Текст книги "Век Филарета"

Автор книги: Александр Яковлев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 41 страниц) [доступный отрывок для чтения: 15 страниц]

Учитель греческого языка оценил успехи Дроздова как «препохвальные, прекрасные»; ввели в семинарии обучение медицинской науке, и вскоре лекарь отмечал, что в ней Дроздов «очень хорошо успевает». В Твери также изучали медицину, и Гриша Пономарёв написал, что в их семинарию на страх всему городу купили человеческий скелет, дабы изучать натуру детально.

Признаться, главною причиною медицинских успехов Василия стала любовь к другу Андрюше. У Саксина оказалась слабая грудь. К обыкновенному его покашливанию все привыкли, но, попав в памятную апрельскую метель, он расхворался всерьёз. Друзья навещали его в лечебнице. Ваня Пылаев переписывал для него лекции, а Василий втирал в худую грудь мази и притирания, рецепты которых он вычитал из лечебника Буханова. Невольно сложилось так, что Дроздов стал распоряжаться всем лечением Саксина, несмотря на уверения доктора, что «тут случай безнадёжный», а там и лечением других больных. Тишина лечебницы пришлась ему по душе, и он туда переселился вовсе, приняв на себя новые обязанности.

«Я не думал, что слова – живу в больнице – подали Вам мысль о болезни, – писал он домой. – Я живу в больнице, но не болен, или, чтобы точнее отвечать на Ваши вопросы – болен инспекторством над больницею; пользуюсь спокойствием уединения и забавами сада. Часто вижу высокопреосвященнейшаго, который иногда для того только выезжает из Вифании, чтобы пройти здешним монастырём и посетить больных».

О настоящей причине своего переселения Василий написать не решился.

За годы обучения курс не слишком переменился, лишь высоченный Никита остался на второй год в философском классе. Маленький Акакий немного подрос и постоянно теребил вьющиеся волосинки на верхней губе и подбородке. Шалости сами собою прекратились, хота характер главного заводилы Михаила не изменился. От него частенько попахивало вином, на переменах он рассказывал о своих похождениях и описывал достоинства посадских вдовиц.

Нечистое всегда тянется к чистому, стремясь оправдаться им, утвердиться на нём. Так и рыжий Михаил нередко заговаривал с Дроздовым, пытался втянуть в кружок своих слушателей. Василию же был неприятен один только насмешливый тон забавника, и он не отвечал, проходил мимо. А вечерами думал: быть может, это в нём гордость – мать всех пороков – говорит? Быть может, надо смириться и попробовать передать смирение самому рыжему? Из-за ничтожного предмета переживал всерьёз, терзался, не решаясь ни с кем посоветоваться, ведь сущий пустяк, какой-то рыжий задира и троечник... Но в глазах Михаила он видел человеческий интерес к себе, и его самого необъяснимо занимал этот яркий характер.

На философском диспуте Дроздову выпало выступать оппонентом Михаила. Василий чётко и с исчерпывающей полнотою показал слабые места в речи и даже вызвал смех, намекнув на ошибки в латинском языке некоторых ораторов.

...Но – nomina sunt odiosa!

Владыка Платон и архимандрит Евграф переглянулись с улыбкой, а Василий поймал на себе яростный взгляд рыжего недруга. Тому, видно, после экзамена растолковали, что точный смысл приведённой Дроздовым пословицы значил не только «не будем называть имён», но буквально —«имена ненавистны».

Вечером того дня, после вечерней молитвы, когда все разошлись по кельям, к Дроздову заглянул маленький Акакий.

   – Выйди! – таинственно сказал он.

   – Что такое? – удивился Василий.

   – Иди, иди! – неопределённо ответил Акакий. – Там... зовут.

Сердце ёкнуло, предчувствуя недоброе, но – а вдруг владыка требует? Посреди ночи?! А вдруг!.. И с бьющимся сердцем поспешно натянул штаны, накинул сюртучок и вышел в тёмный коридор.

Но едва он ступил за порог, как кто-то набросил на голову грязное, вонючее одеяло и несколько крепких кулаков ударили по груди, по спине, по голове... Василий оцепенел и лишь шатался под ударами.

   – Прорцы, Василие, – услышал он совсем рядом знакомый насмешливый голос, – кто тя ударяяй?.. Не ведаешь? Так запомни: multi muita sciunt, nemo – omnia!

Его повалили на пол, кто-то ещё больно ударил в бок носком сапога, и вдруг они исчезли. Василий приподнялся, с ненавистью отбросил одеяло и посидел, переводя дух. «Многие много знают, никто не знает всего», – стучало в голове... Но он-то знал прекрасно этот голос!

Ночь Дроздов провёл без сна, а наутро, выбрав момент, когда никого не было рядом, подошёл к Михаилу и, поклонившись поясным поклоном, громко сказал:

– Прости меня, брат, за искушение, в кое ввёл тебя. Прости!

Михаил, не глядя на него, фыркнул и отошёл. Подсмотревший сцену Акакий разболтал о ней на курсе. Знающие молчали, а незнающие поразились поступку гордеца Дроздова. К нему с вопросами не рискнули подойти, а Михаил только отшучивался. Впрочем, Дроздова он больше не задевал.

Василий же, от всего сердца простив и опасаясь лишь возгордиться от своего смирения, всё же в глубине души таил непроходящую уязвлённость тем, что унизили и посмеялись над самым дорогим – знаниями, его заветными ценностями. «Многие много знают, никто не знает всего» – так! Но он будет знать всё!

После избиения ему неприятно стало пребывание в семинарском корпусе. Самый вид коридора постоянно напоминал о случившемся, особенно по вечерам, вот почему он с радостью воспользовался возможностью переселиться в больницу.

Но неисповедимы пути Господни. Перемещение в больницу неожиданно создало возможность сближения с владыкой Платоном. Беседы митрополита и семинариста доставляли удовольствие обоим. Владыка сделал его своим иподиаконом. Теперь на богослужениях Василий участвовал в архиерейском облачении и носил тяжёлый митрополичий посох.

Митрополит всем сердцем любил обе свои семинарии, частенько заглядывал на занятия, причём послушник нёс за ним корзину с калачами, которыми владыка награждал удачные ответы. Платон знал наиболее способных учеников и, случалось, приглашал их прогуляться в Вифании по саду, беседуя о предметах учебных и житейских. К Дроздову он незаметно привязался и полюбил.

Василий чутко понимал это, и всё более укреплялась в нём вера в себя, в правильность избранного образа жизни. Он оказался один среди товарищей, отвергающих его ценности, – пусть так! Он пойдёт один своей дорогою!.. Но шли дни, повсеместные успехи и ласки владыки сильно прибавили ему уверенности. Незаметно растаяли, ожесточение, горечь обид и одиночества. Знаменский и Руднев стали приглашать его к своим беседам. Сила жизни вновь взыграла в нём и одарила той лёгкой радостью, которая так хороша в юности.

Второе лето он также провёл попеременно в лаврской больнице и в Вифании, но на сей раз книги мирно стояли на полках.

17 октября 1802 года в тихий час накануне вечерни все в лавре услышали, как часовые колокола на третьем ярусе колокольни издали глухой и беспорядочный звон, чего не могло произойти от ветра. В церквах и соборах вдруг закачались паникадила. Двери повсюду отворились. Окна задрожали. Необъяснимый ужас вдруг охватил многих. То было землетрясение, явление необычное для Москвы и окрестностей.

Среди семинаристов нашлись любители истолковать сие чрезвычайное происшествие в плане мистическом, как явный знак предостережения свыше. Но вот от чего следовало предостерегаться и кому именно, никто не решался объяснить.

Василий не задавался пустыми вопросами. Он успешно прошёл годичный богословский курс и готовился ко второму году, но отец Евграф как-то отозвал его в сторонку и, глядя в глаза, сказал о возможности скорых перемещений в составе лаврских преподавателей и о том, что он намеревается рекомендовать Дроздова наряду с некоторыми другими на освободившиеся места. Тут же радостная весть полетела в Коломну. Читая ответ, Василий ощущал силу волнения отца Михаила, дожившего до желанного для всякого родителя рубежа – становления своего чада. Правда, радости сына отец Михаил не разделял, полагая наилучшим исходом для отличника-богослова место приходского священника в Коломне.

«Ваше Высокоблагословение!

Дражайший Родитель!

Я получил Ваше трогательное письмо. Чувствую цену доверенности, с которою Вы ближе показываете мне своё положение и позволяете участвовать в своих мыслях. Оне подают мне случай внимательнее размыслить о свете. Я представляю, что и я некогда должен вступить на сию сомнительную сцену, на которую теперь смотрю со стороны, где нередко невежество и предрассудок рукоплещет, освистывает злоба и зависть... И мне идти по сему пути, где метут под ноги то камни, то золото, о которыя равно удобно претыкается неопытность или неосмотрительность... Я молю Бога, чтобы далее и долее хранил Вас для меня, Дабы при руководстве Ваших советов и Вашей опытности легче мог я снискать свою. И так желая Вам, равно как и любезнейшей моей Матушке, совершенного здоровья и долголетия, есмь

Вашего Высокоблагословения

послушный сын В. Д.

10. XII. 1802.

Решение было им принято, что бы ни писал отец.

Зиму, весну и лето 1803 года он занимался столь же старательно по всем предметам – богословию, философии, истории, читал латинских и греческих классиков, переводил отдельные псалмы Давида с еврейского на русский.

Самым простым оказалось преодоление усталости – можно было выйти в сад при больнице, пройтись по дорожкам между душистым табаком и георгинами, и тяжесть в голове спадала.

Подобно всем своим сверстникам, он переживал позывы плоти, но к тому времени настолько научился владеть собою, что терпел, не стыдясь и не мучаясь.

По временам охватывала лень. В самом деле, ну стоит ли так стараться? – уже один из лучших на курсе. Зачем читать новые книги? – их много, всех не перечитаешь; зачем мучиться над еврейскими текстами, давно переведёнными на славянский язык? Зачем переписывать выступление для диспута, судьба которого быть услышанным лишь его же товарищами, из которых немногие оценят тонкости красноречия?.. Натуры дюжинные давно бы отступили, но Дроздов с молитвою шёл дальше.

Большим горем для него стала смерть Андрея Саксина в марте от чахотки. Он видел усопших Стариков и младенцев, но теперь впервые в жизни с очевидностью понял слова покаянного канона: «Како не имам плакатися, егда помышляю смерть, видех бо во гробе лежаща брата моего, безславна и безобразна? Что убо чаю, и на что надеюся?..» Не нужны оказались милому Андрюше ни конспекты по философии, ни голубое небо над лаврской колокольней... Так, может, они и никому не нужны?

Митрополит стал благосклонен к нему больше обыкновенного. При прогулках по саду в Вифании Дроздов шагал слева от владыки, а справа шёл Андрей Казанцев, обретший к тому времени немалую известность и авторитет в лавре (сочинённые им ода и разговор на латинском языке митрополит Платон вручил императору Александру Павловичу при посещении им Вифании). Владыка заметно постарел, ноги его слабели, но гулять он любил. На слова Василия о пренебрежении жизнью сею и необходимости помышления лишь о жизни будущей митрополит посерьёзнел.

   – В самом деле, ваше высокопреосвященство, – говорил Дроздов, – не следует ли нам желать скорейшего прохождения сей мимолётной и мгновенной жизни, аки для нас ненужной или вредной?

Митрополит присел на скамейку под раскидистой липой и оглядел своих спутников, среди которых были старшие семинаристы и молодые учителя. В китайчатом полукафтане, соломенной шляпе и туфлях на босу ногу маститый иерарх выглядел сущим философом в окружении учеников.

   – Дети мои, человек есть животолюбив. Сия истина естественна, яко от Бога влиянна. Ибо если бы человек не был животолюбив, он не радел бы о себе, он при всяком прискорбном случае лишил бы себя жизни; он подобен был бы дикому зверю, всякаго терзающему, подобен был бы отчаянному. Мог ли бы таковой о другаго пользе или о сохранении другаго жизни подумать, когда бы собственную свою презирал?

Затаив дыхание, слушали юноши мысли старца.

   – Сия к жизни сей любовь не только нужна для благоденствия человека, но и есть связь общества. Когда я люблю жизнь свою, буду беречь и другаго, ибо по собственному животолюбию рассуждаю, сколь дорога она должна быть и другому. И потому для любви к ближнему положил правилом Спаситель любовь нашу к самим себе: Возлюби ближнего твоего, яко сам себе. А сие означает, что не любящий самого себя другаго любить не может... Так, дети, я думаю.

В ноябре 1803 года Василий Дроздов был назначен учителем греческого и еврейского языков в троицкой семинарии с жалованьем в сто пятьдесят рублей в год.

Глава 7
МИТРОПОЛИТ И ЦАРИ

Семинаристы искренне любили своего митрополита и полагали, что хорошо знают его, но им была ведома всего часть его жизни и личности, причём малая часть. Они привыкли видеть доброго седобородого старца иногда в соборе и семинарии, чаще – в любимой им Вифании, где у ворот монастыря он попросту сидел на скамье, беседуя с лаврскими и пришлыми монахами, с богомольцами, а то шествовал по окрестной роще в дружески отеческой беседе, с наставниками и воспитанниками обеих семинарий. Так прост был митрополит, что иные семинаристы втайне недоумевали: в Вифанском храме сам правил клиросную должность, читал Часы и Апостол, подавал служившему иерею кадило и теплоту причастникам. Недоумевающе поразились бы более, зная, на каких высотах побывал владыка.

В 1770 году Платон Левшин был произведён из архимандритов прямо в архиепископы, став в тридцать три года самым молодым архиереем русской церкви. Способствовали тому не столько его таланты, сколько положение законоучителя наследника, великого князя Павла Петровича. Доверие к нему со стороны государыни Екатерины Алексеевны и великого князя было настолько велико, что самого его удивляло. Его проповедями восхищались, его советов и мнений ждали и желали, потому любимца даже не отпускали надолго из Петербурга.

Учившийся на медные деньги сын деревенского священника Пётр Георгиевич Левшин, двадцати одного года от роду принявший монашество с именем Платона, мог пройти к успеху без помощи покровителей и интриганов явно по милости Божией, ибо обладал характером горячим, хотя простосердечным и откровенным.

Сознавая возможности, открывшиеся ему, пёкся владыка Платон об укреплении православия в России и о защите Церкви. Он пришёл в царский дворец с открытым сердцем, искренне привязался к августейшей семье, но ему мало было милостивого благоволения. Он желал дружбы, дающей; право на взаимную откровенность и заботу о счастье друг друга. Год и другой он высказывал свои идеалы и убеждения, подавляя обиды от невнимания и равнодушия, пока не понял тщету своих усилий.

Для царских особ непонятны и странны были его старания, а прямота суждений скоро стала раздражать. Глубокая набожность Платона вызывала улыбку, а открытое бескорыстие и неспособность к лести порождали уверенность в чрезвычайной ловкости молодого архиерея. Во дворце милее и надёжнее считали «ласкателей» и «искателей» (как усмешливо называл честолюбцев Платон). Его наконец отпустили на московскую кафедру, а затем перестали призывать на заседания Святейшего Синода.

Москва была родиною Платона, и он с радостью отдался многочисленным делам по устройству епархии. В производстве дел московский митрополит не взирал ни на просьбы высоких лиц, ни на слёзы виновных. Был он вовсе чужд мздоимства, почитая то подлою низостью. Всё решал по своему разумению.

Прежде всего он изменил порядок поставления священников по выбору прихожан, полагая их мнения пристрастными и не всегда основательными. Руководствовался владыка достоинствами кандидата в иереи. Недовольство оказалось велико, и пошли жалобы в Петербург, но вскоре те же дворянские жалобщики приезжали благодарить митрополита за хорошего священника.

Продолжая попечение о духовенстве, Платон старался улучшить его материальное положение. Не колеблясь, закрывал скудные и малочисленные приходы, присоединяя их к другим, дабы более доставить духовенству пропитания. С тою же целью сколько возможно уменьшал состав причта.

Особенное внимание обратил он на духовные школы, ибо темно оставалось духовенство. По воле Платона были открыты новые семинарии в Саввино-Сторожевском монастыре в Звенигороде, в Лаврентьевом монастыре в Кашире. Митрополит потребовал, чтобы все духовные отдавали сыновей учиться, грозя, что в ином случае дети их отосланы будут для причисления к подушному окладу (который духовные не платили) или для определения в военную службу. К этому было прибавлено, что и места священнические и прочие в епархии будут замещаться токмо обучавшимися в семинарии.

Зашевелились недовольные. Возникла угроза десяткам священнических династий, сытно и бесхлопотно сидевших на своих приходах. Поначалу требование митрополита учиться посчитали мимолётной блажью: порядок служб и необходимые молитвы помнили назубок, Евангелие и Псалтирь умели читать, чего ж ещё? Но митрополит не отступал. Тогда пошли в Петербург с надёжными людьми доносы.

Первоприсутствующим в Синоде в то время был митрополит Гавриил, характером суровый и резкий. Он и разбирал донос о том, что митрополит ввёл-де новый налог на священнослужителей. Платону пришлось объясняться и оправдываться, что не налог он объявил, а приглашение о добровольных пожертвованиях в пользу бедных академистов, учившихся в Славяно-греко-латинской академии.

Сокрушаясь об этой и иных неприятностях, Платон писал другу, казанскому архиепископу Амвросию: «Нас ставят ни во Что, и светские правители не только хотят подчинить нас себе, но и почитают своими подчинёнными. Особенно тяжко, что наше-то синодское начальство не только не идёт против них, но даже содействует им и бежит с ними вперегонку... Что нам делать, несчастным, как не призывать Бога не устами, а делом?»

Вот тогда-то, в нелёгкие дни, владыка Платон и задумал построить свою Вифанию. Через Троице-Сергиеву лавру течёт на восток малая безымянная речка, с которою двумя вёрстами ниже соединяются с обеих сторон два ручья. При слиянии их некогда была лаврская мельница с птичьим и скотным дворами, но всё пришло в упадок, осталась лишь густая берёзовая роща Корбуха. Место это полюбилось Платону, и он задумал поставить там монастырь.

Епархиальных денег на это недоставало; Синод, раздражённый тратами митрополита на духовные школы, наверняка откажет – так начнём помаленьку сами, рассудил владыка. Официально было заявлено, что в роще устраивается кладбище для монахов. После поставили церковь. Построили покойцы для митрополита и несколько домиков для братии. Насадили липы и сирень. Сию обитель Платон назвал Вифанией в память о воскресении Лазаря[13]13
  ...назвал Вифанией в память о воскресении Лазаря – Вифания – место на восточной стороне Масличной горы. В этом селении много раз ночевал Иисус. Здесь жили сёстры Марфа, Мария и их брат Лазарь. В Евангелии от Иоанна (11:1—45) рассказывается история: Лазарь заболел, и сёстры сообщили об этом Иисусу. Он ответил, что болезнь эта не к смерти, но к славе Божией, и ещё два дня оставался там, где застало его сообщение Марфы и Марии, и только после этого отправился в Вифанию. Между тем Лазарь умер и лежал по прибытии Иисуса уже 4 дня в могиле. Когда Иисус увидел плачущих сестёр, он воскресил Лазаря.


[Закрыть], дабы живущие здесь и приходящие чаще вспоминали об этом чудесном событии, важной опоре веры в истории божественного домостроительства.

Митрополит постоянное пребывание имел в Москве на Троицком подворье, летом – то в Перерве, то в черкизовском загородном доме, то в Саввино-Сторожевском монастыре, а потом как-то пристрастился к Вифании. Всё там было хорошо, но жизнелюбивой натуре его казалось пусто – и он завёл семинарию, чтобы дыхание молодости не прерывалось в обители. Однако Сделанное оставалось без формального утверждения властью.

В 1792 году он обратился к императрице с просьбою об увольнении от управления епархией на покой в лавру. Государыня ответила, что жалеет о его болезнях, признает его заслуги, но не может уволить его, дозволяя, однако, поручить управление епархией его викарию, а самому пребывать в лавре. Царская воля – закон.

Платон занялся обустройством митрополичьих владений. Воссоздал Чудов монастырь в Кремле, заново выстроил митрополичьи покои в том же Чудове, на Троицком подворье и в Черкизове. Получив от казны тридцать тысяч рублей на лавру, он построил новую ризничую палату, в Троицком соборе поставил новый иконостас и обложил его серебром, доказал стенные росписи на золоте. То же сделал и в Трапезной церкви, и у Михея, и в Сошественской церкви – везде новые иконостасы, новые росписи. У Успенского собора выстроено было новое крыльцо, сад лавры обнесли высокой оградой. Преобразилась лавра, и радовалось сердце Платона.

Но где радость – там и печаль. «Прежде я вас письмами задирал, – писал Платон Амвросию, ставшему митрополитом новгородским, – ибо, несколько рулём Общих дел правя, имел что писать. Но нынче всё вращается без меня, другие на себя обращают и очи и перо... Теперь сижу в Вифании, да и место... Но мира каверзы и сюда достигают. Я думал было за прежние труды и заслуги получить ежели не награду, то хотя похвалу, хотя щадение. Но видно, что мало добра сделал я, а самолюбием сам себя обманывал... Впрочем, не унываю, и спокойствие духа при всяких неблагоприятных обстоятельствах никогда не оставляет меня, это дар Божий, за который не устаю благодарить Всевышняго».

В последние годы правления Екатерины Платон страдал, видя злоупотребления власти, её презрение к простому человеку, всевозрастающее безверие и развратность нравов верхов. Ему передали слова царицы, сказанные в голодный год: «У нас умирают от объедения, а никогда от голода. У нас вовсе не видно людей худых и ни одного в лохмотьях, а если есть нищие, то по большей части это ленивцы – так говорят сами крестьяне». Он уже потерял надежду на обретение народного блага от власти, желалось лишь – поменьше вреда.

В ноябре 1796 года Екатерина скончалась, и Павел Петрович тут же вызвал московского митрополита в Петербург. Ехать не хотелось, Платон медлил. Пришло письмо от императрицы Марии Фёдоровны с напоминанием, что государь ждёт его. На двадцать первый день Платон отправился, но, не доезжая Твери, получил высочайший выговор «за медленность». Платон знал, что Павел гневлив, да отходчив, но стерпеть не захотел и вернулся в лавру. В Петербург ушло письмо с объяснениями и просьбою об увольнении на покой.

В ответном письме император в тёплых выражениях отзывался о Платоне и пояснил, что требовал его к себе «по привычке быть с ним и для того, чтобы возложить на него орден», и что «надеется на продолжение службы его по епархии». Заодно государь освободил его от труда приезжать в Петербург.

Слух о недовольстве государя митрополитом быстро пролетел по Москве, и Троицкое подворье в приёмные дни стало на удивление малолюдным. После тёплого письма государя и извещания об ордене вдруг нахлынула толпа гражданских и военных чиновников во главе с генерал-губернатором, и все сердечно поздравляли высокопреосвященного.

Всё уж, казалось, пережил и перевидел он, а вот поди ж ты, кольнула обида, когда митрополит Гавриил назначил его в день коронации служить в Архангельском соборе и выговорил за самоуправное открытие нового монастыря. Смолчал и лишь в ответ на слова бывшего августейшего воспитанника: «Завтра мы с вами будем служить вместе», – ответствовал: «Увы мне». Павел тут же всё переменил.

Благоволение императора к Платону не убавило даже строгое замечание митрополита, когда новопомазанный государь хотел войти в царские врата со шпагою на бедре. «Здесь приносится бескровная жертва, – сказал Платон, указывая на престол Успенского собора. – Отыми, благочестивейший государь, меч от бедра своего». Павел послушно отступил и снял шпагу (хотя ранее иные духовные к ней прикладывались как к святыне). На следующий день Платон отказался приносить поздравления вместе с православным духовенством в присутствии римско-католических прелатов, и Павел принял католиков позднее.

Однако с орденом император не передумал. Как ни объяснял ему старый митрополит, что невместно духовенству получать ордена от государства, что это ещё более оттолкнёт от церкви старообрядцев, что награды их ждут на небесах, – Павел сам надел на него синюю ленту и высший в империи орден Святого Андрея Первозванного.

Равнодушным взором смотрел Платон на суету императорского двора, льстивые обращения новых придворных. Всё помельчало как-то после Потёмкина, Безбородко и Орловых[14]14
  Всё помельчало как-то после Потёмкина, Безбородко и Орловых. — Потёмкин Григорий Александрович – см. коммент. №9. Безбородко Александр Андреевич (1747—1799), русский государственный деятель и дипломат, светлейший князь. С1775 г. секретарь Екатерины II, с 1783 г. фактический руководитель российской внешней политики, с 1797 г. канцлер.
  Орловы – Алексей Григорьевич (1737—1807/08) – граф (с 1762), генерал-аншеф (с 1769 г.). Один из главных участников дворцового переворота 1762 г. Командовал русской эскадрой в Средиземном море. За победы у Наварина и Чесмы получил титул Чесменского. С 1775 г. в отставке. Его брат Григорий Григорьевич (1734—1788) – граф, фаворит Екатерины II. Один из организаторов дворцового переворота 1762 г. Генерал-фельдцейхмейстер русской армии (1765—1775).


[Закрыть]. Для себя нечего было просить Платону, но была Вифания. Он зазвал туда Павла и получил указ о создании Спасо-Вифанского второклассного монастыря с семинарией при нём. Пела душа старика от радости.

Текущими делами епархии занимался викарный епископ, митрополит же полностью отдался семинарским делам, поставлению священников да По временам обращался с просьбами к государю: увеличить расходы на содержание братии лавры, на содержание богаделен, и неизменно получал искомое. Хотелось надеяться, что Павел Петрович охладевает к масонским и католическим увлечениям и всё более открывает своё Сердце православию, как то случалось со всеми государями российскими, сколько бы ни текло в их жилах немецкой крови... Но Провидение судило иначе.

По завещанию Павла Петровича митрополиту были присланы в Москву большая императорская карета, любимая трость покойного императора, набалдашник которой был богато осыпан бриллиантами и изумрудами, и золотые часы с бриллиантами. Радости сии дары не принесли. Следовало готовиться к новой коронации. В те дни митрополит написал своё духовное завещание.

Владыка Платон был очень далёк от высших сфер и не мог знать подробностей смерти Павла Петровича[15]15
  ...не мог знать подробностей смерти Павла Петровича... — Павел I (1754—1801), российский император (1796—1801), был убит (избит и задушен) в результате заговора гвардейских офицеров в ночь с 11 на 12 марта 1801 г. в Михайловском замке. Причиной заговора явилось недовольство среди дворян (в том числе сановных) и офицеров правлением Павла I, его мелкой придирчивостью, самодурством, ростом централизации и бюрократизации государственного аппарата. Во главе заговорщиков стояли граф Пален, кн. Голицын, Талызин, Уваров, братья Зубовы и др., а также английский посол в Петербурге Уитворт. Заблаговременно они решили переговорить и с цесаревичем Александром, уверяя, что речь идёт только лишь о регентстве. Таким образом, косвенно Александр был посвящён в тайные планы заговорщиков.


[Закрыть] 12 марта 1801 года в только что построенном Михайловском замке, однако главное знал. Если б возможно было уйти тут же на покой – пешком бы поплёлся в Вифанию, но он монах, однажды и навсегда отрёкшийся от этого мира и своей воли, и должен следовать воле начальства. Митрополит сам служил панихиды по покойному государю и молебны во здравие взошедшего на престол государя, а по ночам молился в своей келье, моля Всевышнего о снисхождении к великим грешникам мира сего, из коих первый есмь он сам.

Ранним утром 15 сентября 1801 года двадцать один пушечный выстрел оповестил Москву о наступлении торжественного дня коронации. Стечение народа в Кремль было необыкновенное, хотя допускали только чистую публику по билетам; простонародье Толпилось за кремлёвскими стенами. В Успенский собор впускали только по именным билетам членов иностранных посольств, особ первых трёх классов и лиц, состоявших при особах императорской фамилии. Размещались они на специально выстроенных ярусах: наверху дамы, внизу кавалеры.

По вступлении в собор императорская чета поклонилась святыням и заняла места на тронах. По храму пронёсся восторженный Шёпот, и верно, на удивление были хороши в то утро Александр Павлович и Елизавета Алексеевна, блистая красотой молодости и счастия.

Началась божественная служба. По прочтении Евангелия митрополит Платон подал императору порфиру и, когда надевал её на государя, читал молитву. Император повелел подать корону и сам возложил её себе на голову... Старик заглянул в лицо самодержцу всероссийскому, но прекрасные голубые глаза были будто закрыты непроницаемой завесою.

За стенами собора пушки рявкали сто один залп, гудели и звенели колокола Ивана Великого и всех московских церквей. Александр Павлович опустился на колена и стал молиться. После того митрополит Платон произнёс своё слово.

– Итак, сподобил нас Бог узреть царя своего венчанна и превознесенна. Что же теперь глаголем мы? Что сотворим, о российские сынове? Возблагодарим ли Вышнему Царю царей за таковое о любезном государе нашем и о нас благоволение? И мы благодарим всеусерднейше. Вознесём ли к Нему моления, дабы доброте сей подасть силу? И мы молим Его всею верою нашею...

Твёрдый баритон митрополита был хорошо слышен во всём пространстве огромного храма. Иностранцы и придворные, выждав первое мгновение, начали потихоньку переговариваться, полатая речь высокопреосвященного всего лишь необходимым элементом коронации.

–...Пожелать ли вашему императорскому величеству счастливаго и долголетняго царствования? О! Забвенна буди десница наша, аще не всегда будем оную воздевать к небесам в жару молений наших!.. Вселюбезнейший государь! Сей венец на главе твоей есть слава наша, но твой подвиг. Сей скипетр есть наш покой, но твоё бдение. Сия держава есть наша безопасность, но твоё попечение. Вся сия утварь царская есть нам утешение, но тебе бремя.

При этих словах стоящие ближе к амвону увидели, как Александр Павлович устремил пристально взор на митрополита и невольно подался к нему (государь был глуховат).

– Бремя поистине и подвиг! Предстанет бо лицу твоему пространнейшая в свете империя, каковую едва ли когда видела вселенная, и будет от мудрости твоея ожидать во всех своих членах и во всём теле совершеннаго согласия и благоустройства. Узриши сходящие с небес весы правосудия со гласом от Судии неба и земли: да судиши суд правый, и весы его да не уклониши ни на шуее, ни на десное. Узриши в лице Благаго Бога сходящее к тебе милосердие, требующее, да милостив будеши ко вручаемым тебе народам.

Наконец, благочестию твоему предстанет и Церковь, сия мать, возродившая нас духом, облечённая в одежду, обагрённую кровию Единородного Сына Божия. Сия Августейшая дщерь неба, хотя довольно для себя находит защиты в единой Главе своей, Господе нашем Иисусе Христе, яко ограждённая силою креста Его. Но и к тебе, благочестивейший государь, яко первородному сыну своему, прострёт она свои руки и, Ими объяв твою выю, умолять не престанет: да сохраниши залог веры цел и невредим, да сохраниши не для себя токмо, но паче явиши собою пример благочестию – и тем да заградиши нечестивыя уста вольнодумства, и Да укротиши злый дух суеверия и неверия!..

Ограничься московский митрополит этим, и им бы восхищались все без исключения. Но он переложил страницу, оглядел сотни стоящих людей и, опершись руками об аналой, продолжал:

–...Но с Ангелами Божиими не усомнятся предстать и духи злобы. Отважатся окрест престола твоего пресмыкатися и ласкательство, и клевета, и пронырство со всем своим злым порождением, и дерзнут подумать, что якобы под видом раболепности можно им возобладать твоею прозорливостию. Откроют безобразную главу свою мздоимство и лицеприятие, стремясь превратить весы правосудия. Появятся бесстыдство и роскошь со всеми видами нечистоты, к нарушению святости супружеств и пожертвованию всего единой плоти и крови, в праздности и суете.

При таково злых полчищ окружении объимут та истина и правда, мудрость и благочестие, и будут, охраняя державу твою вкупе с тобою, желать и молить, да воскреснет в тебе Бог и расточатся врази твои... Се подвиг твой, державнейший государь, се брань, требующая – да препояшаши меч твой по бедре твоей. О, герой! И полети, и успевай, и царствуй, и наставит та дивно десница Вышняго!

Митрополит поклонился императору и вошёл в алтарь.

Обе императрицы, вдовствующая Мария Фёдоровна и царствующая Елизавета Алексеевна, покривили губы. В сей радостный день они предпочли бы услышать только приятные слова. Статс-дамы позволили себе вслух выразить неудовольствие речью Платона. После выхода августейшей семьи из храма потянулись и приглашённые. Разговоры сосредоточились на отдельных моментах коронации и на ярком предостережении митрополита.