Текст книги "Век Филарета"

Автор книги: Александр Яковлев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 41 страниц) [доступный отрывок для чтения: 15 страниц]

Поздно вечером вопрос этот обсуждался Александром Павловичем с близкими – Адамом Чарторижским, Павлом Строгановым и Николаем Новосильцевым – в заново отделанных покоях кремлёвского дворца. Речь Платона императору не понравилась. Согласившись на участие в заговоре против отца, Александр теперь всячески стремился забыть весь тот ужас и желал предстать перед миром и своим народом в светлых ризах христианнейшего государя.

   – Без сомнения, старый митрополит руководствовался высокими образцами классиков при составлении своей речи, но отдельные намёки в ней могут вызвать толки... – размышлял Строганов. Разговор шёл по-французски, ибо все четверо предпочитали этот язык за тонкость и точность выражений.

   – Так запретить? – поднял голову Александр. – Это невозможно.

   – Для вас отныне нет невозможного, – улыбнулся поляк Чарторижский, презиравший Россию и потому особенно наслаждавшийся своим пребыванием в самом её сердце. – Но полагаю, нет нужды в первый год столь счастливого царствования порождать недовольных. Объявите, сир, эту речь образцовой, напечатайте в тысячах копий и сделайте обязательной для изучения в школах. Ручаюсь, от неё отвернутся тут же!

Компания громко расхохоталась.

На следующий день речь митрополита Платона была переведена на французский, немецкий и английский языки, спустя неделю Опубликована в московских и санкт-петербургских «Ведомостях», издана отдельными оттисками и предложена к обязательному изучению в учебных заведениях Российской империи как классический образец красноречия.

Александр Павлович Москву не понимал, не любил и с лёгкостью забыл после коронации. Он полностью погрузился в дела государственные, отдаваясь всей душою составлению плана коренных преобразований в империи. Вера оставалась внешним атрибутом его царской власти, он принимал за неё участие в церковных богослужениях и отдельные приливы сомнения, отчаяния или радости, побуждавшие его вспоминать имя Господне.

Синодские дела мало беспокоили его, но со временем там назрел конфликт между обер-прокурором Яковлевым и митрополитом Амвросием. Жалобы шли с обеих сторон. Следовало заменить обер-прокурора. Но кого поставить? Церковь также должна была подвергнуться преобразованиям, и следовало иметь в её управлении человека надёжного...

7 октября 1803 года в Зимний дворец был призван князь Александр Николаевич Голицын. Он был друг государя, во всяком случае, имел больше прав на это звание, чем кто-либо в империи, ибо воспитывался с младенческих лет с будущим царём, играл с ним и с тех пор пользовался немалою доверенностию. Впавший в немилость при Павле Петровиче, Голицын в новое царствование был призван к службе и назначен в Сенат, но основное время тратил на развлечения, толк в которых понимал. Однако в свои тридцать лет (он был на четыре года старше государя) князь Александр Николаевич выглядел свежо и бодро. В кабинет государя он вступил энергичным шагом.

   – Ты, брат, тоже плешивеешь, – всмотревшись в него близоруко, заметил император. – Вот они, последствия тугих батюшкиных косичек... Садись. Князь, давай без предисловий. Я думаю назначить тебя в Синод. Яковлев повёл себя там слишком круто. Начал какие-то расследования и восстановил против себя всех синодских. Что ты об этом думаешь?

   – Какой я обер-прокурор? – удивился Голицын. – Разве вам, государь, не известно, что, приняв назначаемую вами обязанность, я ставлю Себя в ложные отношения – сперва к вам, потом к службе, да и к самой публике... Вам небезызвестен образ моих мыслей о религии, и вот, служа здесь, я буду уже прямо стоять наперекор совести и моим убеждениям.

   – Убеждениям... – с непередаваемой интонацией повторил император. – Князь, мне бы хотелось, чтобы преданный мне и мой, так сказать, человек занимал эту важную должность. Я никогда не допускал к себе Яковлева, никогда с ним вместе не работал, а ты будешь иметь дело непосредственно со мною, потому вместе с тем я назначу тебя и моим статс-секретарём.

   – Позвольте мне, ваше величество, хорошенько об этом подумать, – встал с кресла Голицын.

   – Конечно, князь, подумай. Сегодня Я подпишу указ об увольнении Яковлева.

Голицын решил посоветоваться со своим приятелем Гурьевым. Ему не хотелось перечить ясно выраженной воле Александра, но пугала перспектива погрузиться в тягомотные дебри бумажных дел. Пролетели Три дня. От государя пришла записка с приглашением в Таврический дворец на обед.

Обедали вдвоём. За закусками обсудили последние любовные сплетни, князь рассказал о новой итальянской опере, а государь о новых идеях Михайлы Сперанского[16]16
  ...о новых идеях Михаилы Сперанского. — Сперанский Михаил Михайлович (1772—1839) – русский Государственный деятель, граф (с 1839 г.). С 1808 г. ближайший советник императора Александра I, член Комиссии составления законов, товарищ министра юстиции. К октябрю 1809 г. по поручению Александра I составил план государственных преобразований; рекомендовал для предотвращения революции в России придать самодержавному строю внешние формы конституционной монархии, для чего осуществить ряд либеральных преобразований. В частности: ввести элементарную законность, выборность части чиновников, новые начала организации государственного контроля и т.д. По проекту Сперанского политические права получали только два сословия: дворянство и «среднее состояние» (купцы, мещане, государственные крестьяне). Они выбирали законодательную Государственную думу и распорядительные окружные и губернские думы, а также судебные органы и проч. Третьему сословию – «народу рабочему» (крепостные крестьяне, рабочие, дом. прислуга) по проекту Сперанского давались лишь некоторые гражданские права при сохранении крепостного строя. Сперанский считал, что крепостное право будет отменено постепенно, путём развития промышленности, торговли и просвещения. Объективно же планы Сперанского несколько ограничивали самодержавие и при сохранении основ крепостничества расширяли правоспособность буржуазных элементов. Сперанский был также инициатором создания Гос. совета (1810) и получил в нём должность государственного секретаря.


[Закрыть].

   – Нужны новые люди, князь! Слышал, что Державина я заменил Лопухиным? Предстоят большие дела!.. Ну, как же ты думаешь о своём месте? Решаешься ли?

   – Ваше величество, я ещё не успел поговорить с Гурьевым, потому что его нет в Петербурге.

Александр посмотрел на него поверх старинной рюмки красного стекла с золотыми разводами.

   – Будучи твоим истинным другом, я был бы вправе ожидать большей к себе доверенности. Мне прискорбно видеть, что ты советы Гурьева предпочитаешь моим указаниям.

В голосе Александра Голицын услышал не столько недовольство государя, сколько искреннюю обиду друга и усовестился.

   – Ваше величество, простите. Я на всё согласен.

Именным императорским указом, данным Святейшему Синоду 21 октября 1803 года, на должность обер-прокурора был назначен князь Голицын.

Князь Александр Николаевич стал ездить в свой департамент, находившийся на Васильевском острове в здании Двенадцати коллегий. Входил в зал, полутёмный от тяжёлых штор на узких окнах. На огромном столе, покрытом зелёной скатертью, стояли зерцало и распятие. Он садился на какой-то византийский трон из позолоченного дерева, и чиновники в чёрных костюмах, всё как на подбор с постными лицами, приносили для ознакомления дела.

–...и представьте, ваше величество, всё дела будто нарочно идут о прелюбодеяниях... и во всех подробностях!

Они вновь обедали вдвоём. Александр Павлович пристально посмотрел на князя.

   – Расскажи мне все твои впечатления.

   – Не затаю пред вами, ваше величество, что Синод произвёл на меня впечатление самое невыгодное, чтоб не сказать более. Мрачный вид этой закоптелой камеры, черноризцы в мрачнейших рясах, вместо украшений – распятие... Всё это навеяло на меня грусть могильную. Мне всё кажется, что приготовляются меня отпевать заживо! Да и дела там не по мне...

Князь весело улыбнулся, но осёкся, увидев серьёзнейшее лицо царя.

Александр Павлович вознамерился стать великим государем и преобразовать к лучшему жизнь всех своих подданных, вырвав их из обветшалых оков старины. Для того он учился у всех, внимательнейше выслушивал мнения и прочитывал десятки поступавших записок. Он считался с мнениями вельмож Панина и Куракина, молодых друзей своих Строганова и Новосильцева, известного умника Сперанского и никому не известного Каразина[17]17
  ...никому не известного Каразина... — Каразин Василий Назарович (1773—1842), русский Либерально-дворянский просветитель, общественный деятель, основатель Харьковского университета. Испытал известное влияние идей французской буржуазной революции кон. XVIII в. и был одно время близок с Радищевым, от которого перенял ряд мыслей о гос. устройстве России. В письме Александру I (1801) предложил ограничить самовластие «непреложными законами», облегчить положение крепостных крестьян, ввести гласность суда, развивать народное просвещение, промышленность и торговлю. Однако со временем отошёл от этих прогрессивных планов и неизменно подчёркивал свою приверженность монархическому образу правления. Отмену крепостного права считал недопустимой. Но справедливо сказать: проекты Каразина содержали и положительные моменты – решительную критику некоторых отрицательных сторон существующего строя, за что Каразин подвергался репрессиям: в 1820 г. на полгала был заключён в Шлиссельбургскую крепость, затем находился под надзором полиции и т. д.


[Закрыть], а также – митрополита Платона. Но по молодости лет и самолюбивому складу характера император не желал гласно признавать чужое авторство полезных идей. Всё должно было исходить от него. Он сам, как некогда Александр Великий, одною своею волею изменит мир...

В рамках намечаемых императором перемен предусматривалась реформа в деле духовного образования. На основании записок, подготовленных статс-секретарём Михайлой Сперанским и его однокашником по Александро-Невской семинарии архиепископом калужским феофилактом, был выработан единый план и создана Комиссия по делам духовных училищ. В её состав вошли князь Голицын, митрополит Амвросий и оба автора записок. Комиссия разрабатывала новые учебные программы, единые для всех духовных школ, семинарий и академий. Слухи об этом поползли из епархии в епархию.

Митрополита Платона никто не извещал о предстоящих переменах, а новости он узнавал от митрополита Амвросия всегда со значительным опозданием. Обидно было. Обидно не для стариковского самолюбия, а для дела – как он ни стар, а всё же кое-что присоветовать мог. Могли бы мнением его поинтересоваться. Но государь не соизволил распорядиться, а Феофилакт – человек молодой и не по сану отважный – и рад стараться всем вертеть...

У московского митрополита имелись основания для такого неблагоприятного суждения. Феофилакт Русанов был посвящён в сан епископа калужского в тридцать четыре года в присутствии императорской фамилии. Он получил известность своей широкой образованностью, отличным знанием французского и немецкого языков, чем сразу расположил в свою пользу обеих императриц, был красноречив и светски любезен. После смерти Павла его положение поколебалось. Присланный в Калугу с ревизией министр Державин открыл массу преступлений и злоупотреблений со стороны губернатора и губернских чиновников, с которыми, говорилось во всеподданнейшем докладе, имел тесные сношения епископ калужский Феофилакт. Однако при содействии Сперанского дело замяли.

Теперь же Феофилакт покушался отнять от него управление подлинно родными детищами – семинариями! О том ли пещься надо!

Общее состояние Православной Церкви вселяло тревогу. В письме митрополиту Амвросию в 1804 году Платон писал: «...молиться о корабле церкви очень и очень должно. Усилились: 1) неверие, 2) философия, маскою христианства прикрытая, и 3) папизм. До какой степени лукавы и злобны его орудия – иезуиты...» Верхи уклонялись в мистицизм, низы – в раскол. Борьбе и с тем и с другим не виделось конца.

Душевную радость старику доставило пострижение в монашество Андрея Казанцева. Он давно направлял на этот путь любимого своего ученика, предостерегал его от явных искушений: то граф Кирилл Алексеевич Разумовский приглашал в учителя, то один священник готов был сдать Андрею своё место с взятием его дочери в жёны. Но Господь судил иначе.

16 декабря 1804 года Казанцев был пострижен наместником лавры архимандритом Симеоном с именем Евгения, а 6 января 1806 года митрополит Платон в Троицком соборе лавры рукоположил Евгения в сан иеромонаха.

В том же январе 1806 года Александр Фёдорович Лабзин начал в Москве издание нового журнала под названием «Сионский вестник», быстро превратившегося в идейный центр мистицизма.

22 июля митрополита постиг апоплексический удар, от которого он оправился спустя два месяца, да и то не вполне – ослабли язык и правая рука. Для посторонних взоров владыка заметно одряхлел, но дух его оставался твёрд.

Глава 8
ВЫБОР ПУТИ

В июньский день 1808 года в Спасо-Вифанской церкви заканчивалась обедня. Церковь была заполнена семинаристами, не уехавшими на вакации домой, монахами и богомольцами. Владыка Платон находился, по обыкновению, на клиросе, ожидая, когда запоют его любимые «Иже херувимы».

Вдруг он заметил, что перед северными вратами в алтарь стоит свеча – видно, причетник забыл её отодвинуть, а сейчас предстоял Великий вход. Платон сказал стоявшему рядом незнакомому священнику:

   – Батюшка, отодвиньте-ка свечу!

Священник искоса посмотрел на старого духовного в выцветшей коричневой рясе (Платон в тот день пришёл без клобука и без панагии) и нехотя ответил:

   – Не подобает. Я священник.

Тогда Платон сам взял свечу, пронёс её перед вышедшим диаконом, остановился в царских вратах, чтобы получить благословение служившего священника, и затем, проходя со свечой мимо нелюбезного иерея, поклонился ему и промолвил:

   – А я – митрополит.

Случай этот развеселил его, и из храма Платон вышел в добром расположении духа. Хотелось посидеть на скамейке возле храма под сенью выросших лип и отцветающей сирени, но в лавре ждали дела. Окружённый толпою семинаристов, владыка медленно направился к своему домику, где уже ожидала его карета.

Владыка был одинок. Большинство родных умерло, истинных друзей осталось немного, и потому всю свою нежность и ласку старик изливал на семинаристов. Он разрешил создать для них театр, в котором юноши играли духовные трагедии и исторические пьесы. На деньги, пожертвованные молодой графиней Орловой-Чесменской, купили инструменты и образовался оркестр. Калачи, раздаваемые митрополитом на занятиях, оставались для воспитанников не столько лакомством, сколько наградою.

   – Ну что, мой милый!.. – погладил Платон по головке маленького семинариста. Тот как-то на занятиях получил от владыки задачу: придумать какое-нибудь противопоставление. Выпалил: «Собака чем старее, тем злее, а наш архипастырь чем старее, тем добрее», – и, с опозданием сообразив неприличность сравнения, малиново покраснел. С тех пор он при встречах жался к владыке, но молчал.

   – Ваше высокопреосвященство! – через головы обратился к нему троицкий семинарист. – Дозвольте просьбу представить!

   – Срочное что? – повернулся Платон, припоминая, на каком курсе этот юноша. – Ну, отойдём.

Семинарист приблизился к нему с пожилым священником. Получив благословение митрополита, священник заговорил:

   – Ваше высокопреосвященство, я протоиерей волоколамский Иоанн Фёдоров. Прошу милостивого вашего согласия на свадьбу дочери моей Аграфены с воспитанником Михайловым.

   – Я тебе не сват! – с неожиданным гневом отвечал митрополит. – Зачем ты сего ученика отвлекаешь от школы? Он учиться может.

   – Нечем существовать, владыко, – робко вступил семинарист.

   – Просись на казённый кошт!

   – Просился – отказано... Вот если б владыко могли предоставить мне до окончания курса диаконское место в городе Воскресенске.

   – Что, оно не занято?

   – Пустует после кончины моего родителя.

   – Хорошо, подай просьбу, – тут же решил митрополит. – А тебе, батюшка, придётся нового жениха искать; Бог в помощь!

Благословив просителей, митрополит направился к карете. Милые, молодые, румяные, безусые и с редкими бородками лица окружили его. Среди них одно было милее всех. Платон нашёл его глазами и мимо всех обратился к учителю Дроздову:

   – Помоги мне забраться. Ты один меня поддержишь.

Ходил владыка нормально, но при подъёме ноги отказывали.

Он опёрся на тонкую, но сильную руку Василия и сказал тихо на ухо:

   – Загляни сегодня после вечерни.

Карета медленно тронулась. Ещё до того, как она выехала за ворота обители, Дроздов резко повернулся и пошёл к роще. Его проводили взглядами недоумёнными, равнодушными и завистливыми. Расположение митрополита к этому троицкому учителю было для всех явно. Ходили разговоры, что после пострижения другого своего любимца Казанцева владыка уговаривал решиться на то же Дроздова, но тот уклонился.

А Василий долго ещё прогуливался по Корбухе, стараясь ни о чём не думать, просто радоваться ясному летнему дню, в котором место нашлось и солнцу, и нежной зелени берёз, не умолкающей вдали кукушке и черно-белой сороке-белобоке, робкому колокольчику и ярко-алой землянике. Он ни о чём и не думал, но сознавал внутри постоянно беспокоящий вопрос: «Готов ли постричься в монахи и на всю жизнь остаться в лавре?» Ответа у него не было. То есть ответ был, и давно обдуманный, но оставались сомнения.

Едва ли кто знал бы заштатный городок в Дмитровском уезде Московской губернии, не существуй там несколько столетий Свято-Троицкая лавра, подлинно духовный центр России. Сюда не переставал течь людской поток.

Каждодневно под своды высоких и массивных ворот входили, осенив себя крестом, богомольцы. Весной в распутицу поток этот замирал, с тем чтобы к Пасхе возрасти многократно. С молитвой о помощи или просто о благословении к преподобному обращались мужики и бабы, отпущенные помещиками на богомолье, бойкие купцы, откупщики, мастеровые, благородные российские дворяне и сами цари, при посещении старой столицы непременно отправлявшиеся в лавру.

Радовалось сердце от вида соборов и церквей, от нежного перезвона курантов на лаврской колокольне, каждые четверть часа вызванивавших «Коль славен наш Господь в Сионе». Спешили богомольцы к вечерней службе, к исповеди, чтобы утром следующего дня причаститься.

После службы мужики в чистых рубахах и бабы в нарядах всех великороссийских губерний отдыхали, устроившись прямо на земле. Развязывались узелочки, откуда доставалась нехитрая снедь: хлеб, луковица, репа, огурцы. За водой ходили к источнику возле Успенского собора, отстаивали очередь и напивались от души лёгкой троицкой водою, считавшейся целебною. Самые припасливые набирали её в баклажки, чтобы сохранить подольше, чтобы поделиться дома. А иные, медля отойти от тонкой струи источника, напоследок умывались и смачивали голову.

Обходили богомольцы все открытые церкви, ставили свечи в поминание живых и усопших, как своих, так и чужих, на помин которых дадены были гроши и копейки. Прикладывались к чудотворным иконам и мощам преподобного Сергия, преподобного Михея, бывшего в услужении у святого Сергия и очевидца явления святому Сергию Богородицы; святителя Серапиона новгородского, а если повезёт – к ларцу, в котором хранится кисть руки святого архидиакона Стефана, к камню от Гроба Господня.

Увязывали в узелки просфоры, освящённые в лавре крестики и иконки. Вновь устраивались возле своих, чтобы назавтра после заутрени двинуться в обратный путь. Не все брали с собою детей, ибо долог и труден был путь. Потому богомольцы с особенным умилением смотрели на деток, бегавших в своё удовольствие друг за другом, плескавшихся в обмелевшей речушке, игравших нехитрыми деревянными игрушками местной работы, кормивших непосед воробьёв и многочисленных лаврских кошек. Завязывались разговоры, как живётся у такого помещика, как у другого; странники рассказывали о Киево-Печерской лавре, о Валаамском монастыре, о дивных чудесах и угодниках Божиих. И слушалось легко, и дремалось легко под высоким ярко-голубым летним небом, по которому плыли себе потихоньку белые облака.

– Эх, благодать... – скажет мужик.

И точно, благодать в лавре и летом и зимою, когда храмы заносились снегом, монахи и богомольцы в тяжёлых тулупах, армяках и шубах ходили по дорожкам между высокими сугробами, и дымы от печей в пекарне и кухне тянулись прямо вверх. Минет зима, и снова заголубеет небо, заворкуют голуби на крыше семинарии, а чёрные ряды монахов всё так же будут тянуться на службу в храмы...

Письмо к отцу, начатое вчера, Василий уже не хотел продолжать после встречи с митрополитом в Вифании. Отец знал всё. Когда два года назад он написал о предложении владыки Платона, батюшка ответил кратко: «Всё зависит от способностей и склонностей каждого, который можно знать самому». Чувствовалась обида старого священника, стезей которого пренебрегает родной сын.

Но в старике митрополите Василий нашёл точно второго отца, – так внимателен, ласков и требователен был с ним владыка. Забросал подарками: в прошлом году подарил шинель, пояс и ананас, а за эти полгода – гранатовые яблоки, в апреле – свежий огурец, на Пасху – искусственное яйцо, неделю назад – второй том своих проповедей и полукафтанье. Василий понимал, что владыка не пытается задарить его и купить его согласие на пострижение, то были дары любви и, может быть, восхищения его проповедями.

Дважды приезжали за ним из Коломны прихожане, с покорностию прося владыку Платона о поставлении к ним Василия Дроздова в приходские священники. Оба раза владыка, не спрашивая Василия, им отказывал, отвечая одно: «Он мне здесь самому нужен!»

Так близок казался берег, так знаком, там ожидали его отец, мать, дедушка... и Катенька, дочка отца Симеона. Простым и понятным виделся весь дальнейший путь, но что-то удерживало его от этого лёгкого шага. И течение жизни несло дальше...

Как было выразить то, что сам он скорее чувствовал, чем понимал рассудком? Не выгоды и невыгоды монашеского положения занимали его ум. Вера давно составляла основу его жизни, но в положении приходского священника страшило его впадение в некую обыденность, тогда как душа рвалась к большему, к более глубокому постижению сокровенной Божественной Истины. Его не понимали ни родные, ни многие собратья по службе, но вопреки житейскому здравому смыслу он полагался на внутренний голос, тихо звучащий в нём.

«...Меня затрудняет несколько будущее, – вновь взялся он за перо, – но я, не могши прояснить его мрачности, успокаиваюсь, отвращая от него взоры, и ожидаю, доколе упадут некоторые лучи, долженствующие показать мне дорогу. Может быть, это назовут легкомыслием, но я называю это доверенностью Провидению. Если я чего-нибудь желаю и мне встречаются препятствия в достижении предмета желаний, я думаю, что не случай толкнул их против меня и потому без ропота медлю и ожидаю, что будет далее. Мне кажется, что несколько лет нерешимости простительнее, нежели минута опрометчивости там, где дело идёт о целой жизни. Пусть кто хочет бежит за блудящим огнём счастия, я иду спокойно, потому что я нигде не вижу постояннаго света. Я предлагаю Вам сии мысли, ожидая им справедливого суда от Вашей опытности и надеюсь узнать со временем Ваше мнение...»

Тем временем в комнате Дроздова, служившей кухней и столовой для троицких учителей, их слуга Дормидонт, отставной матрос и яростный спорщик по Апокалипсису, соорудил нехитрый обед. Жили учителя небогато. Жалованье Дроздова увеличилось до ста шестидесяти рублей, да ещё от высокопреосвященного добавлено было пятьдесят рублей за проповедничество, но все деньги уходили на пропитание и на книги.

На запахи свежих щей с укропом и селёдки с лучком потянулись товарищи: учитель риторики иеродиакон Самуил, учитель поэзии Кирилл Руднев, учитель грамматики латинского класса и немецкого языка Никифор Платонов, учитель низшего грамматического класса и французского языка Михаил Платонов, приехавший из ярославской семинарии учитель Протопопов. К концу обеда, когда Дормидонт принёс вторую бутыль лаврского кваса, в дверях показался отец ректор, которого тут же пригласили откушать.

Архимандрита Евграфа любили в семинарии. В нём не было ничего начальственного, однако ласковые просьбы его и укоризненный взгляд всегда печальных глаз воздействовали на семинаристов не слабее громовых разносов архимандрита Августина. Вот и сейчас ректор присел на лавку и вдруг рассказал недавний случай, когда его собачка Черныш вовсю истрепала картуз Василий Дроздова, играя с ним весь вечер, пока сам Дроздов и отец ректор были увлечены беседою о проявлениях соприкосновения земного и небесного миров.

После дружного смеха возникла пауза. Обыкновенно, отобедав, учителя до чая пускались в разговоры, но появление ректора у Дроздова было явно неслучайно, и они потянулись к дверям.

– Я с приятной вестью! – объявил ректор, когда они остались одни. – Только что владыка распорядился увеличить тебе жалованье до двухсот пятидесяти рублей! Ну не славно ли!.. Ты не рад?

   – И рад и не рад, отец Евграф, – отвечал Дроздов. Они были друзьями с ректором, но Василий не решался обращаться к нему на «ты». – Владыка звал меня сегодня после вечерни.

   – Верно, хочет объявить о прибавке.

   – Нет, тут другое. Он ждёт от меня прошения.

   – Что ж ты?

   – Я думаю.

   – Друг мой, объявлю тебе и иную новость. Меня призывают в Петербург. Официальной бумаги ещё нет, но известие сие верное. Через месяц-другой должен буду оставить я Троицу, семинарию и тебя... но прежде мне хотелось бы увидеть твоё пострижение. Ручаться не могу, но буди малая возможность помочь тебе оттуда – не премину сделать всё возможное... Решайся! Помнишь евангельские слова: Не вы избрали Мене, но Аз избрал вас? Помоги тебе Господи!

Несмотря на простоту и очевидность выбора, Василий выжидал. Терпеливое молчание митрополита, мягкие призывы отца Евграфа и затаённое недовольство отца он вполне понимал и всё же не спешил. В полной мере тут выказалось его пренебрежение суетной молвою, нередко покоряющей своей силе людей слабых.

Смирение – черта важнейшая, естественная и необходимая как в христианине, так и тем более в монашествующем, вполне проявилась в нём уже тогда. Однако одною покорностию не исчерпывался его характер. Все мы призваны на этот свет для свершения только нам вверенного дела, в котором и долг наш перед Богом и служение перед людьми. Никто не волен уклониться от оного, но как же важно вовремя и правильно определить то самое своё дело, на которое стоит употребить все силы, потратить весь пыл сердечный. Мало кому неведомо блуждание по случайным путям, служение то ради копейки, то суетной молвы ради, без светлого чувства удовлетворения и душевного покоя. Как же важно на жизненном пути не изменить себе, своему хотя бы и неясному призванию, устоять перед непониманием, а подчас и осуждением решения со стороны большинства.

В душе своей Василий давно сделал выбор и раз за разом утверждался в нём, работая над проповедями. Первую он произнёс по выбору митрополита Платона надень торжества освобождения обители преподобного Сергия от нашествия врагов.

– Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа.

Было время – простите мне, что я от светлаго торжества облечённой славою России бросаю взор на мрачные виды России страждущей: тень возвышает красоту света, – было несчастное время, когда отечество наше, терзаемое иноплеменными, преданное недостойными сынами, готовилось испустить последнее дыхание. Часть верных ему и Богу, бежавших от опустошённых градов и сел, сокрывалась тогда в сей ограде, и враги, который, казалось, клялись не щадить ничего священнаго, истощили против нея все усилия злобы своей.

Ужасное состояние! Два ненасытимые чудовища, война и мор, споря о добыче, соглашаются в лютости, в которую хотят поглотить сию обитель. Смерть за стенами, смерть в стенах; смерть носится в воздухе, смерть крадётся подземными стезями. Убийственный орудия досягают самаго сего святилища, и Святые Божии приемлют раны на своих изображениях. Мышцы, способные обращать меч, оскудевают; едва остаётся несколько слабых рук для воздеяния ко гневным небесам.

Наконец, когда сирые чада отечества слезящимися глазами увидели, колико суетно спасение человеческое, когда всё колебалось, кроме упования на Вышнюю помощь, когда почти не было уже других оружий, кроме веры и молитвы, – Господь сил венчал нас оружием благоволения, и отчаяние, не нашед места между памятниками благочестия, устремилось в полчища злодеев.

Слава вам, насадители сего вертограда, возрастившаго лавры и оливы! Слава вам, бесплотные вожди безоружных воинов, преподобные отцы Сергие и Никоне, основатели и покровители сея обители! Слава тебе, беззащитная защита бедствующего царства! Торжествуй ныне избавление своё и со всею победоносною отселе Россиею, в подражание победоносной Церкви, исповедай, яко сия есть победа, победившая мир, и мир нам приобретшая вера во Всеблагаго и упование на Всемогущаго!..

Ясность языка, сила выражений и поэтическое вдохновение проповеди поразили многих. Владыка Платон порадовался успеху своего любимца и специально для него учредил должность лаврского проповедника. Он не обманулся в Дроздове и поверил в его будущее.

У Василия работа над проповедями, поиски единственно верного и сильного слова, выражающего и поясняющего смысл Священного Писания или значения церковных праздников, всё более усиливали стремление идти дальше и дальше по этому пути. Двадцатишестилетний учитель уже изведал упоительные озарения мысли, вдруг обретающей то, что никто кроме тебя одного не знает; испытал восторги поэтической фантазии, вдруг дарящей выражениями красочными и сильными, так что сам после удивляешься; вкусил нелёгкого, но благодатного труда чтения и сравнения сочинений авторов, спорящих друг с другом, сходящихся и расходящихся по различным вопросам, и ему надлежало находить истину... И он находил!

Несколько лет он изучал с семинаристами творения отцов церкви и не мог не прикладывать к себе слова святого Антония Великого: «Муж умный, помышляя о сопребывании и общении с Божеством, никогда не прилепится ни к чему земному или низкому, но устремляет ум свой к небесному и вечному, зная, что воля Божия – сия вина всякого добра и источник вечных благ для людей, – есть та, чтоб человек спасся...»

Глядя на вихрастые и прилизанные макушки юношей, склонившихся над листами бумаги, он сознавал, что иночество есть тяжкий подвиг, в котором нет места многим житейским радостям – семье, жене, детям... но следовало быть последовательным и идти до конца. «Всяк живущий на земле есть путник», – говорил святитель Тихон Задонский, так стоит ли обременять себя излишним грузом?..

Подлинное смирение – признак вовсе не слабости, а силы следовать воле Божией, несмотря на человеческие желания и немощи. «Конец нашей подвижнической жизни есть Царство Божие, – читал он у святого Иоанна Кассиана, – а цель – чистота сердца, без которой невозможно достигнуть того конца. К этой цели прикован взор наш, и должны мы направлять наивернейшее течение наше, как по прямой линии, и если хотя несколько помышление наше уклонится от ней, тотчас возвращаясь к созерцанию ея, исправлять его, как по норме какой...»

Куранты на колокольне пробили десятый час. Тишина и покой ясного июльского вечера опустились на лавру. Прожит был ещё один день в трудах и молитвах, а сколько предстоит их – Бог весть. Замерло и затихло всё. Монахи отдыхали в кельях, готовясь к ранней монастырской утрене, богомольцы разбрелись на ночлег. Только в Троицком соборе у гробницы преподобного оставался гробовой монах, он уходил лишь в полночь. Завидная сия участь – день за днём пребывать близ величайшей святыни...

Митрополит Платон и Дроздов сидели в одной из комнат митрополичьего дома возле распахнутого окна. Густые кусты отцветшей сирени скрывали их от любопытных взоров.

–...Владыко, вы видите перед собою человека, который стоит в глубокую ночь на пустой дороге, но не может ни оставаться на одном месте, ни продвинуться вперёд. Всё жду некоего знака.

   – Не мудрствуй. Поистине, коли стоишь на дороге, так и опусти глаза долу. Помнишь, ты мне детский сон свой рассказывал?

   – Отлично помню. Будто очутился я ночью в дремучем лесу. Темно, вдруг огонёк вдали. Побежал – избушка. Только вошёл – вокруг лица будто и знакомые, но не узнаю, чёрные бороды, глаза горят. И один говорит: «Мы тебя сейчас убьём!» Тут я испугался и... всё.

   – Лес тот дремучий и тёмный – жизнь мирская. И к смерти тебя призывали ради отказа от мира, предлагая иной жребий. Вот и гляди: в младенчестве знамение было, а он ещё чего-то особенного ожидает!

   – Боюсь, владыко, не выдержу тяжести жребия сего, – признался Василий.

Они сидели в вечерних сумерках. Стемнело, и келейник принёс свечу, поставил её на конторку, за которою работал владыка. Слабый огонёк лишь усиливал темноту комнаты, и оттого легче говорилось сокровенное.

   – Сын мой, – тихо заговорил старик, – монашество не может положить более обязательства на христианина, как сколько уже обязывало его Евангелие и обеты крещения. По духу евангельскому всякий христианин должен быть всегда воздержан, смиренен, послушлив, трезв, богомолен, никакими излишними житейскими заботами себя не связывает... Хотя может иметь жену по слабости плоти, но живёт с нею целомудренно, более пребывая в посте и молитве, нежели предаваясь сладострастию... При таковом рассуждении тот будет истинный монах, который будет истинный христианин. Труд велик, но спасителен.