Текст книги "Крепостной ансамбль Мангупа"

Автор книги: Александр Герцен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

ГЛО Мангупа несомненно создавалась с максимальным учетом факторов естественной неприступности, главный из которых – расположение укреплений на крутых склонах, как отмечал еще Вегеций: «Тот, кто идет наверх по склону, ведет двойной бой – и с местом, и с врагом» (52, с. 269). Прекрасно понимал значение природной неприступности крепостной позиции Прокопий (219, с. 130, 198–199).

Природная сила позиции в условиях Мангупа позволила почти отказаться от строительства башен, переложив всю тяжесть обороны на фасы и фланки стен, а также командные высоты обрывов. Это был довольно опасный допуск с точки зрения византийских принципов фортификации. Отсутствие башен даже при позиции, усиленной естественными препятствиями, рассматривалось как небрежность строителей (219, с. 190). Следует отметить, что в практике византийской фортификации безбашенные укрепления действительно редки, находятся они в горной местности, создававшей значительные трудности для действий неприятеля. Такова, например, крепость Алисумасе (Турция), описанная Б. В. Фармаковским, имеющая базилику и пещерные сооружения (267, с. 421). Возможно, безбашенной была более поздняя (не ранее XI в.) крепость Асеня (Петрич) в Болгарии, расположенная на вершине труднодоступной возвышенности, окруженной большей частью обрывами от 30 до 100 м высоты (277, с. 5). Малочисленные башни в византийских крепостях Северной Африки, где местность была труднопроходимой (313, с. 284),

На Мангупе достоверно известна пока только одна башня (А.6), относящаяся к первому строительному периоду ГЛО. Вероятно, и в Табана-дере, в вершине угла тенали ранней линии А.Х, должна была стоять башня.

С созданием ГЛО в крепостной полигон была включена максимально возможная площадь как плато, так и балок, которые были пересечены оборонительными рубежами. Лишь в балке Капу-дере, глубокой и крутой, почти не имевшей полезной площади, линия стен огибала ее верховья.

Территория Мангупа, обеспеченная защитой ГЛО, составила около 90 га. Таким образом, крепость не имела себе равных в раннесредневековом Крыму. Грандиозное фортификационное строительство имело целью создать крепость, которая могла дать укрытие не только большому гарнизону, но и мирному населению, спасавшемуся от военной угрозы вместе с имуществом и скотом. Для содержания последнего, благодаря наличию воды, имелись наилучшие условия в сравнении с другими «пещерными городами», которые так же, как и Мангуп, имели резервную площадь для выгона, но гораздо меньших размеров и без источников воды (Чуфут-Кале, Эски-Кермен, Кыз-Кермен).

Несомненно, что укрывшееся за стенами мирное население не было пассивным созерцателем осад. Оно активно привлекалось к обороне. По образному выражению историка фортификации В. Яковлева, «лишних ртов» в крепостях не существовало» (303, с. 31). Да и трудно представить себе, как силами только одного гарнизона, пусть даже значительного, можно было обеспечить надежную охрану всех сооружений ГЛО, длина которых в совокупности составляла около 1500 м при общей длине оборонительного контура плато около 6600 м.[32]32
  Общая протяженность стен Константинополя составляла около 16 км (192, с. 158), из них на сухопутные приходилось 6806,5 (89, с. 2). Длина оборонительной линии средневекового Херсона составляла 1800 м.


[Закрыть] Трудность защиты растянутой линии крепостных стен осознавалась византийскими военными, что прекрасно выражено Прокопием в рассказе о реконструкции укреплений города Кесарии, где «из-за величины стен не хватало сторожевых отрядов, чтобы нести их охрану, да и заботиться о сохранности этих стен ввиду их большого протяжения местным жителям было не под силу» (218, с. 271).

В условиях Мангупа еще следует учесть разбросанность укреплений не только по горизонтали, но и по различным уровням, размещение их на склонах и в расселинах, отсутствие прямой зрительной связи между отдельными узлами. Это обстоятельство заставляло иметь в крепости значительный оперативный резерв для маневров внутри полигона при атаке противника на различные пункты и при генеральном штурме. Согласно указаниям поздних военных трактатов, во время вылазки гарнизона на стенах должны были оставаться те, кто их охранял (118, с. 179).

Опираясь на установки, выработанные фортификаторами в XIX в., когда оборона крепостей старого образца была еще реальностью, можно ориентировочно наметить количество защитников, необходимое только для первой шеренги, т. е. стоящих у бруствера. [131] При установленной норме около 1 м на человека (70, II, с. 512), мы получим уже 1500 человек. При этом следует учитывать контингент, необходимый для контроля главной подъездной дороги с поверхности мыса Тешкли-бурун и охрану участка главных городских ворот в Капу-дере. Наконец, необходимо было наблюдение и за участками, считавшимися относительно неприступными. Под ними могло происходить перемещение групп неприятеля к местам атак.

Таким образом, для обеспечения надежной обороны крепости необходимо было привлечение около 2000 человек. Это, естественно, теоретически необходимая численность. Реальная же цифра была, вероятно, меньше в 1,5–2 раза. Отсутствие требуемого количества защитников могла компенсировать мобильность контингента.

Все изложенное подтверждает мысль о возможности активного участия в оборонительных мероприятиях как мирного населения Мангупа, так и окрестных жителей, искавших защиты за его стенами. Такое положение вещей не было редкостью в средневековье. Например, охрану стены, запиравшей Фермопильский проход, полностью несли земледельцы, затем их сменил с ведома Юстиниана I отряд воинов в 2000 человек (217, с. 345). Димы Константинополя по приказанию Маврикия в 583/84 гг. во время нападения славян выступили на охрану Длинных стен (279, с. 54). Мирное население ряда болгарских крепостей принимало активное участие в гарнизонной службе (Големаново и Садовско кале) (200, с. 22–23). Аналогичная картина наблюдалась на границе Византии с Ираном. (207, с. 58).

О емкости Мангупской крепости в экстремальных условиях свидетельствует современник осады 1475 г. пушечный мастер Георг Нюрнбергский, сообщавший, что в осажденном городе находилось 15 тыс. человек (331, с. 259). Эта цифра, хотя, вероятно, и преувеличенная, подчеркивает представление современников о многолюдности населения крепости, в течение полугода отражавшей натиск отлично вооруженного и организованного османского войска.

Отметим также, что, по расчетам Е. В. Веймарна, на площади около 10 га эски-керменского городища в XIV в. проживало около 3 тыс. человек. Мангуп же несомненно был более значительным поселением с огромным резервом территории, так что с учетом сбежавшегося под защиту его стен жителей приведенная цифра (15 тыс.) не покажется слишком завышенной (68, с. 85).

Таким образом, можно констатировать, что на Мангупском плато в эпоху раннего средневековья была создана крепость, конфигурация укрепленных линий которой оптимально соответствовала природной неприступности местности. О масштабах строительных работ можно судить по тому, что по приблизительным оценкам в оборонительные стены ГЛО было уложено около 15 тыс. м³ камня; по крайней мере четвертая часть этого количества была обработана в виде квадров. Строительные приемы и техника обработки камня соответствовали римско-византийским традициям. Инженерные решения, примененные в ГЛО, свидетельствуют о высоком уровне мастерства ее создателей и об учете ими основных положений полиоркетики.

Перейдем к вопросу о времени основания крепости на Мангупском плато. Проблема даты сооружения ансамбля ГЛО тесно связана с проблемой первоначальной ее структуры и дальнейшего формирования оборонительной системы в целом. В историографии Мангупа, как отмечалось, сложилось две точки зрения на этот счет. Согласно мнению А. Л. Якобсона и Д. Л. Талиса, она создавалась с охватом значительной части плато, прикрывая наиболее застроенную его территорию, то есть это та линия, которая определяется нами как ВЛО (линия В). По мнению же Е. В. Веймарна, крепостным сооружениям «большого кольца» (66, с. 125) предшествует укрепление на мысе Тешкли-бурун, возникшее в V–VI вв. и к IX в. превратившееся в цитадель города (66, с. 125, 139).

Эта весьма плодотворная для дальнейшего изучения генезиса города гипотеза имеет, однако, ряд слабых мест. Так, при исследовании базилики и дворца были обнаружены позднеантичные и раннесредневековые материалы (261, с. 302, 364, 370, 373). Они, согласно новейшим данным, в изобилии представлены в других местах плато, в частности, в Лагерной балке (80, с. 262) и в верховьях Гамам-дере.[33]33
  Раскопки остатков усадьбы проводились в 1974–1979 гг. Ю. С. Ворониным (инспекция по охране памятников архитектуры Крымоблисполкома).


[Закрыть] Здесь были выявлены остатки раннесредневековых усадеб. В группе ранних находок есть и выразительные эпиграфические материалы, обнаруженные в базилике: упомянутая [132] выше надпись с именем императора Юстиниана и, к сожалению, утраченный еще в период раскопок 1938 г. обломок известняковой архитектурной детали с греческой надписью, полеографически датировавшийся, по свидетельству М. А. Тихановой, VI в. (261, с. 386).

Особо следует отметить, что в центральном районе плато крайне редки находки IX–X вв., что не соответствует представлениям о расцвете городской жизни в это время. Затрудняет положение и отсутствие следов ранней оборонительной стены мысового укрепления, хотя в 1981 г. был заложен специальный разведочный раскоп с целью их поиска, открывший поверхность скалы от ворот цитадели до остатков октогонального храма. Сохранившиеся куртины цитадели датируются не ранее XIV в. (80, с. 263). Несмотря на приведенные контраргументы, возможность существования крепостцы на мысу с середины I тысячелетия полностью отрицать нельзя, поскольку, как предполагал Е. В. Веймарн, начертание укрепленной линии в то время могло быть иным, например, она могла проходить и к юго-западу от сохранившейся до настоящего времени (58, с. 121), однако в целом этот вопрос не имеет сейчас принципиального значения для решения проблемы планировки первоначальной оборонительной системы городища. Если такое мысовое укрепление и существовало, то оно могло быть цитаделью большой раннесредневековой крепости. Окончательное решение этого вопроса возможно лишь при перенесении раскопочных работ на эспланаду цитадели.

Проблема датирования сооружений ГЛО сводится в основном к вопросу о времени их основания, имеющему принципиальное значение для дальнейшего изучения раннесредневековой истории Таврики. Археологические материалы, полученные при раскопках оборонительных сооружений, далеко не всегда могут дать окончательный ответ в пользу той или иной из предполагаемых дат. Такая ситуация не раз отмечалась исследователями военного зодчества (91). Необходимо привлечение совокупности всех данных по истории крепости, как археологических, так и письменных (207, с. 51). При общем остром недостатке последних для средневековой Юго-Западной Таврики все же можно считать Мангуп, после Херсона, в наиболее выигрышном положении. Крепость неоднократно упоминается в раннесредневековых источниках, и, хотя достоверность этих свидетельств нуждается в тщательной проверке, все же они являются важным подспорьем к данным археологии.

Обширная территория внутри крепостных стен Мангупа изучена пока еще мало, и лишь в последние годы стал поступать массовый материал, относящийся к раннесредневековому периоду; до начала 70-х гг. он был известен в относительно небольшом количестве. Как отмечалось выше, большое значение для понимания раннесредневекового этапа жизни Мангупа имеют археологические материалы Лагерной балки, дающей каскад культурных напластований, сформировавшихся в результате возведения оборонительных линий Северного фронта. Общим для всей территории балки является нижний слой с находками от первых веков н. э. до VIII в. Особенно он велик в верховьях балки, где достигает мощности 3 м. Здесь выявлены остатки усадеб VI–VIII вв., исследование которых только началось. Массовый археологический материал представлен в основном здесь амфорами, типы которых хорошо известны по раскопкам Херсона и ряда других причерноморских центров (Истрия), датирующихся VI–VII вв. Кроме тарной керамики найдены фрагменты краснолаковой и стеклянной посуды. Местные керамические формы – лепные миски и горшки с подлощенной поверхностью составляют 5 % от всего керамического комплекса того времени. В слое были найдены бронзовые монеты Феодосия I, Льва I, Анастасия, Юстина I, Юстиниана I. Даже на слабозаселенном Чамну-буруне при исследованиях оборонительных сооружений найдены керамика и стекло позднеантичного и раннесредневекового времени.

Исключительную важность для понимания раннесредневековой истории Мангупа имеет археологическое изучение катакомбного могильника в устье Алмалык-дере, открытого в конце 40-х гг. Е. В. Веймарном. Раскопки его с 1982 г. ведутся Отделом археологии Крыма под руководством В. А. Сидоренко. Могильник, связанный с главной колесной дорогой, располагался на территории не менее 6 га. Несмотря на ограбленность многих склепов, удалось выявить ряд погребальных комплексов второй половины VII в. В совокупности с данными, полученными при исследованиях на плато, эти материалы наглядно показывают интенсивность жизни Мангупской крепости в раннесредневековое время.

Первый этап в жизни крепости, отраженный перечисленными памятниками, завершается [133] событиями, запечатленными в стратиграфии раскопов I–I-A в Лагерной балке, заложенных при ВЛО, – мощным слоем пожара и разрушений, в котором кроме массовых материалов VI–VII вв. были найдены фрагменты амфор с зональным рифлением, появляющихся в VIII в. (рис. 27–28).

Рис. 27–28. Фрагменты средневековой гончарной керамики из надскального слоя в Лагерной балке. [260]

Слой IX–X вв. известен пока только на отдельных участках на территории мыса Тешкли-бурун; на остальной территории плато находки этого периода немногочисленны. Единственное место, где в публикации отмечается «большое количество обломков сосудов VIII–IX вв., орнаментированных чаще всего врезной волнистой линией или поясом мелкого рифления» в слое, содержащем материалы XII–XV вв., – это остатки усадьбы на восточном краю плато близ триангуляционного пункта (66, с. 129). Но пока больше нигде в раскопках на плато такая картина не наблюдается. Отдельные находки были сделаны в базилике, при раскопках усадьбы в верховьях Гамам-дере и на мысе Чамну-бурун, но они составляют там ничтожный процент по сравнению с материалами VI–VII вв. и XIV–XV вв. Характерно, что в комплексе материалов IX–X вв., наиболее четко представленном на Тешкли-буруне, в сущности отсутствует типичная салтово-маяцкая керамика. Ведущими керамическими формами являются высокогорлые кувшины с плоской ручкой, IX–X вв., широко распространенные в это время в Херсоне и на Тамани (302, с. 33). Вместе с ними найдены белоглиняные поливные миски, датируемые тем же временем. Интересно отметить, что на Мангупе отсутствуют очень характерные для этого периода амфоры, хотя они производились в ближайших окрестностях, о чем свидетельствуют остатки гончарных печей у сел Голубинка (долина Бельбека) и Баштановка (долина Качи), открытые М. Я. Чорефом. Таким образом, можно констатировать явные отличия в облике материальной культуры на плато и поселений в долинах.

Рис. 29. Крепостной ансамбль Мангупа. Ситуация в IX–X вв. Схема. [261]

В IX–X вв. большая часть ранее обжитой территории плато пребывала в запустении. Жизнь концентрировалась в основном в северо-западной части плато (рис. 29). Здесь появляются вырубленные в скале винодавильни (тарапаны), находившиеся в пределах обширных усадеб сельского типа (66, с. 134). Вероятно, смещение заселенной территории к Тешкли-буруну можно объяснить непосредственной связанностью этого района плато колесной дорогой с долиной. Скорее всего, именно туда уходило население из опустевшей крепости. Такой вывод подтверждается данными археологических исследований последних лет, в результате которых были открыты поселения этого времени в Ураус-дере и Джан-дере.

Запустение поселения на плато не означало прекращения функционирования крепостных сооружений. Исследования укреплений А.I и A.XIV показали, что в IX–X вв. шел ремонт ряда стен, пребывавших до этого в полуразрушенном состоянии. Крепость, таким образом, не угасала, а сохраняла свое боевое значение. Аналогичная картина наблюдалась в это же время на Северном Кавказе, где также известны малонаселенные крепости-убежища, находившиеся рядом с одним или несколькими поселениями (38, с. 98–99; 39, с. 14).

Итак, археологическая ситуация на раннесредневековом Мангупе не соответствует представлениям о возникновении здесь города в IX–X вв. Наоборот, этот период, по сравнению с предыдущим, характеризуется существенным сокращением обжитой территории. Нет никаких свидетельств (как и для предыдущего этапа) о существовании местного ремесленного производства. Можно утверждать, что, как и в VI–VII вв., внешние экономические связи в IX–X вв. были направлены на Причерноморье. Сохранялась ориентировка на Херсон, что выражается, в частности, в поступлении на Мангуп белоглиняной поливной посуды, крайне редко встречающейся на многочисленных поселениях Юго-Западной Таврики.

Второй этап в жизни крепости, так же как и первый, завершается гибелью поселения. Об этом свидетельствуют остатки жилых комплексов с бытовым инвентарем, погибших в пожаре. Они были открыты в раскопках X – Х-Б у тыльной стороны северозападной куртины цитадели. О том, что финал был быстрым, неожиданным, говорит находка клада золотых и серебряных украшений, запрятанного на краю обрыва возле угла разрушенного дома. Захоронение клада может датироваться второй половиной X – началом XI в., что следует из стратиграфической ситуации находки. Однако вещи, составляющие этот комплекс, в основном более древнего происхождения. Так, например, раковинообразные подвески датируются IV в., крест – VI в., треугольные трубчатые [134] подвески («городки») – VII в. Неясна дата каплевидных комбинированных подвесок из золота, серебра и стекла, а также круглых литых серебряных застежек. Вероятно, вещи из клада происходят из позднеантичных и раннесредневековых погребений, разграбленных при завершении первого и в начале второго этапа жизни крепости (81, с. 167).

Третий этап существования крепости отражен археологическими материалами XIII–XV вв., о нем будет сказано в четвертой главе.

Установление более узких датировок таких событий, как основание крепости, разрушение и восстановление укреплений, вновь наступившего упадка, требует привлечения данных письменных источников, корректирующих размытые границы археологической хронологии.

С проблемой хронологии и обстоятельств основания крепости на Мангупском плато связан вопрос о локализации Дороса (см. I главу).

Обратимся к свидетельствам источников о Доросе. Впервые этот топоним упоминается в форме «Дорант» в 692 г. в подписи под деяниями пято-шестого Трулльского собора, где среди прочих подписавшихся значится Георгий, епископ Херсона и Доранта (331, с. 78–79), что свидетельствует о церковной подчиненности и территориальной близости этих пунктов. Затем Дорос фигурирует вместе с другими, не названными по именам крепостями, в «Хронографии» Феофана при изложении событий, связанных с бегством из Херсона ссыльного императора Юстиниана II (279, с. 62–64). В «Бревиарии» патриарха Никифора уточнено, что Дорос находится в готской земле (279, с. 163), причем в последующем изложении Дорос не упоминается, но, вероятно, подразумевается среди крепостей в округе Херсона, обобщенных под термином «климаты» (к Готии относил климаты и Феодор Студит) (331, с. 105–106), жители которых подлежали репрессиям за враждебное отношение, проявленное ими в свое время к опальному императору (279, с. 63). Византийские авторы в дальнейшем использовали этот термин как собирательное название населенных пунктов в округе Херсона, не уточняя каких именно. Правда, прямых указаний на связь Дороса с климатами не имеется, но при рассмотрении источников в совокупности эта связь выступает вполне реально. В конце VIII в. по «Житию Иоанна Готского» Дорос предстает как крепость, оккупация которой хазарами приводит к вооруженному выступлению местного населения (50, с. 396–400). С этого времени Дорос исчезает со страниц литературных памятников, возродившись, по мнению многих авторов, в форме «Феодоро».[34]34
  На Южном берегу топоним Дори сохраняется по крайней мере до IX в., о чем свидетельствует Равеннский анонимный перипл (327, с. 114).


[Закрыть] Климаты же продолжали упоминаться вплоть до XIII в., когда они вместе с Херсоном попали в зависимость от Трапезундской империи (331, с. 160–162). Больше других о климатах писал Константин Багрянородный. Он относил их к области Хазарии и называл количество – девять (132, с. 273).

На основании приведенных сведений можно говорить, что наиболее оживленный период существования Дороса приходится на вторую половину VII – конец VIII в., а столетие между серединой VI и серединой VII в. было временем возведения ряда крепостей в Юго-Западной Таврике. Следует подчеркнуть, что строились они на обжитых местах, на мысах и островных плато, служивших убежищами местному населению еще с тревожной поры начала Эпохи Великого переселения народов. Особенности геологического строения горного Крыма обусловили концентрацию естественных крепостей в юго-западной части Внутренней гряды.

Гряда играла роль естественной границы, разделявшей два региона, два хозяйственно-культурных типа: с одной стороны ее находились земледельцы горных долин, с другой – кочевники-скотоводы степей, бывшие не только источником военной опасности, но временами выгодными торговыми партнерами. С IV в. впервые в истории полуострова Юго-Западная Таврика превращалась в густонаселенный район, наиболее активный в экономической жизни края. Развитие его было тесно связано с Херсоном, единственным уцелевшим от античной эпохи городом-ориентиром, сохранившим связи со старыми приморскими центрами и поэтому неизбежно включавшимся в политическую систему Византии. Положение изменилось с приходом в Таврику хазар, постепенно вклинивавшихся в глубинные районы полуострова. В конце VIII в. ими был захвачен Дорос, а около 840 г. они уже перестраивали эту крепость (об этом см. ниже). К середине X в. хазары, по крайней мере, номинально, еще владели [135] крепостью. Не исключено, что она вместе с другими климатами переходила из рук в руки. О походе хазар на Херсон и другие города Таврики в правление Романа Лакапина сообщает так называемый «Кембриджский документ», составленный параллельно пространной редакции письма Иосифа (324, с. 6–7). Возможно, что в числе городов, ставших объектами хазарских нападений, был и Мангуп.

Сопоставление данных археологических и письменных источников убеждает, что локализация Дороса на Мангупе имеет веские основания. Кроме топонимической преемственности Дорос-Феодоро, можно указать соответствие археологической ситуации, выявленной при исследовании оборонительных стен Мангупа, сведениям о Доросе нарративных источников.

Рассматривая вопрос о времени и обстоятельствах основания Дороса-Мангупа нельзя не акцентировать внимание на единственном пока известном в Крыму эпиграфическом памятнике с именем Юстиниана I. Материал плиты – местный известняк исключает возможность доставки ее на плато извне, что неоднократно пытались утверждать сторонники гипотезы о преемственности Мангупа от Эски-Кермена. Эта надпись вместе с археологическими бытовыми и нумизматическими материалами подтверждает возможность соотнесения времени начала создания крепости с правлением Юстиниана I, точнее – с последним его десятилетием, не отраженным в трактате «О постройках». Вероятно, именно в это время через свой форпост, Херсон, Византия начинала освоение его округи, основывая опорные пункты для обеспечения политического и идеологического господства в глубинных районах Юго-Западной Таврики. Распространение этого влияния облегчалось системой сложившихся экономических связей Херсона, нацеленных на эти районы уже со II–III вв. н. э; к IV–V вв. они ограничивались на севере бассейном Альмы (236, с. 13). Основными центрами в этой зоне становились формирующиеся поселения скифо-сармато-аланского населения, сместившегося сюда под давлением племен остготского союза и гуннов. Таким образом, не на голом месте, а, как показывают данные раскопок, на обжитых естественных крепостях Таврики в дальнейшем возводились искусственные укрепления, имевшие столь ясно выраженный римско-визаитийский облик. Эта же тенденция превращения селищ в крепости хорошо выражена на примере византийской политики в Подунавье (200, с. 18–19). При Юстиниане здесь завершилось создание нескольких оборонительных линий, следовавших естественным защитным рубежам. В послеюстиниановское время в таких масштабах крепостное строительство Византия здесь больше не проводила (199, с. 225).

Развитие фортификации в раннесредневековой Таврике шло, вероятно, в общем русле, характерном для византийского мира и его окраин, но были и свои особенности. Так, здесь не строились башни треугольной и пятиугольной форм, столь распространенные в укреплениях ранневизантийской поры на Балканском полуострове, в Малой Азии и Сирии, в Италии (Рим, Ардеа) (42). Не характерно для раннесредневековых крепостей Таврики применение чередующихся слоев кирпича и камня, т. е. техники, широко распространившейся в пределах позднеримской империи и ранней Византии (41). Все эти особенности рельефно прослеживаются на примерах фортификации Мангупа.

В сложных природных условиях Мангупского плато, находящегося на заморской периферии Византии, в окружении вряд ли дружески настроенного населения, крепостное строительство здесь было нелегким делом. Однако нужно отметить, что сооружения ГЛО позволяют говорить о весьма энергичном строительстве, не ограниченном в средствах и рабочей силе. Профессиональные навыки каменщиков были высоки, инженерное руководство – компетентным. Вероятно, прав А. Л. Якобсон, предполагавший участие строительных артелей из Херсона в возведении оборонительных сооружений в ряде пунктов Таврики. В первой половине VII в., когда город переживал спад экономики, вряд ли была реальная возможность проводить столь масштабное строительство в его окрестностях; скорее всего, к этому времени крепость на Мангупе уже существовала.

Мы далеки от мысли о том, что только херсонские мастера возводили стены Дороса. Речь может идти об их организаторской работе и обучении местных жителей приемам каменных работ. Практика византийского крепостного строительства часто предполагала использование местного населения, без участия которого невозможно представить осуществление замыслов византийской администрации. К тому же это население видело в крепостях не только оплаты византийского владычества, [136] но и средство защиты от угрозы со стороны кочевой степи – угрозы, нависшей над Таврикой и сохранившейся на протяжении почти тысячелетия. Усиленное проникновение Византии в Таврику во второй половине VI в. было вызвано включением степного Северного Причерноморья в состав Тюркского каганата, открывшего эпоху господства в этой зоне кочевых и полукочевых тюркоязычных этносов.

Пока еще трудно определить темпы строительных работ по укреплению Мангупского плато, но вряд ли они растянулись надолго. Византийская военно-инженерная практика знала примеры, когда необходимость заставляла путем концентрации всех сил возводить большие крепости за 2–3 года, что по представлениям современников было равносильно внезапному появлению укрепления (207, с. 62).

Мы приходим к заключению, что последнее десятилетие правления Юстиниана I было временем создания первых оборонительных сооружений Дороса-Мангупа, определивших очертание крепостного полигона до позднего средневековья. Непрерывное существование Дороса отмечается до конца VIII в., хотя, видимо, в связи с ослаблением византийских позиций в Таврике с конца VII в. (297, с. 29), поселение все более приобретало черты убежища для окрестного населения и резиденции каких-то формирующихся местных органов власти, выступающих в ряде случаев солидарно с Херсоном против византийских властей, как это было во время карательных экспедиций Юстиниана II (279, с. 165).

На протяжении VIII в. Таврика испытывала усиливающееся давление хазар, еще во второй половине VII в. проникших в восточные районы полуострова. В конце VIII в. хазары прорвали этногеографическую границу, проходившую по внутренней гряде, и вторглись в область формирования средневековой народности Таврики. Именно эти события, вероятно, нашли отражение в «Житии Иоанна Готского», этом уникальном источнике для рассматриваемого периода, кульминацией которого был захват хазарами Дороса (50, с. 399–400) с последовавшим переименованием его в Мангуп.

Наиболее ранние упоминания топонима «Мангуп» содержатся в документах, обнаруженных и частично опубликованных гебраистом А. С. Фирковичем. Как известно, полемика относительно подлинности ряда обнаруженных им памятников до сих пор не завершена. Это относится, в частности, к припискам на полях свитка Торы, содержащих хронографические заметки, сообщающие о важных событиях в Таврике. Среди них есть сведения о Мангупе. Он упоминается под 843 и 908 гг. как «новый город», построенный хазарами. Д. А. Хвольсон, отвечая на критику со стороны А. Я. Гаркави, считавшего, что топоним «Мангуп» позднесредневекового происхождения, высказал мнение, что название могло сосуществовать с другим, т. е. с Доросом (Дори) или же появиться после овладения крепости хазарами (276, с. 498). Последнее событие Д. А. Хвольсон относит к концу VIII или началу IX в., ссылаясь на другой эпиграф от 805 г., сообщающий о захвате хазарами крепости Дори, которую исследователь отождествлял с Мангупом (276, с. 492).

Среди обнаруженных в собрании А. С. Фирковича манускриптов особенно интересна так называемая пространная редакция письма визирю кордовского халифа Абдаррахмана III Хасдаю ибн Шапруте от хазарского кагана Иосифа, датируемая около 960 г. Опубликованное впервые А. Я. Гаркави в 1875 г., оно неоднократно переиздавалось, привлекая внимание исследователей обширными сведениями по истории хазар и соседних с ними народов. Подлинность этого документа в настоящее время не подвергается сомнению (25, с. 9–12; 210, 10 сл.)

Мангуп в нем значится в перечне пунктов, принадлежащих хазарам и образующих западную границу их владений. Несомненно, что здесь Мангуп (Ман-к-т) выступает как укрепленное поселение наряду с другими, имевшими крепости, такими, как Судак, Алушта, Кут (126, с. 102). После X в. топоним «Мангуп» исчезает и появляется во второй половине XIV в. наряду с Феодоро – термином, обозначавшим как город, так и феодальное княжество, столицей которого он являлся.

Итак, с конца VIII – начала IX вв. Мангуп становится хазарским опорным пунктом в зоне византийско-хазарского пограничья. Конечно, до проведения глубокого анализа письменных источников о хазарском периоде жизни крепости, который под силу только гебраистам, трудно уверенно опираться на их сведения. Однако нельзя не заметить их соответствие археологической ситуации, наблюдаемой на Мангупе, где в IX–X вв. выделяются особые комплексы материальной культуры. Этим временем можно датировать [137] большой ремонт оборонительной системы, который и могли отразить письменные источники как строительство «нового города». В целом же нужно отметить, что собственно хазары, вероятно, не имели большого перевеса в этнической ситуации в крае. Скорее, их присутствие в этом районе было сугубо политическим, нежели реально этническим. Отмечавшаяся фильтрация элементов салтово-маяцкой культуры в глубинные районы Юго-Западной Таврики может быть объяснена не столько сменой населения, сколько общностью протекавших в Крыму VIII–X вв. процессов экономического развития (234, с. 109–110).