Текст книги "Новый папа"

Автор книги: Александр Хлопков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

Завтракали молча. Отец намазал горбушку батона сливочным маслом и шумно дул на кашу, которая, вопреки опасениям, нисколько не остыла. Мать, презрительно скривив губы и явно не успокоившись, собирала овсянку по краю тарелки, медленно жевала, холодно посматривая то на сына, то на мужа.

Ян ел, опустив голову. Ситуация становилась всё более запутанной. Добрая и ласковая мать, которую он уже больше десяти лет полностью обеспечивал, превратилась в жестокое и агрессивное существо, с которым непонятно что и делать.

«Ладно, – решил он, глядя в тарелку, – зря, что ли, я курсы по искусству управления оплачивал. Как-нибудь выстроим конструктивную коммуникацию».

Но Жанна Владимировна к коммуникации, очевидно, не стремилась. Заметив, что мальчишка задумался и приостановил потребление каши, она бросила ложку и наклонилась вперёд:

– Эй, ты там не уснул? Доедай живее. Нужно в магазин сходить.

Однако, погружённый в свои мысли, сын должным образом не ускорился. Тогда Жанна Владимировна двумя пальцами ухватила его за волосы на макушке и дёрнула.

От неожиданной боли Ян подскочил и рефлекторно ударил по запястью матери тыльной стороной ладони. Изумлённо открыв рот, она выпустила его волосы и поднялась. Поведение отпрыска всё утро казалось ей странным, но попытка отбиваться от заслуженного наказания была последней каплей.

Решив подавить бунт в зародыше, она запустила в лицо сына быструю пощёчину.

Но тут выяснилось, что наработанные годами тренировок боксёрские навыки взрослого Яна сохранились и в его новом теле. Вероятно, разум подчинил себе детский организм.

Он технично нырнул под карающую десницу, шагнул в сторону и, ощущая лёгкость, скорость реакции и гибкость своего тела, широко улыбнулся. Пальцы матери, чиркнув острыми ногтями по желтоватым обоям, просвистели над головой Иннокентия Вячеславовича, который заворожённо, прикрыв рот куском булки, смотрел на происходящее. Не понимая, куда исчезла главная мишень – пухлая щека мальчика, Жанна Владимировна растерянно повернулась. Но ухмылка сына мгновенно возродила жажду мщения.

Размахнувшись, она повторно, с силой, направила окостеневшую от напряжения ладонь в вихрастую, нечёсаную голову юнца. Заряженный злобой удар, без сомнений, должен был закончить представление и преподать сопляку урок, который он не скоро забудет. Однако Ян, демонстрируя отточенные тысячами повторений навыки защиты и не переставая улыбаться, молниеносно скрутился и присел. Ладонь скользнула по его макушке и со снарядным грохотом врезалась в белую металлическую стенку пузатого холодильника.

Тяжёлый агрегат ощутимо качнуло. Восстановив равновесие, он быстро и шумно забулькал, словно удивившись безвинному наказанию, и, трясясь, принялся с удвоенной энергией охлаждать холодильную и вымораживать морозильную камеры.

Жанна Владимировна, прижав к груди разбитую конечность и утробно взвыв, пробежала в ванную, заперла дверь и полностью открыла воду, лишив сына и мужа любой возможности видеть или слышать её страдания.

Отец, так и не выпустив из руки желтоватую горбушку, просеменил за супругой. Он принялся дробно постукивать по двери и шептать:

– Жанночка, Жанночка, открой. Жанночка, как ты? Что с тобой?

Из ванной был слышен лишь шум льющейся воды.

Не получив ответа, Иннокентий Вячеславович вскинул руки и потер ими волосы, словно стараясь собраться с мыслями. При этом кусок батона, зажатый в левой ладони, раскрошился и осыпал его кудри мелкими пористыми кусочками.

Ошалело тряхнув головой, напоминающей теперь птичью кормушку, отец семейства надрывно и укоризненно вскричал:

– Сын, что ты наделал? Что с тобой такое сегодня творится? Как ты мог мать ударить?

Тут уж нелепость происходящего покачнула деловую рассудительность Яна. Отбросив всякую осторожность, он заговорил резко и холодно:

– Послушай, папа, я и сам очень удивлён и никак не возьму в толк, что тут, чёрт возьми, происходит. Если ты не рассмотрел весь этот спектакль, то могу рассказать его краткое содержание. С самого утра моя мать и по совместительству твоя жена кидается на меня, как коршун на цыплёнка. Никаких поводов оскорблять себя и тем более бить я не давал. Но даже если и давал, то мы не в лагерном бараке и любые конфликты можно решать спокойно. Что же касается твоих претензий, то я мать пальцем не тронул. Она сама разбила руку об холодильник, пытаясь ударить меня по лицу. И последнее. На твоём месте я бы не бегал за ней, как хвост, а по-мужски, спокойно, но твёрдо объяснил правила вежливости и в быту, и на производстве.

Выслушав отповедь, Иннокентий Вячеславович совершенно опешил. Обычно тихий, послушный и замкнутый сын вёл себя необъяснимым образом. Он говорил уверенно и напористо, с теми же интонациями и даже с таким же выражением лица, как директор его фирмы, вызвавший на ковёр и отчитывающий за обнаруженный в бумагах огрех. Продолжить попытки усовестить такого серьёзного собеседника Иннокентий Вячеславович сразу же бросил. Боязливо косясь на запертую дверь ванной, он зашептал уже без всякой укоризны:

– Не ругайся, Янушка. Мама тебя обидеть не хотела. Просто понервничала. Ты же знаешь, она нам с тобой только добра желает. Ты вот что: сходи, пожалуйста, пока в магазин. Купи кефира, сметаны, яиц и сыра граммов триста, а я с мамой поговорю, успокою её. Не надо нам сейчас ссориться.

Шагнув в прихожую, он достал из кармана куртки потёртый кошелёк, вытащил и передал сыну две мятые тысячерублёвые купюры болотного цвета.

Решив, что выйти на свежий воздух и правда будет хорошей идеей, Ян накинул сизый мешковатый тулуп и сунул ноги в грязные ботинки со стоптанными пятками. По размеру ему подходили только они. Бесформенная отцовская куртка была слишком велика, а висевшее чуть в стороне облицованное кожей и отороченное пушистым воротом пальто, а также стоявшие на небольшой деревянной полочке начищенные ботильоны с пряжками, без сомнения, принадлежали матери.

За дверью было темно, лампа в тамбуре не горела. Напряжённо всматриваясь, чтобы не налететь на деревянный ларь, служивший зимним пристанищем для запасов картошки, Ян прошёл к лестнице и спустился вниз.

Дверь в подъезд была открыта нараспашку. Сбежав по ступенькам с крыльца, Ян повернул направо, обошёл угол дома и оказался на улице, один конец которой мимо шеренги девятиэтажных бетонных коробок бежал в запорошенную снегом даль, а второй, через двести метров, упирался в хорошо освещённую круглую площадь, где в девяносто первом году возник и быстро разросся рынок-толкучка.

Ноги несли Яна сами. В детстве за покупками на рынок он ходил тысячи раз и спустя много лет мог найти туда дорогу даже с завязанными глазами.

На улице почти совсем рассвело, однако фонари продолжали угодливо источать ненужный уже желтоватый свет. Мороз пощипывал уши и пальцы рук. Ян поморщился: второпях он забыл шапку и перчатки. Хотя, скорее, не забыл, а просто не подумал о них. Что и не удивительно. Когда он последний раз был на улице, в тысячах дней и километров отсюда, стояло лето, и потому ни головных уборов, ни перчаток вообще не требовалось.

У его куртки левый рукав в области предплечья странно топорщился. Будто подкладка или наполнитель скатались в рулон и давили на руку мягким обручем. Ян запустил пальцы за растянутую резинку, ухватил и выудил наружу вязаную шапку-петушок в синюю, красную и белую полосы, покрытую, словно баран кудряшками, сотнями мелких катышков. Преодолев внутренний эстетический протест, он натянул колоритную обнову на уши.

За время этих манипуляций Ян успел дойти до рынка и теперь двигался между торговыми рядами, сколоченными из деревянных брусков под общей шиферной крышей. Продавцы выставляли товары на широких металлических столешницах, а запасы раскладывали под столами и вокруг себя, вырастая из коробок и ящиков, словно опята.

Протискиваясь между покупателями и уклоняясь от грузчиков, развозивших мешки с овощами на громыхающих тележках, Ян с интересом осматривал районную выставку достижений народного хозяйства.

«Как же всё поменялось, – думал он. – Вроде бы и немного времени прошло, но таких рассадников первобытного бизнеса в большом городе уже и не встретишь. Люди бродят по щиколотку в грязной снежной каше, которую никто и не думает убирать, а за шиворот им валится снег с крыш, закрывающих только продавцов да товар. Ничего не скажешь – похвальная забота о клиентах».

Перед мутноглазым аквариумом пункта приёма стеклотары вилась змейка похмельных завсегдатаев с сумками и авоськами, нагруженными пол-литровыми бутылками.

Прямо за рынком темнела пасть подземного перехода. На его ступенях расположились три цыганки в цветастых шалях, а между спускающимися в туннель и поднимающимися из туннеля людьми сновало шесть цыганских детей разного возраста. Дети дёргали прохожих за рукава и выпрашивали мелочь.

С другой стороны перехода, на площадке, за первым лестничным маршем, свернувшись, лежал заросший мужчина. Одного взгляда на его изгаженную одежду, опухшее лицо и густую рыжеватую бороду было достаточно, чтобы понять: человек обитает именно в этом переходе, и никакого другого жилья у него нет.

В метре от спящего грустно курили два милиционера в ушанках, серых бушлатах и брюках с пузырями на коленях. Ни клянчащие подаяние дети, ни лежащий в позе эмбриона бездомный стражей порядка не интересовали.

Судя по красным носам и щекам, милиционеры здорово промёрзли и спустились в жерло туннеля, чтобы хоть немного согреться. Ян мысленно посочувствовал патрульным: «Больше оптимизма, ребята, через каких-нибудь пятнадцать лет вас переименуют, переаттестуют и увеличат зарплату». Один из милиционеров, словно услышав этот позитивный прогноз, слегка улыбнулся и мечтательно выпустил в потолок струйку дыма. Потом посмотрел по сторонам, недоверчиво покачал головой, смачно храпнул и плюнул на пол прямо перед безмятежным лицом бомжа.

Тут Яна, засмотревшегося на экзотические виды, довольно грубо подвинули в сторону. Он оглянулся и увидел, что мимо шествуют трое молодых, крепких парней в объёмных куртках бомберах и спортивных штанах, заправленных в высокие шнурованные ботинки. Двое сверкали побелевшими на морозе бритыми затылками, а один гордо, словно корону, нёс на макушке ондатровую шапку с фальшивыми ушами. Он заметил жмущихся в туннеле милиционеров и приветливо махнул им рукой.

Картина получилась как по заказу: и дикий, нарождающийся бизнес, и славные парни-рэкетиры, и милиционеры с выраженными коррупционными наклонностями, и бездомные, и попрошайки.

Порожняя железная тележка, прогрохотав мимо Яна, окатила его грязью. Ругаясь сквозь зубы, он принялся отряхивать штанину: «Вот тебе, мальчик, блестящие возможности для предприимчивого человека! Свинарник какой-то! И если я выбрался из этой помойки один раз, зачем повторно меня сюда закидывать? В самом деле, уж не ад ли это в наказание за грехи?».

Словно в подтверждение версии о карательной природе нового мира в разбухшие ботинки начала просачиваться вода.

Ад или не ад, но из самой загаженной его части нужно было выбираться.

Вспоминая список покупок, Ян двинулся вперёд и довольно быстро добрался до стоек с молочной продукцией. У прилавка румяной и круглой, как шар, продавщицы, замотанной в несколько слоев шалей и тулупов, образовалась очередь. Ян пристроился в конце. Во-первых, очевидно, местные жители знали, где товар получше, а во-вторых, хотелось разобраться с ценами и с принятыми моделями общения.

Как выяснилось, задачи эти много времени не требовали. Вопросы покупатели задавали стандартные: свежее ли, не переморожено ли и от какого числа. С ценами получилось чуть сложнее. Картонки с нарисованными шариковой ручкой цифрами лежали не на всех продуктах: то ли дородная продавщица поленилась их рисовать, то ли стоимость была общеизвестной. Но тут Яну повезло. Стоявшая перед ним старушка подробно расспросила, и почём кефир и сколько за банку сметаны. Поэтому, дождавшись своей очереди, Ян уже знал порядок цифр. Кусок сыра он выбрал, хоть и без ценника, но совсем не большой. А поскольку сумку для продуктов он с собой не захватил, то пришлось купить и пакет.

Продавщица сложила кефир, сметану и сыр в целлофан, приняла толстыми и красными, как говяжьи сардельки, пальцами две бумажки из рук Яна, сунула их в широкий карман белого передника, затем извлекла из рваной картонной коробки пару монет и, вложив их в ладонь мальчика, повернула лицо к следующему покупателю.

Первая в новой жизни сделка была завершена. Осмотрев оставшийся капитал, Ян понял, что яиц на две маленькие потёртые монеты купить не получится. Видимо, он недооценил стоимость сыра и вышел за рамки бюджета, или отец изначально дал ему маловато денег. Пришлось идти домой с тем, что удалось добыть.

Впрочем, возвращаться Ян решил не сразу, а сделав крюк по району. Бродить с мокрыми ногами зимой, конечно, удовольствие сомнительное, но хотелось, чтобы мать как следует успокоилась, да и территорию не мешало осмотреть, освежить в памяти, где тут и что.

Кварталы синюшных девятиэтажек с полуразрушенными детскими площадками и ржавыми перекладинами для выбивания ковров во дворах представляли унылое зрелище. Даже зимой, когда любое уродство прячется под снегом, гулять в этих дворах не хотелось. Собственно, кроме Яна там почти никто и не гулял. Лишь в пятом по счёту дворе он увидел несколько ребятишек-дошкольников, которые на картонках катались с горки, насыпанной на старом гараже-ракушке. Гладкая ледяная трасса вела прямо к деревянному боку песочницы. Мальчишки подъезжали, ловко отталкивались от неё ногами и скользили в сторону, открывая путь следующему ездоку. Верхняя доска уже была сломана и опасно торчала занозистыми краями.

Подойдя ближе, Ян дружелюбно обратился к раскрасневшимся сорванцам:

– Малыши, вы бы поосторожнее, а то налетите на этот частокол. И ведь сами же, наверное, и сломали.

Ребята прекратили весёлый круговорот и воззрились на Яна. Только что съехавший с горки и потому сидевший ближе других мальчуган в меховой шапке с ушами, висящими, как у колхозного сторожа, прищурился, затем открыл щербатый рот и певуче загнусил:

– А ты кто такой? Из какого двора? Шёл бы ты отсюда, а то я брата позову, он тебе жопу надерёт.

Перспектива конфликта с родственником этого беззубого ребёнка показалась совсем уж нелепой. Ян только головой покачал и направился к проходу между домами.

Завернув за угол, он вышел к краю небольшого пустыря, прямо за которым протянулся асфальтовой стометровкой школьный стадион. В сетчатой ограде зияла огромная дыра, а ведущие к ней и от неё утоптанные дорожки указывали на популярность этого маршрута у школьников.

Миновав прореху в заборе, Ян через площадку, густо усаженную металлическими турниками и лесенками разной высоты, двинулся к зданию.

Невидяще щурясь побелевшими от мороза окнами, школа казалась усталой техничкой, задремавшей в своей коморке среди вёдер и швабр и готовой вскочить при первых трелях звонка.

Подниматься на крыльцо смысла не было. На большой, обитой белыми деревянными рейками двери висел замок. Но даже снаружи Ян почувствовал энергию места, в котором провёл одиннадцать лет. Хотя большинство школьных воспоминаний были неприятными, сейчас они как бы отодвинулись на второй и даже третий план. Вокруг не было ни местных хулиганов, ни визгливого гогота их почитателей. В этот морозный полдень, стоя перед школой в полном одиночестве, он вспомнил строгую тишину класса, где тридцать мальчишек и девчонок, сопя, пишут контрольную работу. Он носом втянул запах мокрой одежды в гардеробе, аромат столовской еды – макаронных рожков с подливкой и размазанного по тарелке картофельного пюре. Пальцами ощутил липкие стенки стакана с киселём и ускользающую шероховатость мела.

Поток воспоминаний прервали детские крики. Повернув голову, Ян увидел небольшую группу ребят, затеявших у самого забора игру в снежки.

«Ладно, – решил он, – нужно домой идти, а то я уже почти час брожу. Мать наверняка успокоилась. Вернусь, первым делом отзову её, чтобы не было соблазна на публику играть, и предложу договориться на будущее: я веду себя как примерный сын, а она – как нормальная мама. По-моему, сделка отличная».

Придумав этот нехитрый план, Ян обошёл школу и через пустырь со стоящим посередине двухэтажным долгостроем направился к своему дому. Оставалось пройти метров сто – через дорогу и мимо узкого сквера.

Но подойдя к дороге и осмотревшись, – не вывернется ли из-за поворота автомобиль, Ян замер. Шагах в пяти от него, у обочины, с включенным двигателем и горящими стоп-сигналами, тихо дымила выхлопной трубой тёмно-синяя угловатая «Вольво» какой-то древней модели, хотя и в отличном состоянии. На переднем пассажирском сиденье, оживлённо жестикулируя, сидела кудрявая брюнетка в пальто с пушистым, меховым воротником. И воротник, и кудри выглядели очень знакомыми. Оставаясь вне поля зрения женщины, он медленно шагнул в сторону, заглянул в салон и оторопел: «Вот так приехали. Попал в прошлое, а будто и не уезжал. Обёртка меняется, а конфетки всё одинаковые. Улетел из будущего от гулящей жены и в тот же день нахожу новую заблудшую душу. Похоже, я телепортировался не достаточно далеко. С таким талантом обнаружения грешников надо было махнуть в Средневековье – в ряды инквизиции».

Экспрессивной пассажиркой в мехах и кудрях оказалась мать – Жанна Владимировна Савенкова. Лица водителя машины видно не было. Слушая женщину, он наклонил вперёд крупную голову с аккуратно подстриженными волосами и поцеловал кисть руки, которой она трясла. Жанна Владимировна аккуратно высвободила руку и, обхватив галантного кавалера за шею, притянула его к себе.

Глава 3, в которой школа – второй дом

Спал Ян без сновидений и, открыв утром глаза, несколько минут вновь привыкал к мысли о том, кто он теперь и где находится.

Накануне удалось прояснить ещё и вопрос «когда» – 16 января 1994 года. В целом же день выдался каким-то бестолковым. История с матерью выбила Яна из колеи, хотя и казалось, что выбить больше уже некуда. Всю жизнь, даже в зрелом возрасте, он считал, что родители по-своему любят друг друга, раз уж провели вместе четыре десятка лет. А тут выясняются пикантные подробности. У матери есть на стороне мужчина, причём мужчина обеспеченный. Ян быстро понял свою ошибку насчёт автомобиля ухажёра. Это в две тысячи девятнадцатом «Вольво 850» – почти музейный экспонат, а в девяносто четвёртом – дорогая и вожделенная каждым автолюбителем модель. Если мамин приятель нашёл деньги на такую машину, значит, сумел устроиться в новой России, попал в струю. Возник вопрос: почему мать к нему не уходит? Вот Марина: собрала чемоданы, сына, собаку и бегом к чувствительному Арману. А мать чего-то ждёт. Ян вообще не помнил, чтобы она когда-то делала попытки уйти и совершенно точно никогда не разговаривала об этом с ним, не предлагала оставить отца. Или отношения с автолюбителем начались недавно, или есть иные, не понятные пока препятствия.

Второй вопрос нравственного свойства, вставший перед Яном: рассказать ли об увиденном отцу? Как свежеобманутый и покинутый муж, он был на стороне собрата по несчастью, но, в то же время, не мог просчитать последствия, нарисовать ясную картину будущего. В том числе, своего собственного будущего. Потом подумалось, что влезать в отношения мужа и жены – дело неблагодарное, даже если это твои родители. Неизвестно, у кого и какие скелеты в шкафу. В детстве он мог что-то не видеть или не понимать.

Сыграло роль и поведение отца, который весь выходной день просидел перед телевизором. Сделал лишь короткий перерыв на обед да соорудил себе и Яну на ужин пару бутербродов. Всё остальное время провёл в кресле, вздыхая и глядя какую-то ерунду. С одинаково унылым видом он просмотрел и мультфильм, и новости с сурдопереводом, и приключения команды Кусто, и скучнейшую передачу про народные ремёсла.

Ян несколько раз заходил в комнату и, стоя у двери, наблюдал за пытливым телезрителем. Его беспредметная любознательность нагоняла тоску. Ян пытался заговорить, но на любые вопросы отец реагировал как-то настороженно, а отвечал однотипными заученными фразами. Разговор вышел пустой. Удалось лишь узнать, что мать отправилась к подруге. Но что это за подруга, где она живёт, как её зовут и когда ожидается возвращение мамы домой, прояснить не получилось. Ян припомнил, что и в материальных вопросах отец был таким же бесхребетным и откровенно слабым. История его профессионального успеха была известна очень хорошо – двадцать пять лет на одном месте в одной должности. Никакой благодарности или по крайней мере уважения со стороны начальства, никаких перспектив и в то же время полная покорность судьбе. На данный момент он только в начале своей головокружительной карьеры, но с таким отношением к жизни конец предсказать легко. Ян даже заключил, что подобного работника он сам выгнал бы из офиса на второй день. Безвольные пессимисты у него не приживались.

Приняв это кадровое решение, Ян посчитал правильным не вмешиваться: «Если отцу плевать, то я зачем беспокоюсь? Пусть сами разбираются. У меня своих проблем хватает».

Мать вернулась поздно и в комнату к сыну не заглядывала. Сейчас, в утреннем сумраке квартиры, её команд тоже слышно не было.

Ян заправил кровать, умылся, неохотно натянул на себя свитер в белую и зелёную полоску и шерстяные мешковатые брюки.

Отец, разложив по тарелкам кашу и тихо мыча себе под нос «Две погасшие свечи снова вспыхнули в ночи…», сидел на кухне.

Залезать к нему на мягкий уголок Ян не захотел. Он занял стул отдыхающей родительницы и с громким скрипом придвинул его ближе к столу.

Иннокентий Вячеславович всполошился:

– Ты чего? Не греми! Мама же ещё спит.

Яна эта трогательная забота позабавила:

– Поздно вернулась от подруги? Устала?

Отец не ответил. Он сжался, как улитка, которую кольнули иглой, склонился над кашей и словно отгородился от сына невидимой раковиной.

Ян с удивлением почувствовал что-то вроде жалости – чувства, которого не испытывал уже очень давно. В детстве он был довольно эмоциональным: не стеснялся радоваться или плакать. А потом как-то замкнулся. И странное дело – чем меньше он выражал свои чувства, тем меньше чувствовал. Его будто приморозило. Позднее, в университете, когда появился настоящий друг, пример для подражания, и откровенные доверительные отношения, чувства постепенно оттаяли. Уже на втором курсе Ян ощущал, что внутренне стал другим человеком – смелым, спокойным и радостным. Но после убийства Рената радость куда-то исчезла, откровенного общения с однокурсниками и общими с Ренатом друзьями, которые оказались всё-таки в большей степени друзьями Рената, не получилось. Ну а в бизнесе с жалостью вообще не очень. У каждого второго нерадивого сотрудника обнаруживалась больная мать и трое детей или беременная жена и четыре кредита. Чтобы уволить придавленного грузом долгов многодетного отца, нужен философский взгляд на жизнь, способность не вникать в чужие проблемы и возможные последствия своих действий. Первое время он тянул с такими крайними мерами. Но постепенно пришёл к выводу, что один дурак за день наломает больше, чем десять умных могут построить за неделю. И когда из-за одного такого деятеля, перепутавшего коды в заявке и организовавшего поставку двадцати тонн совершенно не нужных запчастей, фирма потеряла квартальную прибыль, Ян стал прятать жалость и сострадание даже от самого себя. В итоге он вытеснил их, будто запер в маленькую тёмную кладовку огромного дома: где-то они есть, но никто, даже хозяин дома, их не видит и забыл уже, где именно они пылятся. Без чувств работать стало проще. С годами такой «деловой» стиль проник во все сферы жизни, и все они также стали проще, а жизнь – ясной и прямолинейной.

Но несчастный вид отца будто приоткрыл дверь в эту кладовку. Ян нахмурился, а затем глуховато и немного сдавленно проговорил:

– Извини, пап, не хотел тебя обидеть.

Он удивился, насколько тяжело произнести такую простую фразу. Слова перекатывались во рту как камни, и языку едва хватало сил, чтобы вытолкнуть их.

Отец помолчал, вздохнул, а потом, не поднимая головы, тоже тихо и глухо ответил:

– Ладно, сынок, ты собирайся, а то в школу опоздаешь.

Что можно ещё добавить, Ян не знал, поэтому загнал жалость на место, оделся, взял портфель и пошёл учиться.

Скользкими, нечищеными тротуарами ребята стекались в колыбель знаний поодиночке и компаниями. В вестибюле стояла толчея. Сновали малыши с огромными ранцами, болтали о прошедших выходных ученики средних классов, рассовывая по карманам сигаретные пачки, не торопясь подходили старшеклассники.

Яну вроде бы знакомые гулкие помещения школы и мелькающие лица казались не настоящими, бутафорскими. Словно дети из актёрского кружка собрались и теперь разыгрывают его. Они умышленно нарядились в нелепые кофты, одинаковые свитера и спортивные костюмы, а девушки накрутили на головах букли, завили длинные чёлки и раскрасили лица, как индейцы гуроны.

Переобуваясь в пахнущей мокрыми ботинками и грязными носками раздевалке, Ян, как смог, восстановил в памяти имена одноклассников и преподавателей. Потом поднялся на второй этаж к учительской, отыскал расписание для 7 «б» и выяснил, что первым уроком будет литература. Пока бродил в поисках нужного кабинета, коридоры обезлюдели, и надрывно прозвенел звонок.

Но вот, наконец, и нужная дверь. Ян иронически хмыкнул, постоял секунду, прислушиваясь, затем постучал и зашёл. Тридцать пар глаз без особого интереса поднялись на него. Тучная женщина за столом – Инесса Станиславовна Тромина, которую за сильную одышку и любовь к шейным платкам начитанные школьники прозвали Эйсидорой, приподняла левую бровь, искоса взглянула на опоздавшего, потом в журнал, убедилась, что до буквы «с» ещё не добралась, и великодушно разрешила пройти.

Ян видел пустой стул в четвёртом ряду слева – свой стул, но остался у входной двери, оглядывая, словно впервые, лица одноклассников.

Вот прямо перед ним Боря Лернер – тихий и спокойный отличник. В десятом классе он вместе с родителями он эмигрирует в Германию. Сразу за его спиной – Костя Заслонов. Этот эмигрирует ещё дальше. Летом, после окончания школы, вместе с двоюродным братом он поедет кататься на старом «Москвиче», врежется в дерево и сгорит в салоне. Рядом с Костей приглаживает волосы красавица Ксюша Немова. С ней какая-то странная история: вроде бы поступит в педагогический, но на первом курсе учёбу бросит, отправится в столицу и там, по слухам, найдёт себя в сфере эскорта.

Кроме того, Ян насчитал пять человек, которые к две тысячи девятнадцатому году сопьются, и троих, которые надолго сядут.

Впрочем, были и вполне успешные ребята: Егор Кузнецов возглавит филиал банка, Дима Ходаков стоматологом станет, а Лена Егорова – полковником полиции.

Когда из личных страниц в «Одноклассниках» знаешь будущее, предсказывать его довольно просто. Словно у каждого прямо на лбу написана судьба. Вот у банкира Егорки – лоб высокий, лицо серьёзное и очки, у Лены – взгляд подозрительный и челюсть, как у бульдога, а у Серёжи Воронова, которого за групповой разбой посадят на восемь лет, – ни лба, ни очков, а во взгляде – мечта об освобождении. В данный момент – от уроков.

Инесса Станиславовна тем временем закончила перекличку и, обнаружив, что Савенков по-прежнему стоит в дверях, одышливо продекламировала:

– Ещё ты спишь, мой друг прекрасный? Пора, красавица, проснись!

По классу прошла волна смеха.

Ян недовольно свёл брови и уже собрался сделать учителю замечание за некорректное с педагогической точки зрения поведение, как с шестой парты раздался громкий, визгливый голос:

– Просыпайся, совёнок, а то поджопник дам для ускорения.

Этот призыв вызвал ещё один всплеск веселья. Особенно громко веселился сидящий рядом с остряком паренёк с бритым шишковатым черепом.

Внимательно осматривая хохочущую парочку, Ян удивленно подумал: «Как это я про вас-то забыл, мучители вы мои дорогие».

Маленький, злой, с подвижным обезьяньим личиком, зачинщик всяческого безобразия Лёха Колосов и верный почитатель его талантов, туповатый, но физически очень сильный Толик Степанов отравляли Яну жизнь до самого выпускного. Иногда складывалось впечатление, что эти двое приходят в школу исключительно для того, чтобы поиздеваться над одноклассником. Они пачкали Яну одежду мелом, могли облить водой или подложить мокрую тряпку на стул, толкнуть так, чтобы он упал и ударился побольнее, а про постоянные оскорбления и говорить нечего. Со временем Ян как-то научился их не замечать, не слышать, словно толстую шкуру нарастил и, спрятавшись за ней, считал месяцы, недели и дни до окончания школы.

Начинать новую ученическую жизнь с обмена ругательствами не хотелось, поэтому Ян молча сел на своё место, рядом с приветливо кивнувшей ему соседкой – Смирновой Леной, и начал выкладывать на парту из рюкзака учебник, тетрадь и дневник.

Но правильно понять идею игнорирования хамства могли, очевидно, не все. Перекрывая монотонный голос Эйсидоры, предлагавшей обсудить творчество Михаила Юрьевича Лермонтова, раздался резкий с присвистом звук, и в щёку Яну ударил белый влажный комок. Быстро вскинув руку, он поймал маленький снаряд – плотно сжеванный кусок тетрадного листа.

С задней парты донёсся довольный гогот. Для Лёхи и Толика начался обычный весёлый день, который не могут испортить даже нудные проповеди учителя.

Пацаны просто хотели немного повеселиться, но не учли, да и не могли учесть, что привычная мишень их острот изменилась. Ян Иннокентиевич хоть и научился обходиться без чувств, но унижать себя не позволял.

Брезгливо стряхнув бумагу на пол, он ощутил, как к ушам и шее приливает кровь. Медленно повернувшись и отыскав глазами перерезанное широкой улыбкой лицо стрелка, Ян громко произнёс:

– Эй, верблюд, пойдём-ка с тобой прогуляемся за бархан.

Инесса Станиславовна, которая до этого не обратила внимания ни на плевок, ни на хохот, прервалась на полуслове. В классе повисла мёртвая тишина.

От немыслимой наглости бесхребетного ничтожного толстяка Лёха замер, его ухмылку стянуло в жёсткий рубец. Затем, оскалившись, он резко поднялся и, буравя чёрными глазками Яна, направился к выходу. Вмешиваться в конфликт никто не спешил. Толик, не получив от друга ясной команды, остался за партой, провожая соперников растерянным взглядом.

За дверью Лёха сразу перешёл в атаку. Несмотря на разницу в росте, он наскакивал, норовил ударить ногой, выплёвывал искривленным ртом серии матерных ругательств.

Ян сделал несколько шагов назад. Вспомнилось, что перед ним семиклассник, ребёнок в сущности, и его, наверное, можно и словесно поправить. Но надвигающаяся, перекошенная от злобы физиономия Лёхи начала пробуждать глубоко-глубоко спрятанные картинки всех гнусностей, которые с весёлым смехом творил этот коротышка. Они накладывались одна на другую, и Ян почувствовал злость. Не за последнюю выходку, а за всё – и прошлое, и будущее. Это была не мгновенная вспышка ярости, которую он испытал в классе, а полновесное чувство. Оно не мешало думать, действовать, а просто появилось и стало частью его личности, будто заполнив пустой кусочек пазла. Тело тоже реагировало на происходящее. Грудная клетка расширилась, лёгкие качали воздух, словно кузнечные меха, кулаки потяжелели.