Текст книги "Из племени кедра"

Автор книги: Александр Шелудяков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Там, где улица упирается в берег, стоит корявая сосна. К стволу прибита доска с надписью: «Улангай». Под пологим берегом зимуют два артельных катера и паузок. Чуть подальше, напротив кедра, флагом откинувшего за спину ветви под многолетним натиском сивера, спуск к проруби на реке. Дед Чарым обычно обставляет черное, с полированными краями отверстие елками, чтобы не заметало прорубь снегом. Зимой у него должность прорубщика. Ранним утром первым приходит он сюда с пешней и саком из стальной сетки, скалывает лед, а уж потом заснеженную за ночь тропинку сызнова торят женские ноги.

Когда на гору поднимается женщина с полными ведрами воды, а вода парит на морозе и всплески острыми пиками стынут на закраинах ведерных днищ, старика так и подмывает заглянуть в душу молодушки и спросить: «О чем ты, Веточка, думаешь, когда ссутулясь идешь под коромыслом? Куда улетают твои мысли, когда вечером зажигаешь керосиновую лампу, древний сигнал ушедшего дня?..»

Если подойти к молодушке с лаской, о многом поведает женское сердце.

Вот почему зимой не Соня узнает первой деревенские новости, а дед Чарым. Ему известно, у кого приболел ребенок или случилась какая другая беда. Бывает, что постесняется чего-то спросить жена у мужа, а со стариком запросто поговорить, посоветоваться можно…

Улангай деревня не из старых. Основали ее переселенцы в тридцатом году рядом с эвенкийской заимкой. Отвоевали у прибрежной тайги клинастую равнину, близ берега отстроили дома, а на раскорчеванных полях засеяли хлеб. Не родила юганская земля хлеб.

Скупа, тоща она. Так и поныне живут здесь на привозной муке из областного города Томска.

С весны таежный житель, разомлев под щедрым солнцем, чувствует свое второе рождение или, скорее, неясное какое-то обновление. Зимой это чувство замирает, прячется вглубь, как река под лед. Зимой живет в таежнике чувство борьбы: в морозы, в секучие метели нужно выходить на промысел пушнины.

Знаменит Улангай по всему Югану школой-интернатом народов Севера. Если не считать школьников да учителей, то живет в Улангае около пятидесяти семей охотников, рыбаков. Молодежи осталось не густо – плохо она коренится в Улангае. С весны, когда речные дороги уходят к горизонту, начинают бунтовать юноши – тянут и зовут их сказочные незнакомые города. Зимой эта тяга засыпает, чтоб по весне сызнова возродиться. И так до тех пор, пока молодой человек не обзаведется семьей, не прирастет душой к поселку. Семейные заботы подрежут крылья, но взамен утерянного чувства странствий родится другое – зрелая любовь к своему северному малообжитому краю, лежащему за тысячу километров в стороне от железных дорог.

Зимой особенно тоскливо тянется время. Зима накладывает на человека незримую белую решетку, томит ожиданием солнца и вечного лета. Эта белая решетка гнетет природного северянина ощущением оторванности от всей остальной жизнерадостной большой земли.

Старик Чарымов нередко ворчал: «Кино для нашенской молодежи – яд. Обворожит ребятишек красивая невзаправдашняя жизнь. Посмотрят они на придуманных людей, вот и страдают бессонницей. Оттого по весне пятки смазывают». В чем-то дед прав. Не раз Чарымов слышал, как парни и девчата, уходя из клуба после окончания кинофильма, особенно хорошего, говорили с тоской об иной, более кипучей и веселой жизни. Юноши, шагнув за порог клуба, из мира возвышенного сразу ступали в холодную явь снегов, расходились по избам под вой ветра и лай собак.

Сейчас вот сосны да кедрачи у берега, которые пощадил людской топор, заигрывают с ветром, растопырив хвойные лапы, а зимой… В первые же оттепельные бураны обрастут они белыми грибами закостенелого снега, заголубятся эти грибы накрепко в суковатых развилках; упрячутся в снежные гробы коряги да валежины. Даже воздух в забористые морозы пропитается льдистой пылью. Обрывистость крутоярых берегов, все неровности и шероховатости сгладит зима снежными зализами. Обсугробятся по самые окна деревенские дома. Упрямым, необычным ручьем сквозь сувои будет прорубаться по улице санная дорога. И в центральный этот ручей от каждой избы вольется тропинка.

С первых же послевоенных лет в каждом улангаевском доме незримой тенью прижилось тягостное предчувствие – деревня умирает. Молодежь уходит в большие рабочие поселки и города. Одиннадцать домов стоят с забитыми окнами. Пустующие дома наводят тоску даже на эвенков, привыкших к вековечному таежному безлюдью. Глядишь, снова станет Улангай заимкой в два-три двора, как в старину. Но хочется улангаевцам увидеть иной день, когда отряхнут они неуверенность в долговечности родного села, сбросят гнетущее ощущение своей затерянности.

Ну, а теперь на юганской земле стоит жаркая весна. Улангаевские ребятишки целыми днями пропадают на берегу – купаются, плещутся, как утята. А вечерами встречают они отцов, вернувшихся с рыбалки в грузно осевших обласах, помогают таскать рыбу в рейчатых носилках на засольный пункт, помогают разбирать и развешивать сети на вешалах тут же на берегу.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Андрей Шаманов с обского Севера возвращался в родные края. Восемь лет странствий… В Улангае его давно запропавшим считали. Куда только не бросала его судьба за эти переполненные событиями годы. В сорок пятом вместе со своим закадычным дружком Костей Волнорезовым призвали Андрея в армию. Четыре года отслужили они в одном авиационном полку, побывали в Прибалтике, в Германии, а когда демобилизовались, раскидала их жизнь по разным дорогам.

Пароход «Адмирал Нахимов» причалился к пристани Медвежьего Мыса в пятом часу утра.

Село только начинало стряхивать с себя сладкохмелистую утреннюю дрему. Лениво вился дымок над трубами, лениво взлаивали собаки на всхлип калиток и скрип тротуаров под ногами редких прохожих. Но вот по улице, вымощенной просмоленной сосновой чуркой, прогромыхала пустая телега, отбивая колесами дробь, и собаки, как по цепочке, от дома к дому проводили беззлобным тявканьем первую колесницу. Нарушился утренний потяг.

Андрей привычно зашагал по безлюдной улице поселка к районной больнице, напротив которой, как ему сказали, живет докторша Журавлева. Андрею хотелось поскорее выполнить поручение – передать посылки – и с первым попутным катером отправиться в Улангай.

– Уехала Лена на вызов, – ответил недовольный сонный голос за дверыо, – к полудню обещала воротиться.

– Не тревожьтесь, я в сенках на полке оставлю посылку с письмом. Потом заберете.

– От кого посылка-то? – сразу залюбопытствовал женский голос.

– Из Уртама. От подруги по институту.

– О, господи, я сейчас. Мигом оденусь да в дом вас впущу, – доброжелательно заторопилась женщина за дверью.

– Не стоит, – ответил Андрей, улыбаясь такой скорой перемене женского настроения, – а зайду я к вам позже, после обеда.

Он оставил сверток, сошел по скрипучим ступеням на дощатый, такой же скрипучий тротуар.

На пристани ему сообщили, что можно уехать в Улангай на почтовом катере, который пойдет в верховье Югана не раньше полудня. Приходилось ждать.

Андрей постоял немного, бездумно облокотившись о неошкуренную жердину изгороди, с любопытством поглядывая на высокий мыс, к груди которого жалась обессилевшая утренняя дымка.

В юности ему редко приходилось бывать в Медвежьем Мысе. В районный поселок приезжали из ближних таежных деревень эвенки, ханты. Приплывали по весеннему первопутку вслед за ледоходом на лодках, обласках сдавать в «Сибпушнину» добытые за зиму меха.

У подножия мыса, на песчаном берегу маленькой речушки Панигадки, ставили они летние чумы. День сдачи пушнины считался великим праздником: сутками полыхали костры, не умолкали песни. А когда охотники с закупленными обновами разъезжались по своим деревням в грузных обласках, лодках, то по берегу долго еще шныряли собаки, рылись в кучах рыбьих костей. И все не мог замести песком ветер разбросанные бутылки из-под водки, консервные банки и кряжи-головешки, недоеденные огнем.

Махнул Андрей рукой и пошел по тропинке, ведущей к вершине мыса. Больше часа стоял он там, на самой высокой точке юганской земли, смотрел вниз на разбросанные строения поселка, окруженного каймой хвойного леса.

Вот она, древняя столица Юганья! В тридцатом году старожилы пророчили переселенцам гибель, потому что те строили дома свои близ обского берега, в болотной низине, в самом пекле гнуса. Не сбылись их предсказания. Низина застроилась бревенчатыми домами, обросла огородами. По бокам широких улиц бегут к Оби глубокие тесовые желоба, и журчит в них болотистая ржавая вода до самой середины лета, пока не высочат жаркие июльские дни торфянистую волглую землю.

Кто первым поселился на Медвежьем Мысе, старожилы не помнят. Где и когда была срублена первая остяцкая избушка-карамо, теперь никому не узнать. Но юганцы единодушно считают, что стал расти поселок с первой заимки, поставленной в давние времена именно здесь, на этом мысу, средь дикого кедрача. Из года в год в разливище подгрызает мыс тихая Панигадка, оттачивает его высокий обрывистый клин. Уносит Панигадка песок с илом за устье, вспучивая обский плес отмелью. Второй берег реки – низколуговой – и сейчас упрятан прибылой водой. Смешались густо-коричневые таежные воды со взмученными обскими – половодье.

Смотрит Андрей на восток – всюду водная весенняя гладь, конца-краю нет, лишь местами островки ветельника да тальника мельтешат рваными зеленоватыми тучками. На устье Панигадки, где она в спад воды вовсе пересыхает, стоят лесогрузные тяжелые баржи почти рядом с крышами затопленных бараков.

Прижимает Медвежий Мыс по правую руку Панигадка, а вниз по обскому течению, за кедровой гривой и клюквенным болотом, – Юган. Оттуда, с Югана, тихими утрами доносятся перестук рыбацких катеров и бойкая стрекотня лодочных моторов.

В июне отхлынет вода с соров, как на дрожжах, попрет из сырой распаренной земли разнотравье, на озерах размелеет карась и будет путаться в рыбацкие сети, в мордастые фитили. Рыба, можно сказать, под носом – тут же, близ поселка, на обских стрежистых песках и ямах. Осетр, стерлядь, а по курьям да заводям – косяки жирового ельца и язя.

У самой подошвы мыса, ближе к материковой тайге, аккуратно расставлены белые коробочки построек районной больницы. Не часто ее посещают рыбаки и охотники. Народ юганский крепкий, прокален морозами, испытан на выносливость урманами. Правда, малышей своих юганцы частенько показывают докторам, да еще с приговоркой: «Мелка нынче баба пошла – ребятишек совсем хлипких рожает». Примчится рыбак на мотолодке: «Доктор, парнишонка занемог». Прискачет на взмыленном коне охотник: «Доктор, ребенок пластом лежит, огнем полыхает». И садится доктор в лодку, либо приказывает седлать коня. И – в путь.

2

Вчера уехала по срочному вызову Елена Журавлева. А восход солнца встретила уже на обратном пути. Залюбовалась, когда большой и багровый шар выкатился за далекими затопленными лугами и необыкновенным прожектором раскинул по земле лучи. Любовалась Лена солнцем, глядела, как утонуло оно в мелководье, замутив воду вишневым соком своего огня.

Весна превратила ручьи в речушки, а в ложбинах устроила озера талых вод. По весне юганские пути непроходимы. Правда, из Медвежьего Мыса идет извилистая, местами топкая дорога вдоль берега Югана. В это непутевое время по срочным делам лучше всего добираться до места верхом на коне или на мотолодке.

Крутогривая гнедая кобылица стояла на берегу, подернутом кружевным седоватым мхом и молодой порослью сосняка. Закусив удила, всхрапывала, тревожно била копытом землю, и отшлифованная до блеска подкова рассекала замшелую дерновину. Короткое тревожное ржание словно предупреждало всадницу: «Дальше ни шагу. Видишь, трещины змеями ползут, того и гляди, глыбища земли под яр нырнет и нас с тобой, глупая девчонка, прихватит».

Лена, сбоченившись в седле, смотрела, как под яром в заводи хороводились бревна. Где-то плоты разбило.

Испохабила да переквасила весна земные дороги, но взамен дала речные. Если у человека, промышляющего соболя и белку, тревожное время осень, то у лесосплавщика неспокойна душа весной. Тащит Юган на своей спине плоты охотно, но не зевай, припоздаешь – обрежется вода, и тогда чахнуть строевому лесу, может быть, не одну годину на песчаных косах да сорах.

К девушке подъехал старик на буланом жеребце, забрызганном грязью.

– Замешкался я чуток, Елена Александровна, на ливе четырех селезней заполоновал. – Он осторожно, как с высокоприступчатой лестницы, слез с седла, подошел к девушке, поправил за плечами старенькую переломку и привязал к седлу Лены самодельную сетку из неводной дели с подстреленными селезнями.

– Не надо, Михаил Гаврилович, спасибо.

– Эш ты, кого не надо-то?.. Разве они у меня куплены? Бери, Кедрочка.

– Какая, дедушка, из меня Кедрочка?.. Хоть и выросла в деревне, а боюсь тайги.

– Спасибо тебе, Лена Александровна, за внука… Поставила ты его на ноги… А с тайгой обвыкнешься… – Старик ласково поглядел на девушку. – Найдется еще в нашем краю ходкий олень, облетишь с ним все урманы.

– Возвращайтесь, дедушка, домой. До Медвежьего Мыса рукой подать, и дорога здесь мне знакомая. Не забудьте про хвойные ванны…

– Пошто забыть-то? Хвоя у нас не магазинная. – Дед Чарымов немного подумал, а потом, засмелев, спросил: – Если тертую редьку на грудки внучонку… Не повредит?

– Разрешаю, дедушка, и редьку, – улыбнулась Лена.

– Не повезло малышонку. Приехал гостевать, а вот какая оказия случилась… Ну, ничего. Корень наш живучий.

– Дедушка, а почему вы меня Кедрочкой окрестили? – спросила девушка, стараясь сдержать беспокойную лошадь.

– На этом самом месте в старину тунгусы свадьбы играли весной, в месяц Большой Рыбы. Приходит молодой охотник в чум родителей невесты и сказывает: «Осина – дерево хорошее, обласок можно делать, сохатому лекарство дает. Сосна смолистая – можно карамо рубить. Береза весной соковицей поит – душу человека радует. А вот люблю я кедрочку, краше ее нет дерева в нашей тайге. Она своей грудью молочной всю живность питает…»

Лена, проводив взглядом уезжающего старика, грустно улыбнулась. Над затопленными тальниками селезни со свистом резали крыльями воздух, носились с покриком, суетились над спокойной гладью заливных лугов. Каждому подарила весна чудное оперение и зовущий любовный голос.

– Кедрочка… – она проверяла на слух это душистое и нежное слово. – Ну что, Гнедуха, отдохнула?

Кобылица вскинула голову. Лена хлестнула легонько Гнедуху прутиком по крупу, и кобылица, чуя близость жилья, мелкой рысцой заспешила к поселку.

Жила Лена на квартире у медсестры Нины Павловны Криворотовой. Возле огорода, на задворках, протекает ручей из дальней согры, а сейчас вместо него плещется большое озеро, наполовину затопившее усадьбу. Дом старенький, из одной комнаты и кухни. Окно глядится на улицу, но самой улицы из комнаты не видно – все застит малинник и черемуховый куст, обрядившийся молодой листвой.

Едва Лена вошла в комнату, Нина Павловна с загадочной улыбкой сказала:

– Еще кулики за огородами не всхлипывали, а к нам, Леночка, гость заявился. В окно я его успела разглядеть. Молодой человек, ладный такой из себя… Оставил тебе письмо и посылку.

– Нина Павловна! Так это ж, наверное, от Наташки! Ну, давай письмо, потом плясать буду… – радостно вскрикнула Лена.

Нина Павловна протянула девушке помятый конверт с расплывшимися фиолетовыми строчками адреса и добавила многозначительно:

– А гость к обеду обещал заглянуть…

Лена дважды пробежала глазами короткое письмо, так и не услышав последние слова Нины Павловны. Она стояла посреди комнаты. С заляпанных грязью кирзовых сапог на чисто вымытый пол натекла илистая лужица. Подруга писала ей о своей жизни в таежном поселке нефтеразведчиков, о муже и сыне, звала летом в гости. В привезенной Андреем посылке оказались унты, расшитые ярким эвенкийским орнаментом, и пыжиковая шапка с длинными наушниками.

Нина Павловна внимательно глядела на примерявшую подарки девушку и догадывалась, о чем та думает сейчас, догадывалась, отчего вдруг погрустнела молодая докторша.

Ждали они Шаманова во второй половине дня. Не пришел Андрей. Уехал на попутном катере в Улангай.

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

Алтымигай, приток Югана, извилистым усом разрезает материковую тайгу. В весенний паводок берет свое начало таежная речушка из Ледового озера, а спадет вода, и озеро летует отрезанным от реки. И тогда зачахший, обмелевший Алтымигай питают только родники да болотные ручьи. В низкий водостой верховье реки местами вовсе пересыхает.

На большом Ледовом озере есть остров. Выпучился со дна озерного или в буйный разлив оторвало от берега всплывший торфяной мыс и оттянуло ветром на середину, на отмель – неведомо. Но прирос остров в том месте на многие столетия. Если смотреть с высоты, то Соболиный, как назвал остров Илья, похож на чуть сплюснутое яйцо в темно-синей озерной чаше. В длину Соболиный не меньше пяти километров, вширь – около двух. Растет здесь жеравый кедрач, по берегам белой каймой втискивается местами в чернолесье березняк. Ближе к осени, с солнечной стороны Соболиного, в низине, гроздится брусника густоты невиданной. Гребенчатыми совками за день одному человеку Не спеша можно набрать целую бочку ягоды. На тупоносой западной оконечности острова царствует рябинник – излюбленное место глухарей, рябчиков и, конечно, соболей. Они-то и засеменили обильно эти места рябинником.

Сегодня на Соболином праздник – день привоза продуктов. Югана называет этот праздник «Винкой». В день Винки пей что угодно: спирт, коньяк, ликер – наливай, сколько душа примет. Не берет душа то, другое да третье, тогда открути проволочку – и бухнет пробка, и ударит шампанское с клубами пены в берестяную кружку. Такое бывает у обитателей Соболиного лишь один день в году, а после весь винный запас прячет Костя в ящик под висячий замок. Выпивать, ясное дело, изредка приходится, особенно зимой, в холода да морозы, но употребляется спирт таежниками как лекарство для встряски желудка, если пропадет вдруг аппетит или если болезнь-тоска подкрадется.

Но для Юганы замок на ящике с огненным напитком не преграда. У нее имеется испытанный и верный способ: долго ли прикинуться больной… «Голова болит. Знобит», – начинает жаловаться она. Главное, чтобы говорить это Косте с угрюмым лицом, сонным, вялым языком. Тут уж ничего не поделаешь. У Юганы «простуда». Как выгонять болезнь, старуха знает. Забирается она на глинобитную русскую печь, в большую сковороду выливает поллитровую кружку спирта, ложится для прогрева на спину, ступни ног ставит в сковороду со спиртом и лежит, потеет, выгоняя придуманную простуду. Ну, а после такой процедуры сливает из сковороды спирт обратно в кружку. Спирт никогда грязным не бывает – чего брезговать: ноги-то свои в нем прели. Покряхтит Югана, хитро посмотрит на Костю. Видит, тот своими делами занят – соболиные клетки мастерит либо патроны набивает, – пригубит несколько глотков спирта, заест вареной сохатиной, куски которой нанизаны на деревянный шомпол и подвешены у трубы для сушки. Глядь, через полчаса «больная» песни запоет. Костя все эти хитрости Юганы давно знает, но виду не подает. Разве можно не верить старой эвенкийке, если сам он объявил: «Спирт – лекарство». Придет к Югане простуда или болезнь-тоска – ладно, можно старухе маленько и выпить.

День Винки еще не начался. Для праздничного стола готовила Югана закуску: отваривала оленьи языки, губы, печень. Выбирала лучшие куски мяса. Таня помогала ей – выкладывала из котла студить крупных окуней. Холодное окуневое мясо, да с горчицей, – такой еды не найдешь и у лучших столичных поваров. Хлопочут женщины, торопятся. Кости с Ильей нет дома. У них дело важное – нужно отвести неводник подальше от берега и поставить на якорь. Бензин-то авиационный в бочках. Закурит кто невзначай поблизости или из трубы ветер закинет искру… Мешки с мукой, крупой, сахаром и другими продуктами парни еще утром перетаскали в лабаз.

Тане очень хотелось расспросить старуху, как ведут отлов соболей в этом урмане, заброшенном за триста километров от Улангая. Два года назад она окончила в Томске сельхозтехникум – училась заочно и работала на звероферме зоотехником. Лисоферма в Улангае маленькая. Вместо прибыли пока приносит артельному хозяйству один убыток. За несколько дней до того как Тане уехать на Соболиный, был у нее с председателем важный разговор:

– Все, Танюша, о соболях высматривай. Выспрашивай Костю. И не запоминай, а врезай себе в память. Дело начинать нам с тобой предстоит новое, незнакомое, но, по всему видать, очень прибыльное. Зверофермы, которые у нас в стране занимаются соболеводством, по пальцам пересчитать можно. Выходит, доброго опыта зачерпнуть неоткуда. Есть в нашем деле один спорный вопрос: где удобнее основать будущую соболиную ферму – в Улангае или там, на острове? Это тебе решать.

– Они хотят передать в артель своих соболей? – удивленно спросила тогда Таня. – Но артели придется тогда выплатить громадные деньги…

– Видишь ли, помощница ты моя, – ответил председатель, – Костя с Ильей не хапуги, и ты бабьи пересуды в расчет не бери. Найдем с парнями общий язык. Большое дело они задумали. Ты это в виду имей…

Смущало Таню: почему Костя с Ильей держат соболиный свой промысел в таком небывалом секрете? Зачем, если согласны отдать в артель соболей? Знала Таня. Никто их к этому не принуждал. Знала, в специальных постановлениях правительства предусмотрен ряд льгот для приусадебного звероводства… И теперь, накрывая на стол обильную снедь, она продолжала думать обо всем этом.

– В самолетах по небу бегать любишь? – спросила Югана Таню, открывая берестяный туес с маринованными грибами.

– Ни разу в жизни не летала.

– Хорошо в небе! Смотришь, лес кажется редким: лось идет – вижу, медведь ковыляет – вижу. Надо сесть – в трубку крикну Косте, ткну пальцем на озеро или речку, и он, как селезня, свой самолет бросает на воду. Ходим по тайге… Зверя в этих краях люди еще не пугали.

– Откуда здесь самолет, Югана? – удивлялась девушка.

Спохватилась Югана, прикусила язык, покачала головой, укоряя себя за ненужные разговоры.

– Косте с Ильей давала клятву? – сердито спросила старуха.

– Обещала, бабушка, никому не рассказывать про Соболиный остров, – горячо заверила девушка Югану.

2

Председатель улангаевской артели «Промысловик» Александр Григорьевич Гулов по годам ровесник Косте. Старики, а зачастую и подростки называют своего председателя запросто «Саша» или «Шура». Коренастый, плечистый, а вот сердиться и ругаться совсем не умеет: глаза у него особенные – всегда внимательные и добрые. В деревне бабы, посмеиваясь, говорят: «Наш председатель курицы не обидит, да и петуху голову отрубить рука у него не поднимется».

Кончил Александр Томский лесотехникум. Хотел стать механиком, а пришел в райком – и сосватали на председателя. Людей, мол, знаешь в своей родной деревне, образование есть – тебе и карты в руки.

Женился Александр на сокурснице по техникуму Вале Кудрявцевой. Молод еще председатель, а детей уже – три дочери и два сына. Не по специальности работает Валя: заведует маленькими артельными детяслями.

Сегодня председатель поднялся чуть свет. Не позавтракав, отправился на лисоферму посоветоваться с дедом Чарымовым, который согласился временно заменить Таню.

Лисоферму построили на окраине деревни, обнесли высоким тесовым забором, упирающимся с двух сторон в стены небольшой приземистой избы. Это кухня – здесь готовят корм для лис. Здесь же, за перегородкой, рабочее место зоотехника.

Александр подошел к крыльцу, поглядел на висячий замок и сел на завалинку. Грустно покачивая головой, обозревал он небольшую полянку, усеянную костями, копытами, черепами. Испуганно каркали вороны, рассевшись поодаль на сухой осине.

«Сколько раз говорил, чтоб выбрасывали отходы в яму», – только и успел подумать председатель и сразу услышал старческий голос:

– Доброе утро, Саша!

– Здравствуй, Михаил Гаврилович.

– Сейчас замок открою… Чего, парень, не спится тебе? – поинтересовался Чарымов, открывая дверь и пропуская вперед председателя.

– А вот не спится. Вчера Аксинья Квашина заявила: «Провались ваша звероферма со всеми потрохами! Не буду работать. Провоняла псиной, в бане не отмоешься, – мужик в постель не пускает. Мантулишь день и ночь, а как получать в контору придешь – пшик».

– Да-а… А все же верно баба говорит. Опустились руки у всех. Нет заработка. Смотри, плита потрескалась, того и гляди рухнет: посуда ржавая. У ледника позавчера балка треснула и крыша осела. Беда… Как хранить мясо да рыбу теперь будешь? Летом-то…

– Гаврилович, а самцы больные выздоровели? – вздохнув, спросил председатель.

– Какое там: сгинули два самца и самочка. Закопал я их. Лиса, брат, любит чистую еду, свежую. А у нас ты, Саша, подумай: аль бы с голоду не пропали. Что это за кормежка?.. Лиса к еде строгая. Съест прижаренный корм или маленькую горелую корочку хлебную, считай, не пойдет ее шкурка за первый сорт. Белопухость появится. Забить осенью всех зверей и прикрыть этот лисятник, чтоб совесть нашу не сосали, вот мой сказ.

– Нет, Михаил Гаврилович, не дело говоришь. Будем сообща в нашем звероводстве революцию устраивать.

– Как это? – опешил дед, решивший уже, что убедил председателя кончить возню с лисофермой.

– А так. Давай думать. Вон на той поляне, за тремя кедрами, надо срочно строить дом побольше и забором обнести площадку раза в два большую, чем теперешняя. Да еще шед изладить, да клеток восемьсот соорудить…

– Ты, Саша, в уме?.. – вконец расстроился дед Чарымов. – С маленьким лисятником запурхались, а ты еще обузу добавить хочешь. Сам в петлю лезешь… Ухлопаешь артельные деньги, а прибылей опять с гулькин нос получишь…

– А если так, Михаил Гаврилович… В деревне пустуют одиннадцать домов. Чем новый дом для фермы рубить, перетащим сюда пятистенник, в котором жила когда-то солдатка Евденья. Дом просторный, и затрат почти никаких.

– Домина дай бог! Бревна звенят! – обрадовался дед Чарымов, сообразив, что председателя ему не переубедить.

– Ну, вот и договорились. Поднимем старых и малых на работу. Всего-то и делов здесь на пару-другую дней.

Дед почесал густую с проседью бородку, с прищуром глянул на Гулова:

– Мудришь ты, Саша. Признайся честно, что удумал? Чует мое стариковское сердце, что без Кости да Илюхи здесь не обошлось. Ну, варнаки! И тебя в свои фордыбачества затянули…

– Скоро, скоро, деда, все узнаешь, – рассмеялся председатель и похлопал старика по крепкой еще, прямой спине.

3

У постоянных островитян сложились уже свои обычаи. В торжественный день, когда на столе в берестяных кружках розлито вино и приготовлена лучшая закуска, каждый говорит о своей заветной мечте. Югана неторопливо собирается с мыслями, ей хочется сказать красиво и, конечно, русскими словами. Зачем торопить Югану, пусть думает, а пока можно рассказать о берестяной посуде и деревянных ложках, сделанных ее руками.

Югана живет по старому кочевому обычаю: в тайге у человека должны быть вещи простые, крепкие и обязательно легкие. Привозил Костя в позапрошлом году фарфоровые тарелки, разные стаканы, рюмки. Ложки с вилками из нержавеющей стали привозил. Посуду эту Югана побила, перетолкла в деревянной ступе, унесла и высыпала на песчаный берег, где осенью глухари слетаются выискивать мелкую гальку в песке. Так ушла фарфоровая и стеклянная посуда из зимовья в мускулистые желудки глухарей. Из нержавеющих ложек Югана изладила блесны на щук, а вилкам отломала зубья и смастерила скребки для выделки шкурок.

– Много денег хочу, – растягивая каждое слово, начала говорить старуха, – самолет купить хочу. Всегда Югана ходила на лыжах, таскала груженую нарту и завидовала птичьим прямым дорогам. Сейчас тоже все охотники ходят на лыжах, таскают нарту, летом ломают руки – толкут воду веслом. Мой самолет завезет охотника из Улангая в любой урман. Кому куда нужда есть! Пусть забудут люди про нарту. Пусть не натирают мозоли ремни заплечных мешков…

– Четвертый год у тебя, Югана, одно и то же, Только не сбудется это. Самолет – не мотолодка, не разрешается его иметь охотнику.

– Зачем, Костя, кидаешь пепел на мою мечту? Такой куплю самолет, как у тебя…

Подошла очередь говорить Илье. Он смущенно улыбнулся…

– Охота жениться…

Костя и Таня расхохотались, а Югана одобрительно и серьезно кивнула: «Хорошее желание у Ильи».

– А что волнует Танюшу? – спросил Костя.

– Моя мечта неисполнима… – девушка опустила голову и добавила, запинаясь, – хочется быть… красивой…

– Смешная ты, Танюша. Разве не знаешь, какая ты красавица?! Твоей фигуре любая актриса позавидует. А какие глаза у тебя! А характер!.. Любого парня можешь заарканить.

– Нет, Костя, нос-то… у меня… – смешавшись, возразила Таня и прямо поглядела охотнику в глаза: «Не утешай, мол, сама про себя все знаю».

Костя ни чуточки не смутился.

– Подумаешь, переносица разбита. Заработаешь денег, поедешь в Москву. Есть там институт красоты. И в этом институте чудеса творят. Не веришь?.. Как в сказке, из Золушек принцесс штампуют. Вот и тебя принцессой сделают…

Таня счастливо улыбнулась. Она и сама знала про этот институт, но поездка в Москву казалась ей недостижимой мечтой. И все же Костины слова тронули ее до глубины души.

После смерти матери у Тани на руках остались две сестренки. Не растерялась в беде молоденькая девушка, хоть и сама еще ребенок была. Бралась за любую работу в артели и учиться не бросала. А нередко ночами, когда сестренки спали, доставала она кусок жевательной кедровой серы, накладывала на переносицу и, отойдя от зеркала подальше, любовалась, когда из глубины мутного мерцающего прямоугольника смотрела на нее миловидная девушка с печальной улыбкой…

За столом все притихли и с сочувствием глядели на Таню, наконец Югана спросила Костю:

– Зачем долго молчишь? Говори свое желание…

– У меня желание простое, Югана, – улыбнувшись, ответил Костя, – чтобы ты была всегда бодрой, а Танюша стала красавицей. Денег мы ей на поездку в Москву найдем. Еще дадим ей выделанных соболей. Отвезет она шкурки в подарок хирургу, чтоб постарался и сделал Танюшу первой красавицей на Югане.

Таня смутилась и поспешила изменить тему разговора.

– Костя, а зачем вы кошек скупали с котятами, разве у вас другого выхода не было? Знаешь, вас кошачьими фокусниками Соня окрестила…

Илья стал мудрить с серьезным видом:

– Мы их дрессируем! Когда снег глубокий станет и собаки не смогут идти на промысел, то мы сажаем кошек в мешки и отправляемся в тайгу. Выпускаем там, они разбегаются в разные стороны, ловят белок, как мышей, и нам приносят. Мы с Костей только успеваем собирать добычу да шкурки снимать. Во как!..