Текст книги "Пурпур и яд"

Автор книги: Александр Немировский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

В ОВРАГЕ

Человек в коротком плаще – на вид ему можно было дать лет двадцать пять – пил из рога маленькими глотками. Казалось, он не замечал всадников, не слышал приближавшегося топота и криков погони. Может быть, ему хотелось показать мальчику, гладившему шею загнанного коня, как надо встречать опасность? И лишь когда первый из преследователей (это был Ариарат) поравнялся со сломанным дубом, он схватил мальчика за руку и потянул к оврагу.

Они стремительно неслись вниз, перепрыгивая через переплетенные корни. Ветки наотмашь хлестали по лицу. Колючки раздирали одежду…

Шум погони становился глуше, а потом и вовсе замер. Колючий кустарник сменился ветвистыми деревьями. В полумраке, подобно старинному зеркалу, поблескивало озерцо. Пахнуло гнилью и сыростью.

Беглецы остановились. Один был невысокого роста, но с мускулистым загорелым телом. Другой – высок и строен. По длинным волосам и нежной, не загрубевшей коже рук его легко было принять за одного из тех юнцов, чей жалкий удел – украшать непристойные господские пиры и забавы. Складка губ была капризной, как у тех, кто знает о своей неотразимости и умеет извлекать выгоду из красоты. Так во всяком случае показалось его разгоряченному бегом спутнику.

– Вот мы и дома! – Он посмотрел на едва пропускавшие свет древесные кроны. – Крыша над головой! – Прикоснувшись пальцами к влажной осоке, он добавил значительно: – Постель!

Мальчик не ответил. Во взгляде его сквозило недоверие и, может быть, неприязнь.

– Чего нам с тобой не хватает? – продолжал старший, забавно морща лоб. – Ах! Мы еще не представились друг другу.

Он отступил на шаг и сделал неуклюжий поклон, воображая, что именно так знакомятся люди высшего круга.

– Алким, сын Гермодора, херсонесит.

Мальчик молчал, угрюмо глядя себе под ноги.

Назвавшийся Алкимом с участием взглянул на него.

– Понимаю! – выдохнул тот. – У моего первого хозяина, рыботорговца, кол ему в глотку, была привычка давать рабам мудреные имена. Конюха он называл Хатроматидом, повара – Фереогандром. Мне он придумал кличку Сисомалей. Только и слышал: «Сисомалей! Подай сандалии. Сисомалей! Налей вина. Сисомалей, негодный! Снимай хитон!» Ко всему приспособился. А вот к кличке этой привыкнуть не мог. Тьфу! Сисомалей! Когда он в море тонул, думал, что я его спасать буду. Захлебывается и кричит: «Сис… Сис…»С этим и на дно пошел, к своим рыбам. В доме все были рады-радешеньки, что от него избавились. И госпожа первая. Не стала она меня благодарить. На другой день продала! «Не нужен, говорит, мне такой раб!» Купил меня Диофант, синопеец. Слышал, наверное? Историю он пишет. Я ему для нее и понадобился. Однажды призывает меня к себе и на свиток показывает, что на столе развернут. «Есть у вас в Херсонесе муж многомудрый, Дамосикл. Я ему первую книгу своей истории послал, а вторую ты отвезешь. В ней о временах Фарнака и о том, как он с Херсонесом союз заключил». Не дали ему боги эту книгу закончить. – Алким вздохнул. – Умер царь Эвергет, его покровитель.

У мальчика затряслись губы. Алким этого не заметил.

– Все он забросил. Сидит, подперев руками голову, или бродит. На месяц куда-то уехал, а когда возвратился, говорит мне: «Просьба к тебе, Алким! Беги к Волчьему оврагу. Туда мальчик придет». Больше ничего не сказал. Два дня я тебя ждал. Съел все, что с собой прихватил. Вот осталось…

Он протянул мальчику лепешку. Тот поглядел по сторонам, словно желая убедиться, что никого нет, и жадно вонзил в нее зубы.

– Ты не бойся! – продолжал Алким. – Здесь тебя не найдут. А хитон я тебе отыщу. Ты где его бросил?

– Волки здесь есть? – Это были первые слова, которые произнес мальчик. Судя по акценту, он не был эллином. Он говорил не «есть», а «эсть».

– Сейчас. – Алким подошел к кусту болиголова и поднял прицепившийся к колючкам клок шерсти. – Вот! Но волки нам не страшны! Я от них слово знаю, заклятье! Как бы от людей такое слово узнать, чтобы они от нас бежали… Тому, первому, я бы голову оторвал. Очень уж он злой,

– Это Ариарат, – пояснил мальчик.

– Ариарат? – Удивился Алким. – Что ему от тебя надо?

Мальчик наклонил голову. И только теперь Алким увидел, что волосы у него редкого золотистого цвета.

– Можешь не объяснять, – сказал Алким. – От таких и безногие бегут! Диофант на что добрый человек, а говорит: «По Ариарату кол скучает».

– Я слышал, – продолжал он, понизив голос, – что Ариарат царя погубил, дав ему вместо лекарства отраву. Болтают, что он и царицу околдовал. Хочет увезти ее из Синопы. Только я думаю, что в нее вселились эринии. Потому что у нее совесть нечиста.

– Молчи! – закричал Митридат, вскидывая голову. – Молчи, раб! Это моя мать!

«ЭФЕССКИЙ СЕНАТ»

Говорят, выдающимся людям свойственны странности. И по этому признаку устроитель Азии Маний Аквилий вполне мог быть отнесен к великим мира сего. Нет, он не занимался вышиванием, не собирал уродцев из Африки. У него была иная страсть.

В те дни, когда легионеры очищали Пергам от повстанцев, однажды консул наткнулся в царском дворце на зал восковых фигур. Он напоминал поле боя с трупами поверженных, обезглавленных, раздавленных колесницами врагов. Любой римлянин на месте Аквилия приказал бы собрать этот хлам и перетопить на воск, имевший немалую цену. Но консуляр поднимал восковые головы, отделенные от туловищ мечами, с таким сокрушенным видом, словно они были из шкафа предков в его атриуме, а не принадлежали каким-то азиатским царям. Тогда же он приказал восстановить эти фигуры и перевезти их в Эфес, в свой таблин. Впоследствии он пополнил коллекцию Аттала новыми изваяниями, заказав слепки с многих сенаторов и царей как союзных Риму государств, так и независимых. Из зала были удалены лишь изображения гетер. Все фигуры в таблине были в одеждах и имели вполне пристойный вид. Это должно было говорить о благочестии устроителя Азии, как стали называть Мания Аквилия.

Секретарь, грек Эвмел, знал любимцев и любимиц консуляра. Маний Аквилий мог часами сидеть перед фигурой какого-нибудь македонского царя или афинского оратора, изучая каждую морщинку на их желтых лицах. Но потом наступало охлаждение, и фигуры отодвигались в темный угол зала, покрывались там пылью или паутиной.

Редко кто удостаивался чести быть допущенным в «эфесский сенат», как вскоре стали именовать таблин Мания Аквилия. Едкость этой насмешки мог оценить лишь тот, кто знал властолюбие устроителя Азии. Консуляр не считался с мнением римских сенаторов, пренебрегал советами знатных пергамцев. В то же время он никогда не отказывал в приеме этому понтийцу Ариарату.

О чем они беседовали, оставшись наедине? Может быть, жрец убеждал римлянина перейти в свою веру. Ведь и среди нобилей появились прозелиты Кибелы, предпочитавшие ее греческим богиням.

Ариарат заметил, что восковые фигуры стоят лицом к стене, словно их наказали за какую-то провинность.

– Это ты? – послышался хриплый голос.

Ариарат посторонился, пропуская консуляра. Лицо римлянина было спокойным и даже приветливым. Лишь едва вздрагивавшие кончики губ выдавали тревогу.

Слушая рассказ об Автоликиях и о бегстве Митридата, Маний Аквилий ходил по кругу, останавливаясь то у одной восковой фигуры, то у другой. Могло показаться, что консуляр решал для себя какую-то загадку.

Когда Ариарат перешел к тайне Лаодики, связав ее с бегством Моаферна, Маний Аквилий сделал нетерпеливое движение:

– Нет, нет! Лаодика здесь ни при чем! Эти два побега – из Эфеса и Синопы – дело обитателей вашего «подземного Олимпа».

– В Синопе нет влиятельных друзей Эвергета, – возразил Ариарат. – И я не знаю, кто бы мог без ведома Лаодики послать корабль в Эфес.

– А этот? – спросил консуляр, бросаясь к стене. Он схватил восковую фигуру и повернул ее.

– Диофант! – воскликнул жрец, пораженный не столько предположением римлянина, сколько тем, что синопеец оказался в «эфесском сенате».

– Диофант, сын Асклепиодора! – подтвердил Маний Аквилий.

– Но он не покидает Синопы. За свитками он не видит света.

– А писания его расходятся повсюду. Вчитайся в его «Историю Понта», и ты поймешь, как он опасен. Диофант вскружил голову твоим синопейцам, и они бредят морем и кораблями. Торгаши мечтают о подвигах аргонавтов! Лаодика для них помеха! Им нужен этот!

Маний Аквилий повернул фигуру, находившуюся рядом. И сразу Ариарату вспомнилось монотонное чтение: «Роста выше среднего, брови сросшиеся…»

– Моаферн! – воскликнул жрец.

Маний Аквилий медленно, как бы рассчитывая на эффект, поворачивал еще одну восковую фигуру.

Ариарат едва не вскрикнул. На него смотрел Митридат Эвергет! Таким он видел его в последние минуты прощания. Та же мученическая складка губ и слегка прищуренный глаз, словно царь знал своего убийцу.

– Два брата, – сказал римлянин, пододвигая фигуры друг к другу. – Если бы я был женщиной, я выбрал бы того. – Он ткнул на Моаферна. – Смотри, какой гордый поворот головы и решительность во взгляде. Но меня больше устраивал этот, с мягкими линиями и женственным ртом.

Он положил ладонь с короткими пальцами на плечо фигуры Эвергета.

– Ты сделал ошибку, Ариарат, – продолжал он доверительно. – Нить Лаодики завела тебя в тупик. Царица связана с тобою преступлениями, и для нее это сильнее любви.

Ариарат опустил голову. Маний Аквилий преподал ему урок политики. Кажется, в этом искусстве воск необходим так же, как яд.

В ГОРАХ ПАРИАДРА

За ночь долина побелела. С неба валили перья, словно где-то очень высоко пролетали огромные птицы и трясли сверкающими крыльями.

Митридат стоял с вытянутыми руками. Лицо его выражало недоумение. Почему земля, крыша хижины покрыты белыми перышками, а его ладони, сколько бы он их ни держал, оставались пустыми. Он стоял до тех пор, пока из хижины не выбежал Алким, вставший позднее обычного.

– Снег! – радостно закричал Алким. – Снег!

Наклонившись, он схватил полные пригоршни снега и стал бросать его вверх, на себя, на Митридата.

– У нас, – захлебываясь, говорил херсонесит, – тоже падает снег, но быстро тает. Поэтому мы торопились играть. Мы лепили скифов.

Он набрал снега, сжал в комок и стал катать его. Митридат с восторгом и удивлением наблюдал за Алкимом.

Белый ком рос на глазах. Сначала он был величиною с круглый камешек на берегу за городской стеной, куда Митридата выводили под присмотром бесчисленных нянек и стражей. А теперь он больше ядра для катапульт, которое он видел у арсенала.

– Что ж ты стоишь? – крикнул Алким. – Помогай!

За месяц, проведенный в горах, не осталось и следа от пропасти, разделявшей поначалу Алкима и Митридата. Казалось, Алким забыл, что он – вчерашний раб, а Митридат – царь. Для него он был младшим братом, нуждавшимся в защите. В первое время Митридату казалось странным, что приходится работать, как какому-нибудь поденщику. Но вскоре он стал находить удовольствие в том, что не уступает своему новому товарищу в ловкости и силе. Он мог выламывать камни, рубить дрова, разжигать костер. По первому слову Алкима он бежал к ручью за водой.

Так и теперь, услышав: «Помогай!», Митридат погрузил ладони в снег. И вот уже растет его шар – такой же ровный, круглый, как у Алкима.

– Хватит! – сказал херсонесит.

Он схватил комок Митридата и водрузил его на свой ком. Все вместе стало напоминать человеческую фигуру. Для большего сходства Алким воткнул в верхний шар два уголька, а под ними щепку.

– В степи за Керкинитидой стоят такие же, – добавил он, отступая на несколько шагов. – Только они из камня. Мы называем их скифами. Когда я был эфебом, нам приказали доставить одного скифа в город. Мы тащили его впятером по очереди. Сколько раз мы скатывали его с горы, а он целехонек. Ничего с ним не делается! Так и донесли. Стратег приказал поставить скифа на агоре рядом с медной статуей Геракла. Тогда мы поняли. Скифы нам войну объявили. Их царь Скилур послов прислал. Грозил нас в море сбросить, потому что мы пришельцы. И наши обычаи ему не нравятся, и наши боги. Вот и решил стратег поставить скифа рядом с Гераклом. Пусть граждане сами сравнивают, кто лучше! Только недолго стоял скиф на агоре. Увидел его басилей, жрец наш, и приказал в море бросить. И город очистить, словно от скверны. Потому что не пристало скифской образине рядом с Гераклом стоять.

– Эге-ге! – послышался чей-то голос, усиливаемый эхом.

– Бежим! – бросил Алким. – Кто-то просит о помощи.

И вот они бегут, проваливаясь и падая.

В полузанесенных снегом кустах чернела человеческая фигура. По длинной осыпи на холме было видно, что человек поскользнулся и упал. Если бы его не задержали кусты, он скатился бы в пропасть.

Поддерживая друг друга, Алким и Митридат спустились к кустам. Человек был без сознания. Но стоило Алкиму прикоснуться к его плечу, как он застонал. Лицо его было искажено от боли.

Это был Моаферн.

В долгие зимние месяцы Митридат совершал мысленные путешествия по неведомым ему странам. Проводником был Моаферн. Рассказывая Митридату о прошлом, он как бы рассчитывался с ним за все то тяжелое и горькое, что оно ему принесло.

Моаферн повел мальчика в Карфаген, город, которого уже не было. Митридат ходил по улицам, наполненным разноязыкой толпой, стоял перед сверкающими медными статуями. И потом он видел эти улицы и храмы, полными трупов. Он вдыхал едкий запах гари. И хотя понтийские триеры были посланы отцом на помощь римлянам, Митридат был на стороне осажденных.

Пергам! Имя этого города отзывалось в сердце какой-то непонятной тревогой. Три террасы гимнасия, врезанного в склон акрополя. Здесь Моаферн читал Гомера и Аристотеля, бросал диск, счищал стригилем потное и разгоряченное тело. Среди сотен имен на мраморных досках было и его имя. Прохлада Пергамской библиотеки. Статуя Афины. Шкафы. За соседним столом юноша, склоненный над свитком. Удивленная складка на лбу. Открытый взгляд. «Как твое имя?»– «Аристоник!»– «А твое?»– «Моаферн. Брат царя». – «И я тоже». – «Что ты читаешь?»– «Ямбула. Государство Солнца».

Гимнасий, библиотека, агора, дворец. Через десять лет они стали орхестрой для великой трагедии.

Короткими и точными штрихами Моаферн сумел охарактеризовать ее главных героев: подозрительный, одержимый страхом Аттал; Аристоник, повзрослевший, много понявший, но такой же непримиримый; злобный и жадный римлянин Маний Аквилий, волк в тоге. Действие разворачивалось стремительно, как в творениях Эврипида. Первой на сцену выступала Клевета. Она была в маске дружбы. Она расточала похвалы, притворно удивлялась великодушию и нашептывала. Каждое ее слово было медленным ядом, проникавшим в кровь. «Кто этот Аристоник?»– «Сын моего отца от рабыни…»– «Твой брат?»– «Да…»– «И наследник?»– «Я над этим не задумывался». – «Пора и подумать, если не хочешь опоздать». – «Тебе что-нибудь известно?»– «Ничего нового! За благодеяния не платят благодарностью».

Изгнав по навету своего сводного брата, Аттал лишился наследника. Наследником стал Рим, не остановившийся перед убийством царя и подделкой его завещания. Таково было первое действие Пергамской трагедии.

Второе началось в горах, где Аристоник собирал всех униженных, недовольных, всех отчаявшихся в справедливости. Они называли себя гелиополитами. Моаферн знал их не понаслышке, не по отзывам врагов. Он сам сражался в их рядах, сам видел, как бежали римские легионы под Левкою, как ликующие эллины встречали победителей. В голосе Моаферна звучало то же ликование, слышался тот же восторг.

Третье действие трагедии Митридат пережил как свою беду. Отец прислал римлянам новое войско. Как он не мог понять, кто его враг? А когда ему стало ясно, что такое римское владычество, римляне уже вошли в Пергам. Моаферн рядом с Аристоником шагал перед триумфальной колесницей Мания Аквилия Старшего. Они расстались у Мамертинской тюрьмы. Аристоника ждала смерть, а Моаферна – каменная башня на холме, возвышающемся над Эфесом.

Долгана очистилась от снега. В косых лучах Гслиоса она напоминала полуразвернутые восковые таблички, исчерченные ручьями, исписанные каменными осыпями, разукрашенные голубыми пятнами озер. И как белоголовый мудрец застыл над долиной Париадр, словно удивленный своим собственным творением.

Моаферн перевел дыхание. Как не похожа эта долина на ту, зимнюю! Как богаты краски! Как свежо и великолепно это сочетание зелени, голубизны, сверкающей белизны!

– Дядя! – послышался звонкий мальчишеский голос.

Митридат ринулся в объятия к Моаферну.

– Я увидел тебя из нашей крепости. Вот оттуда! – захлебываясь, говорил мальчик. – Ты знаешь, у нас новая хижина. Мы натаскали камней. Алким сделал бойницы, как у себя в Херсонесе. А потом мы играли в скифов…

Митридат не успел закончить свою сбивчивую речь, как показался Алким. Приветствуя Моаферна, он поднял руку. Стало видно, что она обмотана белым.

– Видишь, – начал Алким, – и я воевал.

– Молва о ваших подвигах догнала меня в Амисе. Пришлось вернуться с полпути. Говорят, что их было трое?

– Четверо, – сказал Митридат. – Но трое бежали, а четвертого я сбросил с обрыва. Он уцепился за ползучее деревце и висел, пока было сил.

Во взгляде Моаферна гордость сменилась укоризной.

– Стоило спускаться в пропасть из-за какого-то негодяя!

– Но он хотел меня убить, а попал в Алкима. И я бы его вытащил, если бы Алким дал мне свой пояс, чтобы надвязать веревку…

– Алким поступил правильно и заслуживает награды. Тебя же надо наказать.

Мальчик насупился.

– Меня не наказывают. Я царь!

– Поздно ты об этом вспомнил, – улыбнулся Моаферн. – И кто тебе сказал, что царей не наказывают?

Он засунул руку за гиматий и вытащил оттуда свернутый свиток.

– Вот твое наказание. Ты выслушаешь все, что я тебе прочту, и сделаешь то, что скажу.

– Кто это написал? – спросил мальчик, ощупывая край свитка.

– Аттал.

– Ты мне о нем рассказывал…

– Не все! Ты еще не знаешь об увлечениях этого чудака. Одно из них – лепка из воска. По словам моего тюремщика, Маний Аквилий до сих пор сохраняет восковые фигуры Аттала. Там видели и мою персону! Я позировал царю еще до того, как он поверил наветам на Аристоника. О другом, не менее страстном увлечении последнего царя Пергама, тебе поведает этот свиток.

– Это скучно? – спросил мальчик.

– Поучительно! – ответил Моаферн, произнося раздельно каждый слог.

– Тогда читай!

Моаферн развернул свиток.

– «Сорви на болоте или на берегу озера мясистый полый корень, называемый цикутой. Его трехпалые листья распространяют запах, похожий на аромат садового сельдерея. Высуши корень на огне и разотри. Примешай к пище. Появится слюна, дрожь по всему телу. Смерть!

Найди в лесу куст с прямыми стеблями и расчлененными листьями. Его синий цветок походит на фракийский шлем с опущенным забралом. Вырви шишковидный корень, растолки и примешай к пище. Лицо покроется потом, расширятся зрачки. Потом рвота, дрожание всех членов, смерть…»

– Постой, – прервал Митридат. – Раньше ты говорил мне о царстве Аттала. А тут о ядовитых растениях. Что тут поучительного?

– Аттал проверял все эти яды на своих родственниках, – ответил Моаферн. – Уцелел один Аристоник! И знаешь почему?

Митридат помотал головой.

– Тогда слушай дальше. «От цикуты нет спасения, кроме как от нее самой. Глотай по три шарика ежедневно». – Теперь понимаешь?

– Нет!

– Аттал хочет сказать, что от яда может спасти только яд. Это было известно и Аристонику, а от него – мне.

Моаферн снял с шеи кожаный мешочек и бережно высыпал его содержимое на ладонь. Митридат увидел маленькие желтые шарики, похожие на зернышки проса.

Взяв щепотью три зернышка, Моаферн протянул их мальчику.

– Проглоти!

Митридат отпрянул. Теперь он уже понимал, что Моаферн дает ему противоядие. Он вернулся в горы, чтобы обезопасить его от яда. Но разве в этой глуши страшны отравители? Убийцы там, во дворце! И с ними мать!

– Я не хочу! – закричал мальчик. – Я все равно туда не вернусь! Мать ненавидит меня!

– Не упрямься, Митридат! – сказал Моаферн, положив руку на плечо мальчика.

В его взгляде была непреклонная воля человека, прошедшего через тюрьмы и познавшего коварство врагов.

– Не упрямься, Митридат! Это царское снадобье! Глотай!

Потом они лежали на траве. У Митридата кружилась голова и тошнило. Лицо Моаферна расплывалось, как в тумане, а слова, казалось, исходили не из его уст, а падали откуда-то сверху. Это были странные непонятные слова.

Моаферн говорил о матери. Она заслуживает сострадания. Митридат хотел крикнуть, что ненавидит мать. Но он не мог разжать рта. Царское лекарство! Пусть бы он лучше родился пастухом!

В ХРАМЕ КИБЕЛЫ

Огромная толпа колыхалась на площади перед храмом Кибелы. Всех этих людей привлекло не зрелище выхода богини, еще более пышное и драматичное, чем скачки, а вера в чудо. Одни надеялись, что богиня исцелит их от недугов, другие мечтали, что она вернет им свободу, третьи ожидали от нее радостей, которых были лишены в жизни. Ибо Кибела была не богиней, покровительствовавшей здоровью, любви или богатству, она была богиней – подательницей всех благ, богиней богинь.

Из ворот процессии выкатилась колесница, запряженная четверкой мулов с львиными масками па мордах. И предстала жрица в одежде богини. На ее голове золотая корона с зубцами наподобие крепостной стены. Спадающая до пят шафрановая мантия сверкает драгоценными камнями. Но лицо скорбно. Взгляд кого-то ищет.

Паломники опустились на колени. Площадь заполнилась мольбами, воплями, стонами. А из ворот выбежали юноши, безбородые, длинноволосые, в белых одеждах. Они исступленно плясали, высоко поднимая ноги, дергая головами. В руках их глухо рокотали бубны, гремели кимвалы.

– О Кибела! О Кибела! – пели галлы. – Скрылся, скрылся Аттис! Он ушел от рощ дремучих, от твоих щедрот, Кибела! По морской волне бездушной мчит его дельфин послушный. Горе! Горе!..

Лаодика вскинула голову. Горе Кибелы было ее горем. Богиня потеряла Аттиса. Она – Митридата. Теперь ей одной управлять колесницей государства. Как удержать львов? Где найти защиту? В горы!.. В горы! Ариарат не раз советовал покинуть Синопу. Теперь Лаодика приняла решение. Ариарат победил. Она ощутила силу этого человека и поверила ему. Подобно Ксерксу, возненавидел он не эллинов, не финикийцев, а ту чудовищную стихию, которая втянула в себя эти народы. Нет! Море не облагораживает людей. Оно их губит! Оно завлекает их своими далями, завораживает игрой волн. И они, теряя разум, связывают плоты из бревен, строят корабли. Они пускаются в странствия, ищут золотое руно и блаженные острова. Они наполняют свои города лживыми баснями и чужим добром. Их верховный бог – Нажива, их герои – Грабители, их вера – Обман. Недаром древняя мудрость предписывала строить города вдали от моря и его соблазнов! Афины Кекропа, Фивы Эдипа следовали ей. А Фарнак выбрал столицей город, оплевываемый морем до самого дворца. Волны навеяли ему честолюбивые помыслы, пробудили ненависть к соседям.

Появление Ариарата прервало поток ее мыслей. Жрец был в белом до пят кандии и в такого же цвета войлочном колпаке.

– Ты пришла в день Кибелы, – начал Ариарат торжественно. – Владычица дала знамение, указала место для новой столицы. В ней не будет места для нечестивцев, которых называют невидимыми.

– Где мой мальчик? – Лаодика сбросила с головы покрывало.

– Митридат в горах Париадра, – отвечал жрец. – Мои люди открыли его убежище. Это хижина, в которой живут пастухи. Он променял на нее дворец и твое общество. С ним Моаферн.

Лаодика облегченно вздохнула. Ее щеки покрылись румянцем.

– Я мог помешать этой встрече. Но ведь приказ Аквилия не распространяется на тех, кто в горах.

– Благодарю тебя, – еле слышно проговорила царица. – Хорошо, что мальчик не один. Но как его вернуть?

– Наберись терпения! Еще немного, и он будет с тобою. В Лаодикее он вырастет верным сыном и мудрым царем на радость Кибеле.