Текст книги "Белая кокарда"
Автор книги: Александр Корделл
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)
Английские драгуны
День я провёл на постоялом дворе с Джо Лихейном и его дочкой; лучше было скакать в темноте, чем налететь на засаду днём и застрять навеки. Да и Майе надо было дать отдохнуть; Майя была скаковая лошадь, а не какая-то кляча, и предпочитала короткие дистанции. К тому же в город в то утро вошла кавалерия в красных мундирах [16]16
Красные мундиры– форма английских солдат.
[Закрыть]– англичане из графства Хэ́мпшир и До́рсетшир, лучшие полки во всей армии генерала Лейка, – и я с восхищением смотрел на их выправку и стать; это были не те отбросы общества и наёмники, что секли, грабили и жгли. Кто знает, может, восстания 1798 года и не было бы, если бы в Ирландии стояли эти войска.
Но, несмотря на всё моё восхищение ими, сердце у меня чуть не остановилось, когда они ввели своих огромных лошадей во двор и привязали их по обе стороны от Майи, которая стояла под седлом. Я ждал, пока стемнеет.
– Ты здесь, Джон?
Я был в своей комнате, когда Кэтлин стукнула мне в дверь; сквозь щель в занавесках я смотрел вниз, во двор.
– Да.
Я быстро отпер дверь.
Она вошла и бросила на кровать какую-то простую одежду.
– Отец говорит, они могут начать спрашивать о постояльцах. Будь-ка ты лучше слугой в трактире.
– Налезет она на меня? – спросил я, беря одежду в руки.
– В шее туговата, – сказала она, – но верёвка будет ещё туже.
Я переоделся и стал уже спускаться по лестнице, когда Лихейн закричал:
– Эй, парень!
– Да, сударь! – закричал я в ответ.
– Беги-ка в погреб да принеси ещё бочонок для английских солдат.
– Бегу, сударь.
Кэтлин ждала меня на ступеньках, когда я поднялся из погреба с бочонком эля; она была настоящей красавицей, волосы падали волной до тонкой талии, и я подумал, что если мне и захочется прогуляться с какой-нибудь девушкой утром в воскресенье, то это наверняка будет Кэтлин, дочь Джо Лихейна.
– Обещай, что вернёшься из Дублина целым и невредимым, – сказала она.
– Если у меня будет выбор, – отвечал я, переложив бочонок на другое плечо.
– И остановишься у нас в Эннискорти?
– Если только девушки по ту сторону Слейни не так красивы, как ты.
От неё пахло лавандой, словно она приколола веточки дикой лаванды к платью или спрятала их в волосах.
Тут Лихейн как заорёт:
– Эй, парень, несёшь ты этот бочонок или мне самому спуститься за ним?!
– Сию минуту, сударь! – крикнул я ему.
Но мы не тронулись с места – Кэтлин, я и бочонок эля. Вдруг она говорит:
– Будешь ты носить эту безделушку, Джон Риган, чтобы остаться целым и невредимым? – вынимает из кармана медальончик с изображением Святого Кристофера и надевает мне на шею. – А я буду за тебя молиться.
– Молись за Ирландию, Кэтлин.
– Да, за тебя и за неё, ибо это одно и то же.
Мы стояли порознь и глаз почти не поднимали; между нами легла полоса шириной чуть не с милю: ведь речь шла о жизни и смерти.
А потом она сказала:
– А теперь неси-ка лучше этот бочонок отцу, а то разговоров не оберёшься.
Я стал подыматься по лестнице, а она засмеялась, зажав рот руками и покраснев.
– В чём дело? – спросил я, оглядываясь.
– Парень, что прислуживал у нас в трактире, ростом был невелик, футов [17]17
Фут– единица длины, равная 30,5 см.
[Закрыть]пять, не больше, так что жилет у тебя трещит по швам, а штаны едва-едва колени закрывают.
Она повалилась на ступеньку, хохоча без удержу, а я отправился в трактир, и там мне уже было не до смеха.
Только я вошёл с бочонком, как все солдаты уставились на меня; с минуту я был уверен, что мистер Лихейн меня выдал. Никто не двигался. Держа в руках тяжёлые кружки с пивом, они смотрели, как я устанавливал бочонок возле крана; они казались огромными в своих алых мундирах, футов семь, не меньше, а на головах у них сияли медные шлемы с гребнями. То была аристократия английской армии. Предложи мне всё золото ирландской казны, я бы ни с одним из них связываться не стал. Я поставил бочонок у крана и хотел выйти вон.
– Стой, – сказал сержант.
Я остановился, глядя в пол и согнувшись, уповая на Джо Лихейна.
Сержант повернулся к нему:
– Значит, тут у вас ты, твоя дочка, конюх – мы его видели во дворе – и этот.
Кивком он указал на меня.
– Ну, да, – сказал хозяин, и я восхитился его находчивостью.
В Ирландии в эти годы солжёшь – и спасёшься от петли, а не то ложись прямо в гроб.
– А постояльцев нет?
– Нет. Был тут один, так он утром уехал.
– Как звали?
– Он сказал: Йона Баррингтон.
Сержант крякнул, отпил большой глоток из кружки и поставил её на стойку.
– А ты, тебя как зовут? – спросил он меня.
– Тим Макко́й, – ответил Лихейн. Сержант грозно взглянул на него.
– Что, у него своего языка нет?
– Есть-то есть, – отвечал хозяин спокойно, – только что толку? Не очень-то он смышлён, от конюха недалеко ушёл, дурень, и только.
Сержант подошёл ближе, протянул руку и взял меня за подбородок. Глаза его, ярко-голубые на загорелом лице, уставились в мои.
– Как тебя зовут, парень?
– Тим, – отвечал я хрипло.
– Тим, а дальше?
– Тим Маккой, сударь.
В трактире стояла звонкая тишина. Дверь во двор была открыта, и поверх сержантова плеча я видел, как на холмах над Эннискорти колышется по ветру вереск, и слышал, как Майя бьёт копытом во дворе, и с трудом поборол желание броситься к ней. Вскочить бы в седло, и только бы они меня и видели, это я знал точно. Но я знал также и то, что, если бы я кинулся к двери, я затянул бы петлю на шее Джо Лихейна, патриота.
– Мне он не кажется таким уж дурнем! – загремел сержант. – Откуда ты?
– Эннискорти, – отвечал я.
– И давно ты здесь?
– Я его взял на Рождество, – сказал Джо, не сводя с меня глаз.
Я повернулся к сержанту и с расстановкой сказал:
– Сударь, он лжёт. Я к нему в ноябре поступил.
– Да у него не все дома! – вскричал Джо. – Я его в канун рождества взял…
– Это неважно, – сказал сержант.
– Нет, важно! – заорал я. – Вечно он говорит, что у меня не все дома. А я поступил сюда в ноябре, когда моя матка померла, и он это знает.
– Я вам говорил, сержант, что у него заклёпок не хватает, – сказал Джо и отвернулся.
Я обиженно бормотал:
– Я в ноябре пришёл, и не такой уж я дурень, как он говорит.
Солдаты переводили глаза с одного из нас на другого, оценивая положение. Сержант осушил кружку и поставил её на стойку.
– Ладно, сынок, – сказал он и сжал мне плечо.
У двери он повернулся к Джо.
– А ты с ним слишком строг, хозяин. Будешь с ним обращаться как с полоумным, он и впрямь таким станет, а это не по-христиански. – Он взглянул на свои часы. – Когда этот Баррингтон уехал?
– Этот… постоялец? – переспросил Джо.
– Ну, тот, что провёл здесь ночь. Ты сказал, его зовут Баррингтон.
– Около десяти, – отвечал Джо Лихейн.
Сержант недовольно крякнул и сказал, обернувшись:
– Отвечай поточнее, хозяин, а не то болтаться тебе на виселице, если соврёшь. Нам нужен гонец, он едет из Милфорда и направляется в Дублин. Прошлой ночью его высадили на берег в Уэксфорде, а на борту фишгардского пакетбота его не было. Отвечай: видел ты того парня или нет? Ростом он примерно, как вот этот, да и возраст тот же.
Он ткнул меня в грудь.
– Тут только Баррингтон проезжал, а он гораздо выше и плотнее, сударь, – отвечал Джо.
– И он прискакал по уэксфордской дороге?
– Да, это точно.
– Похоже, это тот, кого мы ищем, сержант, – сказал один из солдат.
– Да нет, – отвечал сержант, поглядывая на меня. – Но всё же поедем-ка за ним.
Чтобы избежать подозрений, я вышел с ними во двор помочь им усесться на лошадей; сердце у меня чуть не остановилось, когда Майя увидала меня и радостно заржала, но никто не обратил на это внимания.
Вот из-за такой мелочи и попадаешь на виселицу, сказал мне позже Джо, редко из-за чего-то важного.
Под стук копыт, звяканье сабель и трензелей отряд выехал со двора; мы смотрели, как прыгали над живыми изгородями вдоль дороги на Уларт их алые мундиры и блестящие шлемы.
– Слава богу, уехали, – сказала, подходя к нам, Кэтлин.
– Чуть не попались, – отвечал Джо. – А ловко он всё разыграл! Жаль, ты не видала…
Схватка с патриотом
В сумерки я выехал с постоялого двора; я не оглянулся, хоть и знал, что Кэтлин смотрит мне вслед из верхнего окошка. Постаравшись принять небрежный вид, я пустил Майю рысью сквозь толпу народа, идущего – день был базарный – из замка; в их глазах я видел глухую ярость против тех, кто жёг их дома, и знал, что они созрели для восстания. Не слышалось ни смеха, ни шуток, а это для ирландцев странно, ибо там, где ирландцы, там и смех; у мужчин были измождённые лица, они шли, заслоняя своих женщин в шалях, под надменными взглядами гессенских солдат, патрулировавших перекрёстки. Позже я узнал, что всего лишь несколько недель спустя эти ирландцы-патриоты погнали свой скот на гарнизон в Эннискорти, как это сделал когда-то Стронгбоу, и полегли на Слейнейском мосту и в расщелинах Винегар-Хилла под знаменем прославленного отца Мэ́рфи, которого они так любили.
На цепи под шарманку плясал чёрный медведь; в толпе шныряли мальчишки и разгуливали с невинным видом карманники, держа руки наготове. Дамы в широких юбках, жёны офицеров-чужеземцев, шли, изящно ступая, вдоль рядов нищих, стоявших у стен с протянутой рукой. И тут я понял – и это меня потрясло, – что письмо, зашитое в седле, означает жизнь или смерть для каждого из тех, кого я видел в тот вечер в Эннискорти, и что свобода или рабство будущих поколений, которые ещё и на свет не родились, зависят от того, удастся мне или нет добраться до Дублина. И ещё я понял, что между мною и лордом Фицджералдом стоит множество людей, которые ждут это письмо, и что враги Ирландии сделают всё, чтобы помешать мне его доставить.
Ибо то была пора террора в Ирландии. Шпионы растленного правительства прятались под половицами, прилипали к замочным скважинам. Англия понимала, что эпоха Террора, [18]18
Эпоха Террора– так нередко называют на Западе период якобинской диктатуры (июнь 1793 – июль 1794) во время Великой французской революции.
[Закрыть]омывшая Францию кровью, может повториться. По ту сторону Ла-Манша стоял французский флот, готовый пойти к берегам Ирландии и высадить армию, чтобы поддержать патриотов; в Антриме и Дауне ирландские крестьяне, сдерживаемые людьми вроде Маккрэ́кена и обойщика Мо́нроу, рвались в бой. И англичане всё больше ожесточались, грабили, жгли, секли, стараясь найти оружие, спрятанное для восстания. Котёл, что стал накаляться в моей стране со времён Кромвеля-кровопийцы, теперь забурлил и поднялся пеной, готовый перелиться через край.
Было совсем темно, когда Майя промчала меня через Ньютаунбарри; а когда я увидел на западе сонные башенки Карнью на фоне тёмного неба, дело шло к полуночи. Ночь была ясной, ветер похолодал, живые изгороди, окутанные туманом, словно когтями, впивались в нас своими шипами, а деревья грозили нам вытянутыми руками, будто медведи, которым помешали во время кормёжки. Мы летели в грохоте копыт, и я подбадривал Майю криком и гладил её прижатые уши.
К югу от Карнью мы свернули с дороги и поскакали полями. Джо мне сказал, что католики и пресвитерианцы схлестнулись здесь, как дефендеры и «предрассветные парни» десять лет назад, и правительство вызвало ополченцев, которые патрулировали все дороги. Всё же я увидел Карнью позже, мёртвый город в ярком свете луны. Майя тогда, как я помню, была вся в пене, я замедлил шаг и поднялся с ней по лесистому склону, а потом спустился к пещере, о которой сказал мне Джо. Привязав её у входа в пещеру, я растянулся на земле, глядя в небо, усыпанное звёздами, яркими, словно свечи. Перед тем как заснуть, я зарядил пистолет и положил его рядом с собой, зная, что, стоит Майе услышать шаги, она меня тотчас разбудит.
Я спал.
И видел сон.
Мне снилась лужайка в лесу и мужчина, спящий, раскинувшись, на земле; измученный, он спал, немой и неподвижный, как мертвец. А в это время другой мужчина пробирался по лесу, неслышно ступая по валежнику; я ясно видел, как он пересекает полосы лунного света, приближаясь к спящему. В руках у него был камень, глаза на бородатом лице блестели ярко, как у безумного. Подойдя к спящему, он остановился и поднял камень. И тут он пронзительно закричал, и вопль его огласил лес и замер; в ту же минуту Майя пронзительно заржала. Меня охватил ужас, будто человек, спящий во сне, был я сам, и, невольно вскочив, я тотчас увидел тёмный мужской силуэт на фоне звёзд. Полусонный, я потянулся за пистолетом – его на земле не было.
Мужчина у входа в пещеру наставил его на меня.
– Вставай, – сказал он.
Я повиновался.
Сначала, оттого что он был такого огромного роста, я решил, что это он ехал за мной от Уэксфорда до Эннискорти. Но потом его конь подошёл к Майе, и я увидел, что конь белый. Лица мужчины я не видел, ибо он стоял против луны, но я почуял в нём силу; несмотря на свой рост, двигался он легко, из чего я заключил, что он молод.
– Так, – сказал он, и палец его застыл на курке.
– Что тебе надо?
– Ты здесь от имени патриотов?
– Да, – отвечал я.
Он засмеялся.
– Неплохо, – сказал он глухим басом. – Только что ты ужинал у Бэ́джинала Ха́рви, жал ему руку и клялся в дружбе. Но стоило ему отвернуться, как ты уже скачешь в Дублин к англичанам.
– О чём ты говоришь, не понимаю?
– Не понимаешь? Богом клянусь, ты у меня ещё до рассвета всё поймёшь. Я о тебе всю правду знаю – я за тобой от самого Барджи Кастл до Эннискорти скакал. Ты был на сборе драгун из Нью-Росса, а они отправились в Го́ри, чтобы доложить обо всём Комитету. – Он ближе подступил ко мне. – А ну-ка, скажи по правде, разве тебя можно оставить живым? Сначала ты делишь хлеб и соль с такими достойными людьми, как Харви и Кью, а потом скачешь их предавать.
Я сказал ровным голосом:
– Ты принял меня за кого-то другого. Я никогда не слышал об этих людях, а в Барджи Кастл я никогда не бывал и даже не знаю, где он находится.
– Ах вот как! Зато, держу пари, постоялый двор Джо Лихейна тебе известен!
– Да.
– Будешь мне говорить, что ты там не ночевал?
– Нет, ночевал.
– Было у тебя там свидание с английскими драгунами?
– Нет, свидания не было, они пришли неожиданно.
– А теперь ты куда?
– В Дублин.
– От этого не отпираешься?
Только тут я заметил в его речи простонародные интонации.
– Нет. Вот кончим этот разговор, и я поскачу в Дублин.
– Ты не поскачешь в Дублин, Йона Баррингтон, ты сейчас же вернёшься назад в Уэксфорд, в Барджи Кастл.
– Подожди, – сказал я и отвернул свой кожаный камзол и встал так, чтобы лунный свет упал на меня и он смог увидеть белую кокарду; может, он знает, что это такое.
– Это что? – спросил он.
– Белая кокарда. За бога, за честь, за Ирландию!
– Ну конечно! – Он расхохотался. – Будь ты взаправду патриот, ты бы надел зелёное. Белое – это цвет труса Йоны Баррингтона.
– Я не Баррингтон, – сказал я. – Я Джон Риган.
– Объяснишь это мистеру Бэджиналу Харви, когда мы вернёмся в Барджи Кастл. – И, взмахнув пистолетом, он скомандовал – А ну выходи, предатель!
Я знал, что стоит мне выйти из пещеры, как он заставит меня скакать назад в Уэксфорд, и что все мои просьбы заехать на постоялый двор Лихейна, где Джо и Кэтлин поручились бы за меня, будут бесполезны. Я не сомневался, что он принял меня за человека по имени Баррингтон, который, так же как и я, провёл прошлую ночь у Лихейна. И хоть он и был ирландским патриотом, Ирландии сейчас от него проку не было. Если он хотел ради общего дела задержать Баррингтона, пусть и едет за ним.
Я не мог скакать с ним сорок миль назад в Уэксфорд из-за блажи, за которую ему же придётся перед всеми извиняться.
– Выходи же, выходи! – скомандовал он, ибо я нагнулся, чтобы поднять драгоценное седло.
Он выстрелил – я выпрямился и швырнул седло ему под ноги. Он покачнулся, я кинулся на него, изо всех сил ударил его в живот, а когда он замычал и согнулся, я двинул его в челюсть. Он отлетел назад, с глухим стуком ударился о стену пещеры затылком и повалился навзничь, широко раскинув руки и ловя ртом воздух. Майя и белый конь били копытами, взвивались на дыбы, когда я выбежал на лунный свет, отвязал белого коня и шлёпнул его по боку. Он ускакал вниз по дороге, а я бросил седло Майе на спину и только собрался затянуть подпруги, как он снова бросился на меня, нырнув ей под брюхо и схватив меня за ноги. Мы упали и покатились по земле меж её копыт; выпрямившись, я отбросил его назад, но в ту же минуту он снова вскочил. С хриплым криком он бросился на меня, но я сделал шаг в сторону, и он пролетел мимо, зашатался и обернулся. Я увидел его сильную квадратную челюсть, сверкающий взгляд и понял, что он старше меня по меньшей мере вдвое. Драться с тридцатилетним мужчиной трудно, ибо он и силён, и вынослив. Я понял, что, если тотчас не положу конец этой драке, он меня одолеет; моя рука сама собой потянулась к шпаге, которая висела у меня на поясе. Я мог бы снова сделать шаг в сторону и пронзить его шпагой, когда он бросился на меня, как бык. Но нет, это было выше моих сил. Как ни глупа была его ярость, он всё же был, как и я, ирландским патриотом, и я его даже ранить не мог.
– Подлый лоялист! – закричал он. – Я тебя заставлю вернуться к Бэджиналу Харви, умру, но заставлю.
И кинулся на меня, размахивая кулаками.
А теперь не торопись, как говорил мне отец; теперь надо действовать с умом. Я пошире расставил ноги, откинулся, когда он обрушил на меня град ударов, и изо всех сил ударил его в челюсть. Удар ошеломил его, но и я покачнулся, ощутив, какая в нём сила.
Он замер, словно медведь, пронзённый копьём, и с остекленелыми глазами начал медленно валиться набок. Он даже не всхлипнул, а повалился прямо передо мной – я едва успел подхватить его и осторожно опустить на землю.
– Прости, приятель, – сказал я и расстегнул ему ворот.
Но не прошло и минуты, как он пошевелился, повинуясь глубокому инстинкту бойца. Я понял, что, задержись я ещё на мгновение, и он поднимется и снова пойдёт на меня; есть люди, которые не понимают, когда надо остановиться. Я кинулся к Майе, вскочил в седло и поскакал по лесу в неярком свете луны. По дороге я приостановился и, поймав за уздечку большого белого коня, проскакал вместе с ним по склону, а потом по ровной белой дороге мили две до Тайнехили и отпустил его. Он тут же заржал и помчался куда глаза глядят. Красивое это было зрелище – грива летит по ветру, а невидимые копыта глухо стучат по короткой траве. Он поднялся на дыбы, вскинув голову к звёздам, великолепный в своей свободе. Но вдруг, словно вспомнив о хозяине, круто повернул и поскакал обратно по дороге, которой мы выехали из лесу. Я понял, что через пять минут ирландский патриот снова сядет в седло и тронется в путь, чтобы свернуть мне челюсть. Я усмехнулся, лизнув свою вспухшую руку. В следующий раз мне худо придётся, это уж точно, ибо удар был верный.
– Что ж, вперёд!
Я дал Майе шпоры, и мы полетели по дороге в Тайнехили, будто за нами черти гнались, переплыли реку к югу от Рэтдрама и устремились просёлочными дорогами на север, к морю.
Ночь пахнула запахом моря, и глаза защипало от соли. Помню, звёзды в это утро на рассвете были бледны и прекрасны, созвездия ярко сияли в небе, а красавица луна опустилась на самый высокий шпиль Уиклоу.
На небольшой прогалине неподалёку от дороги я помолился за отца, радуясь своему избавлению.
Когда-то мы с ним отдыхали на этой прогалине у дороги в Уиклоу, и мне было с ним тогда тепло и хорошо.
Доносчик
Неподалёку от прогалины из ночного тумана выплыл, словно призрачный корабль, древний, покосившийся сарай. Возле него стояла хижина, она была объята сном. Подслеповатые окна тускло мерцали в свете луны, умиравшей над Уиклоу. Вдали пробуждался город – хлопали двери, слышались голоса; туман донёс слабый плач ребёнка; мычали коровы, кричали петухи; часы мрачно пробили на ратушной башне. Светало.
Чувствуя боль во всём теле после схватки с патриотом, горя в лихорадке от повреждённой руки, я подвёл Майю к сараю и привязал её. Взобравшись на телегу, я подтянулся и вспрыгнул на сеновал. Усталость захлестнула меня; измученный, я заснул. Я спал на мягчайшей перине из сена; я спал в сладком воздухе, напоённом запахами земли, и ничего не видел во сне.
Был уже почти полдень, когда я проснулся, солнце стояло в зените, но, пригревшись, я не сразу открыл глаза; впрочем, и с закрытыми глазами я знал, что я здесь не один. Я чуял опасность, но не понимал, откуда она мне грозит. То был запах смерти, который чует дикий зверь, обложенный со всех сторон охотниками, хотя рог ещё не трубит и до предсмертного крика далеко; это запах рыси, смрад, идущий от когтей тигра, готовящегося к прыжку. Инстинктивно я двинул повреждённую руку и положил на эфес шпаги.
– Ой, нет, не выйдет, – сказал кто-то. – Лежи-ка смирно, сынок, а не то я наколю тебя на вилы.
Я открыл глаза. Надо мной стоял человек с бородой по грудь и с лысиной, гладкой, как бильярдный шар; он стоял надо мной, расставив ноги, и я подумал, что он похож на гнома, но вилы в его крепко сжатых кулаках не дрожали. Я сел, не спуская с него глаз.
– А ну говори, что ты тут делаешь у меня в сарае, куда тебя никто не звал?
– Сплю, – отвечал я глупо.
– Это я вижу. Если б ты тут плясал, я бы тебя услышал. А ты понимаешь, что вторгся в чужие владения, не предложив платы? Если я всем бродягам буду давать бесплатный ночлег, скоро на мне, видит бог, одни худые штаны останутся.
– Я не бродяга.
– Это я вижу. За одну кобылу можно взять царский выкуп, а эфес твоей шпаги в камнях, только будь так добр и убери с него руку.
Он не внушал мне доверия. Концы вил сверкали, как иглы, и слегка подрагивали.
– Ты кто будешь? – спросил он.
– Гонец.
– Вот те на́, – сказал он, опуская вилы. – Кого-кого тут у меня в сарае не было – лоялисты и патриоты, должники и судебные исполнители, беглые слуги и пьяные дворяне, которым надо было проспаться. Но королевского гонца у меня ещё не было ни разу!
Он зорко на меня глянул.
– Я не говорил, что я королевский гонец, – тихо сказал я.
– Я рад, что ты этого не говорил, – подхватил он весело. – У тех, кто везёт королевские депеши, в кармане звенит золото, и бражничают они в лучших гостиницах Уиклоу, а не забираются тайком к Патрику О’Тулу, где ночлег стоит два пенса за ночь. Вот сколько ты мне должен.
Он протянул руку, и я отдал ему два пенса.
Но он всё же был настороже, и я понимал, что должен как-то объяснить своё присутствие. Если он лоялист, то, стоит мне только уехать, он пошлёт мне вдогонку английских солдат; а если он патриот, он позволит мне спрятаться у него до ночи. Надо было рискнуть, но с умом. Я сказал:
– Ты любишь Ирландию, О’Тул?
– Как собственную душу.
Я поднялся, отряхиваясь, и он пошёл за мной вниз к телеге. Майя открыла один глаз и, взглянув на меня, снова закрыла.
– Ты патриот? – спросил я.
Он озадаченно поскрёб в голове и взглянул на меня с сомнением.
– Трудный вопрос… Если начнётся восстание, а я назову себя верноподданным, мои же сородичи сожгут эту хижину и сарай. А если придут английские драгуны, а я буду в зелёном, они привяжут меня к дереву и дадут мне пятьсот ударов плетью, на всякий случай, – а вдруг у меня спрятано оружие. Может, ты мне скажешь, как тут поступать?
Вот в чём была трагедия Ирландии. Накануне восстания больше всего страдали маленькие люди, вроде вот этого О’Тула. Они не умели отличить друга от недруга; патриоты могли расстрелять их как предателей, а ирландцы, сохранившие верность короне, высечь, или повесить и снять полуживого с верёвки, или даже подвергнуть ужасной пытке пылающим колпаком, которую применяли гессенцы.
Бывают времена, как сказал однажды мой отец, когда я плачу о моей стране.
– Вы разрешите мне остаться до ночи, мистер О’Тул? – спросил я.
– С какой стати?
Он затряс головой от негодования.
– Тебе-то, конечно, хорошо, если ты гонец патриотов, а я что буду делать, если явятся ополченцы из Северного Корка?
– Придётся вам рискнуть.
– Ах вот как! Ну, так я не буду ради тебя рисковать, скачи-ка отсюда прочь, и чем скорее, тем лучше.
– Мне важно остаться, мистер О’Тул.
– А мне важно, чтобы ты выметался.
Я сказал ровным голосом:
– Слушай, приятель, сидеть в сторонке тебе не удастся. Либо ты за восстание, либо против, ты должен решить.
– Но ведь оно ещё не началось! – вскричал он.
– Подожди с неделю, – сказал я.
Он перекрестился, низко склонив голову.
– Тогда помогай нам Господь! Спаси и помилуй всех в этой несчастной стране!
– Почему же несчастной? И Бог её не оставил, и патриоты, а только, может, такие, как ты… Тот не любит свой край, кто не готов за него умереть.
Он посмотрел в сторону и хрипло проговорил:
– Смелости мне не хватает, парень. Ты-то молодой…
– Да меня тоже часто страх берёт, смелости нам всем не хватает, мистер О’Тул.
Он крякнул:
– Да, только одним больше, а другим – меньше.
Он отвернулся, нахмурясь, и мне стало жалко его.
Облокотясь о телегу, он произнёс:
– Видишь вон ту ферму? Земли там было два акра, а хозяйствовал молодой Майк Ко́ллинз со своей пригожей жёнушкой. Поженились они два года назад и стали растить детей и картошку, и хозяйство у него было справное, хотя, когда он взял землю в аренду у хозяина, там один бурьян рос.
– Что же случилось? – спросил я.
Он обернулся ко мне, и в глазах его были слёзы.
– У молодого Майка был приятель, – продолжал он, – кузнец из Уиклоу. Пять дней в неделю он ковал лошадей, а шестой – наконечники для копий, и молодой Майк строгал для них древки и закапывал в ящиках у себя на участке.
Я уже знал, что он сейчас скажет, и отвернулся.
– А в прошлый понедельник, – слышал я его голос, – пришли ополченцы, а потом красные мундиры. Кто-то донёс. Стали рыть и нашли копья; кузнеца повесили в его кузне, а молодого Майка Коллинза – перед дверью собственного дома.
Я с трудом произнёс:
– Это цена, которую приходится платить, если ты патриот, Патрик О’Тул.
– Вот как?
Он сплюнул мне под ноги и отёр рот тыльной стороной ладони.
– Не говори мне о патриотизме – у меня уже возраст не тот. Жить мне осталось немного, и я не хочу терять последние годы на пропащее дело. Они нас взяли за горло, и ты это знаешь, даром что говоришь так красно. Ты и тебе подобные, вроде Майка Коллинза, можете умирать, если вам это нравится, но я, Патрик О’Тул, я хочу остаться в живых.
Он швырнул вилы наземь и вышел из сарая – небольшая квадратная фигура с лысым черепом, длинной белой бородой, в измятых штанах и крестьянской рубахе.
Обернувшись, он громко сказал:
– Так что вычищайся отсюда, да поскорее, а не то я поскачу на своём осле в Уиклоу, приведу солдат и тогда… спаси Господи твою душу.
Ехать днём было опасно. Я и всегда-то старался этого избегать, а теперь тем более: чем ближе к Дублину, тем больше английских патрулей. Правда, Джо Лихейн сказал, что от Кастлкевина до Брея путь свободен, если не считать бродячих отрядов красных мундиров, однако все знали, что к югу от Дублина полным-полно драгун и рогаток на дорогах.
Я взглянул на небо. Оно было синее-пресинее, по нему плыли пухлые облачка; погода, как и положено в день Св. Петра, ясная, солнце светит с такой яростью, что, кажется, всё выжжет дотла. В такое утро трензеля, или ножны на шпаге, или даже рукоятка пистолета блеснут на солнце, так видно будет за милю.
– Убирайся, – приказал О’Тул, – а не то я донесу на тебя в Уиклоу, Господь мне судья…
– Тебе это не впервой, а?
Он прикусил язык и повернулся ко мне; лицо его исказилось от боли, и он задрожал.
– Ты всё намёками говоришь, – сказал я, – а прямо никогда не скажешь.
Он сжал кулаки и закричал:
– Убирайся, покуда цел, паршивый бунтовщик, а не то я за себя не отвечаю!
– Ты Майка Коллинза продал, – сказал я ровным голосом. – У тебя это на лице написано.
– Нет-нет! Клянусь, я этого не делал!
– Ты донёс на своего друга, приятель. Ты последний негодяй и мерзавец!
– Убирайся!
Надевая на Майю седло, я сказал:
– Да, я уберусь, я и мёртвым не хочу лежать рядом с тобой. Если б я знал, какой ты мерзавец, я бы лучше переночевал в Уиклоу с крысами или, чёрт с ними, с солдатами, чем спать под твоей крышей.
Он не ответил, а когда я обернулся, увидел, что он стоит на коленях и, подвывая, бьёт себя костяшками пальцев по лицу. Странно, но я его пожалел. Есть такие ничтожества, они пресмыкаются, просят и молят, тогда как другие живут достойно, как подобает мужчинам; они могут плюнуть в лицо своим палачам и отдать свою жизнь в руки Господа.
Но тут я услышал собственный голос.
– Ладно, я уезжаю, – сказал я без жалости. – А теперь беги в Уиклоу и доноси на меня.
– Прости, прости, – бормотал он, молясь и беззвучно плача.
– Меня о прощении не проси, – сказал я. – Проси своего Бога.
Вскочив в седло, я тронул Майю с места, но тут же отпрянул назад, в темноту, полную сена.
По дороге из Уиклоу шёл отряд английских драгун – они направлялись к ферме. Их сапоги и шпоры сверкали, мундиры алели в ярком солнечном свете, сабли бряцали, знамёна и флажки на копьях развевались на ветру. Их было человек сто.
Выхода не было – я зарылся поглубже в сено, зажал Майе морду руками и зашептал ей на ухо, чтобы она не заржала.
– Твой край даёт тебе ещё один шанс, приятель, – сказал я Патрику О’Тулу.
