Текст книги "Ночной Орел (сб. ил. Л.Фалина)"

Автор книги: Александр Ломм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 46 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]

13

Появление в отряде Владика вызвало вначале неудовольствие со стороны Горалека. В тот же день, когда лесник привел мальчика в лагерь, командир вызвал его к себе для серьезного разговора.

Влах стоял перед Горалеком, переминаясь с ноги на ногу, ожидая, что ему достанется за провал наблюдательного поста в к-овском лесу. Но командир принялся отчитывать его за то, что он притащил в лагерь партизан ребенка, за которым тут некому присматривать и которому вообще полагается сидеть возле матери, ходить в школу и заниматься играми, а не болтаться в лесу среди партизан, подвергаясь вместе с ними смертельной опасности.

– Ты что, не понимал, куда тащишь мальчишку? Почему не пристроил его где-нибудь в деревне, у родни или у знакомых? – бушевал шахтер, бешено сверкая своими цыганскими глазами.

– Он сам просился, товарищ командир… – смущенно оправдывался лесник, теребя свою рыжую бороду.

– “Сам”! А ты-то, борода, о чем думал?

– Я-то? Да я, по правде говоря, и сам не очень хотел оставлять его на чужих людей. Вдруг, думаю, про него немцы узнают, пропадет мальчонка! Ведь гестаповцы, сам знаешь, ни стариков, ни детей не щадят. А мальчонка, скажу тебе, Горалек, не простой, а особенный. Он не только был с Коринтой, когда Кожина нашли, он еще и связным у нас был, о провале нас предупредил… Да мало ли что! Вот Коринта мне как-то говорил, что без Владика ему ни в жизнь было бы не разгадать какой-то там научный секрет по поводу Кожина. Владик, вишь, ему идею подсказал, и тогда у него все пошло, как по маслу. Одним словом, боевой мальчонка!

– Идею, говоришь, Коринте подсказал? Это интересно! Выходит, Влах, ты прав… – Горалек смягчился и, подумав, сказал: – Ну ладно, пусть пока живет! После придумаем, куда его определить. Может, к матери отправим, может, еще куда… А ты, Влах, присматривай за ним. На твою ответственность его оставляю. Понял?

– Понял, товарищ командир!

Так Владик остался у партизан. Он был занесен в списки личного состава и во время утренних поверок, стоя на левом фланге, звонко кричал: “Здесь” – когда командир называл его фамилию.

Мальчик ошалел от радости. Ему казалось, что он спит и видит волшебный сон. Еще бы! Скалистая крепость посреди дремучих лесов, настоящие партизаны, увешанные оружием, темная пещера, ежедневные рассказы о боевых подвигах, от которых захватывает дух, – ну какой мальчишка не почувствовал бы себя счастливейшим человеком, попав в такую изумительную обстановку!

Но чему Владик был особенно рад, это присутствию в отряде сержанта Кожина. Мечта научиться летать не покидала его. Если бы Кожин позволил ему, мальчик не отходил бы от него ни на минуту.

Что касается Иветы, ее появление в лагере приветствовали все без исключения. Отряд ощущал острую нехватку в медработниках. Единственный врач – пожилой хирург из Остравы, пришедший в отряд вместе с Горалеком, – не справлялся с работой по уходу за ранеными. Девушке отгородили отдельную каморку возле госпитального отсека, выдали белый халат и сразу загрузили работой.

Ивета была тоже по-своему счастлива, но счастье ее не было таким безоблачным, как счастье Владика. Ее беспокоило сумрачное настроение Кожина, мучила неизвестность о судьбе матери, не покидала тревога за доктора Коринту. Поведение Кожина она истолковывала по-своему: “Иван еще хромает, его не берут на боевые операции, вот он и хандрит, слоняясь по лагерю без дела”. С одной стороны, она сочувствовала Кожину, но с другой – была рада, что он хотя бы временно не участвует в опасных партизанских делах.

В то утро, когда Кожину дали наконец возможность доказать, что он действительно умеет летать, Ивета, обнаружив, что Ивана нет в лагере, страшно разволновалась. Работа валилась у нее из рук. Владик, который всегда точно знал, где находится Кожин, еще спал. Оба командира отсутствовали. Из партизан никто Кожина не видел.

Наткнувшись на Влаха, который вместе со своим верным Тарзаном готовился идти на сторожевой пост, Ивета так и набросилась на него:

– Влах, вы не видели Кожина?

– Не видел, сестричка, не видел. А чего это ты мечешься?

– Как – чего! У Кожина нога больная, ему еще нельзя ходить, а его нигде в лагере нет!

– Раз нет, значит, так надо. Не век же твоему Кожину без дела сидеть. Он и сам уже от тоски извелся… А ты не волнуйся, Ветушка! Вернется твой Кожин, никуда не денется.

Влах улыбнулся в рыжую бороду, вскинул на плечо винтовку и пошел прочь из лагеря…

14

Когда Кожин вернулся, Ивета была занята раздачей раненым завтрака. Радостную весть ей принес Владик. Он лишь мельком заглянул в лазарет, крикнул сестре, что сержант пришел, и снова убежал. Торопливо закончив раздачу пищи, Ивета бросилась разыскивать Кожина.

Она нашла егоза утесом, на краю обрыва.

Иван сидел, свесив ноги со скалы, задумчиво швырял в ручей камешки и при этом рассеянно толковал о чем-то с Владиком, примостившимся рядом со своим кумиром. Лицо у Кожина было пасмурнее, а это свидетельствовало о том, что в его положении не настало никаких перемен.

С приходом Иветы юноша немного оживился, но, поздоровавшись с нею, тут же снова впал в мрачную задумчивость.

Ивета отослала братишку посмотреть, как партизаны чистят пулеметы, а сама присела на его место.

– Ты чего такой грустный, Иван? У тебя неприятности?

– У меня, Ветушка, ничего, кроме неприятностей, последнее время и не бывало. Такая уж, видно, полоса наступила. Впрочем, ничего особенного не произошло… Расскажи лучше о себе. Письмо матери сумела отправить?

– Нет еще. В город никто из наших не ходил, из города тоже никого не было. А сообщить маме надо. Она, наверное, умирает от страха за Владика и за меня. Да и мы о ней ничего не знаем. Поехала она к своей сестре, тете Баре, в Кнежевесь у Праги, а как она до нее добралась, как там устроилась, ничего не знаем. Владику-то что, он и не думает об этом. А я как вспомню ночью, реву, как дурочка. Всякое ведь на ум приходит! Вдруг маму на дороге задержали или выследили и арестовали вместе с тетей Барой… Страшно подумать о таком!

Кожин погладил Ивету по волосам:

– Не надо, Ветушка, не расстраивайся. Я уверен, что твоя мама благополучно добралась до места и ничего с ней не случились. Но чтобы тебе было спокойнее, напиши письмо и отдай мне. Я его на днях смогу отправить…

– Ты, Иван? Тебе можно уже вылетать на задания?

– Тише! – Кожин осторожно осмотрелся по сторонам. – Разве тебе не говорили, что эта моя способность строжайше засекречена?

– Говорили, Иван… Прости, я нечаянно…

– Смотри, попадет тебе от Горалека, если проболтаешься!.. И вот еще что. Письмо твое я, конечно, отправлю, но это должно остаться исключительно между нами. Никому ни слова, ни Владику, ни кому-либо другому. Понятно?

– Понятно, Иван… Но послушай, а как же командиры? Они ведь должны знать о каждом письме, которое уходит из лагеря на волю. Они даже содержание всех писем должны знать. Мне Горалек говорил, что это одно из основных правил внутреннего распорядка…

– Ничего, твое письмо может пойти и непрочитанным. Я уверен, что ты не будешь в нем описывать наши укрепления и подступы к лагерю. А о том, что письмо отправлено, я сам им потом доложу.

– Ну хорошо…

Наступило молчание. Кожин задумчиво смотрел в прозрачные волны ручья, а Ивета с возрастающим беспокойством наблюдала за его лицом. Не нравилось ей поведение Ивана, ой, не нравилось! И чем больше она смотрела на него, тем тревожнее замирало ее сердце.

Наконец девушка не вынесла затянувшегося молчания и тихо окликнула Кожина:

– Иван!

– Что, Ветушка?

– Иван, ты что-то от меня скрываешь! Тебя что-то мучает! Скажи мне, в чем дело?

Кожин долго, с тоской смотрел в расстроенное лицо девушки, словно готовясь открыть ей что-то необыкновенно важное, но так ничего и не сказал. Не решился. Лишь обнял ее за плечи и привлек к себе.

– Дай-ка я лучше поцелую тебя!

Ивета смутилась:

– Не надо, Иван, увидят! Он сразу отпустил ее.

– Ну, не надо так не надо…

Снова наступило молчание. Через минуту Ивета прошептала:

– Ты идешь на какое-то опасное дело, Иван. Я чувствую это! Тебе, наверное, запретили летать… Ведь правда, а? И я знаю, что ты задумал: ты хочешь помочь доктору Коринте. Я прямо так и чувствую, что ты думаешь именно об этом!.. Ну, чего ж ты молчишь?

Кожин лишь нахмурился, но ничего не ответил.

– Ладно, не говори. Но будь осторожен, Иван! Умоляю тебя, будь осторожен! Я умру, если с тобой что-нибудь случится!

Сержант еще крепче прижал к себе девушку и этим движением словно подтвердил ее догадку.

В этот момент со стороны пещеры донесся крик:

– Кожин! Сержант Кожин!

Тут же примчался Владик и выпалил:

– Иван, тебя командиры требуют!

Кожин нехотя поднялся, кивнул Ивете и пошел к пещере. В помещении штаба его ждал один Локтев. Майор пристально посмотрел сержанту в лицо и сказал:

– Ну что, феномен, все еще не в духе? Ничего, привыкай, у тебя теперь должность особенная.

– Да я и так, товарищ майор… – неопределенно отозвался Кожин.

– Смотри у меня, Иван! Я знаю, какой ты тихоня, с прежних времен знаю. Меня не проведешь… Я тебе вот что хотел сказать. Летать не смей. Ни при людях, ни тайком. Об этой твоей способности не должна знать в отряде ни одна живая душа. Кто из твоих друзей, помимо Коринты, знает об этом?

– Ивета знает.

– А Влах и этот мальчик Владик?

– Влах, возможно, смутно догадывается, но точно ничего не знает. Да он и не пытался ни во что вникать. Ему это ни к чему. А вот Владик совсем другое дело. Этого пацана никто ни во что не посвящал. Он сам догадался, что я умею летать. Мечтает, что его я тоже научу.

– Горалек мне говорил о нем. Он в тебе души не чает. Вот ты им и займись. Мальчишка он смышленый и молчать, как видно, умеет. Растолкуй ему, что болтать об этом нельзя.

– Это можно, товарищ майор. Меня он послушает… А самому мне чем прикажете заниматься?

– Пока ничем. Лечи ногу, отдыхай, готовься к большим делам… Скоро я тебя отправлю в Москву, там и налетаешься!

Кожин вздрогнул, как от удара, и побледнел. Майор не спускал с него пристального взгляда.

– Понял, Иван?

– Как не понять, товарищ майор. Все ясно, как майский день.

– Ну, ступай, коли ясно. Я верю тебе, Иван, верю в твое благоразумие, в твою дисциплинированность.

Кожин вышел из штабного отсека совершенно убитый.

До конца дня после этого он не выходил из пещеры, лежал в темноте на койке, усиленно что-то обдумывая. От обеда отказался и лишь вечером, при раздаче ужина, появился перед окошком кухни со своим котелком. После ужина отыскал Ивету, взял у нее письмо и снова скрылся, ничего не ответив на тревожные вопросы девушки.

А глубокой ночью, когда весь партизанский лагерь погрузился в глубокий сон и лишь часовые бодрствовали на своих постах, Кожин тайком вышел из пещеры, проскользнул в темноте мимо поста на площадке и скрылся за выступом скалы. Здесь он с минуту постоял над обрывом, прислушиваясь к неугомонному переплеску волн в потоке, потом поправил на себе одежду, потуже затянул пояс и вдруг, мягко оттолкнувшись от твердой каменной опоры, поднялся в воздух. Никем не замеченный, он, словно призрак, растаял в ночном небе, и лишь чуткий Тарзан лесника Влаха недолго полаял ему вслед.

Прошел час, второй. В лагере ничего не изменилось. По-видимому, отсутствие сержанта Кожина никого не встревожило. Спустя два часа летающий человек так же незаметно приземлился на краю обрыва за утесом и как ни в чем не бывало вернулся в пещеру на свою койку.

15

Этой ночью начальник гестапо, оберштурмбанфюрер Штольц пережил такое ужасное и невероятное приключение, что надолго лишился душевного покоя.

По своему обыкновению, он допоздна засиделся на службе. “Работа” его не отличалась особым разнообразием: допросы, пытки, протоколы, затем снова допросы и снова пытки. И тем не менее “работа” требовала большой собранности и выдержки. Ведь приходилось иметь дело с людьми ужасно упрямыми и несговорчивыми: на них не действовали никакие угрозы, никакие истязания. Это, конечно, было утомительно.

Здание гестапо, построенное бог весть когда – может быть, даже во времена Яна Жижки, – было мрачным и грубым сооружением. Однако Штольцу оно нравилось, особенно своей круглой средневековой башней, поднимавшейся над въездом в тюремный двор. Гладкий конус башни возвышался над остальными строениями метров на двадцать. Под самой крышей, словно бойницы древней крепости, виднелись узкие окна.

Здесь, на недосягаемой высоте, оберштурмбанфюрер Штольц и оборудовал себе рабочий кабинет. Здесь он вершил допросы и делал предварительные внушения.

В час пополуночи, отправив очередную жертву в подвальную камеру башни для “окончательной доработки”, Штольц решил немного передохнуть и освежиться в одиночестве крепким кофе с коньяком.

Тут-то оно и случилось.

В окно, затемненное плотной черной бумагой, кто-то вдруг постучал. Стук был настойчивый, довольно громкий и быстрый. Он повторился три раза подряд с короткими промежутками.

Штольц посмотрел на окно и замер с чашкой в руке. Нет, он не испугался. Ему и в голову не пришло, что это может быть человек. Ведь такая высота!

“Птица, должно быть”, – решил гестаповец и, осторожно поставив чашку на стол, поднялся с кресла.

Он был страстным охотником, этот кровавый палач с внешностью благообразного пастора. Быстро выключив свет, он рывком поднял бумажное затемнение и распахнул окно.

В лицо ему повеяло холодом и сыростью. В непроглядной тьме не слышалось ни малейшего шороха. Лишь где-то далеко, на окраине города, лаяли собаки.

Решив, что птица улетела, Штольц разочарованно захлопнул створки окна и только тут заметил, что на стекле с внешней стороны что-то белеет. Что бы это могло быть?.. Снова открыв окно, он пощупал белое пятно рукой. Бумага! Бумага, приклеенная к стеклу!

У охотника мигом пересохло во рту. Выхватив карманный фонарик, он осветил не успевший просохнуть листок и осторожно снял его со стекла. Затем торопливо закрыл окно, опустил на него затемнение и включил в кабинете свет. Тут же, не отходя от выключателя, прочел на листке следующие четкие строки, написанные химическим карандашом:

“Требую немедленного освобождения доктора Вацлава Коринты, главврача к-овской больницы. В случае отказа вас ждет неминуемая смерть. В моей силе и решимости вы уже убедились на примере подлого предателя Майера, которого я казнил. Не доводите меня до крайности.

Ночной Орел”.

Оберштурмбанфюрер почувствовал легкое головокружение. С трудом передвигая ослабевшие ноги, он прошел к столу и упал в кресло. Это был нервный шок от испуга. Но вызвало его не содержание записки, а тот загадочный, совершенно необъяснимый способ, которым она была доставлена на вершину абсолютно недоступной башни.

Как этот таинственный Ночной Орел добрался до окна? Ни с земли, ни с крыши этого сделать невозможно. У ворот тюрьмы стоят часовые, вход в башню тоже охраняется. На крышу можно попасть, разве что спустившись с парашютом…

Ночной Орел!.. Кто это? Человек или… или… Нет, тут не придумаешь никакого разумного объяснения. Если почтовый голубь, то голубь никак не смог бы приклеить записку на стекло. Это мог сделать только человек, а человеку по гладкой двадцатиметровой стене сюда не добраться. Фантасмагория какая-то!

Ясно одно: нужно немедленно вызвать этого упрямого чеха

Коринту. Если Ночной Орел знает Коринту, то Коринта обязан знать Ночного Орла.

Штольц нетерпеливо нажал кнопку звонка. Тотчас же явился дежурный офицер.

– Коринту ко мне! Немедленно!

– Слушаюсь, господин оберштурмбанфюрер!

Фигура в черном мундире повернулась на каблуке и исчезла.

Штольц нетерпеливо заходил по комнате, мысленно допрашивая Коринту. Жестикулируя руками, он подошел к стулу, на котором должен был бы сидеть Коринта, и прокричал вслух:

– Ну-с, милейший доктор, теперь вы тоже будете все отрицать?!

Резкий звук собственного голоса отрезвил Штольца. Он опустил руки, постоял еще минуту над пустым стулом и вернулся к своему столу. Сев в кресло, он закурил и стал, собирая мысли, готовиться к допросу.

16

Когда четверть часа спустя в кабинет Штольца привели доктора Коринту, гестаповский начальник еще находился в крайнем расстройстве чувств.

– Садитесь и прочтите вот это! – крикнул он и протянул доктору злополучный листок.

Коринта сел на стул, надел очки и внимательно прочел листок. Он сразу понял, в чем дело, и сердце его затрепетало от радости. “Молодец Кожин! Немного наивно, конечно, но для начала неплохо…” – подумал он, а вслух сказал:

– Простите, господин полковник, эта записка, хотя она и касается меня, ровно ничего мне не говорит. Уверяю вас, я не знаю никакого Ночного Орла.

– Не знаете?! – заорал вдруг Штольц, теряя остатки вежливости. – Вы продолжаете нагло утверждать, что не знаете?! Этот проклятый Ночной Орел убил доктора Майера, который сообщил нам о ваших грязных проделках, освободил вашу сообщницу Сатранову, только что подсунул мне эту бумажку, в которой с неслыханной дерзостью требует вашего освобождения, а вы твердите, что ничего не знаете?! Не кажется ли вам, что отрицать эту безусловную связь между вами и Ночным Орлом по меньшей мере глупо!

– Я действительно ничего не знаю, господин полковник, и поражен появлением этой записки не меньше, чем вы.

– Берегитесь, господин доктор, запирательство вам не поможет! Будь вы таким невинным, каким прикидываетесь, за вами не тянулась бы эта уличающая цепь преступлений!

Гестаповец перевел дух и постарался взять себя в руки. Накричав на Коринту, он получил нервную разрядку и почувствовал себя гораздо лучше. К нему вернулось прежнее самообладание.

– Вот что, господин доктор. В настоящий момент меня не интересуют ваши преступные связи. В этом мы с вами разберемся потом. Но вы не можете не знать, каким образом этот ваш Ночной Орел добрался до верхушки башни и приклеил на мое окно записку. Откройте мне этот секрет, и я на неделю продлю срок, отпущенный вам на размышление.

Коринта в ответ лишь недоуменно пожал плечами. Это вновь вызвало у Штольца приступ ярости.

– Ведь вы знаете, как он это сделал! Вы не можете не знать! Ну говорите же, черт бы вас побрал! Не доводите меня до бешенства!

– Я ничего не знаю, господин полковник. Это какое-то ужасное недоразумение! Я могу допустить, что какие-то неизвестные мне лица пытаются выручить меня, но даже отдаленно не могу себе представить, кто бы это мог быть. В здешних краях я, как вы знаете, человек новый. К тому же я трудно схожусь с людьми. У меня не было здесь близких друзей, кроме разве что лесника Влаха, такого же любителя уединения, как и я. Но Влах пожилой человек, вряд ли он способен на такие проделки…

– Не морочьте мне голову! Вы лжете! Я вижу, что лжете! Говорите немедленно! Ну! Как он добрался до окна, этот ваш таинственный покровитель. Он воспользовался каким-нибудь аппаратом? Летательным аппаратом, да?.. Что?.. Не желаете отвечать? Одумайтесь, господин доктор! Своим упорством вы оказываете себе плохую услугу!

– Простите, господин полковник, но сейчас я, право, ничего не могу вам сказать. У меня нет ни малейших предположений на этот счет. Дайте мне собраться с мыслями и подумать до конца назначенного вами срока. Ведь осталось немного… Уверяю вас, для меня все это такая же загадка, как и для вас. Но, быть может, мне удастся что-нибудь придумать, чтобы помочь вам в этом запутанном деле.

Несколько минут Штольц молча смотрел на доктора Коринту. Раздражение его постепенно улеглось, и он снова взял себя в руки.

– Ну хорошо, господин доктор. Трое суток действительно не такой уж большой срок. Думайте. Только мой вам дружеский совет: думайте быстро и правильно! Потому что, если вы ничего не придумаете и попытаетесь снова водить меня за нос, мне придется поговорить с вами несколько по-иному. Вы пожалеете тогда, что родились на свет!

Гестаповец позвонил. Вошли двое охранников и увели доктора Коринту обратно в камеру.

17

Случилось невероятное: Кожин впервые в жизни не подчинился приказу своего командира, сознательно нарушил его строжайший запрет. Еще месяц назад он и подумать бы о таком не посмел, а теперь не только подумал, но и сделал.

Своим своевольным поступком сержант совершил сразу три преступления: летал, отлучался без разрешения из лагеря, отправил частное письмо без ведома командиров.

В эту ночь он действительно слетал в город Б., где не только опустил в почтовый ящик письмо Иветы, но и доставил собственное послание начальнику гестапо. Он был уверен, что после расправы над предателем Майером угроза подействует и Штольц освободит доктора Коринту. Но недаром сам Коринта назвал про себя поступок Кожина “немного наивным”. При всей своей сообразительности и смелости Кожин в то время просто не знал еще всех повадок немецкого гестапо.

Ночная отлучка Кожина продолжалась не более двух часов и совершилась под покровом темной ночи. Тем не менее Локтев узнал о ней. Соседу Кожина по койке в ту ночь почему-то не спалось. Он заметил, что сержант на целых два часа отлучался из пещеры, и доложил об этом Горалеку. А Горалек немедленно поделился тревожной вестью с майором.

Утром, когда большую часть отряда Горалек увел в недалекую лощину обучаться стрельбе из трофейных фаустпатронов и база на некоторое время почти опустела, у Локтева с Кожиным состоялся весьма серьезный разговор.

Чтобы никто даже случайно не смог подслушать, о чем они говорят, Локтев предложил сержанту выйти на воздух. Они расположились на камнях у обрыва и разговаривали под мелодичный переплеск ручья.

Майор был по-настоящему разгневан и, с трудом себя сдерживая, курил папиросу за папиросой. А Иван слушал его с таким видом, что это не предвещало ничего хорошего.

– Итак, сержант, этой ночью ты куда-то летал, – заговорил Локтев. – Не оправдывайся! Молчи! Я пока не спрашиваю тебя, куда и зачем ты летал. Это особый вопрос, и разбираться в нем мы тоже будем особо. А пока о самом факте. Я строго-настрого запретил тебе летать. У меня были для этого очень серьезные основания. Ты обещал мне соблюдать запрет.

– Обещал, товарищ майор.

– Так. Обещал. А сам? В тот же вечер, словно вор, прокрадываешься из пещеры и улетаешь, никому не сказавшись! Ты понимаешь, что ты совершил?

Кожин не ответил. Плотно сжав губы, он смотрел в волны потока, и весь вид его говорил о том, что он не только все понимает, но и ни в чем не раскаивается. Подождав немного, Локтев продолжал:

– Что с тобой, Иван? Ты всегда был образцовым, дисциплинированным солдатом, который умеет подчинять свои прихоти воинскому долгу. Ты был настоящим советским воином. И вдруг такая анархия! В чем дело? Неужели твой исключительный талант настолько ударил тебе в голову, что ты забыл и о присяге, и об уставе, и даже о простой человеческой порядочности? Что и говорить, у тебя обнаружился совершенно особенный талант, и это, безусловно, ставит тебя в совершенно особенное положение. Не скрою, не будь твоего таланта, я не обсуждал бы сейчас твой поступок, а обошелся бы с тобой по закону военного времени. Ты сам должен знать, что это такое.

– Не будь моего таланта, товарищ майор, не было бы и никаких проступков: меня бы просто не было в живых… Я не для забавы летал, товарищ майор. Я предпринял первую попытку освободить доктора Коринту, которому я обязан всем: и талантом своим, и жизнью… И вообще, я хочу воевать, а не отсиживаться в пещере!

Кожин произнес эти слова, не отрывая взгляда от бурлящего потока. Майор швырнул в волны окурок и тут же снова достал папиросу. Он чувствовал, что разговор уходит из нужного русла, и это ужасно его раздражало. Но он по-прежнему старался себя сдерживать, понимая, что с таким особенным, единственным в своем роде человеком нужно и говорить как-то по-особенному.

– Насчет твоей попытки, Иван, мы поговорим позже. Боюсь, что своим самовольством ты только усложнил ситуацию. А насчет твоего желания воевать скажу тебе так. У тебя появилась необыкновенная, можно сказать, уникальная способность, такая, какой не наблюдалось ни у одного из многих миллиардов людей, живших и живущих на нашей планете. Если бы эта способность обнаружилась раньше, никто и не подумал бы посылать тебя на фронт, где ежечасно, ежеминутно тебя может убить шальная пуля. Твой талант оберегали бы как огромное народное достояние. Можешь в этом не сомневаться. А уж коли так случилось, что способность твоя проявилась у тебя здесь, в боевой обстановке, твой командир обязан о тебе позаботиться. Вот и выходит, что я просто не имею права рисковать твоей жизнью. Сегодня я передал о тебе подробное донесение. Уверен, что на него отреагируют и что с ближайшим самолетом тебе придется отправиться на Большую землю. Тобой займутся настоящие ученые, Иван. Не простые врачи, как твой Коринта, а большие ученые, академики. И не на чердаке лесной сторожки тебя будут изучать, а в институтах, лабораториях…

Лицо Кожина обострилось, на челюстях заиграли желваки.

– Все ясно, товарищ майор, – произнес он сквозь зубы. – Люди будут воевать, умирать за Родину, а я буду отлеживаться в тылу, валяться по лабораториям в роли подопытного кролика!

– Это твой долг, Иван. Долг перед Родиной, перед человечеством!

– Красивые слова, товарищ майор! Я не кролик, я живой человек! У меня есть свои чувства, мысли, свое отношение к людям. Меня послали воевать, и я буду воевать! Так велит мне моя комсомольская и солдатская честь. Я не согласен на роль подопытного кролика! Неужели вы меня не понимаете, товарищ майор?!.

– Понимаю, Иван. Конечно, понимаю! Но личные желания и цели приходится забывать, на то и война.

– Я хочу воевать! Разве это личная цель?

– Поскольку тебя толкает на это твое тщеславие и самолюбие, то да, безусловно личная. Твоя война, Иван, будет другой. Тебе, надо полагать, поручат дело, которое никто, кроме тебя, не сможет выполнить. Не нам с тобой решать, Иван, где наше место в этой великой битве с фашизмом. Где нам прикажут, там и будем стоять до конца.

– На фронте – да! Но в тылу?!. Нет, в тылу я не согласен!

Локтеву эти пререкания надоели. Несколько мгновений он в упор смотрел на несговорчивого сержанта, поджав губы. Затем, решив, по-видимому, что дальнейшие уговоры ничего не принесут, встал на ноги, расправил плечи и негромко, но четко подал команду:

– Сержант Кожин, стать смирно! Кожин мгновенно вскочил и вытянулся.

– Слушайте мой приказ, сержант Кожин! – заговорил майор сурово. – Начиная с настоящего момента и впредь до отмены я категорически запрещаю вам покидать территорию базы. За малейшую попытку отлучиться, а также за малейшую попытку предать разглашению свою способность летать по воздуху вас ждет военный трибунал. Вы поняли значение приказа, сержант Кожин?

– Так точно, товарищ майор! – одними губами произнес внезапно побледневший Кожин.

– Надеюсь, вы не уроните честь бойца Красной Армии и не нарушите присягу. Выполнение вами данного приказа я буду каждый день проверять лично. Все. Можете быть свободны!

И, круто повернувшись, майор удалился в пещеру.

Кожин еще долго стоял, неподвижный, как изваяние, и глядел вслед ушедшему командиру. Потом снова сел на камень и глубоко задумался.

Локтев был уверен, что сержант не посмеет полностью выйти из повиновения, и поэтому воздержался пока брать его под арест. Но уверенность майора основывалась на слишком простых и зыбких выводах. Он не учел одного очень важного фактора, а именно: что с появлением нового физического качества в психике сержанта произошло много сложнейших изменений.