Текст книги "Скуки ради"

Автор книги: Александр Герцен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

VIII

И вот мы опять несемся, поправивши и укрепивши наши пищеварения и кровотворения, в обратный путь, и я с ужасом думаю, что в Лионе придется расстаться с доктором: он поедет направо, я – налево. Со мной целая тетрадь, в которую я внес половину его рассказов и, главное, его подстрочных замечаний к ним. Со временем и я издам «Слышанное и незабытое, записанное и напечатанное – из воспоминаний другого».,

– Вы зачем это записывали? – спросил доктор.

– Такая мода теперь у нас. С тех пор, как суд из письменного сделался словесным, мы все словесное записываем.

– И печатаете потом?

– Отчасти, отобравши плевелы.

– Какая же польза от этого? Совсем не нужно печатать так много.

– Все для исправления нравов.

– Книгами-то! Хорошо выдумали. Во-первых, книг никто не питает.

– А во-вторых, любезный доктор, книг читают очень много.

– Ну, то есть "никто" в пропорции к вовсе неграмотному большинству, к большинству едва грамотному и к большинству грамотному, но не берущему никаких книг в руки, кроме приходо-расходных. А во-игорых, хотел я сказать, людей совсем не надобно исправлять и переиначивать. Оно же и не удается никогда. Умнее станут, – сами кое в чем поисправятся, хотя вес же останутся людьми, а так с чего же? Для удовольствия моралистов? И то нет. Начни люди в самом деле исправляться, моралисты первые останутся в дураках, кого же тогда исправлять?

– Отчего же вы не можете допустить, что иной раз человек, просто жалея других, любя их, старается их исправить по крайнему разумению?

– Мудрено что-то. Не спрашивая человека, хочет ли он, может ли он измениться, говорят ему: видяшь. мол, какой ты негодяй, тебе надобно сделаться вот таким отличным, кап я, развившийся под другими условиями, в другом нравственном климате, в другом историческом кряже, достигай же до меня, и когда достигнешь, я тебя в награду назову меньшим братом, и притом братом бескорыстным, титулярным, потому что наследством я буду все-таки пользоваться один. Хороша любовь! Животных люде считают больше посторонними или уж очень дальними родственниками и с ними умнее обходятся или просто-напросто их едят или пользуются их глупостью, не стараясь исказить их самобытности и характера, я скорее признавая его. Иногда берут крутые меры. когда звери на вас смотрят, как мы на них, и принимают нас тоже за съестной припас, но вообще откровенно пользуются их особенностями и кабалят их в свою крепостную работу. Весь прием не тот. От лошади мы требуем, чтоб она была хорошей лошадью, и вовсе не стремимся стереть ее характер, воспитывая в ней ее общеживотную натуру и стараясь из нее сначала образовать хорошего звери вообще, а потом ее специальность. Немцу же или ннгличанину толкуют, что он прежде всего человек, об и старается с самою начала не походить на себя. Животных мы наблюдаем, а людям все внушаем, ну, и выходит вздор-Примеры на всяком шагу. Мы знаем, что кошка личной собственности не признает, авторитетов – еще меньше, что ова пи к полицейским должностям, ни к военной дисциплине собачьей страсти не имеет, и не ходим с ней на охоту, не ставам ее сторожем при вещах, квартальным при стаде, а, напротив, соглашая ее эгоистические вкусы с нашей потребностью, предоставляем ей удовольствие охотиться по мышам которые нам почему-то всегда мешают, Отчего же никто не исправляет кошки, не прививает ей голубиных добродетелей, не впутает ей любви к мышам и птицам, не внушает даже военного духа, вследствие которого загрызть мышей должно, но есть унизительно, а следует после сраженья набрать побольше мышиных трупов и зарыть в яму:..

– Ха-ха-ха! Я. доктор, и это яапигоу.

– И это будет так ше бесполезно, разве для препровождения времени,

– Вы мне напоминаете одного нашего генерала, который, рассуждая о революционных движениях тысяча восемьсот сорок восьмого года, говорил, что, по его мнению, вся зга кутерьма была сделана для "изощрения в стиле журналистов".

– Не помните ли вы его фамилию?

– Нет.

– Экая досада, я записал бы ее. Это – умнейший генерал у вас после Суворова; а вы хотели над ним посмеяться!

– Нет пророка в своем отечестве!

– Lyon Perrache – Lyon Perrache! Les voyageurs pour Amberieux Culos, ligne de Chambery, ligne da

Geneve – changement de voilure. Les voyageurs de l'Еxpresse Marseille – Lyon continuent immediatement [Лион Перраш – Лион Перраш! Едущие на Амберье Кю-до, линию Шамбери, линию Жевевы – пересадка. Пассажиры экспресса Марсель – Лион продолжают путь! (фр.)].

Я вышел из кареты; люди выгружали багаж. Я подошел еще раз к окну: доктор протянул обе ноги на мое место и повязал себе на голову фуляр.

Экспресс двинулся.

Досадно, запрут меня теперь в ящик с какими-нибудь часовщиками из Шо-де-Фона или с лионскими комми, "работающими в шелках", или, чего боже сохрани, с путешествующими дамами, которые закроют все окна, займут все места необычайным количеством ручного добра, который они таскают с собой…

…С тех пор как поднялся вопрос об освобождении женщин от супружеской зависимости, они вовсе не крепки дома и ужасно легко отрываются от "ложа и стола", как выражается римское право. Встреч они никаких не боятся, мы их боимся. Сама природа, кажется мне, споспешествует к уравнению прекрасного пола с просто полом; Швейцария, например, окружает, по крайней мере, городскую часть женского населения каким-то нимбом, удаляющим всякую опасность временного перемирия и entente cordiale [сердечного согласия (фр.)] между враждебными станами.

Я заметил это (в другой форме) ехавшему со мной члену женевского Большого совета. Он не то чтоб очень доволен был моим замечанием и совершенно неожиданно возразил:

– Но зато, как они свежи.

В этом неоспоримом достоинстве устриц и сливочного масла искал он облегчающей причины.

I X

Последний туннель – и post tenebras lux [после мрака свет (лат.)]. Женеву я знаю с давних лет. Я ее слишком знаю.

– Скажите, пожалуйста, как бы мне сделать, – говорила одна дама, соотечественница наша, не без угрызения совести, – как бы сделать, чтобы полюбить Швейцарию?

Задача была ее легки я, несмотря на то что есть множество причин, по которым Швейцарию следует любить,

– А вы куда едете? – спросил я ее.

– В Женеву.

– Как можно, вы уж лучше поезжайте в другое место.

– Куда же?

– В Люперн или что-нибудь такое.

– Неужели там лучше?

– Нет, гораздо хуже, но там вы скорее дойдете до разрешения вашей задачи.

В самом деле, в Женеве все хорошо в прекрасно, умно и чисто, а живется туго. Начнешь рассуждать, – ясно, как дважды два, что в наше серенькое время мало мест лучше в Европе., а наймешь квартиру – так и тянет куда-нибудь, лишь бы из Женевы вон.

Достоинств Женевы кто не знает. Каподистрия в те веселые времена, когда Европа танцевала свою историю на конгрессах и вся пахла flour d'orang'eм и белыми лилиями, сравнивал Женеву с ладанкой, в которой бережется кабардинская струя, напоминающая что-то Европе своим запахом Каподистрия был правей покойного императора Павла 1. намывавшего движение в Женеве "бурями в стакане". Конечно, привыкнув брить за единицу меры пространство от Петербурга до Камчатки, Женена может показаться не только стаканом, но и рюмкой, – но одной рюмки мохуса было действительно достаточно, чтобы во всей Европе поняли, что известный мохус существует, В ней. как в фокусе, усиленно я сокращенно отражается все движение и все движения современной истории с тем преувеличением, которое имеют Альпы на выпуклых каргах и капли под микроскопом.

Вы видите, я далек от того, чтоб клеветать на рюмку, служившую,вска целые гаванью всем преследуемым за грех мысли, бежавшим в нее с четырех сторон, – на рюмку, из которой вышел Руссо и со дна которой Вольтер мутил Европу. Но что же мне делать, когда при всем атом чего-то в ней недостает.

Наружно женевцы давно бросили свой отталкивающий пиетизм, свою канцелярскую, педантскую обрядность. Женева в этом даже опередила Англию; в ней человек может, не теряя честного имени, кредита, места, уроков и приглашений на обеды, не явиться яе-енолько воскресений в предике [церковной проповеди (от нем. predigt)]. Но за спавшей с души коростой кальвини ша осталась постно-сморщенная кожа. Эти формы без содержания, эти рябины прошлой болезни уцелели вместе с сухой раздражительностью, е приемами прежней нетерпимости. Женева похожа ва расстриженного пагера, потерявшего веру, во не потерявшего клерикальные манеры.

Кто-то сказал, что в каждом женевце остается на веки веков след двух простуд, двух холодных дуновений: бизы [северного ветра (от фр bise)] и Кальвина, – и, кто бы ни сказал, это совершенно верно, но он забыл прибавить, что к двум прирожденным простудам прибавляются разные пограничные оггепкп и осложнения: савойские – немного с зобом внутри, французские – с coup d'etat'cкими [От фp. coup d etat – государственный переворот] но ползноввениями и централизационными стремлениями Все это вместе составляет в общем швейцарском характере, тоже больше свежем, чем любезном, особый оттенок – женевский, конечно, очень хороший, но не то, чтобы чрезвычайно приятный,

Женевец – гражданин и буржуа, гражданин раздражительный, буржуа агрессивный, несколько хищный и всегда готовый сдать сдачу крупной медной монетой дурного чекана. Между собой у них расплата идет свирепее о быстрее, чем с нашим братом. Иностранца, особенно туриста, пока не намечают в нем наклонности к оседлой жизни щадят, как хорошую оброчную статью в выгодный транзитный товар. Таких соображений между жителями быть не может. На другие кантоны женевцы смотрят свысока, они нарочно не знают по-немецки Вообще надобно заметить, что у швейцарцев два, три. даже четыре патриотизма и, стало быть, столько же ненавистен. Есть патриотизм федеральный в есть кантональный; федеральный, в свою очередь, раздвоен на романский и германский. Как добрые родственники, граждане разных кантонов любят собираться на семейные праздники, вместе покушать и попить, пострелять в цель, попеть духовную музыку и послушать светских речей, после чего, как настоящие родственники, они возвращаются по домам с той же завистью и нелюбовью друг к другу, с которой пришли, c теми же пересудами и взаимными антипатиями.

В германской Швейцарии вы встречаете на каждом шагу ту природную, наивную, англо-саксонскую грубость и бессознательную неотесанность, которая очень неприятна, но не оскорбительна, которая сердит, не озлобляя, так, как сердит неповоротливость осла, слона. Женевец, заимствуя у немецких кантонов это патриархальное свойство, усложняет его, переводя на французский язык, не имеющий столько емкости или выразительности по этой части, и, мало этого, он возводит простодушную соседскую грубость в квадрат преднамеренной дерзостью и сознательным sans facon [бесцеремонность (фр.)]. Он наступает на ногу, зная, что это очень больно; он скорее потому-то и позволяет себе это маленькое удовольствие, что знает.

То, что у немецкого немца идет до приторности, чем он производит в непривычном морскую болезнь, и что называется словом, не переводимым ни на какой язык, – словом Gemiitlichkeit [уют (нем.)], это до такой степени отсутствует в женевце, что вы от него бежите и без морской болезни. К тому же женевец особенно скучен, когда он весел, и пуще всего, когда разострится. Вероятно, во времена женевских либертинов они были размашистее, смеялись смешно и острили не тупым концом ума, но они выродились.

Так, как у женевцев следа нет немецкой задушевности, так у них нет признака сельского, горного элемента, сохранившегося в других местах Швейцарии; женевцам не нужно ни полей, ни деревьев, – им за все и про все служит издали Mont Blanc и вблизи озера. Если он хочет гулять за городом, у него есть на то пароходы с фальшивящей музыкой и двигающимся рестораном. Богатые уезжают в загородные дома, но бедное населенье женевское не имеет ничего подобного маленьким местечкам возле Берна, Люцерна, разным Шенцли, Гютчли, Ютли; есть кое-где несчастные пивные с кеглями – вот и все. Впрочем, надобно я то сказать, женевцу некогда много ездить ins Griine: [за город (нем.)] все время, остающееся от промысла, он посвящает делам отечества, выбирает, выбирается, поддерживает одних, топит других и постоянно сердится. К тому же его торговые дела именно и идут бойко только в то время когда людям в городе душно.

Главный промысел Женевы, так же как и всей городской Швейцарии, – стада туристов, прогоняемые горами и озерами из Англия в Италию и из Италии в Англию. Наших соотечественников, делающих также свои два пути по Швейцария, и больше, чем когда-нибудь, не так дорого пенят, – "не стоят столько", по американскому выражению, – как прежде, до 19 февраля 1861 года, Англичане и американцы котируются выше Женева к торговле пространствами, вершинами и долинами, водами и водопадами, пропастями и утесами прибавляет торговлю временем и продает каждому путешественнику часы и даже цепочку, несмотря на то что у всякого есть свои [В Женеве до того усовершенствовали теперь измерение времени, что узнать, который час, если не невозможно, то чрезвычайно трудно. Как ни посмотришь – все разный час: Один циферблат показывает парижское время (оно, верно, отстает aujourd'hui [в настояшее время (фр.)]), другой бернское (полагать надобно, совсем нейдет), наконец, женевское (по карманным часам Кальвина на том свете), (Примеч. А. И. Герцена.)].

В отправлении своей коммерции с иностранцами женевский торговец является во всей своей оригинальности: он сердится на свода жертву за ее опыты самосохранения и, мало что сердится, – в случае упорства оскорбляет бранью и криком. Иностранец, который но поддается, в глазах женевца что-то вроде вора.

X

Чтоб подражать в болтовне моему уехавшему доктору и быть истым туристом, я должен бросить, заговоривши о женевцах, взгляд на их историю. Дальше 1789 года мы, разумеется, не пойдем: скучно и не очень нужно. Резче этой черты история на Западе не проводила, это – своего рода якватор.

Перед этим годом генерального межевания Женева жила набожной и скупой семьей, двери держала назаперта и без большого шума, но с большой упорностью молилась богу по Кальвину и копила деньги. Опекуны и пастыри много переливали из пустого в порожнее по части богословских препинаний с католиками. Католики меньше болтали, больше интриговали и, когда отчаянные кальвинисты торжественно их побили в контроверзе, католики уже обзавелись землицей и всяким добром. Известно, что католические клерикалы имеют при своей бездетности то драгоценное свойство хрена, что, где они пустят корни, их выполоть трудно. Кальвинисты побились, побились, да так и оставили хрен в своем огороде.

В те времена в Швейцарии было много добродушно-патриархального; несколько семейств, перероднившихся, покумившихся друг с другом, пасли кантоны тихо и выгодно для себя, как свои собственные стада. Разные почтенные старички с клюками, так, как они являются в свят день после обеда потолковать нараспев не в гетевском "Фаусте", а в "Фосте" Гуно, заведовали Женевой, как своей кладовой, распоряжаясь всем и употребляя на себе все рабочие силы своих племянников, дальних родственников и меньших братии. К роскоши они их не приучили, а работать заставляли до изнеможения, "в поте, мол, лица твоего снискивай хлеб", – все по писаниям. Метода эта к концу XVIII века перестала особенно нравиться племянникам, потому что дяди богатели, а они исполняли писания. Как дяди ни доказывали, что женевец женевцу рознь, что одни женевцы – граждане, другие – мещане, а третьи – только уроженцы, племянники не верили и начинали поговаривать, что они равны дядям. "Вы правы, мы все равны перед богом, – отвечали дяди, – а о суетных, земных различиях, если они и есть, стоит ли толковать!" – "Стоит, и очень", – отвечали те из племянников, которых старые скряги не совсем сломали, – и стали отлынивать от благочестивого острога. "Вы люди свободные, – толковали им дяди, – не нравится дома – свет велик, ступайте искать хлеба, где хотите, а мы вас даром кормить не будем, а будем молиться за вас богу, чтоб очистить души ваши от наваждения общего врага нашего".

Ничего, думали про себя старички, пусть помаются да поучатся, пусть поголодают да перебесятся; воротятся и опять будут работать на ниве нашей.

Взяли племяннички котомки и длинные палки и иошли смотреть свет: кто с запяток, кто с козел, кто с булавой швейцара в руке, кто с бурбонским ружьем на плече, кто с историей и географией под мышкой; кто кондитером, кто часовщиком, кто трактирным слугой, кто слугой вообще; жены и сестры их шли во француженки, по части выкроек и воспитания.

Те, которым повезло, весело ехали домой и сами зачислялись в дяди, но не все остальные возвращались к особенному удовольствию набожных сродников. Жившие в Вене и в Москве, в Неаполе и Петербурге конфетчиками и буфетчиками, гувернерами в России или "свиццерами" в Риме, – еще ничего. Но другие, встретившиеся в Париже с беспорядками, и притом не с той стороны, с которой были их храбрые соотечественники, стрелявшие по народу из окон тюльерийского дворца 10 августа 1792 года, возвратились никуда не годными. Вместо молитвенников в черных переплетах с золотым обрезом они начитались гневного "Реге Du-chesne" и мягкого "Друга народа". Старые родственники, сделавшиеся еще закоснелейшими раскольниками, так и ахнули. "Ах, говорят, вы богоотступники, мошенники! Вот мы вас!" – "Вы погодите ругаться, благочестные старцы, – отвечают племянники, – мы ведь не прежние, мы раскусили вас, pas si boeuf [Истое женевское выражение [не так решительно] (фр.). (Примеч. А. И. Герцена.)], давайте-ка прежде делить наследство. Liberte, Frater-nite, Egalite ou…[Свобода, Братство, Равенство или… (фр.)]" Старики и кончить не дали. Давно отупевшие от ханжества и стяжания, они совсем рехнулись при виде такой черной неблагодарности племянников. Страх на них нашел такой; вспомнили площадь, на которой они поджарили и оттяпали невинную голову Серве. Ну, думают, как "наши-то" с бесстыжих глаз ограбят, потузят да еще, пожалуй… Фу! как от биаы: так мороз по коже и дерет.

По счастию, Франция явилась на выручку. Первому консулу было как-то нечего делать; за неимением двух-трех тысяч какой-нибудь армии Sambre-et-Mouse для гуртового отправления на тот свет, он вдруг отдал следующий приказ:

"Article I. Женевская республика перестала существовать.

Article II. Департамент Лемана начал существовать. Vive la France! [Да здравствует Франция! (фр.)]"

Великая армия, освобождавшая народы, заняла Женеву и тотчас освободила ее от всех свобод. Пользуясь досугом, старички стали забираться и прятаться все выше и выше, запираться все крепче и крепче в неприступных домах, в узких и вонючих переулках… Другие, посмышленее, принялись укладываться да, ее говоря худого слова… за Альпы да за Альпы.

Хорошим людям все на пользу, – добровольное заключение и добровольное бегство послужило старичкам как нельзя лучше. Оставшиеся, желая отомстить за порабощение отечества, принялись продавать неприятелю военные и съестные припасы по страшно патриотическим ценам. Во время империи никто не торговался (кроме Талейрана, я то только когда он продавал свои ноты и мнения). Недостало денег в одном месте, – контрибуцию в другом, две контрибуции в третьем; ясно, что комиссариатские Вильгельмы Телли в убытке не остались.

Освобожденные, в свою очередь, реакцией 1815 года от своих страхов, эмигранты возвращались (точно так же разжившись разными дипломатическими и другими аферами) к затворникам, и давай друг на друге жениться для того, чтоб составить плотную аристократию.

Какой ветер веял тогда, вы знаете: Байрон чуть от него не задохнулся, Штейны и Каннинги казались якобинцами, и Меттерних был человек минуты.

Объявляя, обратно первому консулу, о том, что департамент Лемана перестал существовать, а женевская республика снова начала существовать, Свящевный союз резонно потребовал, чтобы во вновь воскресающей республике ничего не было республиканского. Это-то старикам и было на руку. Для либерально-учено-литературной наружности им за глаза было довольно м-м Сталь в Коппете, де Кандоля в ботанике и Росси в политической экономии… Снова принялись они общипывать и брать голодом понуривших голову племянников, снова завели богословские скачки и бега с католиками, которые еще больше накупили земель. Скряж-ническую жизнь свою старики выдавали за олигадои-ческую пеприступность, – мы-де имеем наши знакомства при разных дворах, а по другую сторону Pont des Bergues никого не знаем. Замкнутые в горной части и лепясь около собора, они не спускались вниз, предоставляя черни селиться в С.-Жерве. Как всегда бывает, взявши все меры, они не взяли самой важной: не строить им надобно было Pont des Bergues, не поправлять, а подорвать его порохом, – не подорвали. По этому мосту прошла революция 1846 года,