Текст книги "Я — легионер. Рассказы"

Автор книги: Александр Немировский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

Явился палач, эфиоп в короткой тунике с плетью через плечо. Но, видимо, Кассиодор уже успокоился и отказался от мысли устраивать в столовой публичную экзекуцию. Повара увели.

Мысль, что рыба, которой его угощали, досталась такой ценой, не давала Марциалу покоя. «Значит, я ел не рыбу, а человека. Я людоед, как Полифем!»

Марциал не шёл, а бежал. Капельки пота блестели на его худом загорелом лице. Край тоги волочился по камням мостовой. Было уже позднее время, и рабочий люд расходился по домам.

Марциал обогнал группу мужчин в заплатанных грязных туниках, пахнущих рыбой и дёгтем. Это были грузчики из порта. Они шагали молча, понуро опустив головы. В их переваливающейся походке, сгорбленных спинах чувствовалась усталость. И всё же Марциал завидовал этим труженикам, этим беднякам, имевшим хоть и тяжело достающийся, но свой кусок хлеба. Когда-то в тихом Бильбилисе[94]94
  Бильбúлис – город в римской провинции Испании, на берегу реки Салона, родина поэта Марциала (40—102 гг. н. э.), автора многочисленных эпиграмм.


[Закрыть] и он не гнушался никаким трудом. На берегах говорливого Салона он долбил мотыгой каменистую землю и обрезал кривым ножом вьющиеся вокруг вязов виноградные лозы. Потом к нему прилетели Музы. Он сменил мотыгу и нож на стиль. Он отправился в этот город, где жил божественный Вергилий, где прославились своими песнями Овидий и Гораций. Но ему, Марциалу, не встретился Меценат. Никто ему не дарил ни рабов, ни поместий. И он не нашёл здесь друга. «Орест и Пилад!» – вспомнил Марциал с горечью.

Остались позади Священная дорога и Субура. Скорее! Скорее! Теперь он никого не замечал.

Ещё не выросли у бычка рога, а он уже наклоняет голову и рвётся в схватку. Тонконогий жеребёнок радуется пыли, предвкушая будущий бег. Так и поэт предчувствует появление гневных Муз. Образы уже теснятся в его смятенном мозгу. Скорее! Скорее! Наверх!

 
От нетерпенья дрожа, развёртывается папирус,
Завтра узнает весь Рим, Кассиодор, о тебе.
Повару своему ты будешь завидовать вскоре.
Ведь пострашнее бичей удары моих эпиграмм.
 

В пещере со львом

Во все стороны простиралась песчаная пустыня с поднятыми вверх, как бы предостерегающими об опасности красноватыми пальцами скал. «Остановись! – говорили эти скалы. – У тебя нет ни пищи, ни воды. Ты безоружен, ослабел от голода. Твои ступни стёрлись и оставляют кровавые следы. Остановись, безумец!» Но Андрокл шёл и шёл.

Уже несколько дней за ним никто не гнался. Его преследовали одни воспоминания. Лица мучителей чудовищно искажены в воспалённом мозгу. Да и люди ли они? Это фантастические звери со свиными рылами вместо лиц, с извивающимися змеями вместо рук. А может быть, это не змеи, а толстые чёрные плети, оставившие на боках и спине безжалостные рубцы.

В одно из мгновений, когда сознание Андрокла освободилось от кошмара, он увидел перед собою скалу с большим чёрным отверстием. Пещера. Она укроет его от дневного зноя, а ночью он двинется дальше. Он будет искать воду. Ведь должна же быть здесь вода!

Андрокл вполз в отверстие. Пахнуло затхлым, застоявшимся воздухом. И, прежде чем глаза привыкли к темноте, Андрокл почувствовал, что он не один. Что-то зашевелилось, раздалось ворчание и рёв, ещё более усиливаемый пещерой. Андрокл увидел льва. Лев колотил себя по бокам хвостом, готовясь к прыжку. Андрокл был слишком слаб, чтобы бежать, и слишком напуган для этого. Он закрыл глаза, ожидая смерти. Но смерть медлила, словно желая продлить мучения. Лев зарычал ещё раз, но в рычаний Андрокл уловил не ярость, а боль. Приподняв веки, Андрокл увидел, что хищник катается по земле, как большая кошка. Поведение льва было странным, непонятным.

Внезапно лев поднёс лапу к морде и с ворчанием начал её грызть. Что-то белое торчало между когтями. Видимо, заноза. И она причиняла хищнику такую боль, что даже присутствие человека не вызвало обычной ярости, Лев был совсем рядом. Андрокл ощущал его жаркое дыхание. Животное пыхтело, скрежетало зубами. Заноза зашла глубоко. Зубы зверя не могли её схватить.

Андрокл протянул руку. Хотел ли он помочь льву? Это было скорее инстинктивное, чем сознательное движение. Но пальцы нащупали острую кость, впившуюся в огромную лапу, и рванули её.

Больше Андрокл ничего не помнил. Он впал в беспамятство. Сколько оно длилось? Час или день? Этого он тоже не знал. Но он хорошо запомнил момент пробуждения: огромная тень, заслонившая свет, упругие шаги и падение чего-то тяжёлого. Зверь принёс что-то в зубах и бросил на камни рядом с Андроклом. Скосив глаза, Андрокл увидел тушу, обрызганную свежей кровью. Запах мяса щекотал ноздри. Слюна заполнила иссохшую гортань, и по всему телу прошла судорога от нестерпимого голода. Андрокл наклонился и схватил добычу льва.

Положив морду на скрещённые лапы, лев смотрел, как насыщается человек. Зеленоватые зрачки неподвижны. Кажется, зверь удивлён, что человек ест так торопливо, жадно. На несколько мгновений Андрокл забыл о соседстве хищника. Голод сделал его самого зверем. Он разрывал зубами жёсткое, неподатливое мясо и, давясь, глотал большие куски. Сытость теплом наполняла его. Но вместе с насыщением росла тревога. В неподвижном взгляде льва было что-то пугающее. Андрокл ощущал то же, что моряки из греческой сказки. Они попали в пещеру к великану-людоеду и тот откармливал их, чтобы съесть. Кто знает, что на уме у зверя. Андрокл не допускал мысли, что бок антилопы – благодарность за оказанную услугу. Нет, это просто запас пищи. «Сейчас зверь сыт, а когда проголодается, примется за меня», – думал Андрокл, прижимаясь спиной к стене пещеры. Теперь он чувствовал в себе достаточно сил, чтобы двигаться. Но ему стало казаться, что малейшее движение, не говоря уже о бегстве, может вызвать ярость льва. Он слышал рассказы охотников, что звери не трогают людей, если они лежат неподвижно, притворяясь спящими. Андрокл старался не дышать и не смотреть на льва, но даже с полузакрытыми глазами ощущал на себе его пристальный, упор, ный взгляд.

Незаметно для себя Андрокл задремал. Впервые за много дней это было не забытьё, а сон. Андроклу снилось, что он бежит по лугу в горах. Высокие травы хлещут по ногам, щекочут спину и живот. Враги гонятся за ним, но для него это игра. Он молод, ловок, неутомим. Он у себя дома. Здесь ему всё знакомо. Только надо напиться. Ручеёк на другом склоне горы. Андрокл знает это. Он слышит, как звенят стеклянные струи, прыгая с камня на камень. Ещё несколько шагов – и он припадёт лицом к холодной, сверкающей на солнце, брызжущей влаге.

Увы, это был только сон. Жажда мучила и наяву. Андрокл оглянулся и облегчённо вздохнул. Лев ушёл. Как приятно не ощущать на себе настороженного, внимательного взгляда хищника! Теперь можно выйти и искать воду. Но радость оказалась преждевременной. Лев лежал в нескольких шагах от пещеры.

Позднее, раздумывая над поведением льва, Андрокл стал склоняться к мысли, что лев охранял его сон, как верный пёс. Но в то время он иначе расценил присутствие хищника. Лев сторожил свою добычу, как кошка у норы сторожит мышь. Привыкший к человеческой жестокости, Андрокл невольно судил о поведении зверя людской меркой. Он был несправедлив. И вскоре понял это. Появление Андрокла не вызвало у льва ни тени раздражения. Лев не колотил себя хвостом по туловищу, как в первые мгновения знакомства. Он только повернул голову и громко зевнул, обнажив огромную розовую пасть с двумя рядами острых жёлтых зубов. Андрокл опустился на землю. Он решил, что будет наблюдать за львом отсюда, а не из глубины пещеры. Наверное, звери, как и люди, не любят трусов. Лев снова положил голову на лапы, но вдруг встал и медленно побрёл к видневшимся вдали красноватым скалам.

И тут произошло нечто необъяснимое. Словно какая-то сила толкнула Андрокла. Он поднялся на ноги и зашагал за львом. Они шли долго. Лев ни разу не оглянулся на человека, находившегося от него на расстоянии одного броска. Расстояние между ними не увеличивалось и не уменьшалось. Казалось, лев считался с тем, что человек слаб и ему трудно идти.

Слёзы радости душили Андрокла. За все эти годы рабства он впервые был благодарен живому существу. И этим существом оказался не человек, а свирепый хищник. Римляне огораживают арены своих амфитеатров высокими железными решётками, бросают туда рабов и выпускают львов. Хищники терзают обречённых своими когтями и клыками. Но разве хищники в этом виноваты? Их не кормят несколько дней, их дразнят железными палками, чтобы вызвать ярость. Люди свирепее и кровожаднее львов. Они злее и подлее, коварнее и хитрее.

За красноватой скалой начался спуск. Лев и человек шли по высохшему руслу речушки. Видимо, в пору дождей оно наполнялось водой, но теперь от неё остались лишь мелкие продольные углубления, напоминающие шевелюру эфиопа. Но что это? Деревья? Пальмы в пустыне. Где деревья, там и вода!

Вот он, источник – чудо жизни! Андрокл, наклонившись, пил, и, перед глазами у него колебалось отражение львиной морды с широким носом, пастью, окружённой щёткой усов. Лев смотрел, как человек пьёт. А человек не мог напиться, слёзы текли у него по щекам, капали и смешивались с водой.

Они были в нескольких шагах друг от друга, и, казалось, каждый думал о своём. Если бы человек сделал для Андрокла то, что сделал для него лев, он, наверное, обнял бы этого человека, прижал к груди, дал бы клятву всегда помнить о нём. Но Андрокл боялся даже подойти к своему спасителю и положить ему на гриву руку. Это ведь дикий, вольный зверь. Человеческая ласка может показаться ему фамильярной и жалкой. Да и может ли выразить движение руки или) звук голоса всю глубину переполнивших Андрокла чувств?

Внезапно лев встал. В косых лучах заходящего солнца он виделся не песчано-жёлтым, как прежде, а огненно-красным. Было что-то грозное в его позе, в широко расставленных лапах, в гордо закинутой голове. Большие ноздри раздувались, грудь поднималась и опускалась, как кузнечные чехи. Казалось, зверь учуял запах невидимого противника где-то в песках и скалах и бросал ему молчаливый вызов.

И вдруг тишину расколол какой-то протяжный звук. Он был похож на львиный рык, но было в нём что-то призывное, зовущее. Судороги прошли по телу льва. Он вытянулся, задышал ещё более глубоко и часто, а потом, не оглядываясь, на мягких лапах пошёл на зов. Андрокл понял, что зверь не вернётся.

Аттила

Свиток, открытый вашему взору, написал Аполлоний, – сын Фестила. Тем, кто до сей поры не слышал обо мне, объясняю, что я торговец тканями из Массилии,[95]95
  Массúлия – древняя греческая колония на юге Галлии, ныне Марсель.


[Закрыть] и родитель мой, да будет к нему милостив Христос, торговал тем же товаром, пока не преставился на шестьдесят пятом году жизни. У меня всегда были в запасе прочные и красивые ткани, и брал я за них умеренную цену. Поэтому меня знали во всех римских городах от Пиренейских гор до Ренуса[96]96
  Рéнус – Рейн.


[Закрыть] и во многих селениях франков и бургундов, наших союзников. Я продавал египетский лён, сирийскую ткань, милетскую шерсть и шёлк из страны серов.[97]97
  Египетский лён считался наилучшим; сирийская ткань была грубой и имела спрос среди воинов; милетская шерсть – очень дорогая ткань; шёлк из страны серов – китайский шёлк.


[Закрыть] Я одевал куриалов[98]98
  Куриáлы – городская знать, члены городских советов – курий.


[Закрыть] и колонов, христиан и язычников; римлян и варваров. И никто не называл меня обманщиком. Однажды, это было в тысяча двести шестом году от основания Рима,[99]99
  Эта дата соответствует четыреста пятьдесят третьему году н. э.


[Закрыть] я занялся делом, далёким от моих обычных занятий.

Теперь, на склоне лет, я сам удивляюсь своему сумасбродству. Можно ли было рисковать жизнью ради ничтожного вознаграждения! Как я отважился отправиться в самое логово безбожных гуннов! Но старость не понимает молодости, даже если старик и юноша – одно лицо. Может быть, тогда меня прельстило не золото, а слава? Или я уступил просьбам друга, и сострадание взяло верх над страхом перед неизведанным, свойственным всем смертным?

Итак, я прибыл в бургундское селение, что на берегу Родана.[100]100
  Рóдан – древнее название реки Роны.


[Закрыть] Стеснённое горами, оно занимало одну улицу, но улица эта протянулась на целую милю. Собаки на околице деревни встретили меня лаем, как это бывает всюду, когда появляется чужеземец. Но ни одна живая душа не окликнула меня. Тогда я направился к дому знатного мужа Гундерика. С тех пор, как остатки бургундов поселили в Сабаудии,[101]101
  После разгрома бургундского королевства гуннами остатки бургундов были поселены римским полководцем Азием в Сабаýдии (совр. Савойя).


[Закрыть] Гундерик стал моим другом, и я не встречал варвара достойнее его. Впрочем, от варвара в нём оставалось лишь одно имя. Гундерик давно уже одевался, как римлянин, знал латинский язык не хуже, чем родной бургундский.

У дома Гундерика стояла толпа, чего-то молча ожидая. Первой мыслью было, что в доме покойник. Я подошёл к одному из старцев, поприветствовал его со всей почтительностью.

– Что происходит? – спросил я.

– Как, ты не знаешь? – удивлённо воскликнул старец. – Аттила берёт Ильдико в жёны!

Теперь пришло время удивляться мне. Ильдико и Аттила! Эти имена не связывались в моём сознании.

– А разве жена Аттилы умерла? – вымолвил я наконец и сам понял, сколь наивным был мой вопрос.

– У Аттилы четыреста жён, – ответил старец. – Но кто ему помешает иметь ещё двести красавиц в гареме?

Да, это было так. На всём огромном пространстве от Альп до Кавказа, от Данубия до Ра[102]102
  Данубий – Дунай, Ра – Волга.


[Закрыть] Аттила был неограниченным повелителем. Ему платили дань бесчисленные племена и народы. Он совершал набеги на Армению, Месопотамию, Италию. И хотя два года назад на Каталаунских полях[103]103
  15 июня 451 года на Каталаунских полях (близ г. Труа) произошла так называемая «битва народов». Римляне с помощью своих федератов – вестготов, бургундов, франков – победили гуннов Аттилы.


[Закрыть] Аттила потерпел поражение, не было владыки могущественнее его.

Открылась дверь. Толпа встретила Гундерика горестным вздохом.

– Мои родичи и соплеменники! – начал Гундерик. В голосе его чувствовалось отчаяние. – Я решил отдать Ильдико. Кому как не бургундам известна жестокость Аттилы. Гунны в случае отказа сожгут наши деревни и уведут всех нас в рабство…

– Надо бежать! – крикнул кто-то.

– Кто пустит нас в свои земли? – продолжал Гундерик. – Кто рискнёт бросить вызов Аттиле? Не римляне ли, которые платят Аттиле дань? Или готы, что у него под пятой? У меня нет выбора. Завтра я расстаюсь с Ильдико. Может быть, среди вас найдётся несколько смельчаков, готовых сопровождать мою дочь?

Наступила тишина. Люди неловко переминались с ноги на ногу. Гундерик скользил взглядом по опущенным лицам. И вдруг его взгляд столкнулся с моим.

– Аполлоний! – радостно воскликнул бургунд. – Как я рад тебя видеть! Один ты можешь меня спасти.

Я решительно не понимал, на что рассчитывает несчастный отец. Может быть, он хочет занять денег и послать Аттиле выкуп? Нет! Бургунд задумал другое.

– Вы, эллины, хитроумнейшие из смертных! – начал Гундерик, когда мы остались одни. – Недаром ваш Одиссей обманул сына бога морей и выколол у него глаз.[104]104
  Имеется в виду приключение Одиссея в пещере циклопа Полифема, сына бога морей Посейдона.


[Закрыть]

Не стану злоупотреблять вашим вниманием и передавать все лестные слова, высказанные Гундериком. Он полагал, что мне ничего не стоит перехитрить самого Аттилу и убедить его повременить со свадьбой, пока Ильдико не исполнится восемнадцать лет. Варвар был красноречив, как Цицерон, а пятьсот солидов, обещанных мне в случае удачи моей миссии, ещё красноречивее. И я уступил его просьбам.

На следующее утро мы двинулись в путь. Ильдико находилась в крытой коляске, запряжённой парой лошадей. В четырех возах были подарки (всем известно, как гунны падки на них), в трех возах – продовольствие, так как дорога к лагерю Аттилы была долгой. Гундерик хотел, чтобы я совершал путешествие в коляске Ильдико, но я предпочёл не расставаться со своим добрым конём. Вместе со мною было ещё три воина из числа родичей Гундерика и несколько рабов.

Мы проехали вдоль живописных берегов Леманского озера,[105]105
  Лемáнское озеро теперь называется Женевским.


[Закрыть] ослепительно синего, как глаза Ильдико, мимо белопенного Ренуса, где с согласия императора впервые поселились бургунды.

Переправившись через Ренус по уцелевшему чудом мосту, мы повернули на восток и вскоре встретились с конным отрядом гуннов. Мне и прежде приходилось видеть этих азиатов, и каждый раз они поражали меня своим безобразием. Низкорослые, с кожей цвета пустыни, которая их родила, с клочками редких волос на подбородке, с узкими щёлочками глаз, гунны не были похожи ни на один известный мне народ. Многие в моё время причисляли гуннов не к людям, а к демонам, исчадиям ада. Другие уверяли, что гунны, как звери, питаются кореньями диких трав и сырым мясом. Может быть, во всех этих рассказах и есть доля истины, но гунны, которых пришлось мне видеть, отличались от других варваров скорее по внешнему виду, чем по образу жизни. Я полагаю, что, поселившись в Европе, гунны отказались от многих обычаев своих предков и восприняли образ жизни варваров, населявших Европу.

Узнав, что с нами Ильдико, гунны решили нас сопровождать. Это нас обрадовало: мы могли быть уверены, что никто не отважится на нас напасть. Кроме того, не надо было опасаться, что собьёмся с пути. Старшего из гуннов звали Эдеконом. На его щеках были следы глубоких порезов, делавших лицо ещё более безобразным, чем у других гуннов. Эдекон превосходно владел языком эллинов. Как я выяснил, он был участником трех посольств в Константинополь и вёл там переговоры о выдаче перебежчиков. В составе одного из посольств были эллины Онисим и Орест. Оказывается, Орест потом женился на дочери Эдекона. Эдекон рассказал мне о гуннах такое, чего раньше я не знал.

Сто, а может быть, и двести лет назад из бескрайних степей, что над страною серов, гунны двинулись на запад. Они были верхом и в войлочных шалашах, поставленных на колёса. После долгих странствований и сражений с враждебными племенами гунны оказались у Меотиды.[106]106
  Меотúда, или Меотидские болота, – Азовское море.


[Закрыть] Несколько лет Меотидские болота, считавшиеся непроходимыми, сдерживали кочевников. Но однажды гуннские охотники преследовали оленя. Он привёл их на берег пролива, соединяющего Меотиду с Понтом Эвксинским.[107]107
  Понт Эвксúнский – Чёрное море.


[Закрыть] Олень бросился в пролив и поплыл. Увлечённые погоней охотники, спешившись и держась за хвосты лошадей, последовали за животным. На противоположном берегу залива они увидели богатые города и невытоптанные степи. Они поспешили вернуться, чтобы сообщить соплеменникам о своём открытии. По указанному охотниками пути гунны проникли в страну, омываемую морем. Имя её Таврика.

Гунны разгромили осевших в Таврике остготов, а затем двинулись дальше на запад, к границам Римской империи. Гуннами правил царь Руа, передавший перед смертью власть племянникам Аттиле и Бледе.

О дальнейшем возвышении Аттилы и об убийстве им Бледы я уже знал, потому попросил своего собеседника объяснить мне некоторые странные обычаи гуннов. Так, оказалось, что порезы, которыми покрыто лицо Эдекона, делались ещё в детстве. Цель их не наводить страх на врагов, как я прежде считал, а отгонять злых духов.

На десятый день пути мы подошли к Данубию. Данубий – огромнейшая река. Некоторые называют её Петром. Она принимает несколько десятков притоков и по величине превосходит все другие, кроме Нила.[108]108
  Древние не знали истинных размеров Ра – Волги. Им было неизвестно существование великих сибирских рек.


[Закрыть]

Самым тягостным во всём путешествии было видеть, как мучается Ильдико. Из коляски часто доносились рыдания. Это немало удивляло Эдекона.

– Почему она плачет? – спрашивал он. – Может, быть, ей не по душе брак с моим повелителем?

Это предположение показалось гунну настолько невероятным, что он рассмеялся.

– Ты знаешь, – сказал он после некоторой паузы, – Гонория, сестра императора Валентиниана, послала моему владыке кольцо, предлагая ему жениться.

– Да, это мне известно, – подтвердил я. – Но Ильдико ещё так молода, что не понимает оказанной ей чести.

Конечно, я не стал объяснять гунну, что Гонория отправила Аттиле кольцо из темницы, желая любым путём вернуть себе свободу, и что сестра императора не отличалась красотой. Что же касается Ильдико, то её красота не имела себе равных. Недаром слава о ней проникла через горы и степи и достигла самого Аттилы.

Нередко Ильдико подзывала меня к себе и засыпала вопросами: «Скажи, Аполлоний, Аттила злой? Зачем я ему нужна? Он меня отпустит?»

Что утешительного я мог сообщить этому ребёнку, наивному и чистому? Объяснить, что Аттила – чудовище, каких не видывал свет? Что он пролил моря человеческой крови? Что трава не растёт, где ступило копыто его коня?

– Выслушай меня, Ильдико, – сказал я девушке. – У римлян за пять веков, кажется, был лишь один добрый император. К его имени «Тит» прибавляли «услада рода человеческого». Но Тит царствовал лишь два года, отмеченные яростью Везувия и другими страшными бедствиями. Казалось, сама природа, враждебная смертным, не вынесла зрелища их счастья и решила своим вмешательством возместить отсутствие зла в империи. К тому же доброта никогда не украшала владыку. Аттила добр к тем, кто признаёт его власть, и беспощадно жесток к недругам.

Не знаю, успокаивали ли Ильдико мои рассуждения или просто ей было приятно присутствие человека, к ней расположенного, но последние дни пути она не отпускала меня от себя. Пришлось сесть к ней в коляску. Я не только рассказывал девушке о странах и городах, в которых мне пришлось побывать, но и слушал её. Детство она провела в Герцинских лесах, одно имя которых вызывает у римлянина или эллина ужас. Для Ильдико эти леса были вовсе не страшными. С какой теплотой она говорила о деревьях-великанах, о травах и птицах! И даже лесные звери в её рассказах выглядели так, словно это были не страшные хищники с когтями и клыками, а мудрые персонажи басен Эзопа.

На двенадцатый день пути мы выехали на мощёную дорогу. Между плитами росла трава, из чего я заключил, что по ней мало ездили. Дорога была построена при императоре Александре Севере, как говорил сохранившийся милевой столб. Но на других участках этой дороги я видел милевые столбы с именами Максимина Фракийца, Филиппа Араба, Требония Галла.[109]109
  Максимúн Фракúец, Филúпп Арáб, Требóний Гáлл – императоры III в. н. э.


[Закрыть] Кажется, каждый император хотел приписать дорогу себе.

Область, по которой мы ехали, в давние времена была заселена римлянами и составляла провинцию Паинонию. С нашествием гуннов население бежало в Италию и Галлию. О прежней жизни свидетельствовали лишь развалины.

Редкие дома были ещё заселены, и около них в кронах деревьев гнездились аисты. Однажды мои спутники бургунды готовились развести костёр. Эдекон запретил им это делать, чтобы не беспокоить птиц. Оказывается, Аттила объявил аистов священными птицами. Произошло это так. Под стенами Аквилеи вождь гуннов увидел аистов, которые, вопреки своим обычаям, уносили птенцов. Это было воспринято как предсказание падения города. Аттила распорядился начать его осаду. Аквилея была взята, разграблена, разрушена. Не знаю, заслуживает ли эта история доверия, но я решил передать её, как слышал.

Прошло ещё десять дней, и мы приблизились к селению, в котором стоял Аттила. Селение это подобно было обширнейшему городу. Деревянные стены его сделаны из досок, соединённых так крепко, что едва удавалось заметить стык между ними. Стражи, к моему удивлению, пропустили нас, не потребовав подарков. По-видимому, мы обязаны были этим покровительству Эдекона. Сразу за стеной тянулись триклинии и портики, построенные вдоль улиц, сходящихся к центру. В центре города, как мне объяснил Эдекон, находился дворец Аттилы.

Посланные Аттилою царедворцы приняли наши дары и выделили место для отдыха. Но прежде нам предложили пройти в термы. Сколько я ни ссылался на свою усталость, посланцы Аттилы были настойчивы. Наверное, никто не должен был показываться перед владыкою, не смыв вместе с потом и дорожной пылью злые умыслы.

Термы, куда меня повели, были поразительной красоты и могли бы прославить любой из городов Галлии. Через портик я прошёл в просторный вестибюль. Два окна, прорубленные под сводом, давали возможность видеть, с каким вкусом устроен потолок. На стенах, покрытых белым полированным цементом, изображены фигуры конных гуннов, повозки и остроконечные шатры. Видимо, художник хотел напомнить гуннам об их жизни, какой она была до вторжения в Европу.

Не успел я снять одежду, как ко мне подошёл пожилой человек с повязкой на бёдрах и на чистом латинском языке спросил, не нуждаюсь ли я в его услугах.

– Благодарю тебя, почтеннейший. Но я привык мыться сам, – отвечал я.

– Видимо, ты приехал издалека! – воскликнул незнакомец.

Присев на корточки, он продолжал:

– Десять лет я провёл в этих термах, но никто не назвал меня почтеннейшим. Для гуннов и их гостей я просто раб. И никто уже не знает моего настоящего имени. Никто не помнит, что эти термы сооружены мною.

– Ты архитектор? – спросил я, не пытаясь скрыть удивления.

– Да, – ответил незнакомец. – Когда-то моё имя было хорошо известно, и здания, которые я построил, до сих пор украшают мою родину. В один из набегов гунны схватили и увезли меня с собою. Мне было приказано построить терны. Я вложил в работу всё своё умение, ибо награда, на которую я рассчитывал, превосходила всё, что когда-либо мне платили. Мне казалось, что Аттила, увидев моё старание, возвратит мне свободу, и я вернусь на желанную родину, обниму жену свою и детей. Вот уже девять лет они ничего не знают обо мне… Наивно было рассчитывать на благодарность Аттилы. Меня оставили прислужником при термах. Теперь я должен тереть спины, обрезать ногти и выполнять другие прихоти посетителей терм.

Незнакомец давно уже кончил свой печальный рассказ, а я никак не мог прийти в себя. Меня не только потрясла судьба архитектора, но и взволновало собственное будущее. После всего услышанного разве я мог надеяться, что сумею убедить Аттилу отсрочить свадьбу с Ильдико? Не прикажет ли владыка гуннов заковать меня в цепи? И я тоже никогда не увижу своей родины, как этот несчастный архитектор…

Снаружи меня ожидал Эдекон. Я едва узнал его: он был в одеянии, скорее приличествующем персидскому вельможе, чем воину. Пурпурный плащ, раздуваемый ветром, позволял разглядеть под ним богатую тунику, украшенную вышивками, и массивную золотую цепь, наверное, захваченную во время набега на один из римских городов. Мягкие полусапожки из чёрной кожи были оторочены драгоценными камнями. «Как же должен одеваться сам Аттила, если его воины щеголяют в таком наряде?» – подумал я.

– Пойдём со мной, чужеземец. Владыка пожелал тебя видеть, – сказал Эдекон торжественно.

Гунн разговаривал со мною так, словно увидел меня впервые. Мне это сразу не понравилось. Ведь слуга – зеркало господина.

Дворец Аттилы находился на возвышенности. Деревянная стена с высокими квадратными башнями окружала его. Но ворота дворца никем не охранялись. Видимо, Аттила чувствовал себя в безопасности среди своих соотечественников и не нуждался в страже.

Миновав вестибюль, мы вошли в огромный зал. Потолок поддерживали многочисленные деревянные колонны. Пол был застлан пёстрым ковром. Вдоль стен на низких скамьях сидели гунны в одеждах, сверкающих золотом и драгоценными камнями. Видимо, это были советники Аттилы. Но где же Аттила?

В зал вбежала стайка девушек в белых туниках до пят. Если бы не раскосые глаза и приплюснутый нос, их можно было бы назвать миловидными. Девушки направились в угол зала, где сидел человек в грубом плаще. Рядом с ним была Ильдико.

Я не мог отвести взгляда от Аттилы. Я теперь знал, что это был он.

Широкоплечий, с крупной головой, как бы выходящей прямо из туловища, и маленькими глазами, он был ещё страшнее, чем я себе его представлял.

Девушки затянули какую-то протяжную песню, время от времени кланяясь жениху и невесте. Наверное, это была свадебная песня. Бедная Ильдико!

– Тебя зовут Аполлоний? – спросил Аттила, когда я приблизился.

Я молча поклонился.

– Мне рассказывала о тебе Ильдико, – продолжал Аттила. – Ильдико просила, чтобы ты отправился к её отцу и сообщил, что она нашла своё счастье. Завтра тебе дадут свежих лошадей и охрану.

Я с трудом удержался, чтобы не бросить Аттиле в лицо всё, что я думаю о счастье Ильдико. Но вместо этого я сказал:

– Сегодня мне пришлось побывать в твоих термах. Нигде нет равных им по красоте. Недаром строитель так любит своё сооружение и так привязан к твоей милости, что считает за счастье остаться при термах служителем.

Аттила вскинул голову. Я был уверен, что он понял намёк. Но в моих словах не было ничего оскорбительного. Поэтому ему пришлось принять их в прямом, а не скрытом значении.

– Ты прав, – согласился Аттила. – Мои термы заслуживают похвалы, но что ты скажешь о моём дворце?

Я стал восхвалять дворец, выбирая самые пышные выражения.

Аттила прищурился. Опущенные веки, жёлтые и морщинистые, как кожура печёного яблока, потушили острый, пронизывающий взгляд. И если бы не вздрагивающие уголки губ, я готов был поклясться, что Аттила дремлет.

О чём размышлял он в эти мгновения, показавшиеся мне вечностью? Думал ли он о новых походах или о беге времени, перед которым бессилен могущественнейший из царей? Сознавал ли Аттила, что, приближая к себе чужую молодость, он бессилен отдалить смерть?

Знаки придворных и более чем выразительная мимика Эдекона дали мне понять, что аудиенция окончена. У меня не было возможности просить Аттилу об отсрочке свадьбы. Свадьба совершилась в то время, пока я мылся в термах и выслушивал рассказ архитектора. Как наивен был Гундерик в своих надеждах на мой ум. На земле ещё не родился человек, которому бы удалось перехитрить Аттилу!

В последний раз я взглянул на Ильдико. В выражении лица, повороте головы я уловил что-то новое, мне незнакомое. Нет, не отчаяние. Скорее решимость.

С помощью Эдекона я отыскал отведённый мне дом. Бургунды, родичи Гундерика, спали, растянувшись на ковре. Я расположился рядом. Кажется, гунны сохранили приверженность ко многому, из чего в прошлом складывался их кочевой быт. Я не видел у них кроватей. Да и вообще мебели почти не было. Главной пищей служило заквашенное особым образом молоко. Кувшин такого молока принёс раб. И я нашёл этот напиток кочевников не лишённым приятности.

Долго я не мог уснуть. Перед моими глазами всё время стояла Ильдико. Гордая, запрокинутая голова, жёсткая складка на лбу, стиснутые зубы. Будь у меня дочь, я бы лучше убил её, чем отдал Аттиле. Бедная Ильдико! Голубка в клетке хищника. Нет, не голубка! Орлица!

Было уже позднее утро, когда я проснулся. Помолившись господу нашему Христу, я вышел из дома, давшего мне ночлег. Селение напоминало муравейник, куда воткнули кол. Гунны метались по улицам, что-то кричали, размахивали руками. На лицах было выражение испуга или даже ужаса. Так как я не знал языка гуннов, то решил, что к стенам подступили враги.

Наконец появился Эдекон. Его роскошная одежда была помята, волосы на голове спутаны. Я бросился к своему провожатому.

– Что произошло?

– Лучше бы я задушил эту дикую кошку! – закричал гунн. – Сейчас слуги взломали дверь покоев. Владыку нашли в постели мёртвым. Лицо и одежда в крови…

Какими словами передать чувства и мысли, нахлынувшие на меня, как поток? Аттила убит. Звонкий горный ручеёк остановил песчаный вихрь, сметавший племена и народы. Держава Аттилы неминуемо рухнет, как рухнула и рассыпалась империя Александра Македонского или персидского царя Кира. Там, где с гиком и свистом проносилась гуннская конница, начнётся новая жизнь. И только слепые певцы под рокот струн и звон кубков будут вспоминать о биче божьем Аттиле. Но сохранит ли история имя юной и прекрасной Ильдико? Или оно исчезнет бесследно, как имена иных героев, которые не складывали горы из черепов и не проливали моря крови?