Текст книги "Как закалялась жесть"

Автор книги: Александр Щеголев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Впрочем, чужая глупость никого не касается, если она хорошо оплачена. До того, как появился покупатель на головы, их приходилось попросту выбрасывать.

Елена, кстати, из любопытства начинала читать ту книжку про тенятников, но бросила. Противно стало. Физиологии ей и в «студии» хватает. Кроме того, хоть бы один симпатичный герой был, а то всё маньяки, людоеды, ведьмы, да борцы с этой нечистью, которые ничем от своих оппонентов не отличаются…

Уложились в полчаса. Остатки сложили в пластиковый мешок, чтобы потом отнести на Нулевой этаж.

Два десятка заполненных контейнеров плюс пластиковый мешок с требухой – вот и все, что осталось от Алика Егорова.

46.

Ох и разбередил Неживой мне душу своим разговором! Про брата, про мать… особенно – про мать. Зачем бывший мент наводил обо мне столь подробные справки – отдельная загадка, которая когда-нибудь разрешится сама собой, я это чувствую, но воспоминания, наполнившие меня после его ухода, как дрожжи разрыхляют и вспучивают мозг. Не взорваться бы…

Воспоминания делают меня слабее.

Брат у меня и вправду моряк, закончил Арктическое училище в Питере. Без работы на берегу не сидит. Дослужился до боцмана. В Москву приезжает редко и неохотно – наверное, не может простить этому городу свое сиротское отрочество. Все-таки ему уже четырнадцать было, когда мама со строительных лесов навернулась; он и понимал тогда гораздо больше меня, да и маму куда лучше помнил. Едва школу закончил – удрал от нас с бабкой, фактически оставив мне московскую квартиру…

Ради этой проклятой квартиры, мама, собственно, и пошла работать на стройку (в советские времена это был один из способов получить жилплощадь). Строили Юго-запад Москвы, сносили старое Тропарево-Никулино, тянули проспект Вернадского… там же мы и поселились. Мать не была замужем, поднимала нас в одиночку. О папаше, которого мы никогда не видели, так и не рассказала, впрочем, утверждала, что отец у нас с братом один. А погибла она так глупо, что до сих пор выть хочется. Работала на лесах – всего-то на третьем ярусе! Незакрепленные доски в настиле вывернулись под ногой, соскользнули – она и провалилась, да так неудачно, что попала в дырку с лестницей между первым и вторым ярусами… в общем, судьба. Или – не судьба.

«Хулиганка», о которой упомянул Неживой и которая едва не опустила меня на шхеры, случилась, когда мне было пятнадцать. Забрались мы с пацанами в «Высотник», то бишь Дом культуры строителей, – вернее, в краеведческий музей при Доме культуры… тьфу, глупейшая была затея! Неохота вспоминать… В общем, как раз после той истории я начал взрослеть: закончил школу и попытался поступить в Строгановку, в высшее художественно-промышленное училище. Не попал, естественно. Тогда пошел в среднее специальное, учиться на художника по металлу, благо там рисунок не сдают (но рисовать все равно надо уметь). Подозреваю, в училище меня взяли исключительно из-за фамилии, да еще из-за того, что парень был сильный. «Художник по металлу» – это ведь, собственно, кузнец… Потом в течение восьми лет я ковал решетки, решетки, решетки, – каминные, оконные, для заборов и балконов, – а еще делал цветы (кованые), декоративные ручки, скобки, люстры… пока меня не сожрала Эвглена Зеленая, одноклеточная ценительница прекрасного.

Психологией увлекся где-то на пятом году рабочего стажа, когда в фирму «Ажур» перебрался. Любопытный факт: с течением времени почти каждый художник проявляет интерес к психологии. А психологи и психотерапевты, соответственно, рано или поздно начинают потихонечку рисовать или лепить, – вот такая инверсия. Не знаю почему, но это происходит. Вероятно, художники однажды задумываются, как воздействуют на людей их творения, в частности, какие эмоции вызывают те или иные цвета и сочетания цветов… а психологов, думаю, к самостоятельному художественному творчеству подвигает широкое использование графических методов диагностики. Цели у тех и у других похожи: получить еще б О льшую власть – над зрителями, над пациентами… В моем случае было так: с детства я любил смотреть на огонь (может, потому и пошел в кузнецы). Работая в кузнице, наблюдая за жизнью огня и восхищаясь, как причудливо меняется цвет металла, я вспоминал гипнотизеров, которые используют блестящие предметы для концентрации чьего-либо внимания. Этот образ цеплял меня все чаще, пока наконец я не начал покупать и почитывать брошюрки, в изобилии лежащие на книжных лотках…

Хоть в чем-то мне в жизни повезло.

Коварство и любовь идут по жизни об руку, сказал давеча Неживой.

Если б не мое дилетантское увлечение психотехнологиями, хрен бы я приручил этого малолетнего монстра, который сейчас убирает наш этаж…

* * *

…Елена сухой шваброй подметает пол в палате. Она уже привела в порядок кровать, на которой умирал Алик Егоров (сменила матрац и белье), а до того – вымыла операционную. Короче, заняла место павшей тети Томы. Мурлычет что-то себе под нос, подпевая телевизору.

Музыкальный канал транслирует концерт модного коллектива «Глиста чухонская». Судя по названию, группа родом из Карелии, откуда-нибудь из Олонца. Под нескончаемое техно танцует кордебалет. Синюшные тела извиваются на сцене и летают на пилонах. Ультрафиолет искажает цвета костлявых танцовщиц… Елена заинтересованно поглядывает на экран. Неужели ей нравится?

Она вдруг пытается повторить пару-другую танцевальных па, увиденных по телевизору. Получается недурно: вращение, высокий батман, снова вращение. На лице ее – короткий миг восторга; швабра в руках – вместо партнера…

А ведь во многом Елена ребенок, думаю я. Просто ребенок. Любит блеск и танцы. При этом кое-что умеет: в элитной школе учат основам хореографии. Движения ее быстры и свободны. Хорошая растяжка, характерное переступание… Я много месяцев наблюдаю за ней, давно оценил и пластику ее, и реакцию (как ловко она подхватила позавчера стойку от капельницы, опрокинутую Аликом!). Из Елены получился бы хороший боец, если чуть подправить бабскую манеру двигаться. Вот она вильнула бедром и не присела – не привычна к ударным техникам. Тогда как уход, например, от удара ногой включает в себя обязательный присест…

Я, глядя на нее, привычно стараюсь скопировать выражение ее лица. Мое дело – не моторику ей подправлять, а мысли. Она, заметив мой взгляд, улыбается мне в ответ. Я улыбаюсь ей.

Раппорт (он же контакт) установлен.

– Елена Прекрасная… – говорю.

– Все смеетесь?

Она устало опирается на черенок швабры. Пауза в работе.

– Я?! Смеюсь?! Никогда я не позволяю себе смеяться над людьми, подобными тебе. Бывает, что мой плач принимают за смех… (Я действительно пускаю по щеке слезинку, это несложно. ) Я бы гордился такой дочкой – в другом месте и в другой жизни. А так… Мне больно – за себя, за тебя, за нас…

– Почему – за меня?

– Тебя сегодня ударили. Прости, что лезу не в свое дело, но… Это видно. Тебя ударило существо, которое обожает рассуждать о любви, при этом за собственной дочерью не признает права на нормальные человеческие чувства.

Швабра с сухим стуком падает. Елена темнеет лицом и распрямляется – очевидно, вспоминает своего кавалера, выпнутого из школы. Я не хуже Купчихи знаю, куда бить, где у девчонки самое больное место. Я говорю:

– Если это существо разрешает любить, то только себя. И подразумевает под любовью полное подчинение… Кстати, где оно?

– В кабинете. С посредниками общается.

– Похоже, в доме черт знает что творится? – начинаю я атаку.

– Да, – признает Елена.

– Тревожно на душе?

– Да.

– Но ведь ты пока держишься?

– Да…

– Надо принимать решение, пока эта медуза не ударила еще больнее.

Я ввинчиваю в мозг Елены это мое «надо», как шуруп-саморез – безжалостно и глубоко.

Хитрость в том, что после трех очевидных утверждений, на которые волей-неволей ответишь «да», человек бессознательно согласится и с четвертым…

– Ты отлично видишь все, что происходит, – продолжаю я. – Ты слышишь, какие унизительные вещи они говорят прямо тебе в глаза, ты чувствуешь, как несправедливость стягивается вокруг тебя змеиным кольцом. Ты видишь их иезуитские улыбочки, слышишь их ложь, чувствуешь, что терпеть это больше не можешь. НАДО решаться…

(Девочка в трансе – смотрит сквозь меня стеклянными глазами. )

– Были у тебя когда-нибудь настоящие куклы? Чувствовала ли ты настоящую любовь? Подумай. Вспомни. Позволяла тебе мать дружить, чувствовала ли ты настоящую дружбу? Каждый человек достоин любви и дружбы, и ты тоже. Признайся себе честно, хочешь ли ты любви? Ответ один – конечно, да. Нужно, чтобы хоть кто-то на этой земле любил тебя просто за то, что ты есть. Неважно, кто это будет: собака, кошка, такой калека, как я. Какую участь уготовила мне одноклеточная тварь, я знаю. Но мне бы хотелось, чтобы ты поняла и запомнила: все средства хороши, когда человек дерется за свое право любить. Пистолет. Яд. Ампутационный нож… никаких моральных преград!

(Ее глаза на миг вспыхивают. Она готова драться, а преграды – это прекрасный допинг. )

– …И еще – я горжусь тобой! Ты перешагнула через свой страх, прекрасная валькирия…

Конец монолога. Очередная порция слов-шурупов вошла во вскрытое мною подсознание.

Согласен, работа грубая, топорная. Однако интуиция мне подсказывает, что взрыв близок, так что не до эстетики. Чем больше дыр я понаделаю в черной девичьей душе, тем больший эффект будет иметь вложенная программа…

Программа ненависти.

47.

В последнее время цифра «четыре» его словно преследовала.

Началось еще с российского паспорта, полученного при великодушном содействии юристов самого Ше Хуана, Желтого Змея. Столько лет прожить на птичьих правах, и вот, здрассьте, – обнаружить, что долгожданный документ имеет серию «44». И в номере паспорта нашлись еще две – ДВЕ! – четверки. Это ж угораздило! Душа Сергея содрогнулась, когда он впервые раскрыл корочки… Или, например, в пятницу он ездил в Петелино, – на птицеферму за вороном. Так вот, разовый пропуск на территорию птицеводческого предприятия ему выдали как нарочно: под номером «41». И на бланке заказа красовалась проштампованная цифра… четыре, конечно! Мало того, со вчерашнего дня кто-то повадился слать ему на мобильник SMS-ки с одним-единственным текстом: «444»… Пугающие странности.

Учитывая, кто и за какие услуги помог ему с получением гражданства…

* * *

…Господина Лю звали вовсе не Сергей. Настоящее его имя было Се-эр, что в переводе означает Се Второй. (Се Первый – это старший брат, оставшийся на родине. Обычное дело: родители назвали обоих сыновей одинаково, вот младший и получил к имени добавку «эр».) Только став невозвращенцем, Лю Се-эр превратился, на местный манер, в Сергея Лю, – для пущего врастания в новую жизнь.

Он приехал в Россию из Харбина, из тех многострадальных земель, которые для русских были когда-то Манчьжурией. Сейчас это – КНР. Так что Елена зря клеймила домашнего повара словом «господин»; обращение «товарищ», вероятно, звучало бы уместнее. История переселенца была проста и печальна. Два десятка лет назад молодой гунцинтуань юань (то бишь комсомолец) приехал в Питер, тогда еще Ленинград, учиться в Педиатрическом институте. Отец его, почтенный Лю Бао, был известным в Харбине врачом, заведующим гинекологическим отделением в Центральной больнице КВЖД. Однако в институте молодой человек не доучился: сбежал с четвертого курса, как только получил известие, что отца его – вместе с матерью, – на родине арестовали…

Таким подобрала его Эвглена – без крыши над головой, без денег, без образования.

И поваром он был не вполне настоящим. Готовить научился подростком, когда работал в ресторане, директором которого был его дядя. Работал-то он уборщиком, но времени не терял – смотрел и спрашивал, поощряемый дядей и прочими родственниками.

Фамильный иероглиф «Лю» имел множество значений: от небесных (созвездие Плеяд) до самых что ни на есть земных (русский рубль). Были и обычные: ждущий, сберегающий, хранящий… вот именно последнее толкование и нравилось более всего Се-эру. Потому что имя Се означало «благодарность». Вместе с фамилией получалось – Хранящий Благодарность.

Таким он и виделся сам себе – хранящим благодарность.

Добрые чувства его к хозяйке этого дома и к самому дому не имели границ.

Вернее, границы эти совпадали с границами Российской Федерации. Много лет он жил при Эвглене фактическим нелегалом. Хозяйка обещала помочь, она могла бы ему помочь… да все, видно, забывала… то ли за делами, то ли по какой-то иной причине…

Он сам нашел, кто ему поможет.

Уже помогли. В «высотке» на 6-й Парковой улице, известной в определенных кругах как Хуаншэлоу («Башня Желтого Змея»), с ним обращались совсем не так, как в этом особняке. Выслушали со вниманием, и мелкое препятствие в виде отсутствия гражданства решили за какой-то жалкий месяц. Паспорт, пусть и с этими погаными четверками, – есть паспорт! Отныне человек по имени Сергей Лю – полноправный гражданин России, о чем его хозяйка даже не подозревает.

Хозяйка о многом не подозревает.

Она знает, конечно, что в преданном псе, прикормленном ею много лет назад, нет ничего настоящего. Никакой он не «Сергей», не повар, не медик и, тем более, не господин… Все они об этом знают. Какой из слуги господин? И давно уже не «товарищ». Короче, не человек, а только видимость, тень… Чего они не знают, так это того, что мечта его жизни, – обрести плоть, стать материальным, – вот-вот сбудется. Спрашивается, отчего бы ему не испытывать искреннюю, выстраданную симпатию ко всем, кто обитает в этом доме? Как не любить то, что очень скоро будет принадлежать ему?

Дом, бизнес, люди, – ВСЁ.

* * *

И вдруг это странное обилие четверок… Нельзя сказать, чтобы такие совпадения всерьез пугали закаленного жизнью бойца, но определенные мысли, как их не гони, в голову лезли.

Если белые избегают цифру тринадцать (непонятно по какой причине), то с отношением китайцев к четверке все предельно понятно. Иероглиф, обозначающий эту цифру, и иероглиф слова «смерть», хоть и пишутся по-разному, но читаются абсолютно одинаково: «Сы». Из-за того-то в китайских гостиницах нет четвертых этажей (после третьего идет пятый или нумерация начинается с пятого, а не с первого), из-за того-то некоторые телефонные номера можно получить почти даром, – и тому подобное. Так что, хочешь не хочешь, а забеспокоишься…

Ну, положим, с «эсэмэсками» более-менее ясно: их, скорее всего, шлет Елена. Глупая девчонка решила пошалить. Видно же, какие взгляды она бросает на своего верного слугу (а также слышно, что нашептывает матери). Но всё остальное как понять? Знаки ли это, посылаемые свыше? Или простая случайность?

Вот и сегодня на ужин хозяйка распорядилась поставить не три прибора, как обычно, а четыре…

48.

Повар Сергей принес красно-оранжевые ломти в открытом блюде, разложил их по тарелкам, подал.

– Ты сюда-то тоже клади, не жадничай, – сказала Эвглена Теодоровна, указав на пустующее место.

Четвертая тарелка предназначалась тете Томе. Как и бокал с вином. Дань памяти усопшей, – так объяснила мать свое распоряжение насчет количества приборов. (Дань глупости, думала на сей счет Елена.) Впрочем, посмотреть, как отреагирует на эту блажь господин Лю, было нелишне.

Нервничал господин Лю. Всегдашняя его невозмутимость стоила ему заметных усилий, что при внимательном наблюдении становилось очевидным: забыл нарезать лимон, вместо белого вина поначалу принес красное…

На ужин была форель под кедровым соусом. Роскошно звучит, но ужасно невкусно есть. Хотя сама по себе форель – это очень красиво и очень вкусно. Прежде чем положить кусок в рот, Елена счищала ножичком пахнущую хвоей дрянь… своеобразный был ножичек. От рукоятки отходило нормальное лезвие, которое потом утоньшалось. И вилка была специальная – с двумя зубцами. И вообще, вокруг тарелки лежало множество мелких, почти хирургических инструментов (вилочки, ножички, щипчики), – для операций над морепродуктами. К рыбе обязательно подаются морепродукты, из коих сегодня были креветки. В детстве, помнится, Елена отказывалась кушать рыбу только потому, что нужно было пользоваться всеми этими штучками.

– Что вы ищете, Борис Борисович? – спросила Эвглена Теодоровна.

– Лимон.

– А вы любите остренькое, шалунишка. Почему вы сегодня такой молчаливый? Что с вами?

Гувернер и вправду приехал какой-то пришибленный, потухший. За истекший час произнес, самое большее, пять с половиной фраз.

– Размышляю об оптических иллюзиях.

– В каком это смысле? – напряглась Эвглена Теодоровна.

– Да вот… смотрю на радужную форель… это ведь радужная форель?

– Разумеется.

– Лучи света, падая на брызги воды, рождают радугу, прекрасную, но такую недолговечную. Вода не умеет сохранять прекрасное. Те же лучи, падая, к примеру, на фотопленку, тоже рождают разноцветные картины, куда устойчивее и прочнее. Но по какой-то причине то, что люди оставляют себе на память, язык не повернется назвать прекрасным… Красота эфемерна, лишь уродство стабильно и надежно.

Хозяйка дома неодобрительно покачала головой.

– Похоже, дружочек, тяжелая пища действует вам на нервы.

– Рыба, мама, – это легкая пища, – вмешалась Елена. – А Борька, по-моему, опять завел песню… ты будешь смеяться… о любви. Что нового ты хочешь поведать нам о любви, Борис Борисович?

– В соотношении с рыбой? – уточнил тот.

– Под рыбу, как ни под что другое, естественно говорить о любви. Потому что это вода, и потому что перед нами не простая форель, а радужная.

– Какое отношение вода имеет к любви? – Эвглена Теодоровна поморщилась. – Что за странная ассоциация?

– Нам на эстетике рассказывали, – сказала Елена. – Вода – это среда, в которой человек чувствует себя легче, чем на суше. А женщина чувствует себя в воде более изящной, более слитой с окружающей средой. Не зря так любят показывать эротические сцены именно в воде: в ванне, в море…

– К черту с вашей любовью, – произнес Борис с раздражением.

– А-а, так речь, наоборот, о ненависти?

– Ненависть – вовсе не противоположность любви, дорогая моя отличница. Эти чувства одного знака. На другом полюсе, к вашему сведению, лежит безразличие. Двойка вам по эстетике.

– Хватит, – попросила Эвглена Теодоровна. – Эротические сцены им подавай…

– Но главное – любовь, как и вода, протекает сквозь пальцы, – повысила голос Елена. – Не удержишь, хоть ты трех холуев ко мне в школу подошли.

– Да хватит! – рявкнула мать, отбросив вилку. – Других тем для разговора нет, что ли? Как жрать, так они за свое…. Борис Борисович, если я хоть раз услышу от вас это нелепое слово, вы понимаете какое, вы будете тут же уволены.

Гувернер склонил голову, отрезал от лимона горбушку и принялся выжимать ее над остатками блюда…

Что мы тут нагородили, с отвращением подумала Елена. Вся эта болтовня, вся эта безобразная чушь, – о чем?

О том, какую подлость сегодня сделала мать. Только об этом. Что бы Елена ни говорила – она говорила о Вадиме Балакиреве и о той несправедливости, которую взрослые называют заботой… и мысли матери, судя по ее горящему взгляду, работали в том же направлении.

О чем говорил за ужином Борис Борисович, было не вполне ясно. Да это никого и не интересовало.

Наличие четвертой тарелки было забыто. Упокоившаяся душа Тамары, рабы Божьей, не потревожена была ни единым поминанием.

49.

– От меня жена ушла, – объяснил он. – Кто-то подбросил ей эти чертовы фотографии… Извини, но я, боюсь, не смогу с тобой сегодня полноценно заниматься.

Борис Борисович невидящим взглядом изучал анатомический атлас над столом.

Он впервые назвал ученицу на «ты».

– Что за фотографии?

– Ну, там где я…

– Со мной? – спросила Елена. – У нас же ничего особенного не было. Лапал – это да, поцелуйчики себе позволял… и все, кажись.

– С тобой – тоже подбросили…

«Тоже»? Елена удивилась. Фотки, где они в разных видах целуются взасос, а руки Бориса шарят в разных укромных местах, сделала и послала, разумеется, она сама. Сделала давно, а послала не далее как вчера. Проверочку решила учинить, сымпровизировала. Но, получается, был и какой-то другой компромат?

– Вон оттуда снимали, – показал гувернер. – Не вскакивай, я уже проверил – камеру изъяли… Главное – зачем? Зачем? Что за тварь завелась у вас в доме…

– У нас в доме много чего странного творится.

– Квартиру я пока жене оставил. Поживу здесь… а дальше видно будет…

– Это ж твоя квартира! – возмутилась Елена. – Вернее, моей матери.

– Я и говорю – пока…

Она прекрасно знала его обстоятельства. Ситуация была такова: провинциал из далекого Саратова приехал когда-то покорять Москву, поступил в медицинский, закончил с отличием, поступил в аспирантуру, женился на такой же провинциалке… Эвглена Теодоровна купила аспиранту квартирку неподалеку, – там они с молодой женой теперь и проживали. А до того – ютились в общаге, о чем Борис Борисович очень не любил вспоминать. Квартира, согласно уговору, окончательно ему бы отошла, когда Елена закончила школу и поступила бы в медицинский.

– Все – к чертям…

Он обхватил голову руками и коротко застонал…

* * *

Елена с любопытством разглядывала его руки.

У Борьки были короткие толстые пальцы и короткие, но ухоженные ногти.

Ногти – это крайне важно, это едва ли не первый показатель светскости. Или, наоборот, несветскости. Нормальному человеку трудно представить, насколько влияет на репутацию то, с какими руками ты приходишь в общество. Руки должны быть холеными, причем, чтобы достичь требуемой степени холености, нужно потратить не меньше года. Проблема именно в ногтях – как за ними не ухаживай, нельзя за короткое время сделать им форму… А пальцы, в идеале, должны быть тонкими и длинными. Если пальцы короткие – это минус человеку…

Борис Борисович появился в жизни Елены чуть больше года назад. Аспирант с короткими пальцами. Как же он старался соответствовать стандартам! Ему ведь приходилось бывать с ученицей в таких местах, куда его раньше пустили бы разве что в составе бригады «скорой помощи». И за год он достиг поразительных результатов – речь опять же о ногтях, конечно… За все надо платить, Боренька, подумала Елена. Хочешь заполучить принцессу – сделай последний шаг и стань мерзавцем. Жену надо было бросить еще прошлым летом. Так-то.

Тяжело ему, сердешному. Притворяться всегда тяжело. Он ведь простой мужик, Борька, без этой манерности, которую ему навязывает мать. Какой из него, к свиньям, светский лев? Полные губы. Вообще – крупный мужчина, склонный к полноте, хоть и держит форму. Сахарный… И с постоянным внутренним конфликтом.

Столько сил угробил на то, чтобы врасти в новую жизнь, и вдруг – конфуз.

«Все – к чертям…»

Про пальцы да про светскость, собственно, он и рассказал Елене. А еще вот про что. Оказывается, если указательный палец длиннее безымянного, значит, перед нами человек, направленный на решение реальных проблем, то есть прагматик. Таков Борис Борисович – именно такое у него соотношение длин пальцев. Им управляет либо выгода, либо страх (Елена это просекла давным-давно). Если же безымянный палец длиннее указательного, то человек – романтик, и духовная жизнь для него гораздо важнее мирской. Таков, как ни странно, Саврасов… и сама Елена, кстати…

* * *

– Хочешь, приходи ко мне ночью, – невинно предложила она.

Он зашевелился, посмотрел на нее. Вышел из ступора, мущщина.

– Я понимаю, ты насмехаешься… впрочем, если нет – спасибо. Но…

– Что – но? Трусишь?

– Твоя мать – страшная женщина.

– Я не лучше. Видал, как я дерусь?

– Это с карандашами вместо китайских палочек?

– Я неплохо и скальпелем владею… Кстати, при чем здесь моя мамаша? – спохватилась Елена.

Он смолчал. И тут наконец она доперла.

«Другие фотографии»…

– Ты что, с этой амебой трахался?

Он отвернулся.

– И кто-то вас щелкнул? А потом послал фотки твоей жене? – Она захохотала. – Ну, мать! Ну, просто ни одного пениса не пропустит!

– Да всего один раз, когда нанимала… и еще разок чуть позже… Нет, Эва Теодоровна не могла это сделать, – тихо сказал Борис Борисович. – Зачем ей? Не понимаю…

Он сидел за учебным столом, нервно сцепляя и расцепляя руки. Его ученица вольно раскинулась на диванчике.

– Мне бы твои загадки. Иди лучше ко мне, учитель. А то скушно.

Он не сдвинулся с места.

– Тогда рассказывай, как ты мою мать ублажал. Валяй, валяй! Мне нужны все подробности…

50.

Два часа – это, конечно, не четыре, но тоже нехорошее время.

Повар Сергей Лю проснулся в два ночи. Секунду он смотрел на светящийся циферблат часов, сбрасывая с себя лохмотья сна…

«Циферблат часов…» Он поспешно выгнал из головы эти ненужные слова, вернее, заменил их русским эквивалентом. «Часы» в китайском языке фонетически совпадают со словом «похороны». В последнее время Се-эр стал таким суеверным, что самому противно делалось… но ведь ставки высоки! Так высоки, как никогда еще в его жизни… Он лихорадочно вслушивался.

В гостиной кто-то был. Громко сдвинули стул. Уронили что-то металлическое.

Он откинул простыню, подхватил с тумбочки палочки и бесшумно, не одеваясь, выскользнул из своей каморки. В коридоре и в гостиной – тьма. Он застыл. Посторонние звуки больше не повторялись, не слышно ни шагов, ни голосов… никого нет? Он перевел органы чувств в другой режим, пытаясь уловить чужое дыхание или шелест одежды… абсолютная тишина.

Сергей подобрался к выключателю, крепко зажмурился и зажег свет. Тут же открыл глаза. Коридор был пуст, все двери закрыты. Плотные портьеры, скрывавшие окна, висели неподвижно, – ткань не топорщилась, не морщинилась подозрительными складками. Можно ли за ними спрятаться? Сейчас проверим… И вдруг – опять скрежетнул сдвигаемый стул! Звук пришел из гостиной; кто-то там все-таки был, кто-то неуклюжий бродил ночью по первому этажу! Повар, превратившись в воина, бросился к выходу из коридора, не дожидаясь, пока ночной гуляка опомнится и даст деру…

Странная линия блеснула в воздухе чуть выше головы. Блеснула и исчезла – словно росчерк невидимого пера. Невесомая, незаметная глазу нить пересекала коридор, протянувшись от портьеры вглубь гостиной. Слишком поздно Сергей понял, что это означает, чтобы среагировать. Краем глаза он заметил, как некто в белом прыгает на него с подоконника, попытался в развороте уйти вниз и вбок… не успел, увы. Не успел. Космических размеров молот вогнал воина в пол.

Свет померк.

Грозные китайские палочки вылетели из разжавшегося кулака…

* * *

…Сознание вернулось к нему, когда злодей уже закончил трудиться над его беспомощным телом. Господин Лю Се-эр был обмотан скотчем – весь, снизу доверху. Вероятно, злодей знал, что с этим парнем шутки плохи, потому и подстраховался, трус. Ноги были стянуты в коленях и в лодыжках; руки заведены за спину и тоже зафиксированы – предплечье к предплечью, как в сумасшедших домах делают. Рот надежно заклеен…

Воин лежал на животе, уткнувшись подбородком в паркет.

Жив!

Вывернув голову, он обнаружил рядом с собой… замотанную в тряпье кочергу. Вот, значит, чем его шибанули по затылку! Подлое, позорное орудие, в самом что ни на есть русском стиле. Этим запросто прибить можно было, любая девчонка справилась бы… Пощадили, однако… Голова разламывалась… Откуда в доме кочерга?

Повернувшись в другую сторону, он увидел кусочек гостиной. А еще он увидел, как человек, завернутый в простыню с ног до головы, освобождает ножку стула от капроновой нити… И стало окончательно ясно, что произошло. Дичь попалась на примитивный обман. Охотник таился за портьерой – на подоконнике в коридоре, – и дергал за нитку, заставляя стул в гостиной двигаться. Сергей сдуру поверил звуковым эффектам, за что и поплатился…

Если связали, то не убьют, мелькнуло на периферии сознания.

Почему-то вспомнился дед, учивший юного Се-эра искусству самозащиты. Дед говорил, повторяя великого Лецзы: «У земледельца бывают разливы и засухи, у торговца – доходы и убытки, у воина – победы и поражения. Таково проявление судьбы…» Какой из меня, к черту, воин?! – подумал Сергей. Или торговец. Или, тем более, – повар. Так что моя судьба – в чем-то другом… «Ценящий жизнь, возможно, НЕ будет жить; презирающий жизнь, возможно, НЕ умрет, – говорил дед. – Бывает, что живут, когда нет возможности жить, или умирают, когда нет возможности умереть. Кажется, что все это происходит вопреки нашему желанию. Нет, Се-эр, не вопреки. Живут – сами по себе, и умирают – сами по себе. Таково проявление судьбы…»

Сергей Лю очень хотел жить.

Вспомнился отец. Отца репрессировали за то, что он успешно лечил женщин от бесплодия. Если б не успешно – вряд ли пострадал бы. У почтенного Лю Бао было мало неудач, но одна-единственная, увы, оказалась роковой. Доверилась ему супруга Первого секретаря Харбинского горкома партии. И вот, у высокородной дамы на фоне фолликулинотерапии совершенно неожиданно развился рак яичников… В общем, отца арестовали, как тайваньского шпиона. И мать, добрейшую Лю Му, работавшую у мужа ассистенткой, тоже посадили. Обоим дали пожизненное. Отец умер в тюрьме семь лет назад, а что с матерью, Сергей не знал… Остался лишь старший брат – с женой и двумя детьми. Сергей регулярно посылал им деньги…

Дед умер тогда же, вскоре после приговора. Не выдержал удара судьбы – той самой судьбы, которой, казалось, безоговорочно доверял. Так что его спокойная мудрость обернулась фальшивкой.

Все оказалось фальшивкой! И прежде всего – мечты, которые Сергей вынашивал последние полгода…

* * *

Он яростно завозился на полу, пытаясь перевернуться. Его схватили за волосы, катнули на бок, сильно пригнули голову к груди. И тут же последовал удар ножом. Превосходным кухонным ножом фирмы «SAAB».

В спину.

Лезвие вошло не вдоль позвоночника, а поперек – точно между первым и вторым грудными позвонками. Сантиметров на девять. Для того и нужно было голову нагнуть, чтоб позвонки раздвинуть; потому и хорош был кухонный нож, что сталь у него тонкая…

Ювелирная работа. Настоящее мастерство.

Краткая вспышка боли, и Лю Се-эр вдруг потерял свое тело – потрясающе сохранное, тренированное тело. Ствол спинного мозга был перерезан. Это означает пожизненный паралич от плеч и ниже, если, конечно, после такой операции жертва сможет дышать… Жертва дышала. Нож был вытащен из раны. Искалеченного человека наконец повернули лицом вверх, и он взглянул в лицо хирурга.

«Ты!» – хотел изумиться он, однако скотч помешал.

Хирург приложил палец ко рту. Затем взял Сергея за подбородок, запрокинул ему голову и воткнул кончик лезвия под щитовидный хрящ. Говоря попросту – под кадык. Трех-четырех сантиметров достаточно. Главным было не задеть сонную артерию, расположенную слева и справа, а попасть точно посередине, максимально аккуратно. Теоретически это знает любой студент-медик. Сталь погрузилась в область гортани. Нервы, обеспечивающие работу голосовых связок, – как и сами голосовые связки, – были повреждены.