Текст книги "Россия. История успеха. Перед потопом"
Автор книги: Александр Горянин
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]
Павел не был первым, кто думал о раскрепощении, его мать не раз озвучивала ту же мысль, чем также пугала дворянство. Одной из причин, почему Екатерина II так и не решилась на конкретные шаги, был пример родственной ей Германии. «Ничто не принадлежит вам, душа принадлежит Богу, а ваши тела, имущество и все, что вы имеете, является моим», – гласил помещичий устав, определявший повинности крестьян германского княжества Шлезвиг-Гольштейн, откуда происходили ее мать и покойный муж. Устав не средневековый, а 1740 г. – времени, когда она была уже отроковицей. Не менее впечатляющим был пример ее современника Фридриха Великого, который не делал послаблений прусским крепостным (хотя и бесплатно выделял им семена желательных культур).
Внуки Екатерины, императоры Александр I и Николай I, тоже тянули с реформой, ожидая, как повернут события в Пруссии, с ее гораздо более старым (с XIII в.) крепостничеством, и в других германских государствах, где освобождение крестьян началось между 1807 (Вестфалия) и 1831 (Ганновер) годами, но, по словам Франца Меринга, «растянулось на два поколения».
В 1816–1819 гг. Александр I даже пошел на эксперимент, освободив крестьян без земли в прибалтийских губерниях, и результат был сочтен отрицательным: большинство крестьян стали батраками. Слухи о том, что стоит лишь перейти в «русскую веру», как сразу получишь надел земли во внутренней России, побудили 75 тыс. латышских и эстонских батрацких семей перейти в православие. Это потрясло Петербург: хоть православная вера и крепче лютеранской, рассудили там, но, если в корневой России освободить крестьян без земли, не начнут ли миллионы русских безземельных батраков проситься в какую-то иную веру? В верхах было составлено более дюжины проектов отмены крепостного права, но на решительный шаг власть не отваживалась.
В 1811 г. министр финансов Д. А. Гурьев в записке Государственному совету отмечал, что число оброчных крестьян (конечно, не только помещичьих), занимающихся промыслами и торговлей, равно численности купцов и мещан, вместе взятых. «Они занимаются всякого рода торгами во всем государстве, вступают под именем и по кредиту купцов или по доверенности дворян в частные и казенные подряды, поставки и откупа, содержат заводы и фабрики, трактиры, постоялые дворы и торговые бани, имеют речные суда, производят рукоделия и ремесла наемными людьми»[49]49
Цит. по: П. Г. Рындзюнский. Городское гражданство дореформенной России. – М., 1958. С. 74 и 76.
[Закрыть]. Это особенно интересно в свете того, что указ, разрешающий всем крестьянам заводить собственные фабрики и мануфактуры, последовал лишь в декабре 1818 г.
К 1820-м гг. «торгующие крестьяне, по великому количеству своему, овладели совершенно многими частями городских промыслов и торговли, коими прежде занимались купечество и посадские»[50]50
Там же. С. 88.
[Закрыть]. Купцы-оптовики постепенно оказались в экономической зависимости от крестьян, которые почти полностью овладели розничной сетью. В случае покупки торгового свидетельства крестьянин мог заниматься и внешней торговлей, и это положение не осталось на бумаге.
Французское посольство в Петербурге докладывало своему МИДу: «Должно с сожалением смотреть на близкое разорение части русской аристократии, тогда как некоторые крепостные, так же как и купцы, которые прежде были крепостными, обогащаются чудовищным образом»[51]51
Цит. по: Е. В. Тарле. Запад и Россия. – Пг., 1918. С. 125.
[Закрыть].
В набросках «Мысли на дороге» («Путешествие из Москвы в Петербург») Пушкин описывет разговор со своим дорожным попутчиком-англичанином (дотошные пушкинисты выяснили, что звали этого человека Колвилл Франклэнд и что он жил в России в 1830–1831 гг.). «Подле меня в карете сидел англичанин, человек лет 36. Я обратился к нему с вопросом: что может быть несчастнее русского крестьянина?» Тот ответил: «Английский крестьянин» – и стал перечислять плюсы положения русского крестьянина по сравнению с английским: «Во всей России помещик, наложив оброк, оставляет на произвол своему крестьянину доставать оный, как и где он хочет. Крестьянин промышляет чем вздумает и уходит иногда за 2000 верст вырабатывать себе деньгу… Я не знаю во всей Европе народа, которому было бы дано более простору действовать…» Разговор продолжается: «Что поразило вас более всего в русском крестьянине? – Его опрятность, смышленость и свобода. Ваш крестьянин каждую субботу ходит в баню; умывается каждое утро, сверх того несколько раз в день моет себе руки. О его смышлености говорить нечего. Взгляните на него: что может быть свободнее его обращения! Есть ли и тень рабского унижения в его поступи и речи? Вы не были в Англии? – Не удалось. – Так вы не видали оттенков подлости, отличающих у нас один класс от другого. Вы не видали раболепного maintien [поведения] Нижней каморы [палаты] перед Верхней; джентльменства перед аристокрацией; купечества перед джентльменством; бедности перед богатством; повиновения перед властию… А нравы наши, a продажные голоса…»[52]52
Франклэнд, описавший свое путешествие в Россию (Colville Frankland. Narrative of visit to the courts of Russia and Sweden, in the years 1830 and 1831. – London, 1832), достаточно схожим образом излагает свою беседу с Пушкиным на темы, связанные с русским крестьянством. Таким образом, подозревать Пушкина в том, что он выдумал англичанина и разговоры с ним, невозможно.
[Закрыть].
Впечатленный наблюдениями иностранца, Пушкин развивает тему уже от себя: «В России нет человека, который бы не имел своего собственного жилища. Нищий, уходя скитаться по миру, оставляет свою избу. Этого нет в чужих краях…»
6. Это малоизученное крепостное правоНесмотря на исполинский объем трудов историков-аграрников, о реальном крепостном укладе мы знаем достаточно мало. В этом убеждает простой факт. На момент воцарения Павла I доля крепостных в населении страны составляла 54 % (данные 5-й «ревизии» 1796 г.), а ко времени отмены крепостного права, т. е. всего шесть с половиной десятилетий спустя, она опустилась до 29 % и ниже[53]53
Согласно 10-й ревизии 1857 г., доля помещичьих и дворовых крепостных составляла в сумме 29 % населения страны (В. И. Семевский. Крестьяне различных наименований в XVIII и первой половине XIX в. Энциклопедический словарь Русского библиографического института Гранат. Т. 25. – М., б. г. [1914], 2-я паг., стб. 58). Динамика снижения этой доли за 60 лет позволяет предположить, что к 1861 г. она уменьшилась до 28 %, если не стала еще ниже.
[Закрыть]. Такое падение их доли в населении говорит о том, что миллионы (!) крестьян вышли за это время из крепостной зависимости. Каким образом они выходили («увольнялись в иные сословия») и кто были эти люди? Оттянувшие солдатскую лямку и вышедшие в отставку? Но таких за 150 лет набралось всего 2 млн 330 тыс., в среднем по 15 тыс. человек за год. Освободившиеся по закону о «вольных хлебопашцах»? Это всего 1,5 % от числа крепостных[54]54
Энциклопедия «Отечественная история». – М., 2000. Т 3. С. 140 и 137.
[Закрыть]. Выкупившиеся у своих помещиков? Нам внушали, что такие случаи были крайне редки, но так ли это? Прадед Чехова по материнской линии, Герасим Морозов, выкупился с семьей из «крепости» в 1817 г., а дед по отцовской, Егор Чехов, опять-таки с семьей (за 875 руб.), – в 1841 г. Предок по одной линии может быть исключением, но предки по обеим линиям – уже тенденция.
А может быть существовали еще более действенные механизмы естественного изживания крепостничества? Какие? Есть ли, например, статистика по вольноотпущенным? Мне ее, к сожалению, найти не удалось. А вопрос интересный: пополнение мещанского сословия за счет вольноотпущенных шло постоянно.
Естественное изживание крепостничества, социальный процесс величайшей важности, обходили вниманием как дореволюционные либеральные историки обличительного направления (а других почти и не было), так и идеологически стреноженные советские. Историки этих двух типов выискивали малейшие упоминания о произволе крепостников, сознательно пропуская остальное. Нельзя сказать, что феномен сокращения доли помещичьих крестьян оставлен совсем без внимания, просто непонятные цифры списывались главным образом на падение рождаемости среди крепостных и их более высокую смертность по причине невыносимого помещичьего гнета. Но на примере отдельных уездов и целых губерний видно, что различия в рождаемости и смертности невелики, порой взаимно уравновешиваются, так что доказательный баланс, выражаясь бухгалтерским языком, свести невозможно. Нельзя доказать недоказуемое.
Советские учебники всегда были написаны так, чтобы создавалось впечатление: крепостные крестьяне составляли 90 % (или больше) населения в такой крестьянской стране, как Россия, хотя прямо это, естественно, не утверждалось. Из учебников нельзя было понять, что почти половину российского крестьянства составляли «государственные» крестьяне. Наделы им предоставляло государство, они платили подушную подать, но на них не висели никакие ссуды и проценты.
Советская наука утверждала, что это были «почти крепостные», что неверно. Они неспроста именовались «свободными сельскими обывателями», мы видим у них формы земельной собственности. И не только. Еще в 1762 г. (22 января) Сенат принял решение, согласно которому государственные крестьяне, подобно дворянам, имеют право нанимать вместо себя рекрута. Это было признанием (далеко не единственным) превосходства социального статуса государственных крестьян по сравнению с помещичьими крепостными. Александра Ефименко (1848–1918), изучавшая государственных и удельных крестьян Севера, отмечала: несмотря на то что обрабатываемые этими крестьянами земли считались – и были – государственными, «каждый получивший «по делу» свой участок мог свободно его продать, заложить, дать в приданое, отдать в церковь или монастырь»[55]55
А. Я. Ефименко. Крестьянское землевладение на Крайнем Севере. – Архангельск, 1913. С. 195.
[Закрыть].
Но вернемся к крепостному праву как таковому. Оно умело амортизировать недовольство, поскольку в своем типовом виде было патриархальным и мягким по своим формам. Всякая за длительное время сложившаяся социальная конструкция так или иначе внутренне уравновешенна. Крестьяне и помещики «были включены в сакральное единство исповедующих одну религию» (А. А. Грякалов). Крестьяне враждующих помещиков, как показано у Пушкина в «Дубровском», тоже начинают враждовать, не испытывая особой классовой солидарности.
Вероятно, большинство крестьян не ставили под сомнение заведенный порядок – с помещиком, церковью, «миром», соседним лесом и рекой, сменой времен года и звездами на небе. Они жили так, как их отцы и деды.
Петр Дмитриевич Боборыкин (1836–1921) в своих мемуарах «За полвека» пишет: «Крепостное право было в полном разгаре на всем протяжении моих детских и юношеских лет… Дикостей крепостного произвола над крестьянами – за целых десять и более лет – я положительно не видал – и не хочу ничего приукрашивать в угоду известной тенденции». «Приукрасить» – означало бы, в случае Боборыкина, сочинить как минимум сцену с телесным наказанием какого-нибудь непокорного крепостного.
Крепостное село жило в целом мирно. Поместье – не город, где легко и просто вызвать полицию. Вызов полиции (исправника с инвалидной командой) в сельскую местность – дело, во-первых, исключительное, а во-вторых, долгое. Но помещики слишком своенравные и жестокие, самодуры, сластолюбцы, всегда опасались за свою жизнь. И опасались не зря. К примеру, в 1839 г. крестьянами был убит отец Достоевского, отставной врач, человек вздорный и чрезмерно вспыльчивый. Та же участь постигла в 1828 г. отца будущего историка Николая Костомарова. Крестьяне убивали помещиков не из «социального протеста», как нас уверяли в советской школе, а за отступление от неписаных, но для всех очевидных нравственных законов, причем главных поводов всегда было два: жестокое самодурство и любострастие. За полтора десятилетия (1836–1851) в России произошло 139 убийств помещиков и управляющих, примерно 9 убийств в год на огромную страну. Если к убийствам добавить покушения на убийство и нанесенные ранения, то за 20 лет, между 1836 и 1855 гг., эта цифра возрастает до 267, или до 13 в год[56]56
Хрестоматия по истории СССР. Т. 2. Сост. С. С. Дмитриев и М. В. Нечкина. – М., 1949. С. 646–647.
[Закрыть].
У русских поместий не было даже заборов – не говоря уже о рвах, подъемных мостах, каменных стенах с бойницами и прочих реалиях европейского феодализма. К слову, в эти западные реалии входило и позорно знаменитое «право первой ночи»[57]57
Pierre Gordon, Renee Spodheim. Sex and religion. – New York, 1949; Pierre Gordon. Le geant Gargantua. – Paris, 1998.
[Закрыть]. Ничего похожего на это «право» Русь – Россия не знала – это была вещь невозможная, неведомая, богопротивная, беззаконная. В странах же европейского феодализма, где постыдный и унизительный обряд веками был освящен законом и обычаем, он воспринимался не как грех, а как постоянно обновляемое свидетельство покорности (или, как это выразительно звучит по-польски, «подлеглости»).
И русские помещики грешили с дворовыми девушками – читайте Лескова. Но именно грешили, понимая, что грешат, а не действуют по праву и закону. На пути греха всегда стоит страх кары небесной или кары земной. Помещичья жизнь едва ли была бы возможна, если бы подавляющее большинство господ не придерживались неписаных, но очевидных нравственных законов.
Могли ли существовать «помещичьи гаремы», о которых пишет наш славный лондонский обличитель А. И. Герцен? Не будем слишком легковерны, поразмыслим лучше над следующим примером. В 1846 г. помещик Малоярославецкого уезда Калужской губернии Хитрово был убит своими крестьянками, причем следствие установило, что женщины сделали это в ответ на его домогательства. Но вот что важно, цитирую: «Уездный предводитель дворянства за недонесение о дурном поведении упомянутого помещика предансуду»[58]58
Е. А. Мороховец. Крестьянское движение. 1827–1869. Вып. 1 – М., 1931.
[Закрыть]. То есть за добрый нрав помещиков отвечали их собратья по сословию. Попустительствуя греху, уездный предводитель рисковал честью и даже свободой. Возможно ли в таких условиях завести «гарем»? В селе, где ничего не скроешь?
Задиристый Герцен вообще многое выдумывал, он лично сочинил часть «писем из России», отпечаток его неповторимого стиля очевиден на нескольких из них. Тема «гаремов» возбуждала его еще и потому, что сам он был большой сладострастник, имел романы не только с женами друзей, но и с горничной, о чем честно сообщает в «Былом и думах». Талантливый журналист, блестящий писатель и самонадеянный доктринер, Александр Иванович таким способом «заострял тему». Он действовал из лучших побуждений, полагая, что любые средства хороши, лишь бы приблизить избавление Отчизны от такого зла, как дворянское землевладение. Правда, сам был дворянин и помещик и жил в Лондоне на доходы со своего российского поместья, то есть со своих крепостных. Своим «Колоколом» он бесил правительство и самого Александра II, но доходы с имения получал из России через международный банк без заминок.
7. На пути к освобождениюНеписаные законы, соблюдавшиеся помещиками (не всегда соблюдавшими писаные), включали и «пункт» о том, что крестьянам нельзя слишком досаждать – даже с разумными требованиями. Проницательный барон Гакстгаузен, «первооткрыватель» русской общины (о нем в следующей главе), объехав в 1843 г. несколько губерний и побеседовав со многими помещиками, записывает: «Достаточно помещику распорядиться вспахивать землю на дюйм глубже, чтобы услышать крестьянский ропот: «Он дурной хозяин, он нас мучает». И горе ему, если он живет в этой деревне!» Известно, что множество помещиков не только не жили в деревне, но даже не имели там дома, куда можно было хоть ненадолго приехать. Причины были самые разные, и не последней среди них была та, что они сплошь и рядом попросту побаивались крестьян. С приказчиками и старостами такие помещики общались главным образом по переписке.
Антикрепостническая агитация стала проникать в крестьянскую среду задолго до появления народников. «Среди крестьян встречаешь путешественников, которые говорят им о их положении; сельские священники также им его разъясняют. Доктрины многих сектантов заставляют их почувствовать свое положение, и убежища этих самых сектантов (скиты раскольнические) могут быть рассматриваемы в этом отношении как якобинские клубы. Кроме того, шатающиеся по кабакам мелкие чиновники, в особенности выгнанные за дурное поведение, распространяют пагубные идеи среди крепостных, главари и подстрекатели коих находятся среди барской челяди. Среди крестьян циркулирует несколько пророчеств и предсказаний: они ждут своего освободителя… и дали ему имя Метелкина. Они говорят между собой: «Пугачев попугал господ, а Метелкин пометет их»» (из отчета III отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии за 1827 г. Цит. по: Мороховец Е. А. Крестьянское движение. 1827–1869. Вып. 1 – М. 1931).
Б. Н. Миронов предложил довольно убедительное объяснение низкой эффективности крепостного труда. Он считает, что крепостной крестьянин работал до удовлетворения своих небольших исконных потребностей – и не далее. «Он видел цель жизни не в богатстве и не в славе, а в спасении души, в простом следовании традиции, в воспроизводстве сложившихся форм жизни. Он не предпринимал попыток наращивания хозяйства, как это обычно делает буржуа, стремясь к максимальной прибыли». Для наследников Святой Руси это очень естественное поведение.
Еще слабее была у крепостного мотивация надрываться на барщине. Известный публицист и общественный деятель, автор двух самых радикальных для своего времени записок на высочайшее имя «по уничтожению крепостного состояния в России», А. И. Кошелев, сам крупный помещик, владевший десятками тысяч десятин земли, описывал работу крестьянина на барщине так: «Придет крестьянин сколь возможно позже, осматривается и оглядывается сколь возможно чаще и дольше, а работает сколь возможно меньше – ему не дело делать, а день убить»[59]59
Русское общество 40 – 50-х годов XIX в. Сост. Н. И. Цимбаев. В 2 ч. Ч. 1. Записки А. И. Кошелева. – М., 1991.
[Закрыть]. Б. Н. Миронов констатирует, что подобные описания барщинной работы встречаются в источниках многократно, и не только в XIX, но и в XVIII веке.
Поражают невысокие цифры трудозатрат крепостных крестьян. Общая продолжительность труда взрослых барщинных (не оброчных) крестьян составляла в первой половине XIX в. около 1350 час. в год, из них половина на барщине[60]60
Б. Н. Миронов. Указ. соч. Т. 1. С. 400.
[Закрыть]. Оброчные крестьяне трудились, вероятно, еще меньше (помните, у Пушкина: «Ярем он барщины старинной оброком легким заменил…»). Даже современный служащий, и тот проводит на работе свыше 1800 час. в год. А уж о сравнении с трудом американских рабов на плантациях нечего и говорить – те трудились, как установили американские историки из Гарвардского университета Р. Рэнсом и Р. Сатч (их цитирует Б. Н. Миронов), от 3055 до 3965 час. в год.
Разбогатев, крестьянин редко демонстрировал свое богатство. Крепостной стихотворец наставлял:
Крепостное право стало исторической западней, найти выход из которой оказалось исключительно трудно. Освободить крестьян без земли было страшно, еще страшнее – освободить с землей, это стало бы необратимым подрывом дворянской опоры трона. Авторы реформы 1861 г. готовили ее с оглядкой, как уже было сказано, на аналогичные реформы в Пруссии, Вестфалии, Мекленбурге, Бранденбурге, Померании, Силезии и Ганновере. Там реформа проводилась откровенно в пользу помещиков и имела конечной целью создание крупных латифундий. Но было сделано доброе дело и для вчерашних крепостных: в 1821 г. в ряде германских государств был проведен принудительный раздел общинного имущества, что сразу сдвинуло капиталистические отношения с мертвой точки. Благоразумно отвергнув немецкий и австрийский опыт, авторы реформы 1861 г. выплеснули с водой ребенка: они навязали общинные формы собственности даже там, где их не было.
Знаменитый публицист Михаил Меньшиков писал в 1909 г. в газете «Новое время»: «О крепостном праве не было двух мнений сто лет назад [т. е. в 1809 г.]: почти всем, за ничтожными исключениями, крепостной быт казался естественным и единственно возможным. О крепостном праве не было двух мнений и пятьдесят лет назад [т. е. в 1859 г.]: почти всем, за немногими исключениями, крепостной быт казался противоестественным и невозможным» (очерк «В деревне»[62]62
М. О. Меньшиков. Выше свободы. – М., 1998. С. 142.
[Закрыть]). Другими словами, Россия нравственно созрела за поразительно краткий срок, за пять десятилетий XIX в. (меньше одной человеческой жизни), время Пушкина и Гоголя, и уже с момента смерти Николая I неизбежность Великой реформы ощущалась почти всеми. Но и с этого момента путь к ней занял шесть лет и один день. Опять: и один день!
В истории не раз бывало, что уничтожались абсолютно жизнеспособные институты, и травмы от таких событий могут напоминать о себе веками. Совершенно иное дело – уничтожение отжившего, особенно с ощутимым запозданием. «Как всякий устаревший институт, крепостное право, раз уничтоженное, сразу стало казаться чем-то далеким, отошедшим вглубь истории, – вспоминал народоволец Сергей Ястремский. – Мне было странно читать Гоголя и Тургенева [в конце 1860-х!], где изображался крепостной быт: мне казалось все это дикой и далекой стариной».
Какие-либо осязаемые шрамы крепостничества в русском, украинском, белорусском народном характере (равно как и в грузинском, латышском, румынском, польском, немецком и т. д.) доказательно не выявлены, хотя в бездоказательных утверждениях недостатка нет.
Глава шестая
Народ-коллективист?
1. Закат исторической общиныПеред нами загадка: теоретические рассуждения о всепроникающей русской общинной психологии, с одной стороны, и ее полная неуловимость в жизни – с другой. На почвеннических сайтах встречаешь такие слова: «Урусского народа особый менталитет, отмеченный отрицательным отношением к накопительству и стремлением к общинности… Общинное родовое (!) сознание нашего народа воспитано отсутствием частной собственности на землю. Русская община – ценнейшее национальное достояние, единственный в своем роде образец народного бытия…» Общинность, соборность, коллективизм – эта триада стала священной коровой левых партий. Она, внушают нам, есть родовой признак нашей национальной души, русский способ жизни.
Авторы подобных взглядов особо налегают на общинное отношение к собственности: «О том же [о русском неприятии собственности] свидетельствуют сохраняющаяся для русских людей привлекательность идеи самоуправляемой общины, давние традиции трудовой демократии, прежде всего в ее артельно-кооперативных формах, соборность, возрождение православной церкви, социальная концепция которой основана на идеях нестяжательства (в отличие, например, от протестантизма), сотрудничества, солидарности людей и др.» («Москва», № 6, 2004).
Красные и розовые публицисты часто оперируют словом «община» как народным. На самом деле это ученое слово одним из первых ввел Константин Аксаков (1817–1860). Провозгласив, что «вся Русская земля есть одна большая община», он почему-то воспользовался не привычным русскому народу словом «мiр», а термином из переводных сочинений по европейской истории. Община, по Аксакову, это «нравственный союз людей», «братство», «торжество духа человеческого».
Допустим. Но почему же в таком случае русские мыслители до Аксакова и Герцена не замечали «общину» прямо у себя под боком (многие были из помещиков либо просто любили проводить лето в деревне)? «Мiр» упоминает Радищев – но не в «Путешествии из Петербурга в Москву», а в набросках географического характера (Полное собрание сочинений. В 3 т. – М. – Л., 1952. Т. 3. С. 130–131). Русская общественная мысль до Белинского включительно если и замечала общину, то не придавала ей никакого значения. Несмотря на то, что это якобы высшее проявление русского духа. Мог ли мимо него, высшего, пройти Пушкин? Он знал о сельском «мiре» не понаслышке, но упоминает его всего дважды: «Подушная платится мiром; барщина определена законом» («Мысли на дороге»); «Образ правления в Горюхине несколько раз изменялся. Оно попеременно находилось под властию старшин, выбранных мiром» («История села Горюхина»). Пушкин явно не увидел в этом явлении ничего, чем стоило бы восторгаться.
Самые непохожие авторы – от Герцена до Победоносцева – объявляли общину середины XIX в. коренным гражданским институтом, прямым продолжением древней русской общины. «Государственники» же – от Бориса Чичерина до Милюкова – утверждали, что истинная община в России давным-давно отмерла, а новая искусственно вызвана к жизни потребностями казны. И были правы.
Общинные отношения присущи всем народам; общины возникали ради взаимовыручки перед лицом сил природы, для решения общих задач и отстаивания своих прав. «До самого образования Московского государства общины везде призывают, выбирают и меняют князей; где обстоятельства хоть сколько-нибудь благоприятствовали, там общины тотчас же приобретали политическую самостоятельность. Весь север и весь юг России были покрыты такими самостоятельными общинами. Только с усилением Московского государства общины понемногу перестают играть политическую роль… В начале XVII в., в Смутную эпоху, общины вновь обнаружили несомненные признаки жизни»[63]63
К. Д. Кавелин. О книге Б. Н. Чичерина «Областные учреждения России в XVII веке». В кн.: Собрание сочинений К. Д. Кавелина. Т. 1. Рассуждения, критические статьи и заметки. – СПб., 1897.
[Закрыть].
Еще какие признаки! Земские ополчения, спасшие Россию в Смуту, опирались на волости и «мiры», то есть на общины, на демократическую народную инициативу. В истории человечества немного таких примеров спасения государства «снизу».
Но уже вскоре после Смуты власть начинает встраивать общины собственников в свою «вертикаль». При малочисленности бюрократии функционирование расширяющегося государства можно было наладить только с опорой на низовое самоуправление. Для простого же человека община постепенно становилась органом тягостного социального контроля и удержания на месте. И поразительно много было тех, кто не смирялся с утратой старинных прав, самочинные уходы носили массовый характер.
С ростом абсолютизма, распространением крепостных отношений и утерей политической роли общин-волостей (посадов, слобод, «погостов», станов, пятин, концов, земель) старинная община почти исчезает из русских правовых актов. Бюрократическая революция Петра I нанесла общине новый удар – не смертельный, но калечащий. Историк В. А. Александров, подробно рассмотрев эволюцию «мiра» в вотчинах крупных землевладельцев Щербатовых, пришел к исключительной важности выводу: «На протяжении столетия [XVIII] мiрская организация, контролировавшая представителей феодальной власти, потеряла свои права и стала придатком вотчинного управления»[64]64
В. А. Александров. Сельская община в России (XVII – начало XIX в.). – М., 1976. С. 103.
[Закрыть].
Так завершился земной путь исторической русской общины. Ее сменила община-придаток с ее уравнительными переделами. Конечно, в «укрощенной» общине осталось немало хорошего – но и в коммунальных квартирах, как уверяют, хорошего было тоже немало. Это все радости «от противного». Некоторые эпизоды общинной жизни, приводимые В. А. Александровым, заставляют вспомнить советские времена. В приказной избе суздальского села Лежнева крестьянин Петр Маракушев при бурмистре, выборных, сотском и земском начал вести «опасные разговоры» (на дворе стоял 1762 г. – год манифеста о вольностях дворянства, запрета пыток, уничтожения Тайной канцелярии, свержения и убийства Петра III). «Юрская» власть зафиксировала этот факт в «Книге записной» и «этой записью предупредила П. Маракушева о предосудительности его поведения»[65]65
Там же. С. 134.
[Закрыть]. Партком, да и только.
Ушедшая в глухую оборону, окуклившаяся, охранительная, община решала свои внутренние дела, руководствуясь обычаем, а ее самоуправление было поставлено на службу власти. По указу Екатерины II от 19 мая 1769 г. ответственность за подати ложилась не на каждую «душу» в отдельности, а на «Юрского» старосту, избираемого этими душами. Ясно, что старосты делали все, чтобы каждый крестьянин мог сам, не полагаясь на круговую поруку, исправно платить подать, а для этого он должен был располагать достаточными «средствами производства». Отсюда и забота о равном обеспечении землей. Практика земельных «поравнений» была легитимирована законом 1797 г. и подтверждена указами 1798 и 1800 гг.
Руководство общины энергично использовало «административный ресурс» для личного обогащения. В июне 1810 г. выборный управляющий ярославского села Никольского Григорий Власов получил от хозяйки имения Анны Алексеевны Орловой письмо, в котором та просила выплатить ей в счет будущего оброка почти 38 тыс. рублей. «Юрская» касса была пуста, но «Власов по просьбе собравшегося мiрского общества ссудил эти деньги»[66]66
В. А. Александров. Указ. соч. С. 150.
[Закрыть]. Страшную сумму! А ведь он был просто крестьянин, пять лет назад выбранный на должность.
