Текст книги "Фантастика 1975-1976"

Автор книги: Александр Куприн

Соавторы: Север Гансовский,Пётр Проскурин,Игорь Росоховатский,Юрий Тупицын,Михаил Пухов,Всеволод Ревич,Леонид Леонов,Аскольд Якубовский,Виталий Бабенко,Ромэн Яров
сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 31 страниц)

А Искендер без памяти влюбился в ее красоту.

На следующий день Семендер с тремя тысячами работников начал возводить в центре Ургенча шахский минарет. Дело спорилось, стройка быстро продвигалась вперед, но Искендер почему-то стал невеселым. Немало повидавший в жизни мастер сразу понял, что тревожит сердце ученика. Однако решил: в молодости все случается и со временем пройдет.

Время шло, а Искендер все чах и худел. Тогда Семендер осознал, что свалившаяся на голову помощника беда – это настоящая любовь. Нужно было искать лекарство, хотя дело это, как все знают, очень нелегкое.

Однажды Семендер позвал своего помощника в гости и сказал обеспокоенно:

– Я хорошо понимаю твою боль, Искендер. Только ты не знаешь, что влюбиться в девушку из шахского дворца – все равно что быть влюбленным в луну на небе. Это-то тебе ясно?

– Да, учитель. Только не могу я перебороть сердца, – виновато сказал Искендер.

Мастер долго молчал размышляя Потом нашел какое-то решение и поднял голову.

– Если не возражаешь, Искендер, я обдумаю один выход.

…На следующий день, когда стемнело, во дворце шаха появилась закутанная в черный платок служанка довольно высокого роста. О том, как и зачем вошла она во дворец, не знали ни слуги, ни стража. Видимо, служанка была хорошо осведомлена о расположении комнат и местопребывании обитателей дворца – она уверенно вошла прямо в комнату Рухсарбану. Девушка сидела перед зеркалом, расчесывая густые пряди волос. Обернувшись, она ласково спросила:

– Что, с поручением пришли?

Служанка, опираясь спиной о двери, сняла с головы платок и вежливо поздоровалась. Увидев мужчину, Рухсар-бану хотела закричать, но раздумала. Спокойно глядя на пришельца, она спросила:

– Что вам нужно? – И вдруг ее лицо засветилось радостью: – Или весточку от эта принесли?

– Отец ваш жив и здоров, но я принес весточку от своего сердца, – тихо сказал мужчина.

– Что за весть? – с оттенком разочарования спросила она.

– Кажется, вы не узнаете меня, бану?

Девушка взглянула на парня.

– Да, узнаю. Уж не тот ли вы Искендер-ученик, что приходил с Семендером на празднество во дворце?

– Именно он, – с достоинством ответил парень. – Я помощник зодчего и ваш пленник.

– О чем вы говорите? – удивленно сказала Рухсар-бану. – Здесь я сама пленница. Зачем вам быть пленником у пленницы? И вообще, как вы осмелились проникнуть сюда? Если вас узнают…

– Бану! Настоящая любовь не боится смерти.

Искендер опустился на колени, с немым обожанием глядя на девушку.

Рухсар-бану вдруг почувствовала, как у нее затрепетало сердце.

И влюбленные стали встречаться через день, а иногда и каждый день. Чем больше было таких встреч, тем сильнее становилась их взаимная любовь.

Прошли месяцы, протекли годы. Сооружение минарета также близилось к завершению. И чем выше поднимался минарет, тем ближе становился день исполнения страшного умысла шаха.

Однажды хорезмшах позвал к себе Мехдуны и лениво сказал:

– Мне кажется, о визирь, минарет вышел таким, каким мы желали его видеть. Завтра или послезавтра Семендер положит последний кирпич. Не забудь, о Мехдуны: такой минарет должен быть только в Хорезме. Выше, чем у Хорезма, славы быть не может. Ты понял меня?

– Властелин мира… – с робостью глядя на шаха, произнес визирь, – я, по правде сказать, не совсем понимаю.

Хорезмшах сердито уставился на визиря.

– Плохо, Мехдуны! Твой разум начинает тупеть. А ведь ум та же сабля: если все время не точить, она затупится… Не каждый мастер способен выстроить такой минарет. Это может только Семендер. И если его голова останется целой и невредимой, кто поручится, что подобный минарет не появится завтра в Хорасане или Самарканде, Кандагаре либо Герате, а?

Словно холодная молния, пронеслась в мозгу визиря догадка. Его бросило в пот, ибо Мехдуны уважал мастера Семендера как искуснейшего зодчего.

– Вот теперь я понял, солнце Хорезма… – с усилием произнес визирь.

Как известно, даже стены имеют уши: в течение нескольких дней черная весть достигла комнаты Рухсар-бану. Сдерживая гнев, она сказала себе: «Нет, подлый хорезмшах! Твое намерение не осуществится».

Когда большой город погрузился в темноту, во дворец, как и раньше, незаметно пришла «служанка». Рухсар-бану бросилась на грудь Искендеру.

– О милый… – прошептала она в отчаянии. – Вместо того чтобы веселить тебя, я должна сообщить нечто страшное.

– Что за слова говоришь, бану?…

– Над твоим любимым учителем нависла тень смерти.

– Над Семендером?! – недоверчиво спросил Искендер. – Да нет, не может быть! Ему благоволит сам шах.

– Ой, Искендер, да пойми ты: сам хорезмшах и хочет умертвить мастера. Ибо считает: он сможет выстроить такой же минарет и в другой стране.

– Да, да, Рухсар-бану… Вот я понял тебя, – произнес сразу помрачневший Искендер. – Мой долг сделать что-то для Семендера, ибо я – ученик.

Он торопливо простился с Рухсар-бану и ушел.

…В последнее время, день и ночь работая на вершине минарета, Семендер там же обедал и ночевал. Стража, стоявшая у подножия минарета, никого не пускала, и попасть внутрь можно было только по внутренним же ступенькам. Поэтому Искендер не смог наутро передать мастеру черное известие. Пришлось мучительно ждать нового рассвета. Едва взошло солнце, как Искендер был на месте. В его голове созрел один план.

Стоя вместе с рабочими-строителями на середине минарета, на внутренних ступеньках, Искендер передавал вверх отшлифованные и подогнанные кирпичи. Так по живой цепочке они и попадали в руки мастера Семендера. На первом же кирпиче Искендер написал о замысле хорезмшаха и отправил вверх.

Семендер в тот день встал в хорошем настроении, был весел и радовался, что великое дело завершено. Когда он получил кирпич-«письмо» и прочитал содержание, то побледнел, как белый мрамор. Однако растерянность недолго владела мастером. Он взял кирпич, написал на нем несколько знаков и передал нижестоящему, прибавив:

– Пусть Искендер как следует обтешет его.

Как только кирпич пришел сверху, Искендер понял, что весть дошла до Семендера. И с жадностью прочел написанное его рукой. Семендер просил своего ученика прислать наверх достаточное количество камыша, бумаги и клея. «Я кое-что придумал», – сообщал он.

Обрадованный Искендер понял, что мастер, хитроумный, как Одиссей, нашел выход из безвыходного, казалось бы, положения. В тот же день Искендер доставил наверх по той же цепочке требуемые материалы.

Три дня мучился Искендер, не находил себе места, гадая: удалось ли Семендеру осуществить свой замысел? А на четвертый день произошло неслыханное событие, изумившее не только ученика, но и весь Хорезм.

…Около десяти часов утра на вершине минарета поднялся во весь рост Семендер и обратился к правоверным, густой толпой стоявшим у подножия:

– Лю-юди-и! Слушайте!.. – что есть силы крикнул он. – Я только что положил на минарете последний кирпич! Я трудился три года, и хотя эта работа была начата по желанию шаха, я посвящаю ее нашим потомкам. Вот почему я трудился днем и ночью. Я не ждал от шаха подарка, но все же надеялся получить «спасибо»! Оказывается, он вместо «спасибо» приготовил мне смертный приговор… Помните, люди! Кто служит шахам, на того рано или поздно падет беда. Я, мастер Семендер, прощаюсь с вами. Не поминайте лихом!

И он с возгласом «о аллах!» прыгнул вниз. За плечами у него раскрылись привязанные крылья. Усилием рук взмахнув ими, Семендер, подобно птице, взмыл вверх и полетел в сторону.

Так спасся знаменитый зодчий Хорезма. Его дальнейшая судьба не известна никому.

Узнав о том, что Семендер избежал смерти, хорезмшах пришел в дикую ярость. Сыщики Мехдуны наводнили все покои дворца, минарет, днем и ночью допрашивали строителей и наконец дознались: один из работников, чье имя недостойно упоминания, принес кирпич, на котором Искендер писал письмо к мастеру. И разгневанный шах велел сбросить Искендера с вершины минарета.

Весть о гибели юноши, как молния, распространилась по Ургенчу и с той же быстротой достигла ушей Рухсар-бану. Сердце девушки не смогло перенести трагической смерти возлюбленного: Рухсар-бану повесилась на собственных косах. Смерть шахини искусства тронула каменное сердце хорезмшаха.

– Сделайте так, чтобы тело Рухсар-бану и после семи тысяч лет было сохранным, – повелел он.

Вытесали из мрамора саркофаг, наполнили его медом, и, опустив туда тело Рухсар-бану, замуровали.

Слепой отец, узнав о смерти любимой дочери, стал как помешанный. До конца своих дней он приходил на могилу Рухсар-бану и играл на дутаре печальные мелодии.

Я долго молчал, завороженный поэтической легендой о зодчем, Рухсар-бану и Искендере. «Жаль, что это лишь прекрасная сказка…» – подумал я. И вдруг одна мысль пронзила меня, будто током. Извинившись перед впавшим в задумчивость стариком, я подхватил Айсенем и выскочил из мавзолея.

– Что с вами? – еле поспевая за мной, спрашивала удивленная Айсенем.

– К Мухтару!.. Мне нужен Мухтар, – только и повторял я.

Погруженный в свои мысли, я не заметил, как недоумевающая девушка вырвалась от меня и ушла.

Когда я вбежал в коттедж, Мухтар вышел мне навстречу. Его глаза светились радостью, лицо пылало от волнения. Короче сказать, он был похож на птицу, вот-вот готовую взлететь.

– Я все знаю! – крикнул я.

Мухтар снисходительно сказал:

– Ты немного запоздал. Я сам давно жду тебя… Ну ладно, говори: что ты знаешь?

– Ты все-таки отыскал саркофаг Рухсар-бану и пытаешься оживить ее, верно?

Удивленный Мухтар схватил меня за плечо:

– Как ты это узнал?

– Легенда, дорогой! Я только что прослушал легенду о Рухсар-бану. И понял смысл сказанных тобою слов: «Если мой эксперимент увенчается успехом, вновь оживут потерянные мелодии».

Мухтар засмеялся.

– Догадлива твоя голова! Пока никому ничего не говори.

– Слово мужчины. Но при условии: ты покажешь мне ее.

– Ладно. Только сначала она попьет чаю. Как считаешь, после многовековое голодовки ей хочется пообедать или нет?

Я разинул рот:

– Действительно она сейчас пьет чай?

– Шучу, друг, шучу. Но верь: в ближайшие дни она будет сидеть рядом с тобой и пить тот же чай.

– Угу… – сказал я с глупым видом. – Выходит, твой эксперимент завершился блестящей удачей?

– Да, да, скептик-историк!

…Войдя в лабораторию, я чувствовал себя не очень важно: в глазах прыгали не то чертики, не то шайтанчики. Короче сказать, от волнения я ничего не видел и не слышал. «Где же Рухсар-бану? Где?…» И тут Мухтар рывком отдернул матовый экран в глубине помещения. Вот теперь у меня по-настоящему отнялся язык: в большой белой ванне под куполом, в голубоватой прозрачной жидкости лежала прекрасная девушка! Были видны мельчайшие черты ее лица. Она была именно такой, как описал ее старик дутарист.

У изголовья Рухсар-бану тихо шелестел улиткообразный аппарат. От него к диску на груди девушки шли трубочки – или провода? Не суть важно… А в уста Рухсар-бану был вложен гибкий ввод кислородного прибора.

– Ну как? – спросил Мухтар.

Звук его голоса вывел меня из транса.

– Неужели она жива? – прошептал я.

– Почти… Аппарат давно восстановил функции сердца. Кровь уже циркулирует. Ну а сигма-полимер возбудит нервные клетки. Нужно лишь некоторое время.

– Сколько?! – закричал я.

Мухтар усмехнулся, любуясь моим волнением.

– Думаю, реакция продлится не менее трехсот часов. Впрочем, как пойдут… – Он что-то прикинул в уме. – Возможно, пройдет и меньшее время. Главное – электронный контроль процесса! Если «прихватить» больше трехсот часов…

Мухтар вдруг умолк на полуслове и метнулся в лабораторию, вернее, в смежную с ней аппаратную. Спустя пять минут вернулся, облегченно переводя дыхание.

– У-уф!.. Твои сомнения и меня, было, опутали. Оказывается, ничего не забыл. Все о’кэй! Теперь я должен ввести в курс дела и Айсенем. Ее помощь вскоре нам очень понадобится.

Я с нескрываемой завистью смотрел на Мухтара. Его глаза светились огнем скрытой радости, он казался мне волшебником из «Тысячи и одной ночи», которому подвластны и жизнь и смерть. И я подумал: «Разве не стоит ради великого мгновения трудиться всю жизнь?»

Перевод с туркменского А. Колпакова.

МИХАИЛ ПУХОВ
КАРТИННАЯ ГАЛЕРЕЯ

Небо было пусто. Лега не проползла еще и четверти дневного маршрута, и ее законное место в зените занимала сейчас изогнутая полоска Бетона. Бледный серп естественного спутника Беты очень напоминал бы облачко, если бы не четкость очертаний. Настоящих облаков на небе, как всегда, не было, и ничто там не появлялось, хотя все сроки давно истекли. Подобным дурным приметам следует верить – даже древние узнавали расположение богов по расположению звезд и другим небесным явлениям.

Другое дело, что глазеть на небеса бессмысленно. Эволюция наделила человека прекрасным зрением, но и слухом она его не обделила. А когда придет «Лунь» – примем как аксиому, что это все-таки случится – грохот будет стоять такой, что даже камни на вершине Картинной Галереи услышат и, поколебавшись немного, не удержатся и покатятся сюда, вниз.

Павлов перевел взгляд на шершавую поверхность скалы, и вовремя, потому что рейсфедер, провисевший под карнизом почти сутки после вчерашнего ужина, начал изготовление новой ловушки.

Некоторое время Павлов следил, как рейсфедер, аккуратно переставляя волосатые лапы, совершает челночные рейды по выбранному участку скалы, кое-где оставляя после себя пятна черной смолы, запах которой должен завлекать местную живность на погибель. Конечно, невооруженным глазом Павлов не мог различить ни волосатых ног, ни черных блестящих капель – выручало воображение. Вот через час, когда точки сольются в линии, а линии – в силуэт, надо будет внимательно рассмотреть творение рейсфедера в бинокль и сделать снимки, если это действительно что-то оригинальное. Бесполезно угадывать смысл телеизображения по первым строкам развертки, если всего их несколько тысяч.

Ровная треугольная стена Картинной Галереи уходила в бескислородное небо Беты на добрую сотню метров, почти сплошь покрытая тщательно выполненными рисунками, которые составляли ее единственное отличие от других скал, в беспорядке торчавших из причудливого леса. Рейсфедеры не отличаются общительностью, и ближе, чем на километр, они друг к другу обычно не приближаются. И как только самцы находят самок в брачный период? Но никто никогда не наблюдал, как рейсфедер покидает насиженную скалу и отправляется в опасное путешествие через мстительные заросли.

А сейчас из леса, напоминающего склад колючей проволоки, появился Сибирин. Он подошел молча и остановился рядом с Павловым, похожий из-за скафандра на робота.

– Ну как? – спросил Павлов. Он ничего не имел против своего напарника, но иногда его раздражала привычка того молчать, когда от него ждут информации.

– Ничего нового, – ответил Сибирин. – Связи опять не было.

Павлов ничего не сказал. Ракетобус «Лунь» снабжал планетные отряды экспедиции всем необходимым. Если бы он появился с опозданием на одной из центральных планет, где люди ходят в шортах и пьют воду из родников, ничего страшного не произошло бы. Но группа Бета находится, можно сказать, на привилегированном положении.

– Я разговаривал с Базой, – сказал Сибирин. И опять замолчал.

– И что?

– А ничего, – сказал Сибирин. – Вершинин стартовал с Альфы согласно графику. Полет проходил нормально. А потом он не вышел на связь.

– И все?

– Ракетобус исчез уже где-то в нашем районе, – сказал Сибирин. – Радары с Базы обшарили все прилегающее пространство, но безрезультатно. А что они могли увидеть на таком расстоянии?

– И Там думают, что «Лунь»… – начал Павлов.

– Нет, – сказал Сибирин. – Возможно, у них авария двигателя.

– А почему тогда нет связи?

– «Лунь» – фотонный корабль, – объяснил Сибирин. – Отражатель и антенна у него совмещены.

– Ясно, – сказал Павлов. – Хотя постой. Если «Лунь» находится в нашем районе и если у них просто авария двигателя, они могли бы добраться до нас на боте.

– Безусловно, – сказал Сибирин. – Но Вершинин оставил бот на Альфе. Их орбилет стоит на профилактике, и горит программа исследования экзосферы.

– Вершинин добр, – сказал Павлов. Он помолчал. – А что они еще сообщили?

– Они посоветовали нам переходить на режим экономии, – сказал Сибирин. – Они выслали беспилотный грузовик, самый быстрый. Он прибудет через две недели.

– А мы не можем выйти навстречу?

Каждая планетная группа имела в своем распоряжении небольшой четырехместный орбилет, предназначенный для исследования верхних слоев атмосферы. Иногда орбилет использовался для встречи с ракетобусом «Лунь» на низкой орбите. Это происходило обычно при смене состава группы или в случаях, когда посадочный бот «Луня» по каким-либо причинам не функционировал. Например, когда Вершинин оставлял его на Альфе.

– На нашем-то тихоходе? – спросил Сибирин. – А что мы можем? В крайнем случае добраться до Бетона.

– Плохо, – сказал Павлов. – Две недели мы не протянем.

– Что об этом говорить, – сказал Сибирин. – Чему быть, тому не миновать. Глядишь, так и войдем в историю. С самого черного хода.

Они замолчали. Странно, что так трудно поверить, что через неделю тебя не будет, подумал Павлов. Все слова Произнесены, все ясно, но воспринимать это как неизбежную реальность невозможно. Человек – великий логик, но в подобных обстоятельствах логика отступает на второй план, уступая место надежде. Возможно, это и к лучшему. Сейчас мы пойдем подготавливать материалы для тех, кто придет после нас, оформлять отчеты, излагать на бумаге последние мысли, писать прощальные письма и вообще делать все, что положено. Но поверить в это мы не поверим, пока не кончится кислород.

– Кажется, один из нас в нее уже попал, – сказал Сибирин.

Павлов повернулся к нему. Сибирин стоял, запрокинув голову, и смотрел в бинокль на вершину Картинной Галереи.

Рейсфедер под карнизом исполнил примерно треть своего очередного шедевра. Различить что-нибудь на таком расстоянии было, конечно, невозможно.

– Взгляни сам, – Сибирин протянул бинокль.

На скале, как на фотографии, была изображена груда камней, бесформенных, кроме одного. Этот камень имел правильные полукруглые очертания и представлял собой на самом деле верхнюю часть головы человека в скафандре. Из-под щитка шлема блестели чьи-то глаза. Очередь носа еще не наступила. Иногда в поле зрения попадали волосатые паучьи ноги рейсфедера или его наспинный глаз, похожий на объектив фотокамеры.

Рейсфедер входил в рабочий ритм.

– Тогда это я, – сказал Павлов. – Он начал рисунок, когда ты еще не появился.

– Разве это важно?

– Механизмы восприятия у всех разные, – объяснил Павлов, – Для человека действительность это кинофильм, цветной, объемный и так далее. Для рейсфедера это скорее ряд медленно проявляющихся и медленно сменяющихся фотопластинок. Во время работы запись не может ни исказиться, ни стереться из его памяти.

Сибирин кивнул.

– Ясно.

– Меня удивляет другое, – сказал Павлов. – Раньше он никогда не изображал людей. Почему это вдруг взбрело ему в голову?

– Начинать никогда не поздно, – сказал Сибирин. – И не нужно приписывать животным человеческие мотивы поведения. «Что-то» может прийти в голову только человеку.

– Спасибо за объяснение, – улыбнулся Павлов. – Пошли лучше к себе. Надо все привести в порядок, а ждать бессмысленно. Я наведаюсь сюда сделать снимки попозже.

Некоторое время они шли через лес молча, внимательно следя, чтобы ветви колючих растений не повредили защитную ткань скафандров. Потом Сибирин вдруг засмеялся.

– Что с тобой? – спросил Павлов.

– Я вспомнил теорию Пратта насчет рисунков рейсфедера.

По спине Павлова пробежал холодок.

– Тебе повезло, если она несостоятельна, – добавил Сибирин.

Когда люди Пратта, высадившиеся в системе Леги век назад, впервые увидели наскальные росписи Беты, они потратили немало времени и сил на розыски разумных обитателей планеты, прежде чем удалось выяснить, что автором рисунков является, по земным понятиям, обыкновенное насекомое, а сами рисунки представляют собой просто ловушки для других представителей фауны. На скалах изображалась обычно мелкая живность, преимущественно летающая, и это дало Пратту основание предположить, что рейсфедер рисует в каждом данном случае именно то животное, которое хочет заполучить к себе в сети. Что намеченная жертва, видя издали свое увеличенное изображение, принимает его за другое существо своего вида, хочет познакомиться с ним поближе и заканчивает жизненный путь в желудке хищника.

– Несостоятельна – не то слово, – сказал Павлов, хотя это было понятно. – Бесспорно, часто так и бывает. Но Пратт считал, что рисунки рейсфедера оказывают на обитателей Беты гипнотическое воздействие, что они обладают магической притягательной силой. А это уже весьма сомнительно.

– Насколько я понимаю, обратного тоже никто не доказал, – спокойно сказал Сибирин.

Мистика, подумал Павлов. Человек странно устроен. Даже стоя на пороге неизбежной смерти, он боится всякой иррациональщины. Все суеверны. Глупо.

– Даже при всем желании я не смогу подняться на Картинную Галерею, – сказал он. – Так что все это вздор.

– Мир полон тайн, – заключил Сибирин. – Но мы не умеем их рационально использовать. Например, рейсфедер. Мы определили химическую формулу его смолы и приготовили лучший в мире клей. Не лучше ли было приспособить рейсфедера как своеобразный живой фотоаппарат. Ведь его рисунки необыкновенно точны.

– Верно, но ты не заставишь его рисовать то, что ты хочешь, – сказал Павлов. – А иногда он изображает вещи, которых вообще не существует. Оказывается, у него есть некоторая склонность к абстракции.

– Что-то я о таком не читал.

– Ты и не мог читать об этом, – сказал Павлов. – Сейчас я покажу тебе несколько фотографий.

– Значит, тебя можно поздравить? – сказал Сибирин. – Определенно метишь в историю.

Они приблизились уже к зданию станции, стоявшему на неширокой каменистой площадке среди леса. Станция была стандартная, двухместная, хотя при необходимости здесь могло разместиться и десятеро. Они подождали в тамбуре, пока давление выровняется.

Потом, когда дверь отворилась, они сняли скафандры и вошли внутрь, под купол.

– Показывай, что ты там такое открыл, – напомнил Сибирин.

– Сейчас.

Купол станции был абсолютно прозрачен, только его восточный край был наглухо закрыт фильтром, предохранявшим не защищенные скафандром глаза от яркого сияния Леги. Прямо над головой парил узкий серп далекого Бетона.

Павлов вытащил фотоальбом из ящика стола и открыл его на нужной странице.

– Полюбуйся.

С прекрасно выполненной черно-белой фотографии на них смотрело чудовище. Бесформенное, аморфное, бесхребетное, оно вытягивало неуклюжие щупальца, карабкаясь по странно гладким, лучистым, кристаллическим скалам, сверкающим зеркальными гранями.

– Ты встречал на Бете что-нибудь подобное?

– Нет. Хотя постой. Одна из предыдущих групп занималась здесь микробиологией. В их отчете есть очень похожие фотографии, – Сибирин засмеялся. – Но у рейсфедера нет микроскопа. Так что ты, видимо, действительно сделал открытие.

Павлов медленно закрыл альбом и положил его на место. Потом он поднялся.

– Эти рисунки я уже описал, – сказал он. – Делать мне больше нечего. Пожалуй, пойду сделаю снимки. Их ведь тоже надо описать.

Сибирин внимательно на него посмотрел.

– Знаешь что, – сказал он. – Все мы прекрасно понимаем, что это вздор. Что ты не сможешь подняться на Картинную Галерею, что рисунки рейсфедера не оказывают гипнотического воздействия на человеческий организм и так далее. Но мне будет спокойнее, если ты посидишь здесь. Я сам сделаю снимки.

– Но мне здесь просто нечего делать.

– Займись чем-нибудь, – сказал Сибирин. – Поработай пока на рации.

Он пошел в тамбур. Павлов следил по контрольному пульту за его выходом. Потом повернулся к радиостанции и надавил клавишу с надписью «Местные линии».

– Здесь станция Бета, – сказал он. – Станция Бета называет ракетобус «Лунь»…

Он повторил эту фразу несколько раз, переставляя слова, потом выждал положенные пять минут, снова повторил серию вызовов, опять подождал пять минут и еще столько же – на всякий случай. Потом он нажал клавишу с надписью «Центр».

С Базой, которая находилась на расстоянии миллиарда километров от Беты, двусторонней связи в обычном понимании быть не могло, потому что запаздывание радиоволн составляло примерно час. Поэтому связь строилась на принципе «диалога глухих» – База постоянно передавала соединенные в одно целое сообщения для удаленных планетных групп, и это выглядело как обычная передача последних известий. Если радистам Базы требовалось ответить на чье-либо донесение, они включали ответ на очередную сводку. В других случаях содержание программы не изменялось.

Павлов, включив радиостанцию, очутился где-то в середине передачи, дослушал ее до конца, а потом с самого начала до того места, где он включился. Ничего нового по сравнению с тем, что передал ему Сибирин, Павлов не услышал. Тогда он выключил радиостанцию, потому что дверь тамбура отворилась.

– Можешь меня поздравить, – сказал Сибирин, освободившись от скафандра. – Меня он тоже изобразил. Смотри.

Павлов взял фотографию. Картина была написана тщательно, со всеми подробностями. На каменистой площадке среди валунов стоял человек в скафандре. Рядом сидел другой. Оба смотрели вверх, точно ждали, что из объектива невидимого для них фотоаппарата сейчас вылетит птичка.

– Странно, – сказал Павлов.

– Ты имеешь в виду ракурс? – спросил Сибирин. – Но он на нас так и смотрел – сверху вниз. Меня лично больше радует, что я теперь тоже вроде как попал в историю.

– Странно, – повторил Павлов, глядя на фотографию. – Я что-то не помню, чтобы ты сидел.

– Я действительно не садился, – сказал Сибирин. – У меня нет такой привычки. Это ты сидишь. Я – вот он, стою.

– Я? – сказал Павлов. – У меня тоже нет такой привычки. Кроме того, неужели ты не видишь, что это не мое лицо?

– За скафандрами плохо видно, – сказал Сибирин. – Но на мое оно еще меньше похоже.

Он смотрел на фотографию. Тот, кто стоял, был не он.

А сидящий не был Сибириным. И у них обоих нет привычки сидеть на камнях под Картинной Галереей. Это были другие люди.

Рейсфедер изображает действительность – когда это действительность – абсолютно точно. Ошибок он никогда не делает.

Но другие люди не появлялись на планете уже четыре недели. Ни на самой Бете, ни даже в ее окрестностях.

– Послушай, – сказал Павлов. – У тебя есть портрет Вершинина?

– Где-то есть. Зачем он тебе понадобился?

– Тащи его сюда, – сказал Павлов.

Он смотрел на репродукцию наскального изображения. «Как мало мы знаем о животных! – думал он. – Даже о тех, с которыми сталкиваемся ежедневно. Что мы знаем об их органах чувств? Сибирин сказал, что у рейсфедера нет микроскопа. А вдруг ему и не нужен микроскоп? Вдруг он может видеть микроорганизмы так же отчетливо, как мы видим себе подобных?…»

– Вот тебе Вершинин, – сказал Сибирин. – А вот его штурман Серов. Я захватил его на всякий случай.

Павлов смотрел на фотографии. Он слышал дыхание Сибирина, который разглядывал их через его плечо. Ошибки быть не могло.

– Да, – сказал Сибирин после непродолжительного молчания. – Именно такое рациональное использование я и имел в виду. Но… Я понимаю, что сверху ему виднее. Что он мог увидеть их оттуда, незаметных для нас, если они приземлились за скалами. Но почему мы тогда не слышали, как они садились?…

Павлов ответил не сразу. Так уж мы устроены, думал он. Мы невольно приписываем животным человеческие мотивы поведения, наши мысли и наши чувства. И то, что некоторые змеи реагируют на тысячные доли градуса, а птицы ориентируются по магнитному полю, ничему не может нас научить.

Мы судим о животных с позиций антропоцентризма. И слишком часто ошибаемся.

– Иди готовь орбилет, – сказал он. – А я пошлю радиограмму на Базу. Мы летим на Бетон.

Он посмотрел вверх. В синем прозрачном небе парил узкий серп спутника, огромная каменная пустыня, воспринимаемая человеческим глазом как маленькое бледное облачко с четкими очертаниями.

На блестящем свежей смолой рисунке, похожем на черно-белую фотографию, снятую в необычном – вид сверху – ракурсе, четверо стояли обнявшись на каменной осыпи рядом с искалеченным космолетом и смотрели в зенит, задрав головы.

Рейсфедер, поставив последнюю клейкую точку, отполз под верхний карниз Картинной Галереи и стал ждать, когда летающие животные, которых он так хорошо изобразил, придут в гости к своим отражениям.