Текст книги "Я — легионер. Рассказы"
Автор книги: Александр Немировский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)
Смерть Овидия
Волны ещё не смыли очертаний тела на прибрежном песке, а чёрная голова пловца уже едва виднелась в открытом море. Издали её можно было принять за нырка – водяную птицу, плававшую у берега в эти осенние дни.
Несколько мгновений назад пловец лежал на животе, бездумно пропуская между пальцами мокрый песок. Ветер трепал длинные волосы, стянутые на лбу льняной тесьмой. Из камышей, обнявших колючим строем небольшое озеро, доносилось ленивое мычание волов. Эти привычные звуки успокаивали. А прикосновение волн, заливавших по щиколотки ноги, было приятно, как ласка ребёнка.
И вдруг человек вскочил на ноги. Его чуткий олух уловил голоса. Римляне! Они шли, оживлённо разговаривая, непринуждённо смеясь.
Пастух сжал ладонь, словно в ней была не горсть песку, а горло недруга. Из кулака потекла жёлтая жижа. Не раздумывая, он бросился в море и поплыл к плоской, вытянутой косе.
Местные жители, геты, прозвали его Меченым за рубцы и шрамы на теле. Никто не знал его настоящего имени, потому что он был продан в рабство ребёнком. Рассказывали, что он провёл много лет на корабле, поднимая и опуская тяжёлое весло, и это ожесточило его душу. У него не было семьи. Дочери и жёны рыбаков избегали его. Он никогда не смотрел людям в глаза, изъяснялся на каком-то странном языке, смешивая греческие и латинские слова с наречием своего народа. Он умел читать не хуже тех, кто приходил из города собирать налоги. Но казалось странным, что он никогда не бывал в Томах и при появлении на берегу римлян прятался, хотя ему ничто не угрожало.
Пастух вышел из воды, отряхнулся, с опущенной головой зашагал в глубь косы, туда, где из песчаных надутых ветром холмов поднимались желтоствольные сосны. И тут ему бросилась в глаза вытащенная на берег лодка. Как он её не заметил сразу? «Здесь кто-то должен быть». Едва успев это подумать, пастух увидел человеческую фигуру. Незнакомец сидел у сосен спиною к морю. Кто бы он ни был, его присутствие здесь раздражало. Но вдруг человек встал. И пастух разглядел белую римскую тогу. Римлянин! Наверное, один из тех, кто прибыл на корабле в Томы. От них и здесь не скроешься! Решение пришло сразу. Этот должен ответить за всё. Только так можно покончить с прошлым, которое жгло и преследовало, как навязчивым сон. Рука сама вытащила из ножен на поясе кривое лезвие. Пастух взял нож в зубы, чтобы было удобнее ползти. Он должен приблизиться к врагу незаметно. С десяти шагов он попадёт в него без промаха.
И вдруг пастух услышал всхлипывание. Он оглянулся. Трудно поверить, что плачет этот человек в тоге. Но вокруг не было никого другого. Плачущий римлянин! А ему казалось, что римляне только заставляют плакать других. Люди плачут от боли и обиды. Он тоже плакал в первые месяцы своей неволи. Но потом у него иссякли слёзы и в душе осталась одна ненависть и жажда мести. Кто мог обидеть этого римлянина? Кто причинил ему боль?
Пастух прислушался. Этот удивительный римлянин уже пел. И песня его была широка, как море. Откуда в квакающей римской речи вдруг появилось столько величавой мудрости, грустного раздумья и хватающей за сердце тоски? Этот римлянин – певец. А все певцы – любимцы богов. Даже дикие звери не трогают их. Дельфины высовывают головы из кипящих волн и внимают звукам песен.
Пастух засунул нож за пояс, встал и медленно зашагал к соснам. В нескольких шагах от них он остановился и, дождавшись, пока римлянин закончит свою песню, спросил:
– О чём ты поёшь, чужеземец?
Римлянин спокойно повернулся. Он был немолод. Время посеребрило его виски, но в глазах, сохранивших юношеский блеск, не было ни испуга, ни удивления. Наверное, это смелый человек, не боящийся встречи с незнакомцем. Или, может быть, он не дорожит жизнью?
– Я пою о родине, с которой меня разлучила судьба, – сказал римлянин. – Когда-то своими песнями я учил смертных радостям любви. Это были весёлые и задорные песни. Многих они заставляли забывать о том, что отнята свобода. И сам я готов был об этом забыть. Вот уже девять лет, как меня изгнали из Рима в этот пустынный и безотрадный край. Вот уже девять лет, как я слышу ломаную греческую и латинскую речь. У меня нет друзей. Да откуда они могли бы здесь взяться, если всё римское здесь внушает неприязнь?
– У тебя есть о чём вспомнить, – молвил пастух. – Ты был счастлив на своей родине.
– У меня остались одни воспоминания.
– Воспоминания бывают разными, – продолжал пастух. – Одни расширяют твоё бытие. Ты живёшь и минувшим и настоящим. Другие – как тяжёлая железная цепь. Идёшь, а они тянут тебя назад.
Римлянин удивлённо вскинул голову. Он не ожидал услышать от варвара такую мудрую речь.
– Ты очень хорошо оказал о воспоминаниях. Но у человека должно быть будущее. Я же потерял всё, кроме жизни, которая даёт мне чувствовать всю горечь бедствий. На мне нет больше места от ран. Моя Фабия больше не пишет мне. А как она рвалась за мной в прощальную ночь! Я не взял её, надеясь, что, оставшись в Риме, она добьётся для меня прощения. Шли годы. Прощения не было. Крутобокие корабли, увозившие отсюда воск, шкуры и рыбу, унесли и мои тристиа.[38]38
Трúстиа – жалобные и печальные песни Овидия. Слово это стало нарицательным.
[Закрыть] Но мои жалобы не смягчили сурового сердца Августа. Новый правитель ещё хуже прежнего. Вчера в Томы пришла трирема из Рима. Может быть, на ней тайный убийца. Если бы я был отравителем или вором, меня бы здесь не держали. Слово для цезарей опаснее яда и кинжала.
Пастух слушал, проникаясь всё более и более сочувствием к этому удивительному человеку. Судьба римлянина ему близка. Горе понятно. Римлянин плакал от одиночества и бессилия изменить свою судьбу. У него не было будущего.
Помолчав немного, римлянин приподнял исхудавшее лицо, обрамлённое спутанными седыми волосами. Огромные горящие глаза смотрели с ожиданием, в них чувствовалось, беспокойство.
– Я не надеялся здесь кого-нибудь встретить, – сказал римлянин прерывающимся от волнения голосом. – Этот мыс всегда казался мне глухим и пустынным. Мне хотелось самому свести счёты с жизнью. Но раз судьба столкнула меня с тобою, я решаюсь просить тебя об одной услуге. Руки мои не привыкли к мечу. Смертоносное железо противно музам. Удар может оказаться неверным, смерть – долгой и мучительной.
Римлянин наклонился и быстро поднял с земли меч. Его короткое лезвие блеснуло на солнце.
– Вот, возьми!
Пастух попятился. В глазах его сквозил ужас.
– Нет! Нет! – пробормотал он. – Я не могу, я не хочу тебя убивать! И разве ты виноват в том, что со мною было?
Сейчас пастух уже не помнил о том, как совсем недавно с ножом в зубах он подкрадывался к римлянину, чтобы лишить его жизни. Что же произошло в эти несколько минут? «Этот римлянин не такой, как другие, – думал пастух. – Он слишком хорош для Рима. Но почему он не может жить без своего города, принёсшего ему горе? Почему ему мало этого простора, этих сосен, этих синеющих на горизонте лесов?»
– Остановись! – кричал римлянин. – Заклинаю тебя богами, остановись!
Пастух бежал к берегу, увязая по щиколотки в глубокая песке. «У каждого есть счёты с жизнью и богами, – думал он. – А я не могу быть убийцей».
– Уведи мой чёлн, – услышал он голос издалека. – Утопи его в море. Я не хочу, чтобы они узнали, как умер Овидий.
Пастух направился к лодке. «Овидий… – думал он. – Римлянина зовут Овидием». Он никогда не слыхал этого имени. Да, этот римлянин не такой, как другие.
Пастух шёл по берегу вдоль моря. Языки волн зализывали следы.
Я – легионер
Человек этот, на которого у нас в Путеолах[39]39
Путеóлы – небольшой приморский город в Италии.
[Закрыть] никто бы не обратил внимания, обладал какой-то удивительной властью над новобранцами, выстроенными на утоптанной пхощадке в два ряда. В его неторопливой, размеренной походке, в манере держать голову, в словах команды, которые он вытягивал из себя, чувствовалось превосходство, словно Луцилий (таково его имя) был консулом или легатом, а не простым центурионом.[40]40
Кóнсул – выборное лицо, обладающее высшей военной властью; легáт – помощник консула, командовавший одним или несколькими легионами; центуриóн – младший командир в низшем подразделении – манúпуле. – ответственный за воинскую подготовку и поддержание дисциплины.
[Закрыть]
– Я вас обломаю! – сказал Луцилий, закладывая руки за спину. – Вы поймёте, что такое дисциплина.
И как бы в подтверждение своего могущества он заставил нас бежать на месте. И хотя это было совершенно бессмысленное занятие, не предусмотренное никакими правилами, все покорно поднимали ноги, и я делал то же самое. А потом он приказал нам лечь грудью на землю и не шевелиться. Перценний (так звали моего соседа по палатке) проявил недостаточную расторопность, за что центурион отстегал его прутом. Вряд ли это было больно. Но как-то странно видеть, как бьют рослого парня, который мог бы одним ударом свалить с ног мучителя.
В палатке перед тем как уснуть я долго размышлял над всем виденным и пережитым. Я понимал необходимость дисциплины. Она была нужна во времена Камилла, когда Рим осаждали полчища галлов, во дни Сципиона, когда пуны хозяйничали в Италии. Но теперь мы стоим на Данувии в чужих землях. Нам никто её угрожает. Почему я должен выполнять прихоти Луцилия, терпеть его издевательства?
Однажды Луцилий вызвал меня из строя и стал рассматривать мои ноги с таким удивлением, словно это были копыта. И только из ругани, сопровождавшейся ударами, догадался, что завязки моих сандалий подняты на два пальца выше, чем положено. В другой раз ему показалось, что я не поддерживаю равнения при сдваивании рядов, и, не пожалев своего времени, гонял меня до тех пор, пока я не упал в изнеможении.
Луцилию было мало дня. Не раз он устраивал «прогулки» по ночам. В полном вооружении, с копьями в руках, мы должны были пройти десять миль военным шагом и возвратиться в лагерь. Причём некоторую часть пути он заставлял нас бежать.
А упражнения с оружием! Всемогущий Юпитер! Что это за пытка! Где он только раздобыл такие тугие луки и тяжёлые копья! О деревянные чучела! Сколько я принял из-за вас мук!
– Чучело изображает неприятеля, – объяснял Луцилий. – Вы должны его поразить. За промах удар лозой.
К концу дня мне причиталось двадцать горячих. И я их получил.
Только один Перценний яростно всаживал свой дротик без промаха в грудь деревянного чурбана. Поползли слухи: «Тут дело нечистое. Не иначе как у Перценния амулет меткости».
Но Перценний сам рассеял наши подозрения. Оказывается, всё дело в воображении. Стоит только представите себе на месте чучела самого Луцилия (есть ли неприятель страшнее центуриона?), и рука не даст промаха.
Клянусь Геркулесом! Я ненавидел центуриона не меньше, чем Перценний. Но все мои попытки совершить мысленную подмену ни к чему не приводили. Я расплачивался спиной за отсутствие воображения.
Жизнь наша была бы вовсе невыносимой, если бы не одна слабость Луцилия: он любил выпить. Замечено, что вино на людей действует по-разному. Одни от него свирепеют и лезут в драку. Другие расслабляются и теряют присущую им самоуверенность. На Луцилия, благодарение Юпитеру, вино действовало смягчающе. Он становился разговорчивым, даже болтливым, ударялся в воспоминания и клял свою собачью должность.
– Эй вы, зелень! – говорил он, уставившись на нас бессмысленными глазами. – Пользуйтесь моей добротой! Вот у меня был центурион – зверь. Мог кулаком быка убить. Кто-то во время привала украл курицу. Центурион бил всех подряд, пока не нашёлся виноватый. Сам ему отрубил голову, а всему манипулу запретил во время похода разводить огонь и есть горячую пищу.
Как дрессировщик поощряет животных лучшей пищей, нас награждали двойным и полуторным пайком за рвение и усердие, за покорность и бесчувственность. Не прошло и месяца, как в нашем манипуле появились дупляры и сесквипляры.[41]41
Дупляры – получатели двойного пайка, сесквипляры – полуторного.
[Закрыть] Были и другие поблажки. Услужливых центурион освобождал своей властью от тяжёлых работ, назначал на раздачу пайка. Так появилось множество маленьких начальников, привязанных к колеснице власти и пользующихся привилегиями.
Необыкновенная меткость обеспечила Перценнию двойной паёк. Но эта награда не отделила Перценния от нас, он делился своим пайком с товарищами по палатке. Да и во всём другом он готов был помочь: подставить плечи, дать совет, принять на себя чужую вину.
Перценний владел не только даром убеждения, но и поразительным искусством скрывать свои помыслы и намерения. Для Луцилия и других начальников он был старательным воином. Для нас – бунтарём, защитником слабых. О, какие он находил слова, чтобы прославить достоинства мирной жизни в кругу семьи. С каким отвращением он говорил о служении Марсу[42]42
Марс – в древнеримской мифологии бог войны.
[Закрыть] и о тех, кто превратил его в источник наживы.
Будучи человеком общительным, Перценний сблизило не только с новобранцами. Многие ветераны приходили нему за советом, и чаще других Вибулен.
Вибулен начал службу ещё при Агриппе[43]43
Марк Випсáний Агрúппа (63–12 гг. до н. э.) – полководец, ближайший друг и родственник Августа. В значительной мере его спобностям Август обязан многими победами.
[Закрыть] и проделал вместе с ним два похода. По шрамам на лице и груди Вибулена можно было изучать историю войн с варварскими народами Испании, Африки, Германии. В этом году Вибулен должен был выйти в отставку и ему, как и другим ветеранам, предлагали участки на берегу Савуса.[44]44
Сáвус (современ. Сава) – приток Дуная.
[Закрыть]
– Скажи, – обращался Вибулен к Перценнию, – зачем мне эти болота? Мало я кормил вшей? Надо ещё кормить комаров! Для этого я проливал кровь? Где же справедливость?
– В волчьей пасти, – отвечал Перценний. – Разве ты не знаешь басню о ягнёнке, отправившемся искать справедливость? Волк показал ему, где справедливость. От бедняги не осталось и косточек.
На мои вопросы о его прошлом Перценний отделывало: шутками. Но я подозревал, что прежде он был актёром и наивно спрашивал:
– Разве имена актёров не становятся достоянием истории?
– Мы не греки! – отвечал Перценний. – Быть актёром у нас позор. Прославиться можно только в военном лагере или на поле брани. Ты слышал, чтобы актёру дали публичную награду? А какой-нибудь новичок, попадающий без промаха в чурбан, уже дупляр. А там, глядишь, мне нацепят на грудь фалеру[45]45
Фалéра – знак отличия в римском войске.
[Закрыть] и я стану центурионом.
Только однажды Перценний несколько приоткрыл свою тайну:
– Что ты всё говоришь обо мне? Нашёл знаменитость! Овидия читал весь Рим, а стоило ему не угодить Августу, и он оказался в Томах. Бедняга Овидий, наверное, поменялся бы со мною местами. Тут хоть ссылка со сроком. И не такая глушь. И ты не один. А там кругом варвары. И почта приходит через месяц. И нет никакой надежды на возвращение.
Так у меня возникло подозрение, перешедшее затем в уверенность, что Перценния сделали солдатом за какой-то выпад или намёк политического порядка. Август, конечно, считает себя знатоком искусства и даже бросает поэтам крохи со своего стола. Но он покровительствует лишь искусству, стоящему перед ним на задних лапах.
* * *
Известие о смерти Августа, чьё имя носил наш VIII легион, застало нас в зимнем лагере у Сисции.[46]46
Сúсция (современ. Сисак в Югославии) – место ожесточённых боёв в 35–33 гг. до н. э.
[Закрыть] Надо ли удивляться, что легат Юний Блез, под начальством которого кроме нашего легиона находились ещё XV Испанский легион и IX Аполлонов, объявил десятидневный траур и прекратил обычные упражнения? Ведь берега Савуса, где стоят лагеря наших легионеров, ещё помнят победы Августа, а стены Сисции ещё хранят следы от ядер его балллист.
Сладок отдых после тяжёлого труда. Десять дней мы не упражнялись с оружием, не копали рвов, не чинили дорог! Но отдых не принёс спокойствия. Слухи о событиях, совершавшихся в Риме, проникали и в нашу глушь. Торговцы из Наупорта и Аквилеи распространяли их вместе с тканями и вином.[47]47
Наупóрт и Аквилéя – римские города на юге провинция Паннонии (территория нынешней Венгрии и Югославии), где развертывается действие рассказа.
[Закрыть] Так мы узнали, что Август перед смертью назначил своим преемником пасынка Тиберия, известного множеством жестоких поступков.
Перценний был единственным из нас, кто знал Тиберия в лицо. Он много раз видел его в театре Помпея. Перценнию запомнились белые, как бы обсыпанные пудрой лоб и щёки, неподвижные, как у змеи, глаза, заросшие волосами уши.
Теперь у нашей палатки толкалось больше воинов, чем у претория.[48]48
Претóрий – палатка полководца, центральная часть лагеря.
[Закрыть] Перценний делился своими мыслями о Тиберии. Он высмеивал скупость, уродство, ханжество нового императора.
Особенную тревогу в те дни испытывали ветераны. Скоро ли придёт приказ об отставке? Даст ли Тиберий участки в Италии или под наделы пожалует сырость болот?
– Как нам быть, Перценний? – спрашивали ветераны. – Куда писать? К кому обращаться?
– Однажды заяц написал жалобу лисе, – начинал Перценний. И сразу воцарялась тишина. С каким вниманием слушали воины Перценния! Они прямо-таки смотрели ему я рот. Многие были из деревень и не знали, что такое театр. Но и для горожан, которых трудно чем-нибудь удивить, басни Перценния были откровением. Конечно, Перценний подражал Эзопу,[49]49
Эзóп (6–5 вв. до н. э.) – древнегреческий баснописец.
[Закрыть] но в сюжетах он был оригинален. Я уже не говорю об исполнении, полном остроумия и блеска.
Не раз у нашей палатки останавливался и Луцилий. Тогда программа мгновенно менялась. Перценний начинал говорить голосами Вибулена и других воинов, забавно копируя походку и движения каждого из нас. Это был человек с сотней лиц, настоящий, большой актёр.
– А ты можешь говорить моим голосом? – спрашивал Луцилий вкрадчиво. – Дай команду или выругай эту братию.
Затаив дыхание, мы ждали ответа Перценния.
– Пробовал, – отвечал хитрец сокрушённо. – Не получается! Разве простому воину воспроизвести речь прославленного центуриона!
– То-то, – удовлетворённо заключал Луцилий и удалялся.
* * *
И всё же нам трудно было скрыть свои настроения и тревогу.
Юний Блез, судя по его действиям, был человеком достаточно опытным. Он решил прибегнуть к испытанному приёму. Зрелище – вот что сможет отвлечь воинов от опасных мыслей и вернуть им бодрость. Разве не с помощью зрелищ император справляется с многотысячной городской чернью? Амфитеатр вместо форума. Звон мечей в руках гладиаторов заменил речи народных трибунов.
Правда, в провинции не было ни амфитеатра, ни гладиаторов. Но разве в канабах[50]50
Канáба – посёлок при лагере, где жили солдатские жёны и дети, торговцы и другой люд, обслуживающий войско. Многие крупные города Европы (Вена, Будапешт, Белград и др.) выросли из лагерных посёлков.
[Закрыть] при лагерях мало бродячих актёров? Конечно, зимний лагерь не вместит трех легионов. А что если воспользоваться одним из летних лагерей, превратив его в амфитеатр? Достаточно только на месте претория соорудить деревянный помост.
Отдав соответствующие распоряжения, легат отправился в Аквилею, где у него была вилла. Но всё же Блез рассчитывал прибыть на представление, хотя и не к его началу.
Не буду рассказывать о том, как мы прибыли в летний лагерь, как разместились на указанных нам местах. Справа от нашего легиона располагались воины XV легиона, прибывшие из Эмины, слева воины IX, стоявшего в Сирмиц. Представление было обычным. Мимов сменяли акробаты, акробатов – жонглёры. В воздухе мелькали шары и кольца. Дрессированная обезьянка в одежде и короне парфянского царя, кривляясь, склонялась перед актёром в пурпурной тоге, а актёр пел:
Но вот на помост вышел Перценний. Наш VIII легион встретил появление своего любимца одобрительными возгласами. Соседи молчали. Их удивило, что новый артист в простом солдатском плаще, а не в яркой одежде, как другие.
Перценний подошёл к самому краю помоста и сказал:
– Многие здесь знают меня. Я не актёр. Я воин восьмого легиона. Говорят, что я умею говорить разными голосами…
Смех. Крики:
– Давай, Перценний!
– Говорят, что для актёра важнее всего воображение, – продолжал Перценний. – Вот я и представил себе, что к нам в лагерь прибыл Марк Туллий Цицерон,[52]52
Марк Туллий Цицерóн (106—43 гг. до н. э.) – римский политический деятель, оратор, писатель.
[Закрыть] да будут к нему милостивы небожители.
Я насторожился. Это что-то новое. Конечно, Цицерон – великий оратор, это признавал и Август. Но Цицерон был врагом Августа и убит по распоряжению триумвиров. Цицерон в солдатском лагере! Ну и придумал!
Перценний сделал движение рукой. Край плаща закинут на плечо. Гордый поворот головы. Глаза сверкают. Да, это чудо искусства! Не было ни одного человека в многотысячной массе, кто бы не поверил превращению. Цицерон жив. Солдат не отрубил ему голову. А презренная Фульвия, жена Марка Антония,[53]53
Марк Антóний (83–30 гг. до н. э.) – политический деятель и полководец.
[Закрыть] не протыкала вилкой язык, произносивший филиппики! Цицерон бессмертен, как бессмертны разум и возвышающее душу, гордое, не склоняющееся перед насилием человеческое слово.
– До каких же пор вы, дикие звери, будете злоупотреблять нашим долготерпением? – начал Перценний. – Даже варвары, что за Данувием, мягкосердечнее вас. Вы превратили нашу жизнь в сплошное мучение, вы не даёте нам покоя ни днём, ни ночью. Долго мы терпели из малодушия. Старики, мы совершили по тридцать, по сорок походов и почти все изувечены. Кто в отставке, и для того служба ещё не кончена, его оставляют при знамени, и под другим званием он несёт те же труды. А кто переживёт все эти бедствия, того тащат в отдалённые страны и вместо полей дают ему болото или негодный участок на горе. Военная служба поистине тяжка и жалка: душа и тело оценены в 10 ассов[54]54
Асс – мелкая римская монета.
[Закрыть] подённо; за эту сумму должны мы припасать платье, оружие, палатки, откупаться от жестокости центурионов, от лагерных работ. Свидетель Геркулес! Нет конца побоям и ранам.
На моих глазах происходило удивительное. Все понимали, что это не жалкое подражение, не игра, а слова, идущие от самого сердца.
– Ты прав, Перценний! – кричали одни. – Достаточно терпеть!
Другие молча обнажали спины, показывали рубцы или открывали рты с остатками зубов. Третьи с кулаками подступали к трибунам и центурионам, растерявшимся от неожиданности и не знавшим, как себя вести.
– Мы страдали при Августе, – продолжал Перценний. – Будет ли нам легче при Тиберии? Не пора ли нам вступать на службу на определённых условиях? Каждый должен получать по динарию. Срок службы шестнадцать лет и чтобы нас не держали потом при знамени и выдавали содержание не гнилыми продуктами, а чистыми деньгами. Почему преторианцы[55]55
Преторианцы – императорская гвардия, находившаяся в привилегированном положении. Лагерь преторианцев располагался в Риме у Коллинских ворот.
[Закрыть] получают по два динария и служат 16 лет? Разве служба у Коллинских ворот опаснее, чем в горах и дремучих лесах?
Крики одобрения заглушили последние слова оратора. Да, оратора, а не актёра. Было вслух произнесено то, что втайне мучило каждого. Человеческое стадо, сдерживаемое суровой дисциплиной, превратилось в народ. Так, наверное, выглядел форум в те времена, когда Гракх произнёс свои знаменитые слова: «Даже дикие звери имеют в Италии свои норы и логовища, а вы, сражающиеся и умирающие за Италию, не имеете ни клочка собственной земли!» Сто пятьдесят лет назад была произнесена эта речь, и с тех пор ничего не изменилось. По-прежнему уделом бедняков являются страдания. По-прежнему богачи наслаждаются жизнью, не зная лишений.
Расталкивая воинов, я бросился к Перценнию, на помощь. Толпа гудела и ревела. Казалось, поток прорвал плотину. Но стоило Перценнию поднять руку, как наступила тишина.
– Братья! – крикнул я что было сил. – Не пора ли нам объединиться под одним орлом?[56]56
Серебряный орёл на древке был значком легиона. Нижний конец древка был заострён и втыкался в землю. Орлу поклонялись, венчали его венками, умащали благовониями.
[Закрыть] Поодиночке нас сломают! Вместе же мы непобедимы.
Что тут началось! Одни, это были воины нашего легиона, ревели от восторга. Другие возмущённо вопили: «Почему под вашим? Разве наш орёл хуже?» Зависть и соперничество готовы были сделать нас врагами. Положение спас Перценний.
– Друзья! – сказал он в наступившей тишине. – Почему нам не объединить наших орлов, не поставить их рядом?
– Верно! – послышались возгласы.
Тотчас же нашлись энтузиасты, решившие осуществите предложение Перценния. С лагерного вала они срывали дёрн, чтобы насыпать возвышение и в него воткнуть древки с орлами. За этой работой и застал нас легат, прискакавший из Аквилеи. Спешившись, Блез кинулся к тем, кто таскал дёрн. Он останавливал то одного, то другого, пытался вырвать дёрн, словно кусок земли с травою представлял для него опасность. Отчаявшись, легат вытащил меч и, протягивая его воинам, молил о смерти:
– Заколите меня! – кричал он. – Лучше убить легата, чем изменить императору.
Потрясённые настойчивостью Блеза, воины перестали таскать дёрн.
Простирая к нам руки, Блез кричал:
– Зачем прибегать к насилию? Не лучше ли послать гонцов к императору? Выскажите ему свои жалобы! Вспомните, что грозит мятежникам!
Слова эти нашли отклик в толпе. «Если сам легат советует отправить посольство в Рим, значит, он признаёт тяжесть нашего положения и справедливость требований», – рассуждали новобранцы. «Нам не дадут никаких участков, и долгие годы, проведённые на службе, останутся невознагражденными. Мы не новобранцы. Это им нечего терять», – думали ветераны.
На помост выскочил центурион Луций Клеменс. Клеменс был среди центурионов белой вороной. Он никогда не бил солдат и не издевался над ними. Воины его манипула готовы были отдать за него жизнь.
– Ветераны! – начал Клеменс. – Я с вами состарился под орлами. Помните, не всегда я был центурионом. Но и теперь разве я не переношу вместе с вами зной и дожди? Разве у меня лучшая палатка или более сытная пища? Ваша судьба – моя судьба. Ваша слава – моя слава. Ваш позор – мой позор. Верьте мне, вашему товарищу: силой вы ничего не добьётесь. Отправьте в Рим ходатаев, как советует вам легат. И вы, новобранцы! Разве я кого-нибудь обидел из вас? Ударил? Покушался на ваше имущество? Взял деньги, которые вы мне предлагаете в надежде добиться моего благоволения? Скажите, заслуживаю ли я доверия? Если не заслуживаю, я уйду. Пусть другие учат вас и командуют вами. Если же вы мне верите, поверьте и моему опыту. Никогда мятеж не приводил к добру.
Так был потушен первый пожар. Выделили послов. С ними, по настоянию Перценния, должен был отправиться сын Юния Блеза, военный трибун[57]57
Военный трибун – старший офицер легиона. В императорскую эпоху военные трибуны назначались из лиц сенаторского сословия.
[Закрыть] XV легиона. Воины решили дождаться возвращения послов в летнем лагере, так как опасались, что, разъединившись, не сумеют противостоять коварству своих командиров.
Прошло ещё два дня. И пламя возмущения вспыхнуло с новой силой. Ещё до событий в летнем лагере несколько манипулов было отправлено под Наупорт, на укрепление размытой дождями дороги.
Работами руководил начальник лагеря Ауфидий Басс, как бы двойник нашего Луцилия, только лишённый его спасительной слабости (пристрастия к вину). В юности, как говорят, Ауфидий служил под началом Марка Антония, триумвира и соперника Августа. И ему казалось, что до сих пор все об этом помнят. Из страха перед возможными обвинениями или просто разговорами о своём прошлом Ауфидия превратился в самого образцового служаку, каких только знал Рим. Он не делал исключения и послаблений ни для кого и требовал точного исполнения приказа. События в летнем лагере, о которых Ауфидий, конечно, знал, ничему его не научили. Более того, приписав их попустительству самого легата, объявившего траур в войске, Ауфидий решил усилить и так суровую дисциплину.
В лагере у Наупорта в наказание за вину или без вины, просто из-за того, что Ауфидию казалось, будто на него смотрят вызывающе и шепчутся за спиной, солдат нагружали камнями и заставляли целый день шагать по кругу.
Это издевательство кончилось открытым бунтом. Легионеры напали на Ауфидия, стащили с повозки, нагрузили багажом и, подталкивая остриями копий, повели в наш лагерь.
После полудня, когда многие в палатках были заняты игрою в кости, в лагерь ввалилась толпа. Представьте себе это зрелище: ненавистный, всем Ауфидий, изнемогающий, дрожащий от страха, и гогочущие солдаты.
– Тебе не тяжело, Ауфидий?
– Как тебе показалась дорога? – слышалось то и дело.
На шум из претория вышел легат. Его сопровождали центурионы и несколько ветеранов.
– Схватить их! – приказал легат, указывая на солдат, пришедших из Наупорта.
И хотя всё это происходило на наших глазах, никто не решился защитить товарищей. Напрасно те звали на помощь и кричали, что всем нам угрожает та же участь. Напрасно они призывали небо и богов. Приказ легата был выполнен. Арестованных отвели в тюрьму.
Конечно, мы могли бы смять легата и его помощников. Но это означало бы прямое неповиновение, бунт. Стоит нам применить силу, и наши условия будут отвергнуты, а послы задержаны. Кто захочет разговаривать с бунтовщиками? К тому же и легат проявил себя как человек мягкий и умеренный. Ведь он не возражал, чтобы в числе послов был его сын. Недаром у него столько преданных солдат. Они охраняют его днём, а ночью спят на земле у претория.
Но не успели закрыться ворота тюрьмы, как мы стали рассуждать по-другому. Не расценят ли центурионы наше поведение как слабость? И почему бы легату не арестовать Ауфидия, этого цепного пса? Вот кому надо ответить за преступления! Воспоминание об обидах и несправедливостях разжигало наш гнев и нетерпение. Палатки гудели. Игра в кости заброшена. До костей ли теперь? Наши товарищи в тюрьме. Сегодня они, а завтра возьмутся и за нас…
Этой же ночью к тюрьме подошло несколько человек. Мрак мешал разглядеть их лица.
– Откройте! – послышался властный голос легата.
Часовые повиновались и только через несколько мгновений поняли, что ошиблись. Человек, обладавший голосом Блеза, не был легатом. Перценний обманул часовых и открыл тюрьму. Мы ринулись к нему на помощь.
Сколько раз со страхом я обходил эту приземистую бревенчатую постройку! Попасть в тюрьму значило проститься с жизнью. Рассказывали о пытках и издевательствах над заключёнными.
Двери камер трещали под ударами. Ключей мы не нашли. В дело пошли брёвна. Недаром нас учили искусству осады крепостей. Теперь же силы удесятерились одним только сознанием, что мы разрушаем крепость, построенную против нас. Наконец все арестованные на свободе. И солдаты возмутившихся манипулов, и дезертиры, уже приговорённые к смерти.
У меня не хватает слов, чтобы передать наше ликование. Мы сжимали узников в объятиях, качали на плащах. Мы оглушили их радостными криками, которые были, наверное, слышны по ту сторону Савуса. Мы готовы были сделать всё для солдат, приведших Ауфидия, чтобы загладить свою вину перед ними.
Возбуждённые победой, мы шли к палаткам. Ветер раздувал над нашими головами пламя факелов. И оно вырывало из мрака то морщины на лице Вибулена, то крепко сжатые губы Перценния, то чей-то поднятый кверху кулак.
И надо же было, чтобы в это время на нашем пути встретился Луцилий! Все другие центурионы и военные трибуны попрятались в своих палатках и сидели тихо, как мыши. А он бесстрашно двинулся нам навстречу, может быть, уверенный в своей власти над нами или просто пьяный.
И сразу же Луцилий оказался в молчаливом кольце. Конечно, он пьян. Он не чувствует нависшей над ним угрозы. Он не видит ненависти в наших глазах.
– Разойдись! – кричит он зычно.
И в это же мгновение на его голову обрушивается палка. Десятки рук протягиваются к нему, рвут одежду.
– На помост! На помост! – слышатся крики.
Луцилия подхватывают и волокут по земле, как мешок с зерном. Пламя факела освещает перекосившийся рот и белую, как молоко, спину. Напрасно он молит о пощаде. Его никто не слушает. Он распластан на досках. Один садится ему на ноги, другой держит голову. Третий (это мясник Фульвий) заносит фасции[58]58
Фáсции – пучок прутьев, считавшийся принадлежностью ликторов, служителей при консуле.
[Закрыть] и опускает их со страшной силой. Отвратительный, режущий уши свист и нечеловеческий вопль. И снова свистят фасции. Я расталкиваю солдат, окруживших помост плотным кольцом. Что-то кричу. Бегу в темноту. Но свист фасций преследует меня. Бросаюсь на землю. Закрываю лицо руками.
«Но он ведь это заслужил, заслужил», – сверлит мысль.
