Текст книги "Наследник Агасфера"

Автор книги: Александр Войнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Предисловие

ПОЛЕВОЙ ГОСПИТАЛЬ

Осенний ветер со злостью срывал с деревьев пожелтевшие пыльные листья и гнал их вслед уходящим русским, как будто это были забытые письма-треугольники, в которых деревья просили по-быстрее вернуться назад.

Линия фронта неудержимо смещалась к востоку. Шел шестой месяц продвижения армии Вермахта вглубь России. Блицкриг[1]1
  Блицкриг – молниеносная война (нем.).


[Закрыть] близилась к завершению.

«Такому успеху мог бы позавидовать сам Фридрих Барбаросса[2]2
  Фридрих Барбаросса – германский император и полководец по прозвищу Красная Борода (1125-1190 гг.)


[Закрыть], в честь которого названа эта операция», – подумал лейтенант фон Бранденбург, разглядывая лежащий перед ним населенный пункт. Рота, которой он командовал, охраняла полевой госпиталь, развернутый в бывшей психбольнице. Место было выбрано удачно. Несколько кирпичных бараков, огороженных высоким забором, располагались в центре селения и чем-то напоминали небольшую крепость.

Осмотреть территорию и расставить посты!– приказал он фельдфебелю. – Через час должны прибыть медики. И будьте внимательны. Не исключены вылазки партизан.

На следующий день в госпиталь начали прибывать раненые. Тех, кому не хватило места в санитарных машинах, привозили на вымощенных сеном подводах, запряженных мохнатыми коротконогими лошадьми. Легкораненым оказывали первую помощь и отправляли дальше в тыл. В бараке, оборудованном под операционную, дверь была открыта настежь и санитары безостановочно втаскивали и вытаскивали из нее носилки. Тяжелораненые терпеливо ждали своей очереди. Они почти не стонали. «Раны победителей не болят», – так сказал фюрер. И у врачей еще не кончились обезболивающие медикаменты. Пожилой санитар в клеенчатом халате, с закатанными до локтей рукавами вынес во двор эмалированный лоток с ампутированными конечностями. Из-под пропитанной бурыми пятнами марли свешивалась кисть руки с перебитым в запястье сухожилием. Кисть мерно покачивалась в такт шагам санитара, как будто хотела послать кому-то далекому прощальный привет. Воздух был насквозь пропитан запахом свернувшейся крови, боли и отчаянья. В полдень на крыльцо вышел уставший до предела хирург.

– Нам необходимо помещение под морг обратился он к проходившему мимо санитару с нашивками ефрейтора. – В конце двора я видел часовню. Наведите в ней порядок и перенесите туда тех двоих, которые умерли во время операции.

Ночью раскаты орудийных залпов стали слышнее. Лейтенант сделал еще одну попытку уснуть, но сон не приход ил. Он на ощупь надел шинель и вышел во двор.

Территория госпиталя утопала во мраке. Черные размытые контуры строений с тщательно зашторенными изнутри окнами издали напоминали зловещие корабли, готовые отплыть в неизвестность. Казалось, это была стая «Летучих голландцев», населенная мертвецами. Фон Бранденбург остановился и мельком взглянул на небо, по которому метались лучи прожекторов, выискивая бомбардировщики неприятеля. Не найдя добычи, они скрестились на небосводе причудливым знаком, в центре которого повис тусклый диск луны.

«Полнолуние – самое подходящее время для бомбежки», – подумал ротный. Эта мысль послужила причиной возникновения где-то в глубине сознания безотчетного страха, которого он еще никогда не испытывал.

«Скорее всего, это последствие контузии, полученной при форсировании Буга. Надо было подольше полежать в госпитале», – успокоил он себя.

Через три дня к воротам больницы начали возвращаться ее прежние жители. В спешке эвакуации о душевнобольных позаботиться было некому. Им раздали недельный паек, вывели за ограду и указали дорогу на восток. Больные шли, пока у них были продукты. Как только есть стало нечего, они повернули назад и пошли туда, где их ежедневно кормили. Те, кто вовремя понял, какая опасность им угрожает, стали искать приют в ближайших деревнях. У ворот бывшей больницы собрались люди, не осознававшие реальности происходящего. Их было не больше десятка. Одетые в одинаковые старые халаты и телогрейки, они не отличались друг от друга и представляли однородную безликую толпу. Выделялся на их фоне высокий старик с длинными седыми волосами, с крестом на груди, устало опиравшийся на сучковатую палку. Одет он был во все черное и походил на странствующего монаха. Судя по осмысленному взгляду, старик знал, что должно было произойти с ними в ближайшее время, но его это не пугало. Казалось, он преследовал одну цель – находиться рядом с теми, для кого он был необходимой опорой, и во что бы то ни стало разделить их судьбу.

Часовой доложил о незваных пришельцах лейтенанту. Тот, разобравшись, с кем имеет дело, приказал всех расстрелять. Доктор Геббельс в своих речах дал ясно понять – евреи, цыгане и душевнобольные подлежат уничтожению. Все завоеванные территории должны быть очищены для построения Тысячелетнего рейха.

Больных расстреляли в глубине двора. Вечером лейтенант с удивлением вспоминал, что среди трупов не было человека в черной одежде. Видимо, тому удалось спастись.

«О, mein gott, может этот странный черный человек – плод бессонницы и моего больного воображения? Может его и не было в действительности?– с тревогой за свой рассудок подумал фон Брандербург. – Надо расспросить о нем часового».

На следующий день, опросив унтерофицера и солдат, принимавших участие в расстреле, лейтенант понял, что только он один видел черного человека.

Глава 1

ВСТРЕЧА С «ЗАВОЕВАТЕЛЕМ АМЕРИКИ»

Свист сидел в коридоре санпропускника областной психиатрической больницы, терпеливо ождая своей очереди. В открытый дверной проем он наблюдал, как в приемном покое толстая рябая санитарка, прикусив язык от усердия, старой ручной машинкой состригала волосы на лобке и под мышками у вновь поступившего пациента. Это был худой долговязый старик лет шестидесяти, выпотрошенный жизнью да вдобавок еще и вывернутый наизнанку. Его и Свиста в сопровождении двух дюжих санитаров-эвакуаторов на спецмашине привезли из приемника-распределителя в областную больницу, которая находилась в тридцати километрах от города, в поселке Стрелковом.

Судя по внешнему виду своего спутника, Свист мог предположить, что это был обычный бич и труболет, а попросту – бомж, решивший найти здесь свой последний приют. Не нужно было обладать особой проницательностью, чтобы угадать, что этот человек прожил не совсем удачную жизнь. Наверняка, в прошлом на него не раз заводилась тюремная карточка, где в графе «особые приметы» была указана татуировка на левой груди. Присмотревшись повнимательнее, Свист разглядел мастерски выполненную наколку, сюжет которой был не совсем понятен. На вершине холма был изображен черный монах с развевающимися на ветру седыми волосами. Левой рукой он опирался на посох, а правой держал огненный крест, которым указывал в сторону часовни, стоящей на поляне у подножия холма. Дальше, внизу, простирался луг, в конце которого виднелись стены то ли старого замка, то ли разрушенной крепости. Над головой монаха красовалась надпись «Эрнандо Кортес. Из истории Свист знал, что Кортес никогда не был монахом. Он был конкистадором, отважным первооткрывателем Америки, который с кучкой авантюристов охотился за золотом ацтеков. Но такая вольная трактовка в данном случае была допустима. Возможно, это была кличка владельца татуировки и свидетельствовала о его авантюрных наклонностях и любви к презренному металлу. Свисту приходилось встречать подобные татуировки, и он мог предугадать ее историю. Скорее всего, обладатель странного сюжета начал свой тюремный путь еще с «малолетки», где ему коряво и неумело сделали первую наколку.

Пройдя все режимы, начав с «общего» и побывав на «особом», он, встретив хорошего кольщика, стараясь исправить предыдущую наколку, накалывал на нее новый сюжет. В то время, когда этот «воинственный конкистадор» начинал открывать для себя новый материк под названием ГУЛАГ, было принято накалывать на левой груди профиль Иосифа Сталина. Такая татуировка выполняла охранную функцию. Предполагалось, что она могла спасти от расстрела. В то время вряд ли кто-либо мог решиться выстрелить в портрет вождя. Об этих зековских ухищрениях доложили Лаврентию Павловичу Берии. В порыве гуманизма и из патриотических соображений нарком запретил стрелять в изображение Сталина. Приговоренных начали расстреливать в затылок. Зэки после этого стали затушевывать отца народов.

Последующая татуировка всегда была больше по размеру и почти полностью закрывала предыдущую. В итоге на груди у Кортеса получилась сюрреалистическая композиция, чем-то напоминающая работы Сальвадора Дали.

«Эрнандо Кортес» мужественно перенес все пытки, которым его подвергла рябая инквизиторша, прошлепав по кафельному полу босыми ногами, важно опустился в пожелтевшую эмалированную ванну, наполненную горячей водой.

Судя по выражению лица, это доставило ему удовольствие. Бродяга, блаженно улыбаясь, вытянулся во весь рост и громко запел:

«Золотые купола на груди наколоты,

Только синие они, нет и крапа золота».

Санитарка вылила в ванну пол-литровую банку слабого хлорного раствора и, вложив ему в руки брусок дустового мыла, недовольно проворчала:

– Не барничай, Шаляпин. Намыливайся, ополаскивайся и вылезай. Здесь не Сандуны. Вон еще в калидоре принудчик дожидается. Тоже, небось, вшей и клопов из тюрьмы принес.

Свист понял, что рябая говорит о нем. Он отличался от обычных пациентов тем, что его доставили из тюрьмы.

В свое время он был арестован, несколько месяцев просидел в следственном изоляторе, прошел психиатрическую судмедэкспертизу, которая признала его невменяемым и, соответственно, не несущим уголовной ответственности, за совершенное преступление. Суд решил, что афера за которую был задержан Свист, не является социально опасным противоправным действием, и направил его на принудительное лечение в обычную больницу, где он должен был содержаться наравне с остальными пациентами.

Пройдя тем же путем, что и Кортес, пахнущий хлоркой и дустом, одетый в порыжевшие короткие кальсоны, рубаху, старый халат и стоптанные тапочки, Свист снова оказался в коридоре санпропускника. Там, на скамейке, закинув ногу за ногу, одетый так же, как и Свист, сидел «отважный покоритель Америки».

Увидев Свиста, он приветливо улыбнулся и спросил:

– Курить есть, амиго? – Получив отрицательный ответ, он ничуть не огорчился. Очевидно, слышать отказ для него было делом привычным.

– Обоих в десятое отделение! – скомандовал дежурный врач.

Свист и Кортес под присмотром санитаров вышли из санпропускника и по вымощенной щебенкой дорожке направились в сторону кирпичного барака, где им предстояло провести немало времени. Зарешеченные и закрашенные грязно-белой краской слепые окна угрюмого строения впитывали в себя тусклый свет раннего зимнего вечера, не выпуская обратно в мир ни звука, ни отблеска. Там, за стенами из старого дореволюционного кирпича, покрытого у основания зеленоватой плесенью, с выветренными по углам известковыми швами, шла неведомая, как в Зазеркалье, жизнь, не сулящая входящему в этот мир ничего хорошего.

Глава 2

В ЗАЗЕРКАЛЬЕ

Отделение, в которое попали Свист и Кортес, изнутри чем-то напоминало конюшню. Пройдя через несколько запертых на ключ дверей, они оказались в широком коридоре, по обе стороны которого располагались низкие сводчатые палаты. Всюду взад и вперед расхаживали угрюмые небритые люди, одетые в полинявшие байковые халаты, такие же мятые и изношенные, как и их лица.

Одни ходили молча, другие громко кричали друг на друга и жестикулировали, третьи разговаривали сами с собой и лихо улыбались. И хотя все они были разные, в их лицах было нечто неуловимое, что их объединяло. Это была печать безумия. Но больше всего Свиста поразил запах внутри отделения. За свои неполные сорок лет ему приходилось бывать во многих местах проживания большого количества людей, и в каждом из них был свой запах. В армейских казармах пахло гуталином, кожаными ремнями и кирзовыми сапогами, в тюремных коридорах и камерах – кислой баландой, махоркой, застарелым человеческим потом и болью, в обычных больницах – йодом и состарившимися людьми. Здесь же стоял ни с чем несравнимый запах хлорки, старого белья, страдания и безысходной тоски. Он пропитал все, начиная с тусклых желтых панелей, грязно-белого потолка и заканчивая давно не крашеными полами, дверными проемами и зарешеченными окнами.

– Идите в сестринскую, – подтолкнул их санитар.

Кабинет старшей медсестры находился в конце коридора, проходя по которому Свист смог заглянуть в несколько палат, где на старых, облезлых больничных койках лежали люди с понурыми и усталыми лицами. В кабинете с треснувшей табличкой «Старшая медсестра» за письменным столом, развалившись, сидел медбрат и листал историю болезни Свиста. Это был розовощекий толстяк лет тридцати. Маленькие усики и спадающая на лоб челка делали его похожим на Адольфа Гитлера в молодости. Через толстые линзы очков он строго осмотрел вошедших.

– Обоих на «буйняк», – сказал он, обращаясь к санитару. – Прификсировать до завтрашнего утра. И каждому по три кубика аминазина.

Немного помолчав, он отложил в сторону «историю болезни» и глянул поверх очков.

– А вы ведите себя тихо. Будете кочевряжиться – заколю «серой», – добавил Адольф.

«Буйняк» представлял собой закрытую палату на десять коек, на которых привязанными за руки, ноги и грудь лежали буйнопомешаиные. Отвязывали их только для приема пищи и посещения туалета. Многие больные проводили здесь месяцы и годы, а перейти с «буйной» на «тихую» половину можно было только с разрешения заведующего отделением.

Свиста и Кортеса уложили на свободные койки, привязали скрученными простынями, после чего дежурная медсестра сделала каждому внутримышечную инъекцию. Через три минуты во рту у Свиста пересохло, и он начал проваливаться в небытие. Ему начало казаться, что в сравнении с той щемящей, головокружительной пустотой, какая заполняла его в эти минуты, все выглядело назойливым и ничтожным. Он почувствовал себя человеком, которому с трудом удалось дойти по тонкому канату до середины пропасти, двигаться дальше уже не было ни воли, ни желания. Для того чтобы все побыстрее закончилось, достаточно было посмотреть вниз, в глубь самого себя. И он посмотрел. Падение было медленным, почти парящим. Во рту появился чуть приторный, вяжуще-терпкий привкус, за которым последовало мягкое головокружение, словно в детстве в городском парке на карусели. И, наконец, наступило тяжелое, как во хмелю, забытье.

Первое, что почувствовал Свист, открыв глаза и увидев над собой больничный потолок, было ощущение тупой боли в лодыжках и запястьях, перетянутых вязками. Все тело ныло от лежания в одном положении. Не давала покоя острая резь в мочевом пузыре. Склонив набок свинцовую голову, он увидел, что соседняя койка, на которой лежал Кортес, была пуста. В палату вошел санитар и начал не спеша отвязывать Свиста.

– Туалет в конце коридора, у тебя есть пять минут, – сказал он. – И не задерживайся. Тебя хочет видеть завотделением.

В узком преддверии туалета, служившего курилкой, сизыми слоями пластался едкий табачный дым, сквозь который едва просматривались угрюмые небритые лица. Протиснувшись боком сквозь толпу курящих, Свист оказался в туалете, где долго задерживаться ему не дал уже знакомый запах хлорки.

Глава 3

ШАХМАТНЫЙ КОНЬ

Свист и санитар прошли по пустому коридору мимо палат с просыпающимися больными и, поднявшись по деревянной лестнице на второй этаж, остановились перед массивной дубовой дверью. Санитар негромко постучал и, приоткрыв дверь, спросил разрешения войти. В просторном кабинете сидел худощавый брюнет лет сорока. Над ним в золоченой раме висел портрет русского психиатра Бехтерева. В углу стоял кожаный диван, аккуратно застеленный шотландским пледом. Рядом со стеклянным книжным шкафом, заставленным толстыми томами, на высоком столике стоял аквариум, в котором, плавно виляя хвостами, среди водорослей и миниатюрных коралловых рифов медленно проплывали причудливые золотые рыбки. На полу кабинета лежал мягкий персидский ковер. «А лепила неплохо устроился», – невольно подумал Свист.

– Подождите в коридоре, – сказал завотделением, обращаясь к санитару.

Он указал Свисту на привинченный перед столом табурет и, листая его историю болезни, негромко произнес:

– Меня зовут Вадим Владленович. Я заведующий отделением. Больных, поступивших на принудительное лечение, я веду сам. Я просмотрел вашу историю болезни. У вас редкий для душевнобольного диагноз, который не совсем вяжется с совершенным вами преступлением. На судебно-психиатрической экспертизе вы жаловались на присутствие в вашем сознании черного человека, внушающего вам страх. Причем, боитесь вы не чего-то конкретного, а самой возможности возникновения страха. Болезнь, при которой больной боится обрести страх, встречается очень редко и мало изучена. Я не ставлю под сомнение решение судебно-психиатрической экспертизы. Это не входит в мою задачу.

Доктор встал и прошелся по кабинету. Свист обратил внимание на то, что белоснежный халат был безукоризненно отглажен и хорошо сидел на широкоплечей фигуре врача. Под халатом просматривался темно-синий шерстяной костюм. Черные, до блеска начищенные туфли, кремовая рубашка в крупную полоску и неяркий галстук – все это говорило о достатке и хорошем вкусе. Доктор остановился у аквариума и стал кормить рыбок. При свете, падающем из окна, Свист лучше смог рассмотреть завотделением. Верхняя часть лица была немного шире нижней, что говорило об интеллекте. Высокий лоб, широко посаженные глаза, прямой, правильной формы нос, тонкие, плотно сжатые губы свидетельствовали о том, что это был человек, способный достигнуть намеченной цели.

Рыбки причудливой стайкой взвились вверх, приветствуя хозяина розовыми плавниками. Полюбовавшись своими питомцами, он вернулся за стол и продолжил:

– Вы пробудете на принудительном лечении не меньше шести месяцев. Это минимальный срок. Затем врачебная комиссия решит, насколько успешным было лечение. Если ее мнение окажется положительным, то решением суда с вас будет снято принудительное лечение. Но суд – это формальность. Все будет зависеть только от врачебной комиссии. А она примет решение на основании истории болезни, которую буду вести я. Так, что как долго вы здесь пробудете, зависит, в основном, от вас и, в некоторой степени, от меня.

«Мягко стелет прохвост», – подумал Свист.

Доктор надолго замолчал, думая о чем-то своем. Сделав несколько записей в истории болезни, он продолжал:

– Итак, я остановился на том, что все будет зависеть от нашего взаимопонимания. Как вы, наверное, успели заметить, в отделении все находится в идеальном порядке. Вы не должны его нарушать ни под каким предлогом. Часть больных, которые пошли на выздоровление, работают в лечебно-трудовых мастерских, а осенью помогают убирать урожай в нашем подсобном хозяйстве. Некоторым из них, в виде исключения, я разрешаю свободный выход на территорию больницы. Сейчас я переведу вас на «тихую» половину и надеюсь, вы оправдаете мое доверие.

Завотделением встал, давая понять, что разговор окончен. Свист тоже поднялся и направился к выходу. В дверях он чуть было не столкнулся с коренастым, широкоплечим человеком с огромной головой. Тот нес в руках мельхиоровый поднос, на котором стояли молочный кувшинчик, кофейник, чашка и тарелка с кусочком поджаренного белого хлеба. Свист сделал шаг в сторону, отметив про себя, что человек с такими широкими плечами должен быть как минимум одного с ним роста. На удивление, большая голова проплыла мимо Свиста на уровне его живота. Стоя вполоборота к вошедшему, Свист вначале не заметил, что широкие плечи плавно переходили в покатый горб. Фигура напоминала черного шахматного коня.

«А это еще что за персонаж из «Собора Парижской Богоматери?» – подумал Свист.

Горбун, осторожно неся в мускулистых руках хрупкий поднос, просеменил на коротких ножках к столу и поставил его перед завотделением.

– Благодарю, Кеша, – кивнул доктор горбатому карлику. И, обращаясь к заглянувшему санитару, добавил, указывая на Свиста:

– Переведите его на «тихую» половину, во вторую палату.

У Свиста сразу же отлегло от души. Судьба все-таки щадила его.

Глава 4

ЧАЙНИК – ЭТО ПРЕКРАСНО

Вопреки ожиданиям, жизнь в Стрелковом пошла Свисту на пользу. Сработал инстинкт приспособления, обретенный им еще в детдоме и затем на протяжении всей жизни не один раз приходивший ему на помощь при смене места пребывания. Свист не был согласен с бытующей поговоркой о том, что выживает сильнейший. В мезозойскую эру самыми сильными были динозавры. Но они вымерли, не сумев приспособиться к изменяющимся условиям обитания. Выживают не самые сильные, а самые приспособленные – это Свист усвоил с детства. В данном конкретном случае он сменил тюремную баланду на трехразовое больничное питание и это не могло не отразиться на его внешности. Посмотревшись через месяц в зеркало, Свист заметил, что кожа его лица натянулась, стала упругой и гладкой, исчезли почти все морщины, а в глазах появился масляный блеск, какой бывает у котов в начале марта, греющихся на мягком весеннем солнце.

«Все не так уж плохо», – подумал он, заметив, что дежурная медсестра Полина стала внимательнее обычного поглядывать в его сторону и оказывать ему знаки внимания. Однажды перед отбоем она подошла к Свисту, гуляющему по коридору, и, приветливо улыбнувшись, сказала:

– Вы мне будете нужны. Вы будете носить чайник.

У Свиста от такого известия приятная волна пробежала по всему телу. Он испытал почти такое же чувство, какое бывает у лейтенанта, неожиданно получившего внеочередное воинское звание и ставшего майором. Хотелось вытянуть руки по швам и гаркнуть: «Рад стараться!» или «Служу Советскому Союзу!». Дело в том, что по инструкции носить чайник с водой при раздаче лекарств должен был санитар. Но он пренебрегал этой обязанностью и предпочитал весь день дремать на койке у входа на «буйняк». Поэтому носить чайник приходилось кому-либо из больных. Чаще всего это был кто-то из «принудчиков». У носящего чайник появлялось некоторое преимущество – его переводили с уколов на таблетки, приема которых можно было избежать, не пичкали на ночь аминазином и другими снотворными, позволяя ему уклоняться от нежелательных процедур. К нему относились, как к находящемуся в состоянии устойчивой ремиссии.

Это был первый шаг по больничной иерархической лестнице, на вершине которой ожидала высшая степень доверия – «свободный выход». Правом свободно выходить и заходить в отделение пользовались один-два человека. Они могли открывать двери своим ключом-треугольником и выходить на территорию больницы. На сегодняшний день «свободный выход» был только у горбатого буфетчика Иннокентия. Он был бывшим «принудчиком», прошел специальное принудительное лечение в больнице тюремного типа в Днепропетровске. После пятилетнего пребывания в Днепре, Кешу перевели в Стрелковое, где через год сняли принудительное лечение, и его в любой день мог забрать кто-то из близких родственников. Но поскольку Кеша сидел за то, что задушил свою близкую женщину, родня не спешила забирать его на свободу. По отделению шли разговоры, что когда-то давно Иннокентий был совладельцем то ли ночного клуба, то ли казино и в одночасье «прогорел». Вдобавок узнал, что когда он ночи напролет проводил в заведении, любимая женщина развлекалась с компаньоном. От этих бед у Кеши помутился рассудок и он «наломал дров».

Горбун прижился в отделении, как дома, и уже сам не хотел никуда уходить.

Медперсонал, от санитаров и медсестер, до заведующего относились к нему почти как к сотруднику. Три раза в день он ездил на больничную кухню и получал продукты. Сестры и санитары питались из общего котла, Кеша закрывал на это глаза и пользовался всеобщим уважением. Вдобавок, он был доверенным лицом заведующего. Так что кое– кто, у кого «рыльце было в пушку», побаивался горбуна.

Чайники находились в ведении Иннокентия. В половине десятого вечера Свист растолкал спящего буфетчика и дождавшись, когда тот полностью придет в себя, попросил:

– Кеша, я буду сегодня носить чайник. Будь добр, открой, пожалуйста, буфетную.

Иннокентий долго сидел на койке, свесив не достающие до пола мускулистые волосатые ноги, и недовольно смотрел на Свиста круглыми, как у ночной совы, глазами. После повторной просьбы он ловко соскочил с койки, слету попав в стоящие рядом стоптанные тапочки, и засеменил в сторону пищеблока. Через минуту он протянул Свисту старый медный чайник с погнутой ручкой и, глядя куда-то в сторону, со злостью процедил:

– После отбоя отдашь мне лично. Я отвечаю за кухонную посуду.

«Кажется, я чем-то не угодил местному Квазимодо. Как бы он не урезал мне пайку», – подумал Свист.

Без четверти десять он стоял у ординаторской, держа в руках чайник, доверху наполненный водой из крана. Увидев, что чайник наполнен до краев, Полина иронично улыбнулась:

– Пойди отлей половину. Зачем зря тяжести таскать? Тебе сегодня силы еще могут понадобиться.

Во время раздачи лекарств, пока Полина рылась в разных коробочках и, сверяя со списком, доставала нужные таблетки, а Свист наливал воду из чайника в опустевшие мензурки, он украдкой наблюдал за ней, стараясь ее разгадать и не сделать ошибки. На первый взгляд ей было около тридцати, а на правой руке не было кольца. «Скорее всего, не замужем, – подумал Свист. – А может, уже успела развестись, испытав все радости и разочарования первого замужества». Он скосил глаза на ее ладную фигуру с пропорционально длинными ногами, чуть тяжеловатым тазом и узкими плечами. Такая долго не засидится.

Обойдя все палаты, Свист и Полина вернулись к ординаторской. Медсестра открыла дверь и, задержавшись на пороге, окинула Свиста оценивающим взглядом.

– Я видела, как ты за мной наблюдал. Но это ничего, – и, секунду помолчав, добавила: – Я ночую здесь. Приходи после двенадцати. Не стучи. Дверь будет не заперта.

Рано утром, выпуская Свиста, Полина шепнула ему на ухо:

– Ты на других сменах чайник не носи. Мое дежурство через двое суток.

Глава 5

ТАЙНА КОРТЕСА

Самым ярким образом в воображении Свиста, навеянным литературой и кино, был тип психбольного, страдающего манией величия. Но к своему разочарованию, среди сотни больных, находящихся в отделении, он не нашел ни одного Наполеона, Сталина или Ивана Грозного. Все эти люди, одетые в одинаковые халаты из полинялой байки, сливались в однообразную человеческую массу, почти не имеющую знаков различия. Исключением для Свиста были его соседи по палате. Рядом с ним спал больной по кличке Статуэтка. Большую часть суток он стоял в углу в одном положении, не меняя позы. Вечером после отбоя Свист укладывал его в кровать. Если бы он этого не делал, то Статуэтка спал бы стоя. По соседству со Статуэткой стояла койка полупарализованного клептомана, весь словарный запас которого состоял из слова «папа». Им он выражал свое согласие и несогласие, просьбу или негодование. Все зависело от интонации. Несмотря на то, что Папа волочил левую ногу, он был очень подвижен, ни минуты не сидел на месте, а шастал по отделению в поисках курева. В углу, под окном, поджав ноги под себя, сидел тощий лысый старик по прозвищу Паук. Он целыми днями плел воображаемую паутину и ждал, когда в нее попадет добыча. Все трое были хроническими психбольными, находились здесь очень давно и о другой жизни не помышляли. Общение со Статуэткой, Папой и Пауком доставляло Свисту мало удовольствия, но деваться было некуда. Оставалось набраться терпения и ждать, когда Полина заступит на дежурство. Но, к глубокому огорчению Свиста, его карьера «носителя чайника» оборвалась, почти не начавшись. Полину из дежурных сестер перевели в инсулиновую палату. Теперь она выходила на работу каждый день и вечером уходила домой. Свист днями лежал на койке и размышлял о превратности судьбы и женском непостоянстве. Но вскоре ему опять улыбнулась удача. Возвращаясь с прогулочного дворика, Свист столкнулся с Полиной лицом к лицу. Она обрадовано улыбнулась и отвела его в сторону.

– Не падай духом. Я говорила о тебе с Тутанхамоном.

– С кем ты обо мне говорила?– не понял Свист.

– С Владленовичем, так мы между собой зовем завотделением, потому что он важный и неприступный, как египетский фараон, – улыбнулась медсестра. – Тебя завтра переведут в инсулиновую палату. Будешь помогать мне больных из комы выводить.

Лечение душевнобольных инсулином было, по мнению Свиста, по меньшей мере, своеобразным. Больного привязывали к койке и делали инъекцию инсулина, который выводил из организма сахар. Начиналось сахарное голодание. С каждым днем доза увеличивалась. На каком-то этапе сознание не выдерживало, наступал инсулиновый шок, и больной находился в бреду около получаса. Подразумевалось, что шоковая встряска поможет вернуть больному утраченный разум. Когда больному делали внутривенный укол глюкозы, он приходил в себя и чувствовал неутолимый голод. Больных, проходящих инсулиновую терапию, хорошо кормили, и они быстро набирали вес.

В обязанности Свиста входило поить их сахарным сиропом и кормить манной кашей с киселем. На одной из коек он увидел своего старого знакомого. Кортес уже больше недели лежал в инсулиновой палате. От манки и киселя он поправился и выглядел свежим и бодрым.

– Рад тебя видеть, амиго, – весело сказал он, обращаясь к Свисту, – когда будешь насыпать мне кашу, не коси черпак.

– Добро, земляк, – пообещал Свист, – ты у меня будешь получать двойную пайку – Полина, услышав их диалог, улыбнулась:

– Ну и прожора этот дедуган, ест за троих. – И уже потише добавила: – Он, наверное, еще и бабник. Все в бреду какую-то рыжую вспоминает.

На следующий день Свист, невольно прислушиваясь к невнятному бормотанию Кортеса, находящегося в коме, уловил часто повторяющееся слово. В череде бессвязных фраз чаще всего мелькало прилагательное «рыжая». Но прислушавшись, Свист понял, что это было не прилагательное, а существительное, и не «рыжая», а «рыжье», что на жаргоне означало золото. Периодически повторялись слова «монастырь» и «часовня».

– Он бредит не рыжей, а рыжьем. Так блатные называют золото, – пояснил он Полине.

«Может, он был монахом и упер монастырскую казну, а теперь его мучает совесть?– подумал Свист, – но, скорее всего, это просто бред сумасшедшего».

При слове «золото» Полина надолго задумалась и пристальнее, чем обычно, смотрела на приходящего в сознание Кортеса. Свист положил ему полную миску каши и залил сладким киселем.

– Ты раньше, наверное, на золотых приисках работал, – сказал он Кортесу. Все бредишь о «рыжье».

Реакция Кортеса была неожиданной. Он поперхнулся манкой, разлил на одеяло кисель и долго и натужно кашлял. Свист слегка похлопал его по спине.