Текст книги "Тарковские. Отец и сын в зеркале судьбы"

Автор книги: Александр Лаврин

Стихи сатрапа
Москва – Крым – Москва. 1948

Переводческое искусство, которое многие годы кормило поэта, однажды едва не избавило его навсегда от головной боли, а заодно и от всех других болезней.

…Весной 1948 года у Тарковских раздался телефонный звонок.

– Товарищ Тарковский? Арсений Александрович?

– Да, это я.

– Пожалуйста, приготовьтесь, за вами заедет машина.

– А в чем дело?

– Не волнуйтесь, вы все узнаете на месте. Отбой.

Дико забилось сердце. Арсений бросился к жене.

– Таня, это конец!

Татьяна Алексеевна, пытаясь сохранить спокойствие:

– Они не предупреждают, это что-то другое.

Но все-таки стала собирать теплое белье, шерстяные носки, какую-то еду. Арсений лихорадочно упихивал это в портфель. Поминутно он подбегал к окну и выглядывал: не едут ли?

Наконец позвонили в дверь.

Вошел человек в военной форме, капитан. Голос властный, уверенный.

– Не беспокойтесь, мы через два часа вернемся. А вот это (рукой на портфель) оставьте. Возьмите только паспорт.

Машина с откидным верхом. Шофер в кожаном кепи. Покровка, Маросейка, мимо Политехнического, на Старую площадь. У Тарковского отлегло от сердца – значит, везут не на Лубянку. Машина остановилась у здания ЦК. Господи, кому и зачем он здесь нужен?

У входа в священную обитель партии – часовые с автоматами. Бюро пропусков. После оформления пропуска поднялись на четвертый этаж, и капитан повел Тарковского длинными коридорами с табличками на бесчисленных дверях. В конце коридора узкая комната, вроде предбанника. И здесь тоже часовой. Мужчина-секретарь приподнял ладонь:

– Прошу обождать.

Нырнул в огромные дубовые двери и – вернувшись:

– Пожалуйста, проходите.

Большой зал овальной формы. Где-то в глубине – письменный стол, из-за которого встал невысокий человек в очках. После краткого приветствия предложил присесть и сразу приступил к делу.

– Товарищ Тарковский, нам в Союзе писателей рекомендовали вас как ведущего переводчика грузинской поэзии. Как вам известно, в следующем году юбилей товарища Сталина. Есть решение издать на русском языке переводы его стихотворений… Да-да, не удивляйтесь – товарищ Сталин писал в юности стихи! Но – пожертвовал искусством ради революционной борьбы. А стихи прекрасны. И обидно, что нет достойного перевода на русский язык, чтобы их могли прочитать как можно больше людей. Мы поручаем эту творческую и очень ответственную работу вам.

Смертный холод пополз по спине Тарковского. Он понял, что погиб. Если хотя бы одно слово перевода вызовет гнев вождя или просто неудовольствие… Если он сочтет, что переводчик усложнил, упростил, исказил… или ему намекнут на это…

– Простите, – выдохнул Тарковский, – но боюсь, что моих скромных способностей для такой работы не хватит. Ведь это не просто стихи, это…

Человек в очках вежливо, но твердо перебил:

– Разумеется, незаменимых нет, и мы могли бы найти другого переводчика. Но! Мы (пауза) вам (пауза) доверяем (пауза). Вас рекомендовал лично товарищ Фадеев.

Хозяин кабинета нажал кнопку звонка, утопленную в столешнице, и почти тотчас появился секретарь. Он принес папку-портфель из крокодиловой кожи.

– Ознакомьтесь.

Боязливо, словно в пасть зверя, Арсений полез рукой в папку и вынул пачку бумаг. Проглядел мельком: подстрочный перевод, параллельный текст на грузинском, эквиритмический перевод, филологический комментарий, исторический комментарий…

– Здесь все, что потребуется вам для работы, – благосклонно кивнул человек в очках.

Секретарь принес поднос. Темным стеклом мерцала бутылка сухого вина, краснели бутерброды с икрой, на блюдечках лежали конфеты и печенье. Для 1948 года большая роскошь.

– Сколько вам понадобится времени? Тарковский ответил, почти не подумав, наугад:

– Месяцев восемь… девять…

– Нет. Мы даем вам три месяца. К осени переводы должны быть готовы.

Арсений хотел что-то объяснить, но хозяин кабинета смотрел так, что он понял: возражать бесполезно.

Секретарь открыл бутылку, ловко разлил вино. Человек в очках поднял бокал крепкими короткими пальцами:

– Таланты нужно поощрять.

Арсений пил, не чувствуя вкуса вина. К бутербродам и сладостям так и не притронулся.

– Аванс получите в окошке номер четыре, – сказал на прощание хозяин кабинета. – Вас проводят.

И – с ободряющей улыбкой:

– Не забудьте папку.

Ужаснее всего, что опусы Сталина Арсению понравились. Это были вполне достойные стихи, с романтической окраской, с благородными порывами и нежными признаниями… Стихи юноши, влюбленного в мир. Несколько десятков стихотворений. Но работать с ними было невозможно.

Тарковский не мог перевести это так, как переводил он Симона Чиковани или Георгия Леонидзе… Он не мог взлететь душою над бренностью мира. Он думал о том, чьи это стихи. Он должен был помнить о точности перевода – и только, ибо малейшее искажение мысли автора для переводчика могло означать гибель…

И все-таки он начал. В жутком состоянии перевел два с половиной стихотворения, на большее не хватило. В этот момент он окончательно понял бессмысленность подобной работы.

Аванс за переводы выдали большой, можно даже сказать, огромный. И Арсений с Татьяной уехали на юг, к морю. Алеша[15]15
  Сын Татьяны Алексеевны, пасынок Арсения Александровича.


[Закрыть] плескался на мелководье, Татьяна загорала, Арсений целыми днями плавал.

Однажды он заплыл намного дальше обычного. Поднялись волны. Он посмотрел назад и понял, насколько далек берег. Так же далек, как и вся жизнь, оставшаяся там, на берегу. И тогда он поплыл вперед – к горловине бухты и дальше, в открытое море, где виднелись корабли, стоявшие на внешнем рейде.

Он плыл, угадав ритм волн, и они держали его и бережно поднимали и несли на своих упругих дельфиньих спинах. Он плыл долго, очень долго, пока не почувствовал страшную усталость. И он подумал о тишине, которая есть на глубине, о том блаженстве, когда исчезает свобода выбора, и человек становится текучей частью природы, и она выбирает за него, рассеивая его атомы по всему свету.

– Эй, куда торопишься?

Он повернул голову. Метрах в сорока темнела лодка. В ней сидел пожилой грузин с белой тряпкой на голове и не спеша греб. Лодка приблизилась.

– Залезай, – сказал грузин.

– Не хочу, – прошептал он.

– Тогда подожди.

Грузин достал бутылку с пивом, открыл ее и протянул ему. Одной рукой он уцепился за борт, другой взял бутылку и попытался отпить. Лодку качало, и его затягивало под борт, пиво текло по лицу, попадая в рот вместе с соленой водой. Он выпил едва ли половину; остальное пропало зря. Потом грузин помог ему забраться в лодку и, увидев культю, сказал:

– Ай-вай! Зачем плыл? Умирать хотел?

Он ничего не ответил, наслаждаясь твердостью лодочной скамьи.

В Москву Арсений и Татьяна вернулись в конце августа.

Сомнамбулическое забытье овладело им. Как мало он жил на свете! Как много он прожил!

Он ничего не успел разглядеть, кроме того, что положено видеть человеку в его возрасте. Впрочем, нет, он видел еще. он видел ад и его окрестности, но ему повезло больше, чем Данте. В этом аду никто не мучился, все умирали в блаженном неведении смерти. Зато сам он мучился целую вечность. И все-таки она кончилась, эта вечность, хотя и была по-настоящему вечна.

Странно: когда-то он был мальчишкой, ему действительно было и 5, и 8 и даже 12 лет!

Очень странно устроена эта жизнь.

Существуют традиции звездных систем разных дней, месяцев, десятилетий. Звездная система, в которой он прокружился всю жизнь, была, правду сказать, дикой системой, с необъяснимыми осями координат, но он виноват в этом не больше, чем какой-нибудь солдат виноват в том, что Наполеон проиграл битву при Ватерлоо. Он был солдатом, а не полководцем, и не он размечал битву…

Недели через полторы после возвращения раздался звонок из ЦК. Тарковского снова предупредили, что за ним заедут. «Соберите все, что касается порученных вам переводов, – велел голос в трубке и добавил: – Вплоть до малейших черновиков».

Тарковский не испугался, как в первый раз, а спокойно сложил листочки в папку из крокодиловой кожи и принялся ждать. За ним заехал тот же капитан. Но в кабинете заведу-

Арсений Тарковский. Середина 1950-х годов

ющего отделом культуры сидел другой человек – в военном френче a la генералиссимус. Он принял папку из крокодиловой кожи и, вынув содержимое, вернул ее Тарковскому. Тот машинально принял.

– Здесь все? – спросил человек во френче.

– Все, – сказал Тарковский.

– Очень хорошо. Благодарю вас за работу, но теперь вы должны забыть об этом задании. Товарищ Сталин по свойственной ему скромности наложил вето на наше издание.

О возвращении аванса никто и не заикнулся. Получилось нечто вроде платы за страх.

Вестник смерти
Азербайджан. 1950

Еще одна тяжелая история, связанная с переводческой работой Тарковского, произошла в послевоенном Азербайджане, которым руководил Мирджафар Багиров (он, ставленник Лаврентия Берии, до назначения первым секретарем ЦК Компартии Азербайджана возглавлял республиканский НКВД). В течение 20 лет Багиров был безраздельным хозяином республики. В народе его звали «дорд гез» за тонированные очки, за которыми не было видно выражения глаз правителя, что вызывало ужас у собеседников. Это был стиль эпохи – парализовать страхом просителя, собеседника, народ, страну. Имя Багирова не произносилось вслух даже среди близких, говорили «киши» или «хозяин». Все понимали, о ком шла речь. Багиров отличался самодурством и самоуправством. Поговаривали даже, что он со своими приспешниками развлекается в горах стрельбой по живым людям.

Распугивая куриц и поднимая шлейф пыли, кортеж Багирова пронесся по улицам деревни, словно вестник смерти, и остановился у дома поэта Самеда Вургуна. Багиров вышел из машины, и охранник услужливо распахнул перед ним калитку в каменной ограде.

Гости Вургуна – среди них были Тарковский и Антокольский – неподвижно застыли за столом, точно прибитые к скамьям гвоздями. Они знали, как ненавидит Вургуна первый человек в республике, – и только поддержка в центре, в Москве, спасает хозяина дома от страшного гнева Багирова. Местные органы постоянно собирали компромат на поэта, но как-то так получалось, что всякий раз накануне намечавшегося ареста он получал Сталинскую премию за очередную поэму-оду, – и тронуть его не решались.

Первым пришел в себя Вургун.

– Рады видеть вас, Мирджафар-муаллим, – спокойно, с достоинством хозяина проговорил он. – Просим вас разделить с нами угощение.

Гнев брызнул раздавленным помидором.

– Ты! – прохрипел Багиров, выбрасывая указательный палец в сторону Вургуна. – Я еще выведу тебя на чистую воду. Ты у меня тюремную баланду будешь хлебать! Сгною тебя! В Сибирь пойдешь! Никто тебе не поможет!

Багиров, задыхаясь, хватал ртом воздух.

Все, кто был за столом, словно вжались в скамейки. И вдруг маленький Антокольский, единственный, кто не понял, что происходит, встал и сказал:

– Вы ошибаетесь, Мирджафар Джафарович! Уверяю вас, Самед Вургун – очень хороший человек, настоящий поэт!

Пораженный смелостью муравья, лев на мгновение замер, чтобы затем зарычать:

– Как фамилия?

– Меня зовут Антокольский.

По знаку Багирова один из охранников вынул пистолет и взял Антокольского на мушку, а сам Багиров скомандовал:

– Антокольский, сесть!

И побелевший Антокольский, как загипнотизированный, упал на скамью.

Багиров продолжал:

– Антокольский, встать! И Антокольский встал.

Пытка продолжалась может, пять, а может, десять минут. Время остановилось. Гости по-прежнему боялись шелохнуться и, опустив очи долу, с маниакальным вниманием разглядывали горы зелени на столе, огромное блюдо с пловом нежно-шафранного цвета, генеральский строй многозвездочных бутылок, шашлык из осетра, истекающий золотистым жиром… Наконец Багирову надоели физкультурные занятия. Он пробормотал какие-то ругательства, повернулся и ушел. Взревели моторы, черные машины резко рванули вперед.

После смерти Сталина, точнее в 1956 году, Багиров был арестован, судим и расстрелян как «вредитель и иностранный шпион». Главным обвинителем выступал знаменитый прокурор Руденко, известный участием в Нюрнбергском процессе.

Гибель книги
Москва. 1946

 
Охота кончается.
Меня затравили.
Борзая висит у меня на бедре.
Закинул я голову так, что рога уперлись в лопатки.
 
 
Трублю.
Подрезают мне сухожилья.
В ухо тычут ружейным стволом.
 
 
Падает набок, цепляясь рогами за мокрые прутья.
Вижу я тусклое око с какой-то налипшей травинкой.
Черное, окостеневшее яблоко без отражений.
Ноги свяжут и шест проденут, вскинут на плечи…
 

Так писал Арсений Тарковский в 1944 году.

До войны в периодике появилось лишь несколько стихотворений Тарковского; о выходе же книги не могло быть и речи – слишком чуждыми были его стихи по строю, мыслям и стилю, не совпадали с магистральной линией советской поэзии.

В 1946 году книга стихотворений Арсения Тарковского наконец-то попала в планы издательства «Советский писатель». Помогло то, что автор – известный переводчик поэзии народов СССР, фронтовик, награжденный боевыми орденами. Все шло своим чередом, однако наступил август, и на свет появилось печально знаменитое постановление ЦК ВКП(б) о журналах «Звезда» и «Ленинград». Издательское начальство по «классической» традиции бросилось пересматривать планы – нет ли какой крамолы в свете новых веяний? Казалось, что Тарковскому бояться нечего: его книга находилась на стадии сверки, оставалось подписать ее в печать. Но директор издательства – редчайший случай даже для того времени! – отправил сверку на новую рецензию. (Две положительные рецензии на рукопись – поэтессы Маргариты Алигер и Дины Златковской, жены популярного в то время поэта Степана Щипачева, – в деле уже имелись). На сей раз оценить поэзию Тарковского поручили критику Евгении Книпович.

На заре туманной юности Книпович довелось служить литературным секретарем у Александра Блока, и это совершенно уверило ее в непогрешимости собственного вкуса. К тому времени эта полубезумная дама давно уже предала идеалы своей юности. Она буквально разгромила книгу Тарковского, каждое слово ее рецензии напоминало удар камнетеса. К примеру, там была такая фраза: «Арсений Тарковский принадлежит к тому Черному Пантеону, к которому принадлежат Ахматова, Гумилев, Мандельштам и Ходасевич». Далее рецензент признавала, что стихи поэта талантливы, но «именно поэтому особенно вредны».

Разумеется, набор книги рассыпали.

Однажды (это было в 1970-х) дружившая с Тарковским поэтесса Инна Лиснянская спросила его:

– Если Липкина так долго не печатали из-за ярко выраженной религиозности, по-моему, а по-вашему, – из-за того, что он пишет политические стихи и поэмы, то вас за что же отвергали, исключительно из-за стилистики?

Арсений, глядя в небольшое зеркало на подоконнике, прислоненное к сумеречному стеклу, отозвался сразу и горячо:

– Вот именно, вот именно, хотя термин, верно, нуждается в уточнении, – все печаталось конвейерно, нужна была штампованная усредненность, никакой языковой индивидуальности, никакой ахматовской «старомодности». Бедная Анна Андреевна ради сына[16]16
  Лев Николаевич Гумилев, сын Ахматовой и Гумилева, был арестован в 1937 году по обвинению в антисоветской деятельности и освобожден только в 1956 году.


[Закрыть] пишет и публикует стихи о Сталине, – и, немного помолчав, – и я, бедный, сделал такую грешную попытку, слава богу, пронесла нелегкая. Написал стихи о Сталине, отнес в «Знамя». Не прощу себе. Одно дело, когда за сына стараешься. А я для себя. Чтоб печатать начали. Но и эти стихи – отвергли. Что-что, а нюх у них, Инна, даже не собачий – волчий нюх. Отвергли, словарь не тот, чересчур изысканно, мастеровито. Не задушевно.

– Забудьте об этих стихах, Арсений Александрович, не напечатали – и слава богу, – стала утешать Лиснянская, но по изменившейся манере говорить (не ровно, а обрывисто) поняла, что и много лет спустя поэта мучает история со «сталинскими» стихами, с его попыткой принять правила игры сильных мира сего, подминавших под себя многих и многих гениев.

После смерти Сталина, в 50-е годы жена и друзья уговаривали Тарковского собрать новую книгу и сдать в издательство, но он не соглашался. Ему не хотелось еще раз испытать тяжелейший удар.

Книга стихов «Перед снегом» была составлена женой поэта и отнесена в издательство одним из его близких друзей. И она вышла-таки в свет в 1962 году, хотя издательство и потребовало в качестве «паровоза» включить в книгу парадно-официозное стихотворение. Требование было выполнено, чего Тарковский стыдился всю оставшуюся жизнь.

В самом деле, читаешь это «паровозное» восьмистишие и понимаешь: слишком большой контраст между вынужденными «идейными вставками» и всеми остальными (замечательными!) строками. Друзьям Тарковский, извиняясь, объяснял, что в «паровозе» был вынужден поменять «Пушкина» на «Ленина».

Встречи с Ахматовой
1946–1966

Они не могли не встретиться. И они встретились.

Свел их роковой для обоих год – 1946-й. В Постановлении ЦК ВКП(б) о журналах «Звезда» и «Ленинград» осуждалось многое, но с особым усердием шельмовалась поэзия Анны Ахматовой. С горькой иронией вспоминала она об этом времени: «В сорок шестом году, осенью, шофер такси вдруг повернулся ко мне и неожиданно сообщил, что Анна Ахматова повесилась. Так я узнала, что тоже стала знаменитой».

«Знаменитость» стоила Ахматовой многих лет вынужденного молчания. Отныне ни одно советское издательство и помыслить не могло о публикации ее стихов. Пресловутое постановление определило и поэтическую судьбу младшего современника Ахматовой – Арсения Тарковского. Как мы уже говорили, оно на 16 лет отодвинуло выход его первой поэтической книги. Но тот же 1946-й, словно в утешение, стал годом знакомства двух поэтов.

Анна Ахматова. 1924 год

На обороте – дарственная надпись: Арсению Тарковскому, поэту и другу

В черновых записях Тарковского есть упоминание о том, что ему довелось видеть Ахматову до войны. «Но тогда я еще не предвидел, – пишет он, – что судьба будет столь милостива ко мне, что введет меня в ее окружение». Ахматова тоже обратила внимание на Тарковского: «Он был очень красив».

Однако личное знакомство произошло позже, в доме Георгия Шенгели. Оно было ознаменовано замечательной сценкой, ставшей своего рода камертоном будущей дружбы.

Очевидцы рисуют картину так: Ахматова сидит в кресле, Тарковский же за ее спиной рассматривает шпагу из коллекции хозяина дома, вертит в руках оружие.

Ахматова замечает это и шутливо восклицает:

– Кажется, мне угрожает опасность?!

– Что вы, Анна Андреевна! – парирует Тарковский. – Я ведь не Дантес.

Комплимент настолько изящен, что Ахматова, никому не уступавшая в остроумии, на сей раз только разводит руками.

Судьба даровала им 20 лет дружбы. Эти годы вместили встречи и письма, беседы и споры, запечатленные слова и то, что нельзя выразить словами.

В конце 1950-х у Ахматовой появилась идея издать сборник «поздних» поэтов – тех, кто, дожив до седин, не смог выпустить свои книги. В числе авторов она хотела видеть Тарковского, Марию Петровых, Семена Липкина. Об этих поэтах Ахматова говорила, что им не повезло: в другое время у них были бы свои школы. Предполагала она и сама участвовать в сборнике. Увы, идея не материализовалась.

Многие знавшие Ахматову вспоминают, что именно от нее впервые услышали о поэтическом даре Тарковского – она давала читать им тетрадку его стихов. Когда в 1962 году вышла наконец первая книга Тарковского «Перед снегом», Ахматова откликнулась на нее рецензией, где были такие строки:

Как мог этот поэт, конечно, очень хороший, очень умный и талантливый, но до ужаса задавленный Осипом [Мандельштамом], так вдруг освободиться, так внезапно обрести свой голос, свой абсолютно неповторимый свежий голос? Ведь, казалось бы, что Мандельштам полностью им владеет, и, вы поймите, – ведь Мандельштам и Пастернак, в сущности, тираны, у них такая власть, что только очень сильный поэт мог бы их в себе преодолеть. А этот взял да и преодолел. Вот он какой!.. Из современных поэтов – и не подумайте, что это просто старухино брюзжание, – один Тарковский до конца свой, до конца самостоятельный, «автономный», – как вам нравится говорить. У него есть важнейшее свойство поэта – я бы сказала, первородство.

Из скромности Ахматова не сказала о своей причастности к тому, что Тарковский стал самим собой. По воспоминанию Анатолия Неймана, Ахматова «говорила ласково»: «Вот этими руками я тащила Арсения из мандельштамова костра». Сам Тарковский оценивал это глубже:

Я не думаю, что Анна Андреевна оказала на меня литературное влияние. Нет, это было влияние ее духа, ее духовности. Но, может быть, влияние ее простирается далее ее смерти. Так, наверное, я разуверился в метафористике, как в основе поэзии. Так я уверовал в значение преображенного слова, в профетическую сущность поэзии.[17]17
  Вспоминаю разговор с Тарковским в июне 1979 года у него на даче в Голицыне. Только что вышло в «Вопросах литературы» интервью Арсения Александровича, где он настаивал на том, что метафора не нужна поэзии, поскольку слово само по себе есть метафора. Зашел спор. Я отстаивал право художника на метафорическое видение мира, на что Тарковский усмехнулся: «Да вы, Саша, импрессионист». Я заметил, что он ни разу не упомянул в интервью имени Мандельштама. «Вы знаете, я увлекался Мандельштамом раньше, а сейчас как-то охладел. У него очень специальные стихи, филологические. Ахматова мне много ближе». (Примечание А. Лаврина.)


[Закрыть]

…Хрупкий номер парижской газеты «Русские новости» от 17 сентября 1965 года. На второй странице большой заголовок – «Заграничные впечатления Анны Ахматовой». Статья о поездке поэтессы в Англию. В конце статьи возникает имя Тарковского. «В мою книгу, – цитирует газета Ахматову, – входят переводы произведений польской народной поэзии и сербского эпоса. Предисловие к сборнику написал великолепный переводчик, Арсений Тарковский, пока еще мало известный, но, по-моему, один из самых замечательных поэтов нашего времени».

На книгу «Перед снегом» Анна Андреевна Ахматова откликнулась восторженной рецензией:

Сборник стихов Арсения Тарковского – неожиданный и драгоценный подарок современному читателю. Эти, долго ждавшие своего появления, стихи поражают рядом редчайших качеств, из них самое поразительное то, что слова, которые мы как будто произносим каждую минуту, делаются неузнаваемо облаченными в тайну и рождающими неожиданный отзвук в сердце.

 
Я тот, кто жил во времена мои,
Но не был мной – я младший из семьи
Людей и птиц – и пел со всеми вместе
И не покину пиршества живых…
 

Как вечно и в то же время современно это звучит. Он уже ожил «на пиршестве живых» и рассказал нам много о себе и о нас. Этот новый голос в русской поэзии будет звучать долго.

Ахматова и Тарковский постоянно обменивались впечатлениями о прочитанном. К примеру, Тарковский впервые узнал о содержании романа Кафки «Процесс» из пересказа Ахматовой. Когда наконец сам прочитал роман, то был разочарован – оказалось, что пересказ Ахматовой интереснее. Среди излюбленных тем бесед – Пушкин и Шекспир. Сохранились фрагменты переписки поэтов по поводу ахматовской трактовки «Каменного гостя».

За годы дружбы было много смешных историй, розыгрышей, пародий. Так, развлекаясь, Ахматова рассказывала сочиненную ею «Историю русского склероза». Один из эпизодов «Истории» таков: на другой день после убийства императора Павла I его сын Александр, причастный к заговору, спускается из спальни в гостиную и машинально зовет отца: «Papa, papa!» Тут он вдруг вспоминает прошедшую ночь и, томно воскликнув: «Ах, да!» – прикрывает глаза рукой. Другой эпизод: Иван Грозный долго слушает, как думный дьяк читает длинное письмо. Наконец, устав, царь прерывает дьяка вопросом: «Это мы пишем или нам пишут?»

Поводов для демонстрации остроумия у Ахматовой было предостаточно. Тарковский рассказывал:

Мы как-то пришли с женой к Анне Андреевне, и она послала Борю Ардова (она тогда гостила у Ардовых) купить чего-нибудь к чаю. Он купил давленные такие подушечки, конфеты слипшиеся. И она сказала:

– Боря, их хотя бы при тебе давили?

Я приходил к ней в Боткинскую больницу, она лежала там после инфаркта. Однажды она сказала:

– Поедем со мной в Париж! Я говорю:

– Поедем. А кто нас приглашает? Она отвечает:

– Пригласили, собственно, меня и спросили, с кем я хочу ехать. Я ответила, что с Тарковским.

– Ну, так поедем, Анна Андреевна. Потом она говорит:

– Знаете, кто меня приглашает? Догадайтесь!

– Даже и гадать не стану.

А она тогда говорит:

– Триолешка и Арагошка.[18]18
  Эльза Триоле и Луи Арагон.


[Закрыть] Какие у них, собственно, основания приглашать? Я же не приглашаю в Москву римского папу…

Ахматова любила у меня сонет, ей посвященный. А потом я написал стихотворение «Когда б на роду мне написано было лежать в колыбели богов…», и ей так понравилось, что она позвонила мне и сказала:

– Арсений Александрович, если вы теперь попадете под трамвай, то мне ни-и-сколько, нисколько не будет вас жалко.

Такой вот изысканный комплимент.

Дружба не была безмятежной, случались и ссоры. Одна из них связана с Пастернаком. Монолог Ахматовой по этому поводу сохранил Г. Глекин:

Борис Леонидович сказал перед смертью:

– Пошлость победила. Если бы я выздоровел, а не умер, я бы боролся с пошлостью во всем мире. Я любил жизнь больше себя и тебя (это он к Зине), но я умираю. Пошлость победила.

Это он понял, во что превратился роман его. А он делал ставку на него. Вы знаете, карикатуры там были пошлейшие. И реклама: «Принимайте пилюли нашей фирмы от несварения желудка, их всегда выписывал доктор Живаго». Или: «Великий поэт-страдалец применяет только наш крем для бритья».

Я не знаю, чего он ждал? Что его там будут щадить? Кто? Фабриканты подтяжек? Но почему? Кого и когда они вообще щадили? А пошлость была всегда. И в 1910 году, и в ХІХ веке, и в XV – всегда она была. И должна вам сознаться, она мне никогда не мешала. И страдальцем Борис никогда не был. По-моему, даже некрасиво так о нем говорить. Я даже с моим любимым Тарковским из-за этого поссорилась…[19]19
  Впрочем, в оценке художественных достоинств романа «Доктор Живаго» мнения Тарковского и Ахматовой не разошлись. Задолго до нобелевской шумихи Борис Пастернак дал Арсению Тарковскому рукопись «Доктора Живаго». Тарковский, которому роман понравился мало, деликатно стал говорить о том, как прекрасны стихи в конце книги. Услышав это, Пастернак взорвался. «Что стихи! Что стихи! – захлебывался он возмущением. – Как вы не понимаете? Роман – вот моя главная книга!»


[Закрыть]

Другая ссора Тарковского и Ахматовой приключилась в мае 1964 года, накануне ее вечера в музее Маяковского. Вячеслав Вс. Иванов пишет в воспоминаниях об Ахматовой:

Рассказала (по поводу выступления Тарковского о ней на вечере), что перед этим с ним поругалась. «Он в плохом состоянии, мрач-н ый, пришла известность, но не так, как он ждал». Он ругал ее за прозу и за «Модильяни» целый вечер; она отлучила его от дома и полгода не звонила ему.

Тарковский, однако, вспоминает об этой истории по-иному:

Однажды Ахматова показала мне кусок своей прозы. Мне не понравилось, и я ей об этом сказал. И ушел. Дома рассказал об этом жене, а она говорит:

– Купи цветы и немедленно поезжай к Анне Андреевне, извинись.

Но я не поехал. А через неделю раздается звонок:

– Здравствуйте, это говорит Ахматова. Вы знаете, я подумала: нас так мало осталось – мы должны друг друга любить и хвалить.

В 1966 году Тарковскому было суждено проводить Анну Андреевну в последний путь. Умерла Ахматова 5 марта в Москве, в Боткинской больнице, госпитализированная из-за инфаркта миокарда. Гроб с ее телом отправили самолетом в Ленинград, сопровождали его Каверин и Тарковский.

Опять дадим слово очевидцу, Льву Озерову:

У входа в морг собралось несколько человек, которые взяли на себя право сказать об Анне Андреевне Ахматовой в скорбный час, до выноса тела. Взобравшись на скользкую ступеньку и поддерживаемые участниками панихиды, говорили трое: Арсений Тарковский, Ефим Эткинд и я. Тарковский так волновался, что у него не попадал зуб на зуб.

Сохранилась фотография, сделанная на кладбище в Комарове: среди многих людей на первом плане у гроба Ахматовой Арсений Тарковский и Иосиф Бродский. Наверное, это самая глубокая по смыслу посмертная фотография Ахматовой: рядом с ней два любимых ее современника, два хранителя той высоты и чистоты, на которую и ее талантом поднялась русская поэзия ХХ века.

Друзья подбивали Тарковского написать воспоминания об Ахматовой. К сожалению, он так и не собрался сделать это. Остались только разрозненные фрагменты в заметках, статьях, интервью. В одной из бесед он вспоминал:

Она была очень добра ко мне и, чувствуя, что она для меня значит, как-то сказала мне:

– А мы с вами, Арсений Александрович, не цветаевцы, а ахматовцы.

И это была правда.

В добавление к теме нужно заметить, что Тарковский и Ахматова могли бы познакомиться много раньше – в середине 1930-х. Дело в том, что Ахматова в то время сдружилась с сокурсницей Арсения – Марией Петровых. Они много общались, поверяя друг другу сердечные тайны, но ни разу Петровых не сделала попытки познакомить Тарковского с Ахматовой.

И еще одна любопытная деталь: в Марию Петровых сильно был влюблен Осип Мандельштам, кумир Тарковского в те годы. Мария Петровых частенько приходила в гости к Мандельштаму, вынуждая жену поэта ревновать, и в то же время, по свидетельству Эммы Герштейн, Надежда Мандельштам инициировала сценарий «жизни втроем». Сценарий не реализовался. Мандельштам посвятил Петровых стихотворение «Мастерица виноватых взоров…». Ухаживал за Петровых и сын Ахматовой Лев Гумилев; она же в ту пору была влюблена в актера 2-го Художественного театра Владимира Готовцева.