Текст книги "Сармат. Кофе на крови"

Автор книги: Александр Звягинцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Александр Звягинцев
Сармат. Кофе на крови

Москва
4 мая 1988 г.

Седеющий генерал склоняется над картой, и кажется, что звезды вот-вот сорвутся с его погон и упадут на то место, где сходятся вычерченные изломы двух могучих горных хребтов. Узловатый палец упирается в кружок на стыке ущелий, переходящих в закрашенную зеленым цветом равнину.

– Вот здесь кишлак, майор. Понимаешь, места там глухие, нами и хадовцами никогда не контролировавшиеся. До пакистанской границы, если верить карте, километров десять. – Грузный седовласый генерал искоса смотрит на стройного, атлетического сложения мужчину в ладно сидящем цивильном костюме.

– Что значит, если верить карте? Считаете, что она ненадежна? – спрашивает тот.

– Как сказать?! Скопирована с английских карт времен англо-афганской войны.

– Ну, тогда верить можно! – кивает мужчина и также начинает водить пальцем по нарисованным извилинам. Не так просто поверить в то, что где-то далеко в точном соответствии с этими невзаправдашними линиями существуют реки, дороги, ущелья и горы. – Это тропа на Пешавар? – наконец спрашивает он у генерала.

– Была тропа. Теперь это грунтовая дорога, по которой из Пешавара к «духам» идут караваны с оружием.

– Штатники пешком ходить не любят – скорее всего он приедет на джипе, – задумчиво говорит мужчина и поворачивается к высокопоставленному собеседнику. – Уточните боевую задачу, товарищ генерал.

Генерал бросает слегка настороженный взгляд на дверь кабинета и, понизив голос, произносит:

– Полевых командиров можно и убрать... Они – дело десятое. Главное для нас – американец, понимаешь? Его живым нужно взять – и только живым! Кстати, портрет его имеется. Взгляни...

На цветном фото полковник «зеленых беретов» армии США: широкий разворот плеч, солидная колодка орденских планок на мундире и белозубая американская улыбка, будто насильно приклеенная к мужественному, волевому лицу и от того выглядевшая неестественно.

Майор, взглянув на фото, произносит:

– Где-то я уже встречался с этим улыбчивым полковником.

– Вполне возможно, – усмехнулся генерал.

– Имя известно?

– Имен у него более чем достаточно! В Анголе – Смит, в Мозамбике – Браун, в Никарагуа – Френсис Корнел. А настоящее имя узнаем, когда ты мне его сюда доставишь, – отвечает генерал и кивает на окно, за которым багровеют в весеннем мареве Кремлевские башни. – Вынь, понимаешь, да положь им этого американца! Для чего он им так понадобился, даже я не могу взять в толк. Но, судя по всему, майор Сарматов, тебе и твоим архаровцам предстоит задание особой государственной важности. Государственной, понимаешь?!

– Постараемся оправдать ваше доверие, товарищ генерал! – отвечает майор и снова всматривается в фотографию. – Встречался я с ним, точно знаю! Но где, когда?..

– Я бы на твоем месте не удивлялся: Ангола, Мозамбик, Ливан, Никарагуа... Где ты, там и он. – Генерал бросает на майора насмешливый взгляд. – Уж не судьба ли, Сармат, за тобой по белу свету рыщет?..

– Я в судьбу не верю, товарищ генерал, – пожимает плечами тот. – Доверять промыслу судьбы в нашей работе – дело недопустимое.

Генерал сгоняет с лица улыбку. Происходит это постепенно, как будто ластиком стирается нарисованная карандашная картинка. Генерал начинает вышагивать взад-вперед по кабинету.

– Будем говорить серьезно, майор, – говорит он. – Скорее всего, этот янки – специалист по нашей тактике. Там, где он объявляется, жди активизации противостоящих нам сил. В Пешаваре на нем координация действий «духов», причем он находит язык с полевыми командирами разной политической окраски. За ним охотились ребята из «Штази» и молодцы Кастро, но им он оказался не по зубам. Теперь твоя очередь рискнуть!

Майор кивает и поворачивается к карте.

– Что-то тебя смущает, майор?

– Есть одна незначительная деталь, которая не дает мне покоя, – отвечает тот. – А именно – близость пакистанской границы.

– Ты, как всегда, прав. Эта незначительная, как ты выразился, деталь существенно усложняет дело. Потому и посылаю тебя...

Майор пристально смотрит на генерала, в глазах его отражается напряженная работа мысли.

– Когда у них сбор в этом кишлаке? – наконец спрашивает он.

– Разведка сообщает: в ночь на девятое мая.

Майор резко разворачивается, говорит, с трудом скрывая раздражение, с некоторой долей растерянности:

– Товарищ генерал, вынужден напомнить вам, что моя группа после очередного выполненного задания еще даже не успела приступить к реабилитации...

– Знаю, – мрачнеет лицом генерал. – Все я понимаю, майор, знаю, что твои мужики пашут как ломовые! – Кивает в сторону окна. – И этот вопрос поднимался, когда мы совещались, советовались там... с ответственными товарищами. Однако, несмотря на все «против», решение было единогласным – идти тебе. Расчет тут, понимаешь, простой – твое умение ювелирно работать вслепую. Ведь в данном случае мы не имеем никакой возможности тщательно подготовить операцию...

– Утешили, товарищ генерал!.. Нечего сказать! – сердито щурится майор.

– Не кипятись, Сармат. Ничего не поделаешь. Ты и твоя группа – лучшие, а это значит, что вы всегда будете нужны и никому зачастую не будет дела до того, отдыхаете ли вы вообще когда-нибудь или нет.

Генерал вздыхает, окидывает майора цепким взглядом из-под кустистых бровей:

– Есть еще одна новость, которая, я чувствую, не очень-то тебя обрадует. В группу прикрытия к тебе назначается капитан Савелов из параллельного управления...

– Кто?.. Савелов? – каменеет майор.

– Знаешь ведь его?

– Встречались... – выдавливает Сармат. – Скажите, товарищ генерал, мое мнение о капитане Савелове может иметь значение?..

– Имеет значение его мнение о тебе! – жестко прерывает Сарматова генерал и смотрит в окно. – Знаешь, чей он зять?..

– Не знаю и не хочу знать, но...

– Никаких «но»! Между прочим, Савелов сам к тебе напросился.

– Странно!.. – криво усмехнувшись, произносит майор.

Генерал кладет руку ему на плечо и, покосившись на дверь, тихо говорит, причем в голосе его проскальзывают явно просительные нотки:

– Не помешает тебе Савелов. Ты уж притащи этого американца, а?.. С себя Золотую Звезду сниму – на твою грудь повешу. Я помню – тебе Звезда еще за Никарагуа полагается, да вот, понимаешь... Очередь, как говорится, не дошла!..

– Ладно, товарищ генерал. За Звезду я не в обиде...

– Что царям да псарям до наших обид. Сармат! – роняет генерал и нажимает кнопку сбоку стола, затем наклоняется к самому лицу майора так близко, что тот явственно различает запах дорогого французского одеколона, въевшийся в бритые щеки начальника, и произносит тихо, но с непререкаемой убежденностью в голосе: – Они, цари и псари, приходят и уходят, Сармат, а мы с тобой остаемся... Ты помни про это!..

В двери появляется офицер с подносом в руках и ставит его на стол. Генерал кивком отпускает адъютанта, и тот так же бесшумно, как и вошел, покидает кабинет. Генерал показывает на стул, приглашая майора присесть:

– Кофе?

– Спасибо! Не употребляю, товарищ генерал.

– После Никарагуа? – усмехнувшись, спрашивает тот и достает из стола бутылку марочного коньяка. – Вас сколько туда послали?

– Девяносто семь, – чеканит майор.

– А вернулось?

– Тридцать шесть.

Генерал тяжелым взглядом смотрит на чашку черного кофе и внезапно резко отодвигает ее дрогнувшей рукой, так, что кофе выплескивается через край и растекается на полированной поверхности стола небольшой темной лужицей. Генерал смотрит на разлившийся кофе и хрипло выдавливает из себя:

– Скольких ребят там положили – и что?.. Все впустую!.. И впрямь этот кофе на крови!

Тревожная, гнетущая тишина повисает в кабинете. Каждый думает о своем. Внезапно генерал передергивает плечами, будто пробуждаясь после сна, и, откашлявшись, тянет руку к бутылке. Разлив коньяк, он решительно отрывает от стола свою наполненную всклень рюмку:

– Давай помянем всех, что ли...

– Нет, товарищ генерал! Вот вернусь с задания – тогда... Тогда уж всех сразу...

Генерал хмуро кивает и, опрокинув в рот рюмку, резко и отрывисто чеканит:

– В общем, так... Приказываю: американца взять живым, и только живым! Не считаясь с потерями... И вот еще что: лишних вопросов ему не задавать!..

– Разрешите приступить к выполнению задания? – вытягивается майор по стойке «смирно».

– Приступай! Сценарий операции в оперативном отделе. Толку от него, скорее всего, будет немного, но там старались... И еще... Поаккуратней там с этим Савеловым, а то, понимаешь, потом не отмоешься... Но главное – на пакистанскую сторону и щепки не должно перелететь! Сам знаешь – Женевские переговоры... Там, если что случится, такое раздуют, что головы на всех уровнях полетят.

– Я не бог. Но то, что от нас зависит, сделаем, товарищ генерал!..

– Не бог!.. – усмехается генерал. – Ты бог, Сармат! Бог войны! Иди, иди и не забывай, о чем мы тут с тобой говорили!..

– Есть! – говорит Сарматов и, повернувшись через левое плечо, почти армейским шагом покидает кабинет.

Восточный Афганистан
7 мая 1988 г.

Барражирующий над угрюмыми хребтами вертолет кажется крошечной точкой, комариком в беспредельном, полыхающем кровавыми закатными сполохами азиатском небе. Затянутые туманом ущелья, снежные вершины и горные разломы уходят под брюхо вертушки, а им на смену выплывают бирюзовые квадраты посевов, со всех сторон обступающие низкие глинобитные кишлаки, светлые полоски арыков и красные полотнища цветущего мака.

Круглолицый синеглазый летчик показывает на них и кричит второму пилоту:

– А мака-то, мака сколько!.. Видать, на опиум сеют!

– Азия!.. Гиблый край! – кричит тот в ответ. – Отсюда «дурь» по всему миру расходится.

– А ты ее пробовал?

– Кого?

– Да не кого, а чего! «Дурь».

– Как-то с ребятами в училище, ради интереса, приходилось.

– И как она?

– Наутро голова тяжелая, хуже, чем с бодуна...

Синеглазый пилот смеется – улыбка делает его лицо совсем юным – и напевает во все горло:

– ...Ну а у нас на родине, в Рязани, вишневый сад расцвел, как белый дым...

В пилотскую кабину протискивается Сарматов. Он в камуфляжной форме, с парашютной укладкой-рюкзаком за плечами. Пилот перехватывает его взгляд и, показывая на часы, кричит:

– Порядок, пехота, идем по графику!

Сарматов наклоняется к самому его уху и спрашивает:

– Капитан, что делают летуны, когда вертушка в штопор входит?

– Отрывают себе яйца.

– Зачем?

– Больше не пригодятся! – смеясь, отвечает синеглазый.

Сарматов властно притягивает к себе его голову и кричит в ухо:

– Чтобы они при тебе остались, капитан, если десятого в семь по нулям нас с воздуха на точке рандеву не увидишь... к скалам поближе – и рви когти, сечешь?..

– Ты чего, майор? – растерянно переспрашивает синеглазый.

– Я-то ничего, а вот пакистанские «фантомы» – это уже кое-что. Понял, Рязань косопузая?..

– А как же вы?..

– Мы-то?.. А нам у соседа грушу обтрясти, как два пальца об асфальт! – смеется Сарматов и, хлопнув пилота по спине, уходит обратно в салон.

В салоне двенадцать дюжих мужчин. Все они одеты в такую же камуфляжную форму, что и Сармат; у тех, что бодрствуют, усталые глаза, в которых и тревога, и решительность бывалых воинов. А четверо, прислонившись спинами друг к другу, безмятежно спят, сидя на полу: гигант с детскими припухлыми губами и густой черной шевелюрой – старший лейтенант Алан Хаутов; цыганского, разбойного обличья, только серьги в ухе не хватает, – капитан Бурлаков, для товарищей просто Ваня Бурлак; с оспяной рябью на скуластом лице и мощной бычьей шее – подрывник, лейтенант Сашка Силин по прозвищу Громыхала. Он шевелит во сне губами, будто читает невидимую книгу, вздрагивает, время от времени открывает глаза, но тут же погружается в забытье. Сарматов переводит взгляд с него на разбросавшего длинные ноги мужественного красавца, лейтенанта Шальнова, потом на спину сидящего у блистера капитана Савелова. Почувствовав взгляд, Савелов поворачивается, поднимает на Сарматова въедливые серые глаза и садится перед ним на корточки.

– Игорь, мне передали, что ты не в восторге от моего назначения в группу... Может, настало время расставить все точки над i и определиться в наших отношениях? – говорит он и добавляет: – Сам понимаешь, дело нам предстоит непустяшное и разлад в группе только добавит новых проблем.

– Наши отношения определены уставом и служебными инструкциями, капитан, – пожимает плечами Сарматов и отворачивается от его ждущих глаз.

На красивое, точно скопированное с античных монет лицо Савелова ложится тень.

– Зря ты так, Игорь, – огорченно говорит он.

Сарматов показывает на часы.

– Пилить еще час и семь минут – советую этот час спать. Поставить крест на всей прошлой жизни и спать! А наши с тобой отношения определит... бой. Теперь он для нас и генеральный прокурор, и верховный судья...

Савелов хмуро кивает и возвращается к блистеру, где, устроившись поудобнее, пытается заснуть. Сарматов приваливается к вибрирующему борту и тоже закрывает глаза.

Только не спится бравому майору. И не о будущей операции думает он. Все мысли Сармата в прошлом. Так всегда, перед предстоящей акцией сознание как бы намеренно переносит его в то спокойное время, когда еще не было никаких особых резонов опасаться за свою жизнь. Быть может, это срабатывает система самосохранения организма. Человеческая психика защищается от внешних раздражителей, способных не просто подорвать, а полностью исковеркать ее. Поэтому вместо картин грядущих сражений видит майор Сарматов алеющие в степи нежные венчики лазориков...

Средний Дон
12 мая 1959 г.

Пелена утреннего розового тумана укрывает прибрежные левады и заречные плавни. С крутояри кажется, что река наполнена не весенней мутной водой, а парным, пенным, дымящимся молоком. Масляно переливаются в нем солнечные блики, расплываются дробящимися кругами, когда пудовый сазанище или какой-нибудь чебак выпрыгивает на поверхность, чтобы миг один глотнуть настоянного на емшан-траве горького воздуха и снова уйти в темную глубину.

Не потерявший былой силы и стати громадный старик с седыми усами и гривой белых как снег волос трогает черенком нагайки пацаненка, застывшего с открытым ртом от созерцания земной красоты, от чувства сопричастности к этому огромному, прекрасному миру, в котором ему суждено было родиться и жить. Старик прячет в усах улыбку:

– Полюбовался Доном Ивановичем, и будя, бала! А то всех коней разберут, а тебе лошадь достанется.

– Деда, а чем конь отличается от лошади? – спрашивает вихрастый мальчуган, поспевая бегом за широким дедовским шагом.

– Брюхом! – отвечает старик, направляясь к стоящей на горе конюшне.

Перед конюшней, в загоне, с десяток заморенных, вислобрюхих лошадей тянется к подошедшим мосластыми мордами, на которых светятся скорбным светом всепонимающие миндалины глаз. Сморкнувшись, старик отворачивается от них и сердито спрашивает у корявого, заросшего щетиной мужика, от которого так разит перегаром, что, кажется, даже мошкара падает вокруг замертво:

– Почто животину заморили – ни в стремя, ни в беремя теперича ее?!

– Дык в колхозе-то ни фуража, ни сена, в зиму-то лишь солома ржавая! – отвечает тот, часто моргая мутными глазами.

– Брешешь, чудь белоглазая! – подает голос невесть откуда взявшийся коренастый старик в длинной вытертой кавалерийской шинели. И, обращаясь к деду, сообщает: – Пропили они с бригадиром да ветеринаром и фураж и сено...

– Не пойман – не вор! – взвивается корявый.

– Вор! – гневно кричит в ответ старик и вновь поворачивается к деду. – В казачье время за такое сверкали бы на майдане голыми задницами...

– Дык время ноне не ваше – не казачье, а наше – народное! Накось выкуси! – кричит корявый и сует впереди себя грязный волосатый кулак.

– Цыц, возгря кобылья! – гаркает на него старик в шинели и для острастки замахивается нагайкой. – Понавезли вас!..

Мужик на глазах теряет всю свою смелость и с явной поспешностью скрывается в темноте конюшни, а старик в длинной шинели внимательно всматривается в лицо деда.

– Никак Платон Григорьевич? – наконец, после длительного молчания, недоверчиво спрашивает он.

– Здорово ночевали, э... Кондрат Евграфович! – несколько ошеломленно отвечает дед, протягивая ему ладонь. – Не гадал встренуться, паря. Думал, сгинул ты в колымских краях.

– Летось ослобонили по отсутствию состава преступления.

– Гляди-ка! А за то, что, почитай, вся жизнь псу под хвост, спрос с кого?

– Расказачивание... мол, перегиб и все такое. Сталин, мол, виноват – с него и спрос, – невесело усмехнувшись, отвечает старый дедов знакомец.

– Да-а, лемехом прошлась по нам, казакам, Россия!.. – вздыхает дед.

– Чего там гутарить! Она для своих-то, русских, хуже мачехи, а уж для нас-то, казаков! За тридцать лет насмотрелся я на нее... Хучь спереди, хучь сзади – одно дерьмо! – неприязненно передернув плечами, говорит старик.

Старые знакомые садятся на грубую, сколоченную из неровных, подгнивших досок лавку перед конюшней, заворачивают самокрутки и продолжают свой невеселый, стариковский разговор. Мальчонка пристраивается рядом с дедом и жадно ловит каждое слово.

– А я, как сейчас помню, Платон Григорьевич, тебя и батяню мово, Евграфа Кондратича, царство ему небесное, в погонах есаульских золотых, при всех «Егориях», – говорит старик в шинели и наклоняется к деду ближе. – Сказывал один в ссылке, что это ты достал шашкой комиссара, который батяню твово в распыл пустил...

– Чего гутарить о том, что было? – произносит дед и, глядя куда-то в задонские дали, со вздохом добавляет: – То все быльем-ковылем поросло, паря....

– И то верно! – соглашается Кондрат Евграфович и меняет тему разговора. – А сыны твои где? Прохор, Андрей, погодок мой, Степа?.. По белу свету, чай, разлетелись?

– Разлетелись! – кивает дед. – В сорок первом, в октябре месяце, когда германец к Москве вышел, под городом Яхромой сгуртовались казаки и по своей печали прорвали фронт и ушли гулять по немецким тылам. Добре погуляли! Аж до Гжатска, почитай, дошли...

Как говорится, гостей напоили допьяна и сами на сырой земле спать улеглись. Не вернулись мои сыновья с того гульбища. Все трое не вернулись. И могилы их не найти, лишь память осталась.

– Бона оно! – вырывается у Кондрата Евграфовича, и, заглянув в лицо старика, он спрашивает с надеждой: – А поскребыш твой?.. Я ему еще в крестные отцы был записан.

Платон Григорьевич прижимает к плечу пацаненка, хмуро произносит:

– Гвардии майор Алексей Платонович Сарматов пал геройской смертью под корейским городом Пусаном семь лет назад. – Он кивает на пацаненка. – Этот хлопец, стало быть, Сарматов Игорь Алексеевич. Мы с ним вдвоем казакуем, а мамка его, как Лексея не стало, по белу свету долю-неволю шукает...

– Эх, жизнь моя! – нараспев восклицает Кондрат Евграфович. – Лучше бы ты, Платон Григорьевич, не завертал сюды!..

– Не можно было!.. – говорит тот и подталкивает пацаненка. – Пора птенца на крыло ставить. Да смекаю, товарищи под корень вывели табуны наши сарматовские. А какие чистокровки-дончаки были!

– Помню, Платон Григорьевич! В императорский конвой шли без выбраковки.

Дед оглядывает ветхую конюшню, обложивший ее высокий бурьян и произносит с печалью в голосе:

– Н-да, все прахом пошло!..

Кондрат Евграфович, бросив на него взгляд, говорит нерешительно:

– Председательский жеребец по всем статьям вроде бы сарматовских кровей, тольки к нему не подступиться – не конь, а зверюга лютая.

– Кажи жеребца, Кондрат! – вскидывается дед. – Я нашу породу и по духу отличу.

Старик уходит в конюшню, и скоро из нее несется раскатистое ржание. Дед весь напрягается, вслушиваясь.

Темно-гнедой дончак с соломенным, до земли, хвостом и соломенной же гривой выносится из конюшни и, стремясь вырвать чомбур из рук Кондрата Евграфовича, взвивается в свечку.

– Платон Григорьевич, перехватывай – не сдержать мне его! – кричит старик, что есть силы пытаясь удержать коня на месте.

Дед бросается к шарахнувшемуся жеребцу и хватает его под узду.

– Чертушка белогривый! – говорит он, глядя на коня загоревшимися глазами. – Выжил, сокол ты мой ясный! Покажись, покажись, Чертушка! Блазнится мне, что твои дед и прадед носили меня по войнам-раздорам... По японской, по германской и по проклятой – гражданской... Последний кусок хлеба и глоток воды мы с ними пополам делили, вместе горе мыкали!..

Чертушка храпит, раздувая ноздри, косит бешеным глазом и в ярости роет копытом землю.

– Не связывайся с ним, Платон Григорьевич! – кричит старик в шинели. – Зашибет, зверюга необъезженная!

Но дед словно и не слышит его крика. Он треплет коня по крутой шее, перебирает узловатыми пальцами его соломенную гриву и разговаривает с конем на каком-то непонятном языке, древнем и певучем. Этот язык понимает любой степной конь. И, прислушиваясь к словам, Чертушка склоняет к седой голове старика свою гордую голову, выказывая полное смирение. А старик приникает к его груди лицом и никак не может надышаться конским запахом, который для природного казака слаще всех запахов на свете.

– Эхма! – восклицает изумленный Кондрат Евграфович. – Тольки встренулись, а друг к дружке!.. Выходит, кровь – она память имеет!.. Али приколдовал ты его чем? А?

– Чавой-то старый хрен со скотиной, как с бабой, в обнимку? – спрашивает колченогий мужик, высунувшийся из дверей конюшни. Он, икая, трясет отечным лицом, будто отгоняя тяжкое похмелье, и говорит зло, с какой-то затаенной, давнишней обидой: – Не-е, казаков пока всех под корень не сведешь, дурь из них не вышибешь! Скотине безрогой почтение, как прынцу какому!..

Кондрат Евграфович обжигает колченогого взглядом, и тот пятится в глубь конюшни, от греха подальше.

– Ты че, старый?! Че, че, че ты?.. – запинаясь, тараторит он и от того выглядит еще более убогим и никчемным.

– Сгинь с глаз, вша исподняя! Сгинь!!! – люто выдыхает старик и ударом нагайки, как косой, срезает куст прошлогоднего бурьяна.

– Контра недорезанная! – злобно огрызается уже из темноты конюшни колченогий.

Старик заходит внутрь конюшни, оттуда доносится невообразимый мат.

Через несколько секунд он появляется вновь, неся седло и сбрую, которые и отдает Платону Григорьевичу. Тот обряжает коня, а потом несколько раз проводит Чертушку под уздцы по кругу и наконец зовет к себе истомившегося пацаненка:

– Не передумал, бала?

– Не можно никак, деда!..

– Добре! – усмехается Платон Григорьевич и, взяв его за шкирку, как щенка, бросает в высокое казачье седло. Чертушка от неожиданности прыгает в сторону и вновь поднимается в свечку.

– Держись, бала!!! – кричит дед, отпуская узду.

Почувствовав свободу. Чертушка легко перемахивает жердяной забор и по древнему шляху, проходящему мимо конюшни, уходит наметом в лазоревый степной простор.

Старик в шинели, с волнением наблюдающий за происходящим, хватает деда Платона за плечо:

– Держится в седле малец! Едри его в корень, держится! Не по-русскому, по-нашему, по-казачьи – боком!

– В добрый час! – отвечает дед.

– А может, и впрямь, Платон Григорьевич, козацъкому роду нэма переводу, а?..

Дед усмехается в седые усы и, подняв руку, крестит степной простор.

– Святой Георгий – казачий заступник, поручаю тебе моего внука! – торжественно произносит он. – Храни его на всех его земных путях-дорогах: от пули злой, от сабли острой, от зависти людской, от ненависти вражеской, от горестей душевных и хворостей телесных, а пуще всего храни его от мыслей и дел бесчестных. Аминь!

А пацаненок тем временем мчится вперед, туда, где небо встречается с землей, где сияет клонящийся к закату золотой диск жаркого донского солнца. Степной коршун при приближении всадника нехотя взлетает с головы древней скифской бабы и описывает над шляхом круги. Пластается в бешеном намете Чертушка. Настоянный на молодой полыни, тугой ветер выбивает слезы из глаз пацаненка, раздирает его раскрытый в восторженном крике рот. Хлещет лицо соломенная грива коня, уходит под копыта древний шлях, плывут навстречу похожие на белопарусные фрегаты облака, летит по обе стороны шляха ковыльное разнотравье, а в нем сияют, переливаются лазорики – кроваво-красные степные тюльпаны. Говорят, что вырастают они там, где когда-то пролилась горячая кровь казаков, павших в святом бою.