Текст книги "Гриада (илл. Н.Гришина и С.Клыкова) 2-е изд. доработанное. "

Автор книги: Александр Колпаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Глава шестая
ЗА ПОРОГОМ НЕДОСТИЖИМОГО

Скорость близилась к световой. Академик разбудил меня, чтобы сообщить эту весть. Лицо его сияло. Я отвернулся к стене, собираясь снова уснуть. Мозг, еще окутанный дурманом сна, не осознал всей важности сообщения. «Зачем будить? – сквозь сон подумал я. – Торопиться некуда».

– Алло, Виктор!.. Звездоплаватель первооткрыватель!.. Не узнаю прежнего энтузиаста! Неужели тебе не интересно взглянуть на картину мира при суперсветовой скорости?

Наконец я проснулся и встал, потягиваясь. Едва я протер глаза, как тут же забыл об усталости. Главный экран и все остальные проекторы были включены. Звездное небо переливалось всеми цветами радуги. Я никогда раньше не видел такой волшебной картины. Начал проявляться эффект Допплера, то есть изменение длины световых волн, идущих от звезд при субсветовой скорости относительного движения. Мы настолько близко подошли к порогу скорости света, что цвет звезд менялся буквально на глазах. Те звезды, к которым мы летели как бы уменьшали длину волны своего излучения. Они вначале голубели, синели, а затем, вспыхнув зловещим темно-фиолетовым светом, потухали вовсе, так как их излучение смещалось для нас в невидимую ультрафиолетовую область спектра. Из бесконечной дали навстречу «потухшим» появлялись мириады новых, проходя ту же гамму цветов. И так без конца.

Звезды, от которых «Урания» удалялась, представляли собой иную картину: их цвет изменялся в сторону красного конца спектра.

В течение ряда часов я наблюдал, как наше Солнце – крохотная желтая звезда в левом углу экрана – последовательно превращалось в оранжевую, красную, багровую, темно-вишневую звезду; затем оно погасло для нас потому, что стало излучать невидимый инфракрасный свет.

Самойлов пожевал губами. Я уже знал эту характерную привычку – признак сильного волнения. Еще бы! Впервые в жизни не умозрительно, а в действительности наблюдал он субсветовую картину Вселенной. Куда ни взглянешь, всюду дрожат, мерцают и переливаются всеми цветами радуги небесные светила.

В свете этой величественной иллюминации мы плотно пообедали (или позавтракали, как угодно. Обычный земной распорядок суток для нас просто не имел смысла). Электронный автомат-повар готовил пищу гораздо лучше, чем шеф-повар «Грандотеля» в Космоцентре.

Звездолет буквально пожирал пространство. Теперь мы мчались по заполненной межзвездным туманом великой Галактической дороге. Так назвали астрономы Земли орбиту, по которой движется большинство звезд, в том числе и наше Солнце, вокруг центра Галактики, завершая один оборот в двести миллионов лет. Мы давно оставили окрестности Солнца, которое плелось по этой же дороге где-то позади. Его скорость – двести семьдесят километров в секунду – смешно даже было сравнивать с нашей, ибо мы вплотную приблизились к самому порогу световой скорости, к «эйнштейновскому» порогу, как скептически сказал Самойлов, намекая, очевидно, на то, что ему первому из людей Земли дано переступить его.

Меня точно завораживала стрелка автомата – указателя скорости. Она предательски дрожала у самого индекса «С» – «Скорость света». Перейдет или нет?.. Академик тоже уже не пытался казаться невозмутимым. Он в который уж раз включал автомат, неизменно докладывавший своим нечеловечески бесстрастным голосом одну и ту же скорость движения:

«299 795 и одна десятая километра в секунду…»

– Подумать только! – нервно шептал он. – На оставленной нами Земле время течет в тысячу двести раз быстрее, чем в нашем астролете! Значит, полчаса, проведенные нами за едой, равнялись двадцати пяти земным суткам. Почти месяц!

Следовало, видимо, торопиться с подобными житейскими мелочами. А то как-то не по себе становится, когда подумаешь, что, вздремнув в анабиозной ванне астролета четверо суток, одновременно просыпаешь полтора десятилетия в истории Земли.

Космическая иллюминация стала угасать. Позади потухли все багровые, красные и вишневые светила.

Ни единой звездочки, ни единого проблеска и светового луча. Сплошной мрак! Впереди же из невообразимой дали тускло мерцали инфракрасные звезды, ставшие видимыми благодаря все тому же эффекту Доплера. Лишь светила, пересекавшие направление движения «Урании», по временам вспыхивали голубым светом, чтобы вскоре, заалев, также исчезнуть в черноте звездной ночи. Вокруг астролета бушевали радиоактивные излучения, в тысячи раз более опасные, чем самые мощные космические лучи. Наружные бортовые ионизационные счетчики показывали предельную для их шкалы интенсивность излучений, а звуковые индикаторы, выведенные на панель управления, непрерывно трещали. Эти излучения возникали вследствие того, что астролет, мчавшийся почти со скоростью света, непрерывно сталкивался с частицами межзвездного тумана. Однако нам можно было не бояться. Десяти метровой толщины защитный экран, расположенный между нейтронитной броней и внутренней обшивкой ракеты, надежно охранял нас от радиации. Гораздо страшнее было бы теперь какое-нибудь из бесчисленных полей тяготения. Неизбежное при полете в поле тяготения искривление прямолинейной траектории «Урании» увеличило бы кажущийся вес астролета и всего находящегося в нем в десятки тысяч раз! Не помог бы никакой антигравитационный костюм.

– Нет ли на нашем пути потухших звезд или газово-пылевых туманностей, глобул? – спросил я Самойлова.

– Кто знает? Кто знает?.. – пожал он плечами.

Оба мы думали, очевидно, об одном и том же, напряженно вслушиваясь в тревожную песнь гравиметра, чудесного прибора, чувствующего поля тяготения на большом удалении от астролета. Гравиметр связан электронной схемой с роботом, управляющим двигателями торможения. Иногда ровная мелодия гравиметра повышалась – и наши сердца сжимались от страха. Но потенциал гравитации был невелик, и страх отпускал нас.

А стрелка указателя скорости продолжала издеваться над нами. Она судорожно вибрировала почти на красной черте, отмечающей скорость света. Происходили странные вещи: акцелерограф неизменно показывал, что ускорение равно одному километру в секунду за секунду, а скорость не возрастала.

«Двести девяносто девять тысяч семьсот девяносто пять и одна десятая километра в секунду», – точно смеясь над нами, повторял автомат.

– Мы настолько близко подошли к порогу скорости света, – объяснял мне Самойлов, – что в каждую следующую секунду скорость астролета возрастает на все более малую, если не сказать бесконечно малую, величину. Это и вызывает вибрацию стрелки указателя скорости, так как он не проградуирован на такое ничтожное приращение скорости, как сейчас.

Впрочем, я и сам уже догадался о причинах странного явления. Но все-таки! Ускорение-то было громадное – один километр в секунду за секунду!

Наш земной опыт, логика и здравый смысл явно оказывались бессильными.

Я задал роботу программу почти на полный режим гравитонного распада. Если раньше двигатель работал бесшумно, то сейчас он издавал тонкий мелодичный звук. Все нарастая, этот звук перешел в мощное низкое гудение. По экрану кормового перископа разлилось розовато-фиолетовое сияние: начал светиться холодный поток энергии, вырывающийся из дюз.

Прошло два часа. Предательская стрелка никак не хотела шагнуть на красную черту. Решительно взмахнув рукой, Самойлов вдруг сказал:

– Включай на все сто процентов! Запаса энергии у нас хватит!

Я дал роботу соответствующую команду. Гравитонный двигатель заревел. Даже сквозь толстые защитные экраны и звукопоглощающие перегородки его гул властно лез в уши.

Экраны астротелевизора не показывали ничего – полный мрак, словно все светила Вселенной давно погасли. И вдруг стрелка микроскопическими рывками стала подползать к индексу «С». Теперь-то я знал, что каждый такой бесконечно малый рывок к скорости света давался ценой огромного расхода энергии, равного биллионам киловатт на тонну массы корабля. Вот стрелка точно зацепилась за левый край красной черты. Ну!.. И академик и я привстали в креслах, хотя самое разумное, что мы сейчас должны сделать, – это распластаться в них, приняв на всякий случай защитное положение. Было совершенно неясно, можно ли в таких условиях надеяться на наши чудесные антигравитационные костюмы.

– Свершилось! – воскликнул Самойлов. Он улыбался и довольно потирал руки. – Об этой минуте мечтали сотни лет все физики-теоретики Земли. Как жаль, что с нами нет сейчас Эйнштейна!

Пока как будто не происходило ничего особенного: наши массы не возросли до бесконечно большой величины, с пространством тоже все было в порядке. Я посмотрел на Самойлова, он – на меня.

Казалось, ученый был разочарован. Я украдкой прикусил кончик языка – больно. Нащупал пульс: он бился, может быть, немного учащеннее, чем обычно, но это легко объяснялось волнением.

– Часы!.. Что с ними?! – вскрикнул вдруг Самойлов.

С универсальными часами, отсчитывавшими темп времени для астролета и для Земли, явно творилось что-то несуразное: если верить им, то на Земле истекало тысячелетие, а в астролете – всего лишь минута. Затем стрелка часов падала к началу отсчета, и время на Земле шло назад. Я встряхивал головой, проверяя, не сплю ли я?

Все приборы точно сразу сошли с ума. Стрелка акцелерографа вдруг завертелась с такой быстротой, что совершенно пропала из глаз и нельзя было понять, в каком направлении она вращается. В овале искатели траектории бешено метался силуэтик ракеты. Мелодия до-мажор гравиметра перешла в какое-то дикое хрипение. Электронный регулятор приемника равновесия сыпал сплошной пулеметной дробью, прерывающейся щелкающим треском. В одно мгновение стройная симфония астронавигационных приборов сменилась душераздирающей какофонией. Я выключил телефоны шлема, боясь оглохнуть.

Вдруг по корпусу корабля прошла гигантская волна мучительной вибрации. Все вокруг нас – стены, предметы обихода, столы, диваны, части оборудования сразу зазвучало, заглушив искаженную мелодию приборов. Астролет болтало.

– Что творится?! – прокричал я прямо в лицо Самойлову.

Не отвечая, он включил механизм, сдвигающий массивные щиты с иллюминаторов. Я отшатнулся, пораженный фантастическим зрелищем: вместо прежнего непроглядного мрака в астролет хлынули целые океаны ослепительного света. Небесная сфера пылала тысячами радужных полос, спиралей, шаров. Из глубин пространства прямо на нас, точно к единому центру, мчались мириады пылающих лохматых солнц и бешено вращающихся Галактик. Вся Вселенная, казалось, сжалась в небольшую сферу, или конус, по внутренней поверхности которого мы стремительно описывали спирали. На мгновение даже показалось, что я завертелся в «чертовом колесе» под куполом какого-то фантастического цирка, где огни люстр, разноцветные одежды зрителей, блеск стекол биноклей, ярко-желтый песок арены с брошенным на него впопыхах алым клоунским плащом сменялись с быстротой молний; и казалось, что весь этот калейдоскопический хаос красок ринулся, чтобы смять, раздавить меня.

Внезапно я почувствовал, что слабею, и безвольно опустил голову. В отяжелевшей голове бились беспорядочные мысли.

«Мы существуем, или нас уже нет?..» – хотел я спросить Самойлова, но вместо слов вырвалось лишь невнятное бормотание. Последнее, что я успел заметить, была рука академика, слабо шарившая близ аварийной кнопки, включающей тормозные двигатели.

…Очнулся я уже на койке в салоне. Было тихо. Во рту ощущалась приятная горечь препарата «ВГ». Самойлова в салоне не было. Жив ли он? Я окликнул его.

– Ну что, дружок, – отозвался он из лаборатории. – Очнулся? Знаешь ли ты, что произошло? – оживленно заговорил он, входя в салон, как будто ничего не произошло. – При приближении к гравитонной скорости (я отметил этот новый для меня термин) начался распад материи на гравитоны – именно то, что происходит все время в двигателе ракеты. Я пытался сейчас проверить эти новые данные математически. Считай, что мы открыли новую страницу в науке.

– И как подвижники науки, едва не пожертвовали для этого жизнью, – слабо усмехнулся я.

– Стоило! Стоило, брат! Наука требует жертв! Не правда ли? – и он снова удовлетворенно потер руки.

– Но кто сообщил бы об этом открытии людям? – напомнил я ему.

– Ах, да… ты прав.

Самойлов вдруг сделался серьезным.

Лишь теперь я отчетливо вспомнил все, что видел, теряя сознание, и сильно встревожился за академика.

– Вы очень бледны. Вам плохо? – спросил я.

– Пустяки! А как ты себя чувствуешь?

Я попытался встать и не смог. Это была скорее не мышечная слабость, а безотчетная апатия, неумение сосредоточить волевое усилие на механическом движении мышц. Я сказал об этом Самойлову. Он кивнул головой: – Этого следовало ожидать. Нервная ткань наиболее восприимчива к малейшим изменениям. Распад ничтожной доли ее – и вот…

Он замолчал, присел в кресло и потер ладонью лицо.

– А вы?.. Как же вы? – снова спросил я.

– Очевидно, у меня больше нервной массы, устойчивее мозг. Да ты не расстраивайся, – ободряюще улыбнулся академик. – Вероятно, твой организм быстрее подвергается внешним изменениям, но он так же быстро сможет восстановиться, а вот мой старый организм трудно вывести из строя, но зато и восстановить нелегко.

– Вам нужно прилечь, – потребовал я.

– Я еще могу продержаться, – возразил он тоном, не допускающим возражений. – Поправляйся скорее. – И нетвердой походкой тяжело прошел в Централь управления.

После ухода Самойлова я попытался подняться.

Но это было нелегко. Я сосредоточил свое внимание на том, что мне необходимо опустить на пол правую ногу, затем левую. Чтобы опустить на пол обе ноги, потребовалось нечеловеческое усилие. Прошло немало времени, пока я смог сесть. Наконец, собрав последние силы, я поднялся и, цепляясь за стены, двинулся за Самойловым.

В штурманской рубке все было по-прежнему.

Успокоительно мерцал овал искателя. Стрелка указателя скорости стояла левее красной черты. Акцелерограф показывал отрицательное ускорение, то есть замедление движения. Наш сумасшедший полет был приостановлен аварийным роботом. Повинуясь руке академика, нажавшей кнопку, робот привел в действие тормозную систему. Сейчас «Урания» летела по инерции. Лишь после того, как УЭМК уточнил программу торможения, я заметил, что Самойлов едва держится на ногах.

– Давай ляжем в анабиозные ванны, – вяло произнес он. Его усталые глаза лихорадочно блестели сквозь стекла сильных очков. – Пока скорость «Урании» упадет до заданной величины, надо хорошенько отдохнуть.

* * *

Я с трудом открыл глаза. Слабо мерцал голубой огонек сигнальной лампочки реле. Циферблат показывал, что прошло восемнадцать суток местного времени. Анабиозная жидкость, булькая, уходила в резервуар консервации. Тело сладко ныло, возвращаясь к обычному ритму жизни. Сознание заработало четко и ясно. Я быстро совершил процедуру пробуждения и пошел в рубку. Еле слышно пели силовые ноля квантового преобразователя. Убедившись, что астронавигационные приборы работают нормально, я погрузился в изучение траекторий на экране ориентировки. Ощущение какой-то неправильности в их расположении слегка обеспокоило меня.

Вдруг за моей спиной неслышно появился Самойлов; он тоже успел пробудиться и был озабочен.

Вероятно, он также почувствовал чтото неладное.

– Встал уже? – улыбнулся он и тут же перешел на деловой тон. – Что-то неладно у нас с траекторией. – Он беспокойно посмотрел на экраны обзора, где ярко сияли чужие звезды, потом озадаченно вгляделся в карту Галактики под силуэтом ракеты-искателя. – Нужно определить наше местоположение.

Прибор звучал как-то глухо, а носик ракеты показывал в… никуда. Мы переглянулись. У академика вытянулось лицо.

– Как, по-вашему, – испуганно спросил я, – где мы можем сейчас находиться?

– А я тебя хотел спросить. Где угодно, даже в соседней Вселенной!

– Не шутите…

– К сожалению, я не шучу. Перейдя порог скорости света, мы, вероятно, сбили всю вычисленную заранее траекторию движения к центру Галактики. Как можно скорей надо определиться в пространстве и снова задать программу электронному вычислителю.

Битый час мы напряженно сверялись с проективной картой Галактики, но ничего не могли понять: на небе не было звезд-ориентиров. Да, да, их не было!

Внезапно Самойлов тихо свистнул: – Вот оно что!.. Знаешь, где мы теперь? В межгалактическом пространстве!

– Не может быть! – Я бросился к пульту и включил сразу все экраны, проекторы и открыл иллюминаторы.

Вид небесной сферы был ужасен: мы находились в центре огромного мрачного полого шара. Куда девались бесчисленные светлячки звезд! Я видел лишь мрак и черноту. Где-то далеко, невообразимо далеко – или это только мерещилось мне? – чутьчуть светились белесоватые или золотистые пятна. С большим трудом я осознавал, что каждое из этих пятен является Галактикой, Млечным Путем, то есть огромным звездным островом, содержащим миллиарды и десятки миллиардов солнц. Я ужаснулся. Где же наша Галактика? В какой стороне ее искать?

Я с мольбой посмотрел на Самойлова.

– Взгляни в том направлении, – сказал он, указывая в задний левый иллюминатор.

В бездонной глубине пространства четко рисовалась гигантская раскручивающаяся спираль, истекая брызгами звездного молока. На некотором расстоянии вокруг спирали, как бы обрамляя ее, светились яркие сферические облака – шаровые звездные скопления.

– Это наша Галактика! – радостно воскликнул я.

Мы долго смотрели туда, где миллиарды звезд, сгущаясь, образовывали сплошное облако. То был центр Галактики. И где-то там – планета Икс, которую мы должны разыскать.

– Мы первые люди, которым выпало огромное счастье наблюдать свою Галактику из мирового пространства, – с гордостью сказал Самойлов. – Сделаем как можно больше снимков и надежно их сохраним: на Земле нам за это поставят золотой памятник благодарные астрономы.

И он поспешил в фотолабораторию. Вскоре я увидел, как ученый направил широкий, как жерло вулкана, телеобъектив кино-фотоаппарата на далекую Галактику.

– Да, но сколько же световых лет до нее? – крикнул я через дверь.

– Сейчас узнаем.

Некоторое время раздавался лишь треск электронного интегратора. Закончив вычисления, Самойлов вдруг выбежал из лаборатории и склонился над звездной картой.

– В чем дело? Что случилось? – спросил я, ничего не понимая.

– Эти непонятные возмущения пространства, которые появились при суперсветовой скорости, забросили нас черт знает куда, – глухо сказал он. – Оказывается, наш астролет поднялся над уровнем звездного колеса Галактики более чем на двести тысяч парсеков.

Следовательно, до центра ее теперь не менее миллиона световых лет, то есть триста семь тысяч парсеков!

– То есть в тридцать раз дальше, чем в тот день, когда мы стартовали с Луны, – в тон ему закончил я.

Самойлов озадаченно потер лоб.

Воцарилось угрюмое молчание. Неведомый страх перед грандиозным расстоянием охватил меня. Триста семь тысяч парсеков! Если лететь со скоростью обычных фотонных ракет, нужно двести четыре тысячи лет! Я с благодарностью посмотрел на Самойлова, вспомнив, что именно ему и его сотрудникам из Академии Тяготения обязано человечество чудесной машиной пространства-времени. Она-то не будет преодолевать это расстояние две тысячи веков…

Двадцать три дня мы расходовали драгоценное гравитонное топливо, погашая световую скорость почти до нуля, чтобы иметь возможность повернуть «Уранию» обратно к звездам, свету, жизни – к Галактике.

Скучать не приходилось, все это время мы кропотливо составляли программу для электронного вычислителя.

Еще два месяца пришлось ждать, пока машина вычислила траекторию обратного пути, режим работы двигателя и другие данные.

И вот снова заработал главный двигатель. Спустя восемьдесят два часа «Урания» развила скорость, только на одну сотую километра в секунду меньшую скорости света. Робот с бесконечной осторожностью перевел ракету на инерциальный полет.

– Ну что ж… – облегченно вздохнул академик. – Теперь мы довольно быстро долетим до центра Галактики. Автоматика работает безупречно. Расстояние, равное одному миллиону световых лет, астролет покроет за двенадцать лет.

Еще раз проверив работу приборов, мы погрузились в анабиозные ванны.

Глава седьмая
ВЗРЫВ СВЕРХНОВОЙ

Третий год мы блуждали в центральной зоне Галактики, разыскивая таинственную планетную систему. Самойлов почти не спал, осунулся и побледнел.

Хмуря клочковатые жесткие брови, он без конца вычислял все новые и новые варианты траекторий, не давая отдыха электронному вычислителю. Но все было безрезультатно: на экранах сияли, словно смеясь над нами, незнакомые звезды, сплетаясь в узоры никогда не виданных созвездий.

– Мы израсходовали восемьдесят процентов топлива, – упавшим голосом доложил я академику, проверив интегральные кривые расхода энергии.

Петр Михайлович ничего не ответил, а только ниже опустил голову, в который уже раз подбирая траекторию движения, выводящую нас в планетную систему желтой звезды типа Солнца в юго-восточной части Змееносца. Если, конечно, верна его гипотеза, разработанная еще на Земле…

Три года мы окружены этим сверкающим калейдоскопом цветных солнц, которые густо усыпали небесную сферу. Как хочется снова увидеть ласковый земной небосвод! Именно небосвод, а не этот черный, точно сажа, полый шар, в центре которого мы как будто помещены. Внутренняя поверхность шара усыпана блестящими шляпками звезд, число которых бесконечно больше числа звезд, видимых с Земли. Каким мертвым представляется галактическое небо, блестящие звезды которого совершенно неподвижны, как золотые гвозди в церковных куполах! Они не мерцают и видны предельно отчетливо. Кое-где чернота позолочена или посеребрена – это туманности и Млечный Путь, яркой широкой полосой идущий по большому кругу внутри черного небесного шара. Из бортового иллюминатора видно сияющее золотое облако – центр Галактики.

Досадно, что нельзя развить большую скорость движения: не позволяют чудовищно сильные поля тяготения, окружающие нас со всех сторон.

Вот и «сегодня» меня разбудил тревожный, все нарастающий вой гравиметра. Сомнений не было: астролет вошел в неведомое гравитационное поле. Но почему это произошло так неожиданно? Почему прибор безмолвствовал несколькими часами раньше, хотя он должен был подать сигнал еще сутки назад, судя по силе встретившегося поля?.. Может быть, мы опять перешагнули какой-нибудь порог недозволенного?

Но ничего подобного не было. Стрелка акцелерографа показывала замедление, скорость держалась на уровне девяноста тысяч километров в секунду. Прибор продолжал выть.

– Ничего не понимаю, – пожал плечами Петр Михайлович. – Похоже, будто это поле тяготения было окружено какой-то стеной, а мы ее внезапно пробили.

Я включил экраны. Та же черная полая сфера.

Но в левом углу бокового проектора мы заметили необычно огромное солнце-звезду, расположенную к нам явно ближе всех остальных.

– Половина светового года, – сказал я Самойлову, определив до нее расстояние.

– Вероятно, это потухающая.

Неожиданно все экраны астротелевизора вспыхнули ослепительным иссиня-фиолетовым светом причудливых оттенков. Интенсивность лучистой энергии была столь велика, что три экрана мгновенно потухли: очевидно, у них вышли из строя преобразователи излучений. Ничего не понимая, я смотрел на это призрачно-фиолетовое лохматое светило. Словно неведомый великан взглянул на нас своим огромным зловещим оком. Звезда была величиной с купол Исаакия!

Ее видимый диск был в десятки раз больше солнечного, наблюдаемого с Земли. В довершение всего светило увеличивалось, распухало на глазах. Во все стороны от него тянулись огромные газовые струи.

– Вспышка Сверхновой, – произнес Самойлов напряженным голосом. Я видел, что он находится в состоянии сильнейшего волнения. – О Сверхновых звездах я знал лишь по учебникам астронавигации, где они вскользь упоминались, и не придал большого значения волнению академика.

Временами часть поверхности звезды мутнела, заволакивалась клубящимися газовыми вихрями, и казалось, что звезда подмигивает нам.

С трудом разбираясь в необычном узоре созвездий, я определил, что астролет на пути к созвездию Змееносца. Это было утешительно: траектория не слишком уклонилась от недавно намеченной Самойловым. Значит, все в порядке? И я вопросительно повернулся к ученому.

– Проклятая звезда! – с досадой заговорил он. – Она закрывает нам путь к желтой звезде. Мы должны пойти на сильное искривление траектории. А это уменьшит нашу скорость до черепашьего хода, мы потеряем массу времени и энергетических ресурсов, так как в результате вспышки Сверхновых звезд вокруг них образуются гигантские туманности, состоящие из раскаленной материи. Они имеют размеры в пять – шесть световых лет.

– Мне это известно, – вставил я.

– Но это еще не все, и даже не самое главное, – продолжал он. – Эти раскаленные газовые массы несутся наперерез нам со скоростью шести тысяч километров в секунду.

– По сравнению с нашей это ничтожная скорость.

– Неужели? – с иронией возразил академик. – А мы не знаем, сколько времени они уже в пути… И потом ты забываешь о поле тяготения. (Я невольно прислушался к зловещему гулу гравиметра). Если оно искривит прямолинейную траекторию корабля, нас не спасут никакие антигравитационные костюмы. Смерть живого существа будет неизбежна.

Значит, нужно развить максимальную скорость самым бешеным темпом, на пределе допустимого ускорения. Свернуть в сторону «Урания» не может; при скорости в девяносто тысяч километров в секунду можно двигаться только по линии светового луча. Нужно проскочить зону вспышки Сверхновой прежде, чем раскаленная материя перережет нам путь. С помощью электронного анализатора я быстро прикинул: газовые вихри пройдут оставшееся до нас расстояние за два с половиной часа. Медлить было нельзя. Я бросился включать главный двигатель.

Прошло полчаса. Экраны заволокло туманной дымкой, пронизанной ярко-синими и бело-голубыми газовыми вихрями. Я все подбавлял и подбавлял мощности. Гравитонный двигатель ревел, сотрясая корпус «Урании». Я неотрывно следил за стрелкой акцелерографа. Монотонно бормотал автомат:

«Двести метров в секунду за секунду… пятьсот… девятьсот…»

– Представляешь, какие грандиозные процессы совершаются сейчас в недрах этой Сверхновой! – с хорошо знакомым мне воодушевлением начал вдруг Петр Михайлович. Как видно, его ничто не смущало, даже наша возможная гибель, которую он только что предрекал. – Сверхновые звезды – это особый тип неустойчивых, самовзрывающихся звезд. Родившись на заре времен, они затем проходят путь превращения от звезды, состоящей из атомных ядер, в нейтронную звезду. Как это происходит? В конце своей жизни звезда «сожжет» в термоядерных реакциях весь водород, который в ней содержался. В этот момент в ее недрах развиваются температура, равная миллиардам градусов, и чудовищное давление в сотни миллиардов атмосфер! Под действием давления электроны «втискиваются» в ядра атомов и нейтрализуют электрический заряд протонов. Ядро атома превращается в скопление нейтронов. Силы электрического отталкивания в атомах исчезают, и начинается мгновенное сближение нейтральных теперь ядер атомов. Звезда сжимается с огромной скоростью, и сразу бурно освобождается энергия тяготения. Сверхновая вспыхивает с гигантской, страшной силой, превращаясь в сверхяркую, сверхгромадную звезду величиной с нашу Солнечную систему! Температура ее поверхности достигает пятисот тысяч градусов – почти в сто раз выше температуры поверхности Солнца! Избыток светового излучения срывает со звезды ее «одежды», внешние слои, которые с огромной скоростью уносятся прочь, в мировое пространство. Остаток звезды спадает к ее центру, как карточный домик, и утрамбовывается до плотности нейтронов. Диаметр звезды уменьшается до десяти – да-да! – всего до десяти километров! Утрамбовывание настолько плотное, что наперсток с веществом звезды весит сто миллионов тонн!

– Не увлекайтесь, – предупредил я ученого. – Нам пора сцепить зубы и распластаться в креслах, ибо ускорение все нарастает.

«Девятьсот девяносто пять…» – подтвердил говорящий автомат.

Академик умолк, с трудом переводя дух. Вскоре нельзя было шевельнуть ни рукой, ни ногой… Тысяча «жи», то есть десять километров в секунду за секунду.

Тысячекратная перегрузка веса! Это был предел защитной мощности антигравитационных костюмов.

Мы и так до отказа вывели гравитонные излучатели. Выйди сейчас из строя антигравитационная защита – и конец, ибо при таком ускорении каждый из нас весил семьдесят-восемьдесят тонн! Нас мгновенно раздавила бы собственная тяжесть.

Истекал второй час. Больше не выдержать перегрузки. «Урания» развила за эти сто двадцать минут скорость с девяноста тысяч до ста шестидесяти тысяч километров в секунду. «Кажется, проскочили», – с облегчением сказал я себе, когда турбулентные вихри, сквозь которые призрачно проступало лохматое светило, стали медленно сползать с экрана.

Едва мы отдышались после этой бешеной гонки, как Самойлов снова заговорил о Сверхновой:

– Я изложил только одну из теорий процессов, вызывающих гигантскую космическую катастрофу, вспышку Сверхновой. Более обоснованной является радиоактивная теория вспышек. Установлено, что спустя сто дней после вспышки Сверхновая достигает максимума блеска, а через пятьдесят пять дней излучает половину всей энергии. Эта закономерность говорит о радиоактивном распаде в ядре звезды, которое состоит из бериллия, стронция и калифорния – самого тяжелого элемента в таблице Менделеева. Грандиозная энергия, выделяющаяся при вспышке Сверхновой звезды, получается за счет образования в ее недрах калифорния из железа.

Я заинтересовался.

– Из железа? Но как это происходит? Ведь для синтеза тяжелых элементов требуются невероятные температура и давление.

– Все это имеется в глубинах Сверхновой. До вспышки она представляет из себя старую, «отжившую» свой век звезду, которая потеряла почти весь свой водород. Все легкие элементы в ней уже образовались. Но звезда – запомни этот важный факт! – сохраняет первоначальное количество железа, возникшее в ней еще в дни рождения. Бериллий и стронций при радиоактивном распаде испускают большой поток нейтронов. Ядра атомов железа жадно захватывают эти нейтроны, «поедают» их и быстро растут до тех пор, пока не образуется калифорний, ядро атома которого содержит уже двести пятьдесят четыре протона и нейтрона. Калифорний начинает возникать постепенно во все более глубоких слоях Сверхновой. Изотоп неона превращается в изотоп натрия, а изотоп натрия тут же испускает ливень радиоактивных частиц и превращается в другой изотоп неона. В результате этих процессов образуется около двухсот нейтронов на каждое ядро атома железа, что и требуется для «рождения» калифорния. При рождении калифорния внешняя оболочка звездных недр нагревается до ста миллионов градусов! При этой температуре легкие ядра начинают поглощать нейтроны, освобождая чудовищные количества энергии. Часть энергии расходуется на световую вспышку, которую мы наблюдаем, а другая часть переходит в энергию расширения, сообщающую газовым вихрям, от которых мы только что убегали, скорость в шесть тысяч километров в секунду…