Текст книги "Люди как птицы (СИ)"

Автор книги: Александр Гребенкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

Глава 4. «Как трудно быть стрелой в полёте»

Ночь накрыло тёмным плащом туч и мелкой сеткой дождя. Фонари дрожали во тьме.

Запахнувшись в тёплый халат, я сидела на балконе, и слёзы мои капали в унисон с дождём. Трагическая судьба Юлия Валерьевича Братуся, человека, который после ухода отца и матери, воспитал меня и поставил на ноги, тяжёлым камнем легла на душу.

Это случилось, когда мы с Максимом были на юге. Как рассказала взволнованная соседка к Юлию Валерьевичу пришли какие-то люди в тёмных плащах. Профессор вышел с ними, у парадного входа обернулся, сообщил, что уходит ненадолго и сел в чёрную машину. Десять дней от него не было ни слуху, ни духу. А затем в квартире соседки раздался звонок. Звонивший не представился, просто сообщил, что гражданин Братусь скончался в условиях предварительного заключения…

Отгремел оркестр, и серая осенняя земля засыпала гроб, и застыл над могилой деревянный крест. Максим как мог утешал меня, но ощущение несправедливости происшедшего не оставляло.

Заказав памятник, я шла одна по улице, и на душе у меня было тяжко.

Трагедия с близким человеком совпала с официальным и непонятным для меня закрытием балетной студии, где я работала. Так что в считанные дни я оказалась одинокой и безработной.

***

У Максима сегодня была лекция в институте, поэтому я шагала в одиночестве и плакала вместе с осенью, которая багряно-жёлтой листвой осыпала мне путь. Я стала под деревом и жестом руки вызвала целый цветной дождь.

Я смотрела на эти кружащие и опадающие листья, потом подошла к скамейке и тяжело села. Мне сегодня не леталось, хотя и хотелось бы взвиться в холодный и прелый осенний воздух и полететь вслед улетающим журавлям.

Рядом со мною сел какой-то высокий мужчина в чёрном старом плаще и серой шляпе.

Он сидел на противоположном конце скамьи, но я всё же чувствовала сильную энергетику его большого тела, сдержанность его огромной силы. Хотелось встать и уйти, но я почему-то не могла подняться. Собравшись с силами, я встала, бросила взгляд на соседа и встретилась с его сумрачными и суровыми глазами. Он встал, взял меня за руку и вынул из кармана бутылку.

– Пейте, – строго сказал он.

Я покачала головой.

– Нет.

– Отпейте глоток, и вам станет легче, – промолвил человек всё так же сурово. Вглядевшись, я поразилась. Вся судьба была написана на его землистом, худом, длинноносом лице, изрезанном морщинами. Под жёсткими усами, сивыми от табака, таились плотные, крепко сжатые губы.

Я повиновалась и нутро обожгла какая-то жидкость. Сначала мне было неприятно и горько, потом легче, как будто по жилам растеклась живая вода.

Я присела на краешек скамьи, и он сел рядом.

– Послушайте, я не знаю, что мне делать, – заговорила я. – Жизнь поворачивается ко мне своей тёмной стороной, я это ощущаю. Я потеряла самого дорогого мне человека, любимую работу и чувствую пустоту…

– Как трудно быть стрелой в полёте. Не сломаться, не упасть, а лететь, – загадочно сказал он, блеснув глазами. – Но вы же не одиноки, как одинока стрела в своём полёте?

– Нет, у меня есть любимый человек. Он и моя птица – это единственные существа, связывающие меня с миром. Но это – тонкая нить и я боюсь, чтобы она не прервалась!

– Вы напрасно так быстро капитулируете перед миром. Вас наделила судьба необычайными способностями, и, я чувствую – это и нужно дать людям. Будьте естественны, как весёлый плеск майского серебряного ручья… Вслушивайтесь в музыку скрытого на хорах оркестра, зовущего в замечательную страну.

– Вы говорите красиво и загадочно. Но, даже поперёк ручья может упасть камень…

– А вы будьте тем ручьём, который бурным потоком обходит камень и победоносно струится дальше! Вам нужны только мужество и решительность. Держитесь и возможно всё осуществится!

Я кивнула и встала, полная решимости – такую силу и уверенность вселил в меня этот чёрный человек.

Он встал и пошёл проводить меня. Мы шли до выхода из парка, свернули на набережную, и тут он, прощаясь, сказал лишь удивительное и нежно-крылатое слово «летите».

И я взвилась в воздух, полетела над городом, а затем, обернувшись, увидела, как одинокая фигура на вечерней набережной тает вдали.

***

Потом осень стала солнечной, лёгкой и пошли тёплые дни.

Как-то мы с Максимом стояли на холме, у кустов боярышника, посреди леса. Он пытался взлететь, расправлял руки, но потом звонко смеялся – у него ничего не выходило!

Я легко подымалась, висела над шапкой холма, украшенного красными ягодами. Войдя во вкус, развив скорость до свиста ветра в ушах, я стремительно летала над деревьями. А Максим сидел на холме сложив руки, и грустно глядел на меня…

***

Преодолевая все трудности с разрешением, Максим Ковалевич и его единомышленники готовили выставку в Музее живописной культуры. Большинство обязанностей на себя взял Август Штенберг, видный живописец и график. Бородатый и весёлый, он летал по залам, как бог с картин Микеланджело!

В этом Обществе художников царила творческая атмосфера, в нём господствовал жадный интерес к революционной новизне, к яркой и такой многообразной жизни и к новаторству в живописи.

Я, как могла, помогала мастерам, познакомилась со многими и была поражена выставленными работами. Одни художники тяготели к изображению городской жизни, новой техники, индустриального пейзажа, спорта, молодых, физически развитых людей. Их работы отличала динамичность, чёткость композиции, графичность в передаче форм. Другие демонстрировали лаконичный и экспрессивный художественный язык. Они смело вводили в свои работы элементы графики, плаката, фрески, конструктивистского монтажа, равно как и приёмы образного отстранения, свойственные сюрреализму.

Когда вспыхнул медно-жёлтый свет, упала перерезанная ножницами алая ленточка – грянули аплодисменты и зазвучала бодрая музыка оркестра. Посетители с улыбками на устах вошли в зал. Некоторых художников я уже знала. Поприветствовали меня и недавние мои знакомые – абсолютно безмятежный, быстро терявшийся в толпе и похожий на гнома писатель Алёшин, его друзья – развесёлый литератор Котов и тяжело дышащий, несколько угрюмый поэт Багрецов.

И тут холодок пробежал по телу – меня взял под руку Степан Верлада. Архитектор стоял в строгом костюме, лукаво и скептично поблёскивая очками. Рядом с ним стоять было ужасно неприятно, и меня выручил откуда-то появившийся Булатов – весёлый, сияющий синими глазами.

– Очень правильно, что вы пришли…. Максима нужно поддержать! – сказал Булатов и тут же мягко добавил: – Я вас украду ненадолго… О, я вас понимаю, тоже не переношу этого Верладу. Ужасно заносчив… Он хочет нас всех опутать, всех завоевать…

Мы отошли в сторону.

– И я очень рада вас видеть, Михаил. Но что означают ваши слова? – спросила я, улыбаясь приятному и аккуратному человеку.

Булатов зашептал:

– Опасный тип… Откуда взялся – никто не знает! Но ловок и талантлив, как чёрт! Именно – ловок и талантлив!

В это время началась торжественная речь Штенберга, и все стали слушать:

– Дорогие гости, уважаемые поклонники живописи, друзья и соратники по цеху! Я рад, что вы нашли время сделать настоящий революционный шаг вперёд и прийти к нам! Итак, что же вас ждёт в этих стенах? Здесь вы увидите работы разных стилей и направлений. Но главное, что их объединяет, это смелость поиска! Есть и традиции, но – долой традиции! Сюжет полотна не должен быть замкнутым, он становится органической частью бесконечного мира. Мы укрупняем и выдвигаем на первый план людей! Изображая их контрастно, цветом и размером по отношению ко всему остальному, наши художники подчеркивают их мощь, силу, динамику. Станковая живопись вбирает в себя элементы монументальной живописи! И это так созвучно нашей советской эпохе!

Слово взял Максим Ковалевич, и я оторвалась от Булатова, во все уши слушая своего любимого мастера. Максим говорил негромким голосом о том, что лучшие традиции прошлых эпох не стоит огульно отбрасывать, они с нами, они за нашей спиной, и мы должны творчески их преобразовывать!

Люди зашумели, раздались жидкие аплодисменты.

– Браво! – закричал, пробиваясь через толпу худой, плохо одетый человек с длинными волосами, в плаще. Он был явно нетрезв.

– Это ещё кто? – пренебрежительно спросил Котов.

– Это поэт Жора Аггелов… Как всегда, пьян, – промолвил Булатов.

– Какое безобразие! – громко возмутился Верлада, блестя гневными глазами на Аггелова. – Позвать милицию и выволочь этого типа отсюда!

– Не надо! – громко сказал Георгий Алёшин. – Жора Аггелов – наш талисман!

– Он всегда ведет себя прилично, никогда не перебирает меру. Да и без него скучно, – добавил Булатов.

Жора Аггелов ещё пару раз воскликнул что-то непонятное и затерялся в толпе, пошедшей по залам.

Когда мы подходили к тому месту, где была выставлена «Гера» Максима Ковалевича, Верлада догнал меня, взяв под руку, прошептал:

– А мы ведь с вами теперь соседи, дорогая Гера Леонидовна?

– Соседи? Что-то не пойму…, – удивилась я, улавливая какое-то коварство.

– Власти приняли решение – передать мне комнаты покойного Братуся, – улыбнулся хитроватой улыбкой Верлада. – И, кстати, вашу комнату тоже…Но вы не печальтесь, я вас не прогоню! Я уверен, что мы поладим, договоримся.

Я была неприятно шокирована. В это трудно было поверить! В один миг я лишилась дома! Жить в приживалках? Да ещё и с этим неприятным мне человеком в клетчатом пиджаке и в железных очках! Пусть он даже и отличный мастер своего дела, и хороший знакомый моего Максима! Нет, увольте!

Все эти горькие размышления и переживания отразились на моём лице, что Верлада несколько отпрянул. Я настолько была отвлечена, что даже не сразу сообразила, что Максим уже рассказал о картине и объявил, что модель находится здесь.

Все расступились и зааплодировали, а Жора Аггелов подошёл и заикаясь сказал:

– Здорово! Я оч-чень рад! Вы т-так п-прекрасны!

Кто-то просил увести его, но я остановила и дала знак продолжать говорить. Я пристально смотрела на него, мне так хотелось помочь несчастному поэту, что под моим воздействием остатки алкоголя из него выветрились. Он всё чётче стал говорить, перестал заикаться.

– Р-работа выполнена в античных канонах и п-прославляет красоту… В нашем стремлении создать н-новое искусство, нам важно не выплеснуть ребёнка из к-купели. Мы должны помнить о пластике и образах греков…

Последние слова Жоры заглушил недовольный шум.

– Что он говорит?

– Вы прославляете фундаментальное старьё!

– Так мы с места не сдвинемся!

Жоре не дали сказать, оттеснив его вглубь толпы.

И тут все горести и трудности последнего времени выплеснулись у меня разом.

– Да как вы смеете! Вы мните себя образованными и культурными людьми, а ведёте себя как невоспитанная толпа где-нибудь на рынке! – воскликнула я, теряя контроль над собой.

– Да она оправдывает язычество…

Я в отчаянии посмотрела на растерянного Максима.

Тот в исступлении крикнул:

– Да раскройте вы свои сердца и души! Может тогда вас тронет красота!

– Всё это уже устарело! Кому нужна ваша древность!

Я глянула на подошедшего Штенберга умоляюще.

И это сыграло свою роль.

Он поднял руку, и все затихли. Авторитет его был непререкаем.

– Товарищи, не забываем о той высокой оценке, которую дал древнегреческому искусству Маркс. В частности, он писал: «Почему детство человеческого общества там, где оно развилось всего прекраснее, не должно обладать для нас вечной прелестью, как никогда не повторяющаяся ступень?» И это святые слова, товарищи, это руководство к действию! Мы не говорим, что опираясь на прошлое, мы творим будущее. Мы утверждаем – опираясь на лучшее прошлое, мы создаём замечательное и великое будущее! Так что – принимаем с открытым сердцем!

Грянули аплодисменты.

Попросил слова писатель Алёшин:

– А мне нравится эта картина! Она отражает идеал женщины. Тот идеал – очаровательной и одновременной сильной женщины, который так нужен новому обществу. А без идеалов общество не построишь!

Слова писателя понравились, даже кто-то крикнул «браво!»

После аплодисментов Алёшину вся толпа двинулась дальше.

***

Торжественный ужин состоялся поздним вечером на даче Штенберга.

Зал заливал свет хрустальных люстр. Блестели инструменты музыкантов – был приглашён джаз – банд Александра Цфасмана, порадовавший джазовыми транскрипциями сочинений композиторов-классиков, блюзами и спиричуэлс. Тогда всё это было новым и воспринималось как нечто необычное и полузапретное.

Все ожидали приезда великого начальства. И оно прибыло – в виде серьёзного, с бледным лицом и плотно сжатыми губами товарища Барабанова. Он был в кителе, галифе, в кожаных коричневых крагах. Шёл под руку с женой, которая была известным искусствоведом и даже произнесла краткую речь.

За Барабановым катился его помощник – бесцветный кругленький мужчинка в костюме и шляпе, с большим кожаным портфелем в руке.

Когда все уже были за столом, прибыл и немного опоздавший гость – высокопоставленный работник ОГПУ Глеб Боков.

Его худощавое и аскетичное лицо с чуть удлинённым носом чем-то импонировало, резко выделяясь на фоне остальных лиц. Сразу стало понятно– то, что таится внутри этого необычного человека, не удастся узнать никому! Он был закрыт полностью, со всех сторон. Максим говорил о нём как о человеке интеллигентном, знатоке музыки и живописи, предельно честном, который отказывался от всех привилегий своего положения: дач, курортов, автомобиля и прочего.

При Бокове сидевшие сразу притихли. Не подав никому руки, магнетически блистая глазами, с лёгкой улыбкой на устах, Боков обводил внимательным взглядом присутствующих. На мне он остановился, на мгновение задержав взгляд, улыбнулся чуть сильнее.

Я поневоле наблюдала за ним. На вид это был очень скромный, вежливый и тихий человек. Боков не принимал участия в шумном застолье, просто внимательно слушал, крайне редко вставляя фразы, стараясь никому не мешать и не стеснять. Просто сидел, забросив ногу на ногу, пил вино да много курил, скручивая папиросы из какой-то жёлтой бумаги.

Героем вечера неожиданно стал поэт Жора Аггелов. По распоряжению Бокова его впустили и разрешили прочесть стихотворение. Внезапно Жора подошёл ко мне, немного стесняясь, взял за руку, ввёл в круг гостей и объявил, что сочинил это стихотворение и посвятил его мне – «блистательной и очаровательной богине».

У меня до сих пор хранится мятый листок из его блокнота со стихотворением, прочитанным в тот памятный вечер:

Не успели высохнуть слезы

Наших острых, нелепых обид,

Но любовь нашу верно хранит,

Тот обряд, что под именем Розы.

Лепестки кораблями застыли,

В озерце голубеет вода.

В наших пальцах янтарь и слюда,

И стихи, чтобы ссоры остыли.

В водной глади зеркально мерцает

Нагота наших искренних тел.

И кто верен из нас, а кто смел,

Скажут духи, что в небе летают.

Цепь тех духов волной замирает,

Над водою лучами блестит…

Ты в покое, и я не сердит,

Венцом роз духи нас награждают.

И слюда обернется в союз,

Янтарем светит ярко корона,

Ты, сияя, садишься у трона.

Вишни губ твоих пробую вкус.

И блистает корона на мне,

На тебе паутинкою платье.

Наши души закружат в объятиях,

Наши чувства пылают в огне!

И на ложе из диких цветов,

От любви мы получим награду.

Грудь твоя, словно гроздь винограда,

Мое тело – из крепких стволов…

И с улыбкою глядя нам вслед,

Нимфы оды нам пели лесные,

Богов древних глаза голубые

Нас хранили от страхов и бед.

И Жора широко улыбнулся.

Я пожала благодарно руку и поцеловала поэта в щёку. Тряс ему руку и Максим:

– Ну, Жорка, ну удивил!

Пока Максим был занят разговорами с коллегами, я вышла подышать в парк, окружающий дачу.

Вечер выдался прохладный, с задувавшим ветром, который сыпал листьями, опадавшими на порыжелую траву. Как только я взялась за холодную мокрую ветку, чтобы сорвать красивый лист, как меня кто-то окликнул. Оказывается, на алее стоял и курил Михаил Булатов.

Он сжал мои руки, как бы приветствуя меня и сказал:

– Замёрзните. Вы таком в лёгком платье… Надо возвращаться.

– Да у меня голова гудит. Я уже устала от застолья, вообще, не очень всё это люблю. Если бы не Максим – давно бы ушла. Хочется поддержать его…

– Да, Максим Ковалевич – славный парень, один из немногих оставшихся независимых художников, – как-то тихо, будто себе под нос, произнёс писатель.

– А остальные что, уже не свободны? – удивилась я.

Булатов тяжело вздохнул, швырнул окурок в урну, поправил причёску и оглянулся. Аллея была пуста.

– Ну, будем откровенны и без церемоний. Большинство тех, кого вы видите, уже подписали договор, – сказал он чуть дрогнувшим голосом.

– Договор с кем?

– С Сублицким…

– Это один из заместителей комиссара? Но ведь есть же сам Барабанов…

– Барабанов ничего не решает. Ты получаешь зелёный свет, когда подписываешь договор с Сублицким, продаёшься новой власти. Да, милая Гера, это уже и не та власть, что пришла в семнадцатом. Происходит «тихий переворот». Предскажу, что тех, кто начинал революцию, вскоре вырежут всех, без остатка, либо же отодвинут на задворки… Те, кто хочет остаться у кормушки, у руля, жить и работать – подпишут договор. И их души будут у Сублицкого!

Зашумели деревья под ветром, и несколько листьев, кружась, упали на аллею.

– Хм, а Боков? Какой необычный человек. Его ведь не сломишь – в задумчивости произнесла я.

Булатов начал шарить в карманах, вынул новую папиросу и опять закурил. Затянувшись, кашлянув, он произнёс:

– Боков – осколок старого мира… Он даже не осколок, а остров! Он ещё из тех романтиков, кто застал бурю и делал бурю. Последний демон. Но мне, кажется, и его могут либо приручить, либо уничтожить.

– А кто же не подписал этот договор?

– Ну, Максим ещё держится. Я… Жора Аггелов…Алёшин… Ещё кто-то… Но что из этого выйдет?

– Боже мой, неужели всё это так обязательно? – недоумённо сказала я.

– Если хочешь нормально жить и работать – да! А не подпишешь – пробивайся сам!

Он подмигнул мне:

– Ну, ничего, пробьемся! В следующем месяце – премьера моей пьесы в театре. Приглашаю вас, контромарочки будут.

Я поведала Булатову о том, что мою квартиру займёт Верлада.

Михаил шепнул на ухо:

– Не бойтесь, вам он ничего не сможет сделать! Будут трудности, не гнитесь перед ним, ничего не просите, а обращайтесь ко мне.

И он широко улыбнулся.

***

Громко стучат часы, неумолимо отмеряя время. Из бархатной темноты со стен светят глаза людей разных эпох и времён. Рядом в далёких мирах пребывает Максим.

Осеннее утро льётся белым серебром. Я потихоньку призываю к себе свет, втягивая его прозрачные и непрочные нити в комнату. Нити рвутся, но становится светлее, и, разорвав гряду тяжёлых туч, белое холодное солнце засверкало в облетевшем городе.

Я выскальзываю из комнаты, лечу сквозь коридор, двери и взмываю навстречу порывистому ветру. Он несёт листья, которые шелестящим дождём ласкают моё лицо. Я умываюсь свежим ветром, взлетаю вверх, к холодным и быстрым облакам, которые рваными островками несутся по небосводу.

Мне не хочется лететь домой, где живут чужие люди, моя комната пуста, но там ждёт меня мой ворон, я же не могу бросить друга…

Когда я возвращаюсь, немного встревоженный Максим уже ждёт меня на пороге, встречая радостной улыбкой. На мои руки садится важный и неугомонный мой питомец.

Я обнимаю Максима, и моя рука доверчиво забирается в его рукав. Мы шагаем, и его тепло переливается мне.

Спустя день мы заезжаем в бывшее моё жилище, теперь занятое чужими людьми, за вещами.

Правда моя комната не занята, но я не могу более в ней оставаться.

Комнаты, занимаемые Верладой сегодня открыты, в них полотёр до блеска натирал пол. Здесь видна дорогая мебель в холстинных чехлах.

– Степана Игнатьевича нет дома, – сообщил полотёр.

– Мы только заберём свои вещи…

Но может это и лучше, что Степан Верлада не видит наших сборов. У них с Максимом в последние дни слегка натянутые отношения.

Но, когда я вечером захожу ещё раз в этот дом, чтобы забрать то, что не успели, дверь моей комнаты открывается. Я оборачиваюсь со стуком в сердце.

На пороге застыл Степан Верлада собственной персоной, моргающий красноватыми, как у кролика, глазами.

После холодного приветствия с обеих сторон, он произносит:

– Гера, я хотел бы переговорить с вами.

И увлекает меня в свою комнату. Я до сих пор, спустя многие годы, чувствую клещи пальцев его руки. Он что-то долго говорит, и я не очень помню содержание его речи. Помнится, что он уговаривал меня остаться.

– Дорогая Гера, зачем вы съезжаете? Я думаю, мы могли бы стать добрыми соседями, друзьями. Мне кажется, мы могли бы найти много общего во взглядах на мир…

– Вы так думаете? Что же общего вы нашли? – иронично спрашиваю я.

– Ваши необыкновенные способности, помноженные на мой талант, дали бы великие всходы!

– Те же, что и посеянные Язоном зубы дракона?

– Ну, что вы говорите! Мы бы сделали много…хм… хорошего… в наших общих интересах! – рассудительно сказал он. – Никому никакого вреда! Никакого! О, как бы мы зажили! Представьте себе, какую карьеру можно сделать в этой стране!

Я нахмурила брови, переполненная возмущением.

– Пожалуйста – делайте карьеру! Но без меня! Тем более, что у вас есть для этого все способности, ваш необыкновенный талант архитектора…

Верлада развёл руками.

– Понимаю, вы не можете простить мне вселения на жилплощадь дорогого вам человека. Но он ведь уже покойный… Вдумайтесь! Сюда могли бы вселиться другие, чуждые вам по духу и культуре люди… А я, всё таки, ближе к вам… Мы с Максимом долгое время дружили…

– Но сейчас между вами нет ничего общего, Степан Игнатьевич.

То, что я назвала его по имени приободрило его.

– А вы знаете, что этот дом спроектировал и построил мой отец! Выдающийся архитектор! Я можно сказать вернулся к себе домой! Только раньше нам принадлежал весь дом!

Я в растерянности смотрю на него.

– Да, весь дом, Гера! Но я понимаю, сейчас другое время, другие люди… Ну, что же, значит так нужно…

– Ну и живите, я же не против, – пролепетала я.

Он хватает меня за руку. Его янтарные глаза горят.

– Гера, вы не даёте мне спать по ночам, вы преследуете меня! Это потому, что я люблю вас! Да, да, люблю!

Я вырываю руку:

– Опомнитесь, Степан Игнатьевич!

Он бухнулся передо мной на колени:

– Помогите, спасите! Станьте моею! Я ведь без вас погибну, любимая моя Гера! Я вас озолочу, вы будете жить, как королева!

– Что вы, Степан Игнатьевич, немедленно встаньте! – крикнула я в отчаянии.

Он охватил мой стан, уткнулся носом в живот и зарыдал.

Я отпихнула его и схватила свой узел.

Он подхватился и приблизился ко мне.

– Гера, подумайте, к кому вы уходите. Вы знаете, что Ковалевич женат? Что его жена живёт в Чернигове, а он с нею даже не разведён?

Это известие ударило меня как плетью!

– Это неправда! Вы просто наговариваете на Максима!

– Это правда! Он лжец! Он лжёт вам!

Я повернулась к нему спиной, чтобы взять вещи, и вдруг он грубо облапил меня, стал тискать, целовать в шею и щёки.

– Нет, ты будешь моей!

Но он не на ту напал!

Я ловко вывернулась из его объятий, и вскоре он хватал перед собою воздух!

Два шага – и я уже на балконе. Привычном путём ловко взобралась на крышу.

– Гера, постойте! Вы пожалеете об этом!

Он не видел, как я свечкою поднялась в чистое, ярко синее, очень высокое небо. Воздух был ломким, очень прозрачным.

Я поднималась всё выше, к многочисленным облакам, сквозь неплотную ткань которых лились потоки солнечного света, озаряя землю и крыши, словно гигантский фонарь.

Я поднималась всё выше, пока не стало трудно дышать.

Я чувствовала свободу и даже забыла о вещах, оставленных в комнате. Я парила среди быстрых облаков и долетела до грозных бастионов крепости, где и отдохнула. Только там я поняла, что душу мою гложет неутолимая печаль.

***

Максим долго утешал меня, и в его доме, полном картин и статуй, я была как в крепости. О том, что узнала от Верлады, я не говорила ни слова. Я просто жила яркой и волшебной жизнью, и видела, как мой Мастер работает над новым полотном, героиней которого снова была я.

Я встречалась с многими именитыми людьми, которые запросто захаживали в наш дом и которых я не могу назвать – не только из-за их известности, но и из-за того, что у меня не такая совершенная память.

Помню как-то нас посетил носатый и худощавый человек по фамилии Боков. Он долго смотрел на статуи и полотна, ближе познакомился со мной и очень сдержанно расспрашивал меня о житье-бытье. Когда я ему сказала о потерянном жилище, о проблеме с работой, он лишь бросил сдержанно, что Музы должны жить с художником, мастером, и всё происходит правильно!

Приходил старьёвщик – татарин в стёганом халате с мешком, который казался бездонным – столько он поглотил ненужных вещей!

Приходил Миша Булатов, как всегда, внесший своей весёлостью лёгкость и юмор в наш дом. С ним была милая женщина – его жена Вера.

Я долго любовалась свежим творением Максима. На полотне я стояла на морском берегу в белом платье и смотрела на бушующее море. Вдали проплывал парусник.

Картина была романтичной и красивой, это отмечали все гости – друзья и знакомые.

В конце октября нас ждала премьера новой пьесы Булатова «Сны в восточном городе». Я тщательно готовилась – одела своё лучшее платье, завила волосы с помощью специальных щипцов, которые нагревались на огне.

Вечер выдался дождливым. Тёмно-серое небо низко нависало над городом. Фонари тускло сияли в бархатистых лужах, среди черной тяжёлой листвы.

Ложе и партер, ярко освещённые люстрами, были заполнены нетерпеливыми зрителями, ожидавшими важного действа. Шелестели разговоры. Имя Булатова произносилось с благоговением. Сам он сидел в ложе, несколько взволнованный, руки сжимали подлокотник кресла, а рядом с ним сидела и что-то говорила ему красивая женщина в вечернем платье.

Потом пополз шепоток «сам Сублицкий», и в ложе скользнула призрачная тень.

Звучат первые аккорды оркестра, поднимается занавес, и мы погружаемся в незабываемое представление о великой страшной войне, которая безжалостно перемалывает судьбы людей. Меня особенно взволновала горькая доля беззащитной и трогательной женщины, брошенной мужем на произвол судьбы и выживающей лишь благодаря заступничеству влюблённого в неё мужчины, а также судьба жестокого генерала, у которого, казалось, внутри выжжено всё хорошее и благородное. В общем, пьеса захватила нас и повела по своим дорогам одними ей ведомыми тропами.

Театр напряжённо дышал, переживая за героев.

Я глянула в ложу, где сидел Булатов – его лицо было напряжённым. И вдруг наши глаза на мгновение встретились, что было удивительно, учитывая темноту зала. Искренне я пожелала драматургу спокойствия, выдержки и успеха и с радостью отметила, как он откинулся на спинку кресла с облегчением. Но спину мне сверлил ещё один взгляд. Оказалось, что немного выше сидел Степан Верлада.

В антракте я с неприязнью углядела Верладу. Он скользнул по нас с Максимом хищным взглядом и быстро устремился к стойке буфета.

Видела товарища Барабанова и чекиста Глеба Бокова, который едва кивнул мне. Позже он подошёл к Максиму и заговорил о том, что ждёт наших новых работ и осведомился о том, как нам спектакль.

– Очень, очень рискованный сюжет, – сказал Глеб Боков. – Так откровенно показывать белую гвардию…

– Но здесь главное – судьбы людей…, – произнёс Максим. – Да и к тому же показан крах белых, а это безусловно положительная сторона пьесы…

– Вот в этом, пожалуй, вы правы, – улыбнулся Боков и исчез, будто его поглотило пространство.

По окончании представления аплодисменты долго не смолкали, актёров вызывали на сцену и осыпали цветами.

Вернулись мы в дом далеко за полночь.