это я ей совершенно чужой и чуждый. Она же мне почти симпатична. Я знаю, как она выглядела девочкой, как улыбалась в шестнадцать лет, какая у нее была пышная коса. Мать хранит альбомы, лысоватую куклу с плоским носом, школьные тетради, исписанные ломким почерком, сочинение на тему «Мой идеал». Идеал грешил, конечно, красивостью, но отражал и юношескую мечтательность, и доброту.

Молчит. Что ж, помолчим. Тут требуется осторожность, а значит, время. Пусть соберется с мыслями. Пусть что-нибудь ответит. Ее ход».

Шахиня глубоко вздохнула и произнесла прерывисто:

– Сомневаюсь, что вы искренни… во всяком случае… не воображайте, что я старалась помочь правосудию, – на последнем слове она запнулась, как на неприятном. – Я забочусь единственно о себе!

«Да в чем же эта забота?»

– Но и о Шутикове тоже? – спросил Знаменский нащупывающе. – Не правда ли?

«Она не подтвердила, что болеет сердцем за Шутикова. Не было ей Шутикова жаль. Эту версию отбросим».

– В конце концов мы его найдем. Живого… или мертвого.

Шахиню передернуло, пальцы на сумочке побелели.

– Есть серьезные основания тревожиться за его жизнь?

– Да.

– Лучше бы вам все рассказать. Поверьте, станет легче.

– Легче?! У меня ложное, дикое положение… я не должна была писать… Надо было развестись – и все!

«Полно, кто же разводится с оборотистым мужем? Но она его не любит. Возможно, и не любила никогда. Материального изобилия оказалось мало для счастья, однако расставаться с ним тоже страшно».

Как бы откликаясь на мысль Знаменского, Шахиня свела брови:

– Снова в парикмахерскую? Не лучше ли быть женой расхитителя? О, я вполне могу быть женой расхитителя! Но я не могу жить с уб…

Часть слова произнесла, часть откусила. И снаружи огрызок, и во рту ворочается, мучает. У этой черты – амба, кончается ее выдержка.

Знаменский уже уверенно направлял беседу в нужное русло.

– Все равно, завершив следствие, я разрушу вашу прежнюю жизнь. Шахову не миновать возмездия. Но, Елена Романовна, когда-нибудь все кончается и начинается что-то другое. Вы молоды и нечто поняли о себе – вам не поздно начинать!

Она сглотнула, пытаясь избавиться от недосказанного слова, и усмехнулась горько.

– Да, начинать нелегко. Но после всего, что произошло, ведь и продолжать нелегко, – возразил он. – Вы вот боитесь парикмахерской. А вам не случалось жалеть о той девушке, что превратилась в Шахиню? Ручаюсь, парикмахерша была веселей.

«Гм… отдает резонерством, однако самое простое назидание сейчас сгодится. Тем более что исходит не от меня одного. Мои погоны удачнейшим образом прикрыты авторитетом матери, которая твердила о том же».

– Раньше думалось, вы на месте рядом с Шаховым. Но мне говорят: Леночка возилась с больным сыном соседки, Леночку все любили, Леночка то, Леночка другое… Скажите, до замужества вы понимали, что собой представляет Шахов? Вы пошли бы за него, если б знали?

Шахиня пожала плечами.

«Да пошла бы, о чем толк. Совершенно риторический вопрос. Она шла замуж с открытыми глазами. Небось, экономила на одеколоне и платила ежемесячные подати заведующей. Феодальные поборы в так называемой сфере обслуживания – не секрет. Как тут могут относиться к дельцам типа Шахова? Удачливый человек, набит деньгами. И вполне известно, откуда они. Она и дальше согласна жить с вором, моля только бога, чтобы он не сделался убийцей. А может быть, и не согласна, не пойму».

Знаменский поднялся и сел на свой законный стул.

– Елена Романовна, чего вы от меня хотите?

Удачный поворот, Знаменский был собою доволен.

– Я – от вас?! – поразилась она.

– Конечно. Ведь именно вы обратились ко мне, хотя и анонимно.

– По-моему, вы прекрасно понимаете, – сказала она немного погодя.

– Любой ценой узнать правду о муже?

Шахиня кивнула.

«До чего элементарная разгадка, а я-то городил в уме невесть что!»

– Так помогите нам ее узнать!

– А если все это бред?

– Бред нами во внимание не принимается. А помочь может любое слово.

До сих пор ее воззвания к следствию были как бы абстрактны. Теперь предлагают прямое фискальство. Поневоле заколеблешься.

– Скажу честно – я почти уверен, что Шутиков жив. Но не радуйтесь прежде времени. Не знаю, чем он мешал вашему мужу раньше, но после суда живой Шутиков для него – зарез. И то, чего вы опасаетесь, может произойти завтра, сегодня, каждый миг!

«Опять помолчим, подождем», – он смотрел на ее руки. Пальцы трепетали, разжимались, и вот она чуть не выронила сумочку. Расслабилась. Сдалась.

– Но если вы потом сошлетесь на мои слова, если какую-нибудь очную ставку – я откажусь!

– Ясно.

Теперь она глядела мимо, на подоконник, где растопырилась эуфорбия спленденс – эуфорбия великолепная: переплетение колючих ветвей с алыми цветками – точно капли крови на терновом венце. Дома за шипы цеплялась штора, и потому «великолепная» перекочевала сюда, в кабинет. В ней смешивались красота и жестокость – нечто средневековое. Кажется, Шахиня черпала мужество в этом энергичном растении и обращалась к нему:

– Накануне арестов… все сидели на террасе. Мы тогда жили на даче. Шутиков приехал прямо от ревизора, очень не в себе… Он хотел идти с повинной… На него кричали, на кухне было слышно. Потом там утихли, я понесла им выпить и закусить. Получилось случайно, потому что я не сразу вошла… остановилась в коридоре, чтобы состроить улыбку… я их не любила – этот Преображенский, Волков…

Она задохнулась. Знаменский не торопил.

– Все были на террасе, а рядом в комнате муж… он разговаривал о Шутикове. Слышу: «Другого выхода нет. Даже времени нет. Придется его убрать».

– Кому он это говорил?

– Не знаю… Мне стало плохо, я пошла обратно на кухню… вызвали врача.

– Шахову известно, что вы слышали?

– Нет. Потом его арестовали.

Не собиралась она разводиться. Носила в Бутырку вкусности с рынка. Но вот поди ж ты – в каком-то коридорчике души полузабытая совесть брала свое.

– А как удалось вытащить его из дела?

– Понятия не имею.

– Даже не подозреваете, кто мог это организовать?

Последние колебания – и:

– Один раз мелькнуло прозвище Черный Маклер.

– Туманно… Шахов не догадывается о ваших подозрениях? Будьте осторожны. Если он способен ликвидировать Шутикова, то…

Шахиня резко встала и выпрямилась с оскорбленным видом, к ней мигом вернулась ее величавость.

– Меня?!

«Я пал в ее глазах: ляпнул сущую нелепицу, ведь муж ее обожает».

– Вы все-таки поостерегитесь. На всякий случай – мой телефон.

Она не взяла…

Ну и что мы имеем? Моральную победу, а еще? Он набрал внутренний номер.

– Иван Тимофеич, Знаменский приветствует. Вам говорит что-нибудь кличка Черный Маклер?

Этот старик числится при архиве и служит живым справочником. Дивный старик!

Беседы о Черном Маклере увлекли Знаменского и Ивана Тимофеевича на много десятилетий назад. После работы они застревали в маленькой комнатке (тоже с диваном) и при свете настольной лампы ворошили и ворошили былое. Рекордный срок прослужил Иван Тимофеевич в угрозыске – сорок пять лет. Болел дважды – один раз до войны, другой раз после, оба раза из-за ранений при задержании. Был неопределимого возраста, сухощав и незапоминаем – идеальное свойство для оперативника.

В любой хорошо организованной криминалистической службе есть такой пожилой, а то и совсем престарелый человек, к которому обращаются только при крайней нужде. Часто нельзя: задергают, и он утратит способность быть полезнее самой изощренной картотеки.

Перипетии преступлений, сведения о событиях, происходивших в тот же день, кто что тогда сказал и даже какие слухи роились вокруг дела – все это Иван Тимофеевич с простотой ясновидящего извлекал из прошлого. Людей с феноменальной памятью психологи знают, изучают, но природа их дара темна. Кое-кто попадает и на эстраду – демонстрирует публике чудеса запоминания.

Иван Тимофеевич сверх того обладал бесценной способностью ассоциативно увязывать факты, которые ни у какого программиста не сошлись бы вместе. Жизнь давала ему необъятный материал для анализа, и представление, что человек кузнец судьбы и прочее, он отметал начисто. Слишком часто видел, как мелкое, случайное толкало кого-то поступить наперекор своему характеру и намерениям. По Ивану Тимофеевичу, Наполеона, например, подвигли на знаменитые сто дней не положение Франции и собственные невыветрившиеся амбиции, а какое-нибудь замечание караульного офицера плюс три вечера подряд невкусный ужин.

Иван Тимофеевич любил собирать разные курьезы вроде того, что известнейший наш конферансье в молодости служил в казино в качестве крупье или что Керенский учился в гимназии у отца Ульянова.

Пора же Черного Маклера относилась к области почти интимного увлечения Ивана Тимофеевича, так как у него имелась своя концепция структуры преступного мира. Ее Знаменский услыхал впервые – пока ему доводилось общаться с Иваном Тимофеевичем более эпизодически и не углубляясь в историю. Теперь, видя его заинтересованность, не ограничивал старика временем. Да и много любопытного тот рассказывал.

У Ивана Тимофеевича пахло бумажными залежами и еще счастливым детством: шоколадом и молоком. К приходу Знаменского он варил на плитке какао. Пышной шапкой перла пена, важно было укараулить момент, когда снять кастрюлю. Иван Тимофеевич довольно пыхтел. Пили практически без сахара. Знаменского пристрастие к какао смешило.

Тишина вечерами стояла в архиве глухая. Почти беззвучно покачивался маятник в высоких напольных часах. Их Иван Тимофеевич приволок из одного начальственного кабинета, несколько месяцев рыскал по Москве и области, пока нашел мастера, способного починить бездействующий механизм. Часы пошли, начали густым чистым голосом бить каждые пятнадцать минут, и Иван Тимофеевич жаловался, что дома ему их не хватает. Перед боем внутри футляра уютно кряхтело, приготовлялось. С ними в комнате было как бы трое. И еще те, кого воскрешали рассказы Ивана Тимофеевича.