Текст книги "Скуки ради"
Автор книги: Александр Герцен
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 4 страниц)
XI
Знаменитый граф Остерман-Толстой, сердясь на двор и царя, жил последние годы свои в Женеве, – аристократ по всему, он не был большой охотник до женевских патрициев и олигархов. – Ну, помилуйте, сударь мой, – говорил он мне в 1849, – какая же это аристократия – будто делать часы и ловить форель несколько поколений больше, чем сосед, дает des titres; [титулы (фр.)] и origine [источник (фр.)] богатства какой – один торговал контрабандой, другой был дантистом при принцессе…
– Вы забываете, граф, – отвечал я ему, – что женевские аристократы имеют и другие права. Разве они не находились в бегах и разве не возвратились восвояси – отчасти благодаря вам, сопровождаемые казаками и кроатами, как другие венценосцы и великие имена…
Блудные племянники точно так, как кульмский герой, понимали значение высокого патрициата женевского, и в особенности так понимал блуднейший из них Джемс Фаза.
Джемс Фази – это смертная кара женевского патрициата, ее мука перед гробом, ее позорный столб, палач, прозектор и гробокопатель. Кровь от крови их, плоть от их" плоти, потомок одной из старинных фамилий, о боге скучавших с Кальвином, – и у него-то поднялись руки на беззащитные, но не бессребренные седины. Он "дядей отечества", выбранных собственными. батраками и кортомниками в верховный совет, прогнал в 1846 году в три шеи и сам себя выбрал на их место, вверяя себе почти диктаторскую власть. Сен-Жер-ве и вся бедная Женева с восторгом рукоплескали ему.
От него старики спрятались этажом выше и повесили к дверям по замку больше, от него они отупели еще на степень, мозги стали быстрее размягчаться, а сердца каменеть. Умных людей между ними больше не было. Вообще Джемс Фази чуть ли не последний умный человек в Женеве. Глупое озлобление, с которым они повели чайну, было худшее оружие с таким врагом.
Фази похож на хищную птицу, и теперь, состаревшись и сгорбившись, он напоминает еще исхудалого кобчика – и злым клювом, и пронизывающим взгляд дом, и теперь он еще полон проектов и деятельности, кипучей отваги, готовности рисковать, бросать перчатку и поднимать две, он все еще задорен и дерзок, он все еще молод, а ему семьдесят два года – подумайте, что он был в пятьдесят.
Ему все шло впрок, больше всего – недостатки и пороки. Середь удушающей скуки женевской жизни о ее протестантски-монашескими, постными лицемерами его разгульное спустя рукава, его веселое беспутство, его блестящие, шипучие пороки, опрокидывавшие на него удесятеренную ненависть святош, привязывали к нему всю молодежь, с которой он жил запанибрата, нигде не дозволяя себе наступить на ногу. Фази стоял головой выше своего хора и тремя – своих врагов. Добавьте к этому большую сметливость в делах, верный и решительный взгляд, неутомимость в работе, настойчивость, не останавливавшуюся ни перед какими пре-пятствиями, гнувшую а ломавшую всякую оппозицию, – и вы поймете, что не женевскому патрициату-было бороться с ним. Дипломат и демагог, конспиратор и комиссар полиции, президент республики и гуляка, – он все еще находил в себе бездну лишних сил, которая разъедала его своей незанятой праздностью, Этому человеку, очевидно, недоставало широкой рамы, Женева была не по его росту… вытягиваться точно так же вредно, как съеживаться. Фази в Лондоне, в Нью-Йорке, в освобожденном Париже был бы великим государственным деятелем. В женевской тесноте он испортился – привык кричать и бить кулаками по столу, беситься от возражений, привык видеть против себя.и за себя людей ниже его ростом. Отсюда страсть к тратам и наживам, привычка бросать деньги и недостаток их… ажиотаж… потери… долги. Долги – наше национальное экономическое средство, наша хозяйственная; уловка, именно долги-то в глазах женевских Гapпaгонов должны были уронить Фази больше, чем все семь смертных грехов вместе.
Что ему было за дело до их ненависти, пока вся Женева – небогатая, молодая, рабочая, католическая – подавала за пего голос… и кулак.
Но tempora mutantur [времена меняются (лат.)].
Около пятнадцати лет диктаторствовал тираи Лемана над женевскими старцами. Город удвоил, крепостные стены сломал, сады разбил, дворцы построил, мосты перекинул, игорный дом открыл и других домов не закрывал… но Кащеи бессмертные-таки подсидели его, У них явился отрицательный союзник.
К борьбе Фази привык, он жил в ней, и, когда не тотчас случалось ему одолеть, он раненым львом отступал в свое С.-Жерве и выходил вдвое яростнее и сильнее из своей берлоги.
С таким неприятелем, как Фази с своими молодцами, старикам-формалистам и легистам нечего было делать, как тотчас опять отступать. Они воевали парламентскими средствами и исподволь распускаемыми клеветами. А с какой стороны он хватит, как было знать. С таким неочестливым противником всего можно было ждать. Пока масса была за него, сила его была несокрушима, а переманить ее на свою сторону воспоминанием прежнего патриархального за-крепощения было дело не особенно легкое. Помощь должна была явиться из среды по ту сторону Фази. Время шло исподволь, меняя умы и мысли в Женеве, как и на всех точках земного шара, где история; еще делается…-Опираясь на свою живую стену, Фази, наконец почувствовал, что стена холоднее… что она не так плотна и не так сплошно поддерживает его… Он: годы старался не верить, но вот там… тут ропот – или хуже – равнодушие. И, уязвленный своими, гладиатор-вождь обернулся назад с раздраженным лицом… "Кто бунтует против прежнего агитатора? Неужели он?.." Укоряющая, печальная тень Альберта Галера сумрачно качала головой и указывала с упреком на работников, как будто говоря – "они не твои больше". Галер был суровый проповедник, Фази боялся его социальных идей и гнал его… гнал до гробовой доски, – в могиле он вырос и окреп. Теперь наступило утро его дня, солнце Фази садилось.
Старый боец не оробел, он снова ринулся вперед, но силы бить на две стороны не хватило, и он бил зря. Нанося удары консерваторам, он в то же время хотел левой рукой держать за горло "гидру" социализма – на таком противуестественном раздвоении нельзя было надолго удержаться.
Действительно, Швейцария, Женева – микрокосмы. Разве в моем беглом рассказе не вся современная драма человеческого развития с 1789 года до нынешнего дня? Не все ее действующие элементы?
Радикальная партия раскололась на две партии – без всякого повода. Одна часть бросила старого вождя, другая несла его с криком на прежних щитах. Земля терялась под их ногами, и озлобление росло. Возле огороженного поля для травли ходили безучастные работники, – у старых племянников явились свои племянники. Новый бой не имел для них смысла, она не верили ни тем, ни другим. Оставленные противники вцепились друг другу в волосы. С этих пор, то есть с начала шестидесятых годов, озлобление борющихся партий приняло форму периодического членовредительства. Женевцы пользуются каждым общественным делом, чтоб почистить друг другу предместья. Labourer les faubourgs – гениальное женевское выражение, ае уступающее гоголевскому "съездить под никитки". После каждых выборов победители и побежденные ходят татуированные, как ирокезы; у кого синий глаз, у кого ссадина на лбу, у кого нос отделан под грушу. Столько мышечного усердия и фонарей ни одна страна не приносит на алтарь отечества – как цивическая весь Кальвина.
Нигде в мире не занимаются с такой рьяностью и так часто выборами, как в Женеве; месяцы прежде – только об них и говорят, месяцы после – только об них и спорят. Отчасти это происходит от чрезвычайной важности, которую женевцы им придают. Консерваторы и радикалы, не согласные ни в чем, согласны в о г-, ромном значении Женевы в всемирном хозяйстве и развитии. Для одних это Рим "очищенного протестантизма", для других – исправляющий должность Парижа во время его тяжкой умственной болезни и горькой доли. Женевцы уверены, что как весь мир, чтоб знать время, смотрит на женевские часы, так все политические партии смотрят на них самих. Как же им не заниматься после этого – денно и нощно – выборами; они выбирают некоторым образом не только за кантон, но и за вселенную.
..Запершись на клточ и спустивши сторы, конспирируют еа тощий желудок консерваторы в пользу старого порядка вещей, соображая подкупы подешевле и даровые влияния – в виду будущей подачи голосов. Конспирируют и радикалы, заперши свою дверь тоже на ключ, но не е внутренней стороны, а снаружи; lа democraiie permanente et militante [непрерывно действующая в воинствующая демократия (фр.)] конспирирует не натощак, а на абсент и кирш – она шумит в душных кофейнях, самоотверженно морщась от невозможного пива и не смея заикнуться об этом, потому что хозяин – не только радикал, а голос, власть и центр.
В супдности, все это делается бескорыстно. Ни "ficelle" [хитрый, продувной человек, политический интриган (фр.); вдесь имеются в виду консерваторы], ни радикалов – сущность дел не заботит, они занимаются торжеством общих мест и победой или поражением частных лиц. Остальное, то есть вся реальность жизни, администрации – опускается как мелочь… а иногда и так, что радикалы делают консервативное дело, а консерваторы – радикальное.
Это удовлетворение политической гимнастикой подорвало старые радикальные и либеральные партии. Новые люди потеряли интерес к их препинаниям. Да и как было его не потерять?
В пятнадцать лет радикального владычества в Женеве ее законодатели не коснулись до целого ряда готически-патриархальных узаконений, пропитанных крепостничеством и неуважением к самым элементарным правам лица.
Чтоб убедиться в этом, не угодно ли взглянуть на текст "книжонок" или permis de sejour [видов на жительство (фр.)], выдаваемых всем иностранцам – и в том числе швейцарцам других кантонов. Каждый "не женевец" безапелляционно отдан во власть, того часовщика, которому на ту минуту вверен полицейский хронометр. Он может иностранца выслать за дурное поведение. Законодателям не пришло даже в голову определить, что такое дурное поведение; для кальвиниста, например, ходить в католиче-скую церковь – самое скверное поведение. Далее штрафы за просроченные дни, поборы за житье в Женеве – сверх всякого рода поборов за дом, мастерскую, за то и се. Вот тебе и post tenebras lux!
Я указал, например, одному из старых правительственных радикалов унизительный текст, который жег мне руки.
– Все это или совсем не исполняется, или on fait semblant [Здесь: делают вид, что исполняют (фр.)].
– Что же, вы это храните как приятный сувенир – и вам это было не гадко?
– Если б вы знала, сколько мы выбросили старого хлама.
– Чего же было жалеть остальной?..
– Вы знаете наше положение – особенно какое оно было после тысяча восемьсот сорок восьмого… Франция, Австрия, Пруссия.
– Это другое дело – стало быть, вам было нужно, нравилось иметь в ваших руках – знаете – " такую… единую власть…
– Что же, мы злоупотребляли ей?
– Не зпаю, вероятно, что да. Знаете, что вы эдак из приличия бы ввели в дело высылки суд присяжных. Если двенадцать женевцев, которых иностранец не знает, приговорят выслать, высылайте. Все ж лучше, чем один часовщик.
– А вы думаете, что мы до вас об этом не думали?
– За чем же дело стало?
– Если б мы остались у власти…
– Ничего бы не сделали… С тысяча восемьсот сорок шестого было довольно времени…
"Думали – да не отменили". О Селифан, Селифан… по крайней мере, ты сам удивлялся, что, видевши необходимость починить колесо, ты не сказал об этом!
Долею в этом холодном пренебрежении к ближнему и в этой черствой неприхотливости опять-таки следы бизы и Кальвина. В угловатости и бесцеремонности женевца есть непременно что-то чисто архипротестантское, пережившее религию. Фази, составляющий яркое исключение, старался украсить пуританский фон… полинялыми французскими обоями с двусмысленными картинками, из-за которых все-таки так и торчат постные кости. Пасторская нетерпимость и скучные тексты заменились скучными общими местами и юридическими сентенциями… Церковь без украшений, демократия без равенства, женщины без красоты, пиво без вкуса, или, хуже, – с прескверным вкусом – все сведено на простую несложность, которая идет человеку, пуще всего спасающему душу. Самый разврат в Женеве до того прост, до того сведен на крайне необходимое, что больше отстращивает, чем привлекает. "Ты, мол, греши, коли надобно, но не наслаждайся, единое наслаждение там, где тело оканчивается и дух на воле".
От этого происходят удивительные контрасты. Полуповрежденная Лозанна считает театр грехом и никак не дает деньги на возобновление погорелой онеры… и все неповрежденные в ней только и мечтают о постройке нового театра. Театр занимает воображение – отвлекает от последних новостей Библии и от болтовни праздношатающихся и вольнопрактикующих пасторов. В Женеве два театра, но они до того наводнены элементом простой камелии и элементом voyou [оборванца (фр. арго)], что солидные мужчины и особенно женщины (не из иностранок) без крайней необходимости их не посещают.
Зато если есть какое послабление и распущение – по поводу французской близости и пены, прибиваемой к ее границам, есть и полиция. Женева любит круто распорядиться. Куда остальным кантонам, с своими допотопными жандармами, в киверах, напоминающих картины войн 1814 и баварские каски времен фельдмаршала Вреде… Стоит эдакий увалень – стоит да вдруг от скуки или как спросонья спрашивает у гуляющего: "Фо бапье" [Искаженное произношение, с фр.: "Vos papiers" – "Ваши документы"] и готов сдуру вести аu poste [в полицейский участок (фр.)], где ему же и достанется за это.
Женевский жандарм разит Парижем, это уже отчасти sergent de ville [полицейский (фр.)], охотник своего дела. Чтоб это увидеть, не нужно въезжать в город, а достаточно приехать в женевский амбаркадер [железнодорожная платформа (от фр. embarcadere)] – с швейцарской стороны. После итальянской учтивости и простоты в других кантонах – перед вами круто раскрывается преддверие Франции – страны регламентации, администрации, надзора, опеки, предупреждения, внушения. Кондукторы и сторожа железной дороги наглазно превращаются в самодержавных приставов, вагонных тюрем-
щиков я прежде всего в ваших личных врагов а строгих начальников, с которыми говорить а рассуждать не соаетую.
Франция так нахлороформизировала собою Женеву, что она и из почувствует сначала операции de Fаnnеxioa [аннексии (фр.)]. Хотя и найдется меньшинство, которое наделает в желудке галльского кита хлопот не меньше Ионы… но Франция – не кит: что ею проглочено, то она не скоро выбросит.
Не страшно ли, что первый человек, который хотел предать Женеву французам, был сам Кальвин. Найдя, впрочем, что в случае нужды а. в Женеве можно зажарить еретика Серве, он примирился с независимостью республиканской веса.
