Текст книги "Голоса над рекой"
Автор книги: Александр Яковлев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)
(Распутин в недоумении поднял глаза. Лицо сосредоточено, непроницаемо, строго.
Он закрыт весь, но изумление заметно.) Да-да, я про вас говорю, про вас! В каком смысле? У вас тоже милости нет: вы Гуськова больше нужного плохим сделали! Разве справедливо, что он сподряд одни преступления делает?? То рыбу крадет, то мельницу хотит поджечь, Настене грозит: убью, мол, если скажешь кому про меня, убью, и рука не дрогнет; то теленка при матери его убивает, то оленя, Ну, козулю эту... Сподряд, сподряд, как настоящий разбойник! А ведь Гуськов – не разбойник, он мужик как мужик, между прочим, неплохой, ну, обыкновенный; два ранения перенес, это третье уже, контуженный, всю войну без полгода провоевал, солдат хороший, разведчик, мужики с ним в разведку ходить любили, – а разве это так, так просто? Что же еще нужно-то? А вы? ОТ ВАС ЗАВИСИТ ВЕДЬ! (смех) Ну, рыбу ладно, рыбу пусть бы снял, ну, волком бы повыл – он же настоящего волка этим отпугивал, да тут и вообще завоешь (к Распутину), и ты бы завыл, вы! (в зале быстро обрывающийся нервный смех), но ведь не все же у человека одно хуже другого!.. Разве это СПРАВЕДЛИВО? Ему и так бы хватило, КОЛИ ОН ДЕЗЕРТИРОМ СЧИТАЕТСЯ, вполне бы хватило!.. Разве ты не понимаешь? Дезертир же!
Я вот думаю, что ты специально его таким сделал, чтобы людям легче было осудить его – помогаешь имя, – вот и выходит, что правда у вас несправедливая. (Тишина.
Как-то страшно.)
А зачем помогать? Кому? Все и так злые, прощать не умеют. Да люди же хуже зверей – не поймут и не простят. А уж в военное-то время!.. К стенке! Расстрел! Только расстрел, хоть Гуськов бы сто раз покаялся, сто раз бы на коленках прощения просил! Никто не простил бы. Никто! Ты спроси, спроси сейчас! Ну? Никто! НЕЛЮДИ МЫ, КАК ВРАЧИ ВАШИ ТЕ, МЫ ВСЕ ТАКИЕ, ВСЕ! (Тишина. Совсем страшно.)
Я еще не согласная с вами, что вы сейчас сказали: я, мол, книгу не про Гуськова и не про войну писал, я об одной женщине прекрасной хотел написать, дескать, она здесь главное, Настена, значит. Ну, смех! Не про войну!! Про Настену, значит??
Нет! У вас повесть не о ней, а – именно о войне, а, точнее, о добре и зле. Я сразу поняла. У нас на "Свече" тоже такая тема была: "ДОБРО И ЗЛО". Акимова еще доклад делала. (К залу): Помните? Вот. Мы тогда четыре раза собирались: все уложиться в одно занятие не могли, и у нас тогда, что ни месяц – то добро и зло!
(смех) (Непосредственно к Распутину): Какое у вас здесь зло? Зло здесь у вас сама война и люди, которые на ней управляют, даже совсем малую власть имеют, но – власть. Ну и добро, конечно, есть – любовь. Но не Настена одна, нет, а именно ЛЮБОВЬ. Я так понимаю, я свое мнение высказываю.
Я уже говорила: нелюди мы, вот я и хочу пример один привести из жизни нашей больничной – какие мы. Для сравнения.
И Нина Михайловна рассказала, что у них в больнице, где она раньше работала, тоже "женщина прекрасная" была, больная. Она полюбила одного парня в больнице, умирающего, Гошей звали. Она знала, что он умирающий, но полюбила. Любовь у них была очень хорошая, красивая... Женщина эта помогала Гошке жить. И вот старшая сестра отделения и говорит раз на планерке, что, мол, нечего здесь "РОМАНСЫ"
КРУТИТЬ". Так и сказала, сострила, что ли...
Что это, мол, больница, а не что-нибудь... И чтобы после одиннадцати "этой парочки" – так она сказала – на диванчике в коридоре не было, чтобы "разгонять"
их. Тоже ее слова. И мы, дураки, марионетки безжалостные, послушались и разгоняли, когда они в коридоре сидели и тихонько разговаривали, никому не мешая... И вот... вот Гошка через какую-то неделю умер... Так скоро, так никто не ожидал... Вот... "романсы"... Вот какие мы, я... Вспомнить жгет, внутри, стыдно, забыть не дает... А тут – дезертир, война! Дезертир-не дезертир! – разбираться-то кто будет?
Ну хорошо, ладно: сделал человек ошибку, не рассчитал. Но исправить-то ТЕПЕРЬ КАК?? НЕЛЬЗЯ ВЕДЬ! Сам говоришь: ВЫКИДЫШ судьбы (смех). Ой, простите, я-то всю жизнь в гинекологическом кабинете работаю, вот и спуталась. Ну, этот (заглядывает в свой листок) ВЫВЕРТЫШ! Вывертыш у него получился. Вывертыш-не вывертыш – крышка! Верно, да? Судьбу-то не объедешь. Тут одно остается, одно-единственное – опять же он, расстрел! Только под него идти, но ведь это же... ну... как идти-то? – страшно ведь... Не знаю, как и сказать... Может, кто и пошел бы, может, но... сильно страшно...
Я еще скажу: вы хотите, чтобы человек без единой ошибки жизнь прожил, без е-ди-ной! Да так не бывает! Да вот и сам, сам-то как? Вы сами? Неужели без ошибок прожили?? Нет! И у вас ошибки были, были, будут и есть! Как у всех, без них человеку не прожить. Вот я и думаю, что все равно главное в жизни не ошибки эти, хотя мы свои ошибки всегда открыто разбираем, даже дневник такой ведем:
"Моя ошибка", но все равно не они главное, главное – МИЛОСЕРДИЕ, но мы им все не обладаем, только единицы, совсем единицы. Вот.
И Нина Михайловна сказала, заканчивая, что история, которую она рассказала о больнице, о любви той, О ЖЕНЩИНЕ ПРЕКРАСНОЙ, тоже не о ней. Она тоже, "как и книжка твоя" – о добре и зле, о зле больше: о нашей сестре старшей, о нас всех, о нас – особенно: мы-то ведь никто слова не сказал, НИКТО не заступился!
Ну, а добро тоже есть, и тоже – любовь. Как у вас, в книжке твоей: ЛЮ-БОВЬ!
(Долгий добрый смех. Распутин отпустил сжатые губы, разжал их, слегка улыбнулся, осуждающий взгляд его – он почти всегда у него осуждающий стал почти обычным... Кстати, что он конкретно осуждает? Наверное, конкретно – ничего, просто взгляд такой у человека... ОСУЖДЕНИЕ В ЦЕЛОМ...)
Между прочим, я как подумала – любовь из всего добра – самое главное. Не только, конечно, между мужчиной и женщиной – между людями вообще. Вот в Библии говорят, чтобы врага своего любили. Да? А мы даже не то, чтоб врага, мы своих-то любить не умеем!.. Это я все про тех твоих врачей говорю, что Андрея домой перед смертью на денек не пустили, и про нас, не давших нашей небольшой начальнице по мозгам (все хохочут). Ой! Ну, все равно, верно же говорю, правду: ПО МОЗГАМ!
(Снова смех) Вот если бы мы любить умели, многого зла на земле не было.
– Спасибо вам, – внезапно сказала Нина Михайловна, – спасибо за книжку твою!
(добрый смех) Интересная! Я всю ночь читала – без отрыва, потом на второй раз прочла, потом выписывала из нее (показывает листок), мужика своего прочесть заставила, детям дала. Мы дома ее вчера обсуждали, диспут тоже был. Спорили!
Спасибо. Еще когда приезжай! (Смех. Распутин встал, улыбнулся смущенно, кивнул:
дескать, и вам спасибо. Сел. А сестра эта к нему подошла и крепко руку пожала.
Он смутился ужасно. Лицо опять в красных пятнах стало. Все зааплодировали.)
... Так отчетливо вижу тебя я – до крика.
(Марк Сергеев)
... Да, Распутин тогда впервые озадачил меня. Но все, знавшие его, хорошо знавшие, говорили, что ВОТ ТАКОЙ он. Невероятно честный, правдивый, кристально чистый, бескомпромиссный, никогда не идущий ни на какие сделки с совестью, на малую несправедливость, не представляющий предательства, не прощающий потому и малейшую непорядочность, прямой, искренний, словом, человек ЧЕСТИ да и МУЖЕСТВА – вот ведь о партии как сказал! Никто в то время и ВЫДОХНУТЬ такого не смел...
Сам такой, вот и Андрею своему не прощает: воюй, как все! Какие тебе еще особые привилегии?! Женщина такая из-за тебя, предателя, погибает, да еще с ребенком, с твоим ребенком, предатель! Нет, не быть тебе прощенным в веках, нет! Что ж...
Распутин был писателем, который не поднимался над своими героями, не смотрел на них со стороны, он был пристрастен, он НЕ МОГ с ними расстаться, ОТПУСТИТЬ ОТ СЕБЯ, он был крепко связан с ними, был субъективен, то есть он или любил их горячо, или не любил, иначе – он НЕ СУДИЛ!! их. И ничего здесь плохого не было.
Просто это было именно так. И он имел полное право на такое отношение к своим героям.
Разные бывают писатели, к своим героям по-разному относящиеся, и не этим определяется их талант!
И еще: вскоре после нашей встречи один знакомый мне писатель же рассказал, как однажды при Распутине, ехавшем с группой писателей в машине, начался какой-то антисемитский разговор. Попросив шофера остановить машину, Распутин выскочил из нее и, резко хлопнув дверцей, быстро пошел прочь.
ДА, НАСТОЯЩИЙ РУССКИЙ ПИСАТЕЛЬ НЕ МОЖЕТ БЫТЬ АНТИСЕМИТОМ. Это, конечно, банальность. Но – все же...
ДА, ЧЕЛОВЕК ЧЕСТИ, СОВЕСТИ, ЧИСТОТЫ, МУЖЕСТВА.
Слава не изменила, не испортила его.
Ничего иного нельзя было думать, никто и не думал.
И любовь, и уважение к Распутину остались, и восхищение осталось. И гордость, что он живет рядом, и свет в душе...
... Много, очень много было цветов... Валентин Григорьевич страшно смущался, когда принимал их, краснел, становился беспомощным, тихо говорил каждому:
"спасибо"...
... Действительно, а если бы каждый, как Андрей?! Что было бы, если бы каждый так?!
Вот именно...
Просто где-то глубоко-глубоко осталась какая-то неясная неясность, даже и не объяснишь... Зазубринка какая-то...
Ну да Бог с ней! Все хорошо.
"Т" кончалось так:
:Только в мире и есть, что душистый
Милой головки убор,
Только в мире и есть – этот чистый
Влево бегущий пробор...
(Афанасий Фет)
17 ноября 1944 года, наконец, пришло первое письмо на его имя.
"Добрый день, родной Лейвуся!
Давно от тебя не имела писем, волновалась за тебя и очень была рада получить твое письмо.
Ты спрашиваешь о своих родителях и всех остальных.
Это было 14 сентября 1941 г.
В воскресенье в 3 часа утра их вывели и стали сгонять в нагартавский клуб. В 7 часов утра начался расстрел, а в 10 часов бандиты уже закончили свою работу. По неполным данным погибло 867 человек нагартавцев, а расстреливало всего двое эсэсовцев, остальные – русские – изменники Родины, 10 человек.
Расстреливали голых, вместе стариков, женщин и детей – две ямы возле больницы, две ямы возле дома, где раньше жил наш Шмулик, т.е. в природных балках. Но это еще не все. 7-летний Ицик Гринберг сумел убежать, он прибежал в Висунь, в дом Осадчих и попросил напиться. Осадчие, муж и жена, были дома. Они напоили ребенка и вдвоем, взяв его за руки, увели назад, и его расстреляли.
Мстить, родной, есть за что!
Потом был процесс над полицаями, я была на процессе, жутко было слушать, что эти варвары делали. Как высказывались Станиславская, Дара Гуревич, Ида Блиндер и другие.
Погиб целиком колхоз Кирова – А.Окс, Гедале Лейдерман, Л.Гинчерман и все остальные.
Как следует все будет выяснено после войны.
Будешь иметь возможность, приезжай ко мне, как в родной дом, как к матери.
Я живу в своем старом доме, частично восстановилась после эвакуации, только нет дорогих людей, замученных фашистскими зверями.
Мне теперь, кроме товарищей сына, больше некого встречать. Розочка кончила курсы, работает следователем, а я по-прежнему – прокурором.
Адрес Коли Плиц: п/п 37569 "Т", он в Ленинграде, учится. Он тоже остался один:
мать и Абрашу расстреляли здесь, а отец погиб на фронте.
Целую матерински, как сыночка.
Пиши, не забывай меня.
Мать твоего погибшего друга Зямы – Фалкова Е.Д."
Теперь я знаю: счастье есть, И только не хватает жизни.
(Ирина Снегова)
"У"
"У человека средневековья весь уклад нашей нынешней жизни вызвал бы омерзение, он показался бы ему не то, что жестоким, а ужасным и варварским".
(Герман Гессе)
Учу науку расставаний
Труднейшую из всех наук!
(Б.Пильник)
"Ф"
Флейты свищут, клевещут и злятся,
Что беда на твоем ободу
Черно-красном, и некому взяться
За тебя, чтоб исправить беду.
(Осип Мандельштам)
"Хорошо, когда в мире есть такая большая тоска, большая жизнь, большое внимание, большая, обнаженная, зрячая душа".
(Евг. Богат)
"Хорошо, мучительно хорошо было жить. Не уходил бы..."
(Василий Шукшин)
"Хорошее дело надо хорошо делать".
(Дидро)
После войны он узнал от матери Зямы, что в Нагартаве расстреляли еще Бенциона, – двоюродного брата деда по отцу, с тремя детьми, а в Бершади (Винницкая область)
– родного брата матери с семьей – женой и 14-летним сыном Яном.
Родителей же матери – его дедушку и бабушку с их дочерью, то есть родной сестрой матери, в Бершади повесили.
Семеро мужчин из его родни погибли на фронте – родные братья отца и матери.
Он остался один.
Были, правда, еще два дяди – по отцу и матери.
По матери, который переслал мне справку из Нагартавского сельсовета, тяжело болел туберкулезом легких (заболел на фронте). Я заехал к нему в Москву сразу после демобилизации, проведал его и отдал на питание и лечение 700 рублей из полученных при демобилизации 750-ти.
Дядя вскоре умер.
Оставался последний, родной брат отца, который жил со своей семьей женой и дочерью – в Ташкенте.
К нему я и поехал.
...В алфавите были и древнееврейские слова, но написанные русскими буквами – строфа из стихотворения Хаима Нахмана Бялика, которую ее отец прочел им наизусть, когда был у них в последний раз, в 72-м, за год до смерти. Она записала строфу эту под его диктовку – даже и русскими буквами это было нелегко...
hаhнисини тахос кнофейх
Вэhэили эйм выохойс
Вэhэи hейкейх миклат роиши
Кан тфилойсаи hанидохойс
Оймрим ейш боьйлом hааво
hеихан hи hааво
"h" не было русским "х", а гортанным звуком, чем-то между "х" и "г".
Она проставила и ударения – по тому, как отец произносил...
В переводе стихотворение звучало так:
Приюти меня под крылышком
И будь мне мамой и сестрой,
На груди твоей разбитые
Сны-мечты мои укрой.
Говорят, есть в жизни молодость, Где же молодость моя?
Говорят, любовь нам велена
Где и что моя любовь?
Звезды лгали – сон привиделся,
И не стало и его.
Ничего мне не осталося.
Ничего.
"Ц"
Цветок виноградной лозы расцвел,
И мне сегодня вечером двадцать лет.
(Андре Терье)
Цыгане и серафимы
Коснулись аккордеонов...
(Федерико Гарсиа Лорка)
Здесь было переписано все стихотворение Бараташвили "Цвет небесный, синий цвет"...
"Целое – это то, что имеет начало, середину и конец. Целостность безначальна и бесконечна: это целое без частей".
(По Аристотелю)
Целую вас – через сотни
Разъединяющих верст!
(Марина Цветаева)
В "Ч" было ее большое стихотворение "Черемуха", написанное летом 71 года в Новокузнецке, в клинике, о дивной черемухе, которую она увидела из окна их изолятора на пустыре напротив больницы...
(...) Как женщина утром
Вся в снах волшебных,
Раскинув прекрасные руки,
Как ветви,
Вся счастьем пронзенная
Щедрым, чрезмерным
Смеялся куст черемухи снежной.
Звездные кисти,
Воздетые к солнцу,
По ветру кружились,
Как карусели,
Белые кисти
Черемухи пряной
В лицо мое заглянули дерзко,
Словно вино – опьянили,
зазвали!..
Боль!
Боль!
Боль!
Боль!
Теперешний мой водитель!
Иду за тобой! Но за окном
Снежной черемухи куст шальной
Спаситель мой, погубитель!
Через 5,5 лет после нашей встречи в Венгрии и через 5 после расставания в Чехословакии мы поженились – я из Ташкента переехал в Москву. В этот самый монастырь, в эту 36 мужскую среднюю школу, где преподавала моя теща.
Я привез с собой два фанерных чемодана, в одном из которых до года спала потом наша старшая дочь.
В чемоданах были мои медицинские конспекты (я закончил три курса ташкентского мединститута), учебники, любимая книга – "Мартин Иден" Джека Лондона, довоенные и военные фотографии, письма и открытка матери (те два), военный треугольник от Фалковой Е.Д. – о расстреле родителей и письма моей будущей жены за 5 лет нашей переписки до женитьбы, плоский фронтовой котелок, 4 комплекта нижнего белья х/б – рубашек и кальсон с веревочками, новые брюки и гимнастерка, тоже х/б – другие брюки и гимнастерка были на мне, как и новая шинель, из которой мы сделали потом теще очень хорошее деми-пальто.
Еще было солдатское одеяло, две пары новых портянок – байковые и суконные, плащ-палатка, пилотка. Одеяло было подарком.
Его подарил мне на станции Ицкани, под Яссами, пожилой, бедно одетый румын за то, что я дал ему махорку. Потрясенный румын закурил, долго, до слез, кашлял (махорка была кременчугская, очень крепкая) и побежал домой, – дом был рядом. Он принес это одеяло и протянул мне. Я отмахивался: "ну! ну!" ("нет! нет!" – по-румынски), но румын, безоружно улыбаясь, всучил его мне.
Одеяло нам очень пригодилось.
А вот плоский котелок принадлежал моему другу Андрею Головко, с которым мы в знак дружбы обменялись котелками и ложками. Я отдал Андрею свой круглый, а он мне этот, плоский, на котором была сделана штыком "гравировка" – "Андрей Головко" – наискосок.
Под Ярцевым, во время внезапного налета "юнкерсов" на дорогу, по которой мы отступали, я с Андреем спрятались за большим валуном.
Андрея убило осколком.
Страшный удар снес ему полголовы, и я весь был забрызган мозгами Андрея.
...Чем еще?
Дорожным легким прахом, Ветром, бьющим в синее окно.
Чем еще?
Скажи, чтоб я заплакал,
Я тебя не видел так давно...
(Александр Прокофьев)
Кончалась страничка таким ее стихотворением:
Что ж!.. Прорежусь!
Не здесь – значит там!
Не хотите?
Приду все равно!
Не по вашим слепым следам
Я дождем разобью окно!
По звенящим по ветру листам
Я, как ветер, нежданно ворвусь
Через толщу нечитанных книг
Я их даже листать не возьмусь!
Я их тоже прочесть не смогла
Не успела!
Но Бог мне простил,
Потому что
не здесь – значит там
Я прорежусь
Мне хватит сил!
Стихотворение это тоже было написано в Новокузнецке, вскоре после надевания гипсового скафандра.
"Ш"
Здесь, конечно, была прежде всего Шея.
И были слова Пушкина:
"Шум внутренней тревоги"
и "широкошумные дубравы".
(":И Пушкин падает в голубоватый рыхлый снег:")
Отец был очень горяч и вспыльчив, но отходил так быстро, что те, на кого обрушивался его гнев, не успевали обидеться, но не мать...
Они часто "цапались" и, хотя по пустякам, жизнь это отравляло... Мать любила говорить слова, кажется, Жоржа Сименона, хотя они ему абсолютно не подходили и, скорее всего, были не его: "Прошу тебя, люби меня поменьше, но относись ко мне получше". Да, это был, конечно, не Сименон. Кто? Кажется... Впрочем, какая разница!
Но он и относился хорошо и даже очень хорошо, но эти вспышки!.. Однако и она была не подарком... И она знала это, но что из того, что знала?! Как-то надо было бы потерпимей, подобродушней, помягче, многое просто не замечать... Надо бы, так надо, а – не выходило... Вот в чем была беда!.. А! Слова эти, конечно, не Сименона – Воннегута, Курта Воннегута слова. Вспомнила!
У Воннегута была одна загадочная для нее фраза: "Быть глазами, ушами и совестью Создателя вселенной". Загадочная, так как я не очень-то понимала,-как можно быть совестью Создателя... Впрочем...
"Щ"
"Щемяще длинная шея цапли".
(О.Чайковская)
"Э"
"Эне, мене, мнай, мбондим, мбондим – я".
"Эне, мене, мнай, мбондим, мбондим – я".
(Петр Алешковский)
Возможен был и такой вариант:
"Ена бена рекс квинтер минтер жес" – ничего не понятно, а все счастливы".
(А.Злобин)
(Здесь мы соединили в одно "Э" и "Е" – ничего страшного: заставил смысл)
Это где-то должно оставаться:
Слезы, отзвуки смеха, общения! – Ни картины, ни слово, ни песни:
Мы не гении!
Мы не гении!
Где-то все же должны ведь скопляться
Наши муки и озарения,
Наши первые громы весною,
Наши красные листья осенние!..
Где-то все-таки должен остаться
Легкий след моего назначения!
Ни моря, пусть ни реки прекрасного
Небольшие озера прекрасного
Мы оставим же – пусть и не гении!
Ее стихотворение.
"Ю"
Юный хипон Аркадиус и Мона Лиза...
(Это – из Василия Аксенова, из его "Поиска жанра", который она очень любила. Муж тоже читал эту вещь.
Здесь, в алфавите, был выписан большой отрывок о встрече Аркадиуса с Моной Лизой, где она прикрывает свою загадочную улыбку тонкой девичьей рукой – на картине... Прекрасное место!)
"Я"
Главными здесь были слова К.Кондрашина о Шостаковиче, строчка Мандельштама и четыре строфы из прекрасной поэмы Маргариты Алигер "Человеку в пути". Вообще же на "Я" было очень много чего во всех ее алфавитах.
"...Я спросил его (Шостаковича), не считает ли он слишком длинным фугато в третьей части. Не будет ли публике трудно долго слушать столь однообразное по фактуре место? Дмитрий Дмитриевич, несколько покоробившись, сказал: "Пусть слушают, пусть слушают..."
Я пью за военные астры.
(О.Мандельштам)
И вот из М.Алигер:
Я не хочу тебя встречать зимой.
В моей душе ты будешь жить отныне
Весенний, с непокрытой головой,
Как лучший день мой, как мечта о сыне.
Я не хочу тебя встречать зимой.
Боюсь понять, что ты старей и суше,
Услышать, как ты ссоришься с женой,
Увидеть, как ты к другу равнодушен.
Боюсь узнать, что хоть короткий миг
Случается тебе прожить, скучая,
Увидеть, как поднявши воротник,
Спешишь ты, облаков не замечая.
Хочу тебя запомнить навсегда
Моим знакомым, путником,
влюбленным
в дороги, реки, горы, города
беспечным, ненасытным, изумленным (...)
Вот что еще было на "Я":
Я человек
кусочек бога
и ветер сжат
в моих руках.
(Алик Ривин)
Я одиночества такого никогда... я одиночества такого никому...
(Бахыт Кенжеев)
Он полюбил ее сразу, как только увидел, когда она прибыла к ним в часть после курсов радистов в конце войны (до этих курсов она служила в таком же, как и его по роду службы, батальоне, БАО, в 52-м) – 3 марта 1945 года в городок Кунмадараш в Венгрии. Ей было 19 лет, и он навсегда запомнил этот момент – как она появилась и какая была.
А ей в то время нравился один паренек из летного полка, и она ему нравилась, но оба они были до того стеснительными, что никакой любви у них не выходило...
(Летный же полк, где служил этот парень, сейчас как раз прилетел именно сюда, на их аэродром, на обслуживание 262 БАО. Вот так, будто специально, – и она прибыла на этот аэродром и парень, которого она любила!)
Отец знал об этой любви и помогал, чем мог. Он, например, помог матери навестить того парня в Брно, в госпитале, куда тот попал, так как сломал ногу, играя в футбол с чехами.
После демобилизации отец уехал в Ташкент к дяде, а мать в Москву, где жила со своей матерью и сестрой и училась в первом мединституте.
Отец тоже учился в мединституте, но в Ташкенте, он был на курс младше, так как демобилизовался позднее – всего он прослужил вместе с действительной 7 лет. Он был старше матери на два года.
Его ташкентский дядя, у которого отец жил, хотел женить его на своей дочери, то есть на двоюродной сестре отца, но он не женился, так как любил мать.
Он расстался с дядей и перешел в общежитие.
Я люблю тебя в дальнем вагоне,
В желтом комнатном нимбе огня.
Словно танец и словно погоня,
Ты летишь по ночам сквозь меня.
":"
Я тебя не забуду за то, что
Есть на свете театры, дожди,
Память, музыка, дальняя почта...
И за все, что еще. Впереди.
(П.Антокольский)
Он учился и работал. Работал в лаборатории, на кафедре биологии у профессора, который создал свою теорию рака и проводил испытания на кроликах.
Конечно, алфавит мужу не исчерпывал всех ее любимых изречений – ведь их было сотни! Они были записаны в 17-ти больших толстых блокнотах в алфавитном порядке.
А началось все просто со слов. В какой-то момент ей вдруг захотелось не просто читать орфографические словари, что было делом давним, а, читая, выбирать и выписывать из них свои. Что за "свои"? Ну... Это же понятно. Вот, например... да любой пример, на любую букву! Ну вот, на букву "В".
Все-таки, вагранка, вариант, василек, вбегать, вдовушка, виноградная кисть, ведьмач, вдруг, ведь, вековуха, веснянка, волглый, вьюжить, вздох, взблеск, вертикаль, вербочка, венчальный, волторн, воробушек, воск, всполох, вьюшка, вяз, вьюнки, вякать, вешка, верблюжий, венгерец, ветка...
На " К":
Клоун, календарь, клен, канатоходец, кинуться, кларнет черешневый, коростель, ковшик, комелек, комочек, кондуктор, коняга, королевна, колчедан лучистый, крик, крокус, крылечко, купава, котелок...
На "Н":
Невозвратно, нефрит, новогодний, "неизбежные глаза", нет, няня, несказанный, непреложно... Хватит! Смешно.
Это же почти все слова можно переписать!
Тут и само слово, просто само по себе, название, могло быть бесконечно красивым, когда смысл его, содержание, не имело значения. Ах, опять нужны примеры?..
Ну вот, ну вот хотя бы "крокус". Что за цветок этот крокус, она не знала, так как не видела его, а, может, видела, да не знала, что это он, а вот слово, само слово какое!! Или, например, "волглый". Здесь как бы наоборот. Ну что хорошего быть, скажем, волглым или иметь, например, волглое белье?.. А слово красивое.
"Иное название еще драгоценнее самой вещи", – говорил Гоголь.
Конечно, очень часто "название" и "вещь" совпадали. Например, "разнотравье", "вальс"...
Слово часто дорого тебе по какой-нибудь ассоциации, как особый условный знак, твой знак, память о чем-нибудь...
Для нее одним из таких было как раз слово "волглый" – частый эпитет у Тушновой, поэтический, о многом говорящий, или, например, "ветка", "клоун", "канатоходец"... Ее слова. Да мало ли...
О словах можно диссертацию написать...
Все! Достаточно, что у нее есть блокноты с этими любимыми, дорогими ей словами.
Хватит!
В алфавите, подаренным ею одной из подруг, было такое посвящение:
Я антологию из слов,
Их сочетаний, изречений,
Стихов, отрывков из стихов
Вам отправляю со значеньем.
Да-да, я отправляю все
Вам со значеньем, а не просто,
Чтоб вспомнить все,
Что было в прошлом
Прекрасного,
И что возможно
При помощи все тех же слов
Прекрасное сейчас
Во всем!
Меджду прочим, антология означает "собрание цветов" по-гречески...
8. РАБАТ
Старшая дочь писала им все три месяца часто и много. Она почти каждый день ездила в Москву из Орехово-Зуево, где были ее курсы усовершенствования, и в электричке – 2 часа! – писала.
Она знала, что не сможет удержать в памяти все детали теперешней своей жизни в их свежести, чтобы рассказать о них дома и, в конце концов, все забудется. А она столько интересного увидела и узнала, что ни за что не хотела, чтобы хоть что-нибудь из этого пропало, чтобы ее родные не смогли бы всего узнать и были бы здесь обделены.
Кроме того, она была очень эмоциональной и должна была сразу же реагировать. Она и реагировала: плохо спала, часто плакала, ну и писала...
И еще: письма эти были как бы планами для ее будущих рассказов, определенными конспектами, поэтому писала она по возможности подробно и просила хранить письма, так как по приезде будет рассказывать по ним ведь письма все равно не заменят рассказа и, как говорила Юлька, – "в лицах". (О... это была их семейная манера – в лицах! И Юлька, говоря так, переживала, зная, что и она попадется в живых этих картинках, особенно выговором – она своеобразно картавила.)
Одно из писем содержало как бы детальный отчет о помещении материнских мест. И это было п исьм о, не "определенный конспект", и письмо особое.
"17 окт. 83 г., Москва.
Дорогая мамочка!
Сегодня воскресенье, и я специально посвятила его походу по твоим местам, и вся изревелась!
Ездили с Лялей и Сашей на их машине.
Какие они чудесные люди!
Машину чаще вела Ляля, а Саша везде выходил со мной и фотографировал для тебя дома и улицы.
Мамуся! Я передать тебе не могу своего состояния, не могу передать, что со мной.
Реву и реву, уже и Лялю с Сашей перестала стесняться, да и Ляля сама часто со мной плачет.
Но ты, пожалуйста, не думай, что я хоть капельку жалею, что хожу здесь по всем этим местам, я же не представляю иного. Ты ведь знаешь, что я всегда приходила сюда, когда бывала в Москве, просто в этот раз я здесь целых три месяца и, как никогда, все-все детально рассматриваю и вся буквально Москвой пропитана, а, значит, – тобой! Твоим детством, и юностью, и тем, что после войны, т.е.
институтом, вашим житьем-бытьем с бабушкой, тетей Яной и папой и, между прочим, целым годом моей жизни! Ну а потом – дед. Его жизнь до ареста и после, до смерти... Все вообще о нем... Это же здесь на каждом шагу! Например, кругом продают гвоздику – любимые его цветы (а какие цветы были нелюбимыми??), и вот – дед!!
Да что говорить! Через неделю уже десятилетие со дня его смерти, де-ся-ти-ле-ти-е! А кажется: ведь только что с ним обо всем на свете говорили, он был у нас, а потом мы еще целый год говорили с ним по телефону! Нет, невозможно"...
Невозможно...
... Но ведь это же было!
Я могла потрогать тебя рукою,
Я могла услышать твой голос,
Я могла дышать запахом твоей папиросы,
Я могла переждать треск в телефонной трубке
И – после кашля и
сквозь него: "А-а-а!..Это ты-ы!.."
"Конечно, твоя операция, – тоже осень, оранжевые листья., Да, действительно, операция все и решила: эту твою невозможность быть сейчас в Москве... И я все время ощущаю, что я – вместо тебя, т.е. я вся на взводе!
Послезавтра у нас свободный день, и я поеду на Пироговку к твоему институту, к клиникам и к окнам нейрохирургии, у которых столько простаивал дед...
Вчера с Юлькой, Лялей и Сашей были на Донском.
Около плиты деда красная рябина и ярко-зеленый густой плющ.
Все ужасно тяжело, но без этого я бы и дня не согласилась прожить в Москве.
Сегодня начали с МОПШКи.* Во 2-й Обыденский въехали через 3-й, т.к. ехали от бассейна "Москва". Ляля завела машину прямо в школьный двор. Мы все вышли.
"Илья Обыденный" (Имя святого, по которому названы переулок и церковь ) на месте!
Церквушка славная, и я сразу обратила внимание на удивительное сходство с твоим школьным рисунком "Из окна". Сразу же нашла окно, из которого только и можно было именно так срисовать, с натуры!
Церковь работает, мы видели аккуратненьких старушек в черном, поднимающихся по ступенькам "Ильи" с опущенными головами.
Ма! Знаешь, вместо МОПШКи здесь теперь "Московский городской дошкольный методический комитет", о чем гласит вывеска справа от входа (это Саша переписал).
Сейчас здесь ремонт и несколько женщин в комбинезонах на лесах что-то там делают на школе, а у дверей и по двору,– кирпичи, банки с краской...
Я попросила Сашу сфотографировать меня на фоне школы у дверей (фотографию вышлю, как только Саша сделает. "Илью" Саша тоже снял.)
Так как для меня сия земля священна, я сорвала лист у какого-то низкого кустика, растущего почти у входа в школу. (Дверь, кстати, заперта, а то я, конечно бы зашла.)
Дома положила лист в толстую книгу, которую Юлька специально мне выделила для твоих ненаглядных кленовых листьев. На странице, где лежит школьный лист, подписала: "МОПШКа", – чтобы не путать с другими. Поставила дату.
Мамочка, спуск в школьный сад перегорожен большой плитой, очевидно, в связи с ремонтом, так что к яблоням сейчас доступа нет. В низинке за школой был яблоневый сад.
Стою у плиты, а в голове вертится ваш с Янкой школьный вальс:
Я помню последний экзамен,
Веселый, взволнованный класс...
И май, голубыми глазами,
В окошко смотрящий на нас!..
Надо сказать, что дети наших вождей в поведении ничем не отличались от нас и в наших глазах не были КЕМ-ТО.
