Текст книги "Меч Тамерлана: Крестьянский сын, дворянская дочь (СИ)"
Автор книги: Александр Позин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
При все лестности данного предложения Глафира не дала ответ, а попросила время подумать. Все-таки ее коробила жизнерадостно-спокойная уверенность Зинаиды Архиповны в обыденности, нормальности их ремесла. Нравственный стрежень в Глашиной душе хоть и превратился в тонкую струнку, но напоминал о том, что грех есть грех, а добродетель есть добродетель, и путать их не стоит. Помогала в этом если не убежденность, то какое-то внутренне ощущение, что это занятие не навсегда и в жизни Глаши еще будут светлые страницы.
Наблюдая за Мадам и за жизнью публичного дома изнутри, Глаша с некоторой иронией отметила, что организация жизни в доме терпимости очень напоминает их гимназию, а поведение, повадки и интонации в разговоре Мадам Зи-зи точь-в-точь как у какой-нибудь классной гимназической дамы. У нее даже имелась некоторая склонность к дидактике. Она так же не переносила, чтобы ее девочки сидели без дела и стремилась загрузить их работой. Все свободное время проститутки сидели за шитьем и уборкой помещения. Та же склонность к длинным нравоучениям. Обычно, усадив всех за работу в гостиной зале, Мадам под стрекот машин Зингера приступала к воспитательной беседе.
– Чем, Чайки мои, наш бордель схож с церковью?
Не дождавшись вразумительного ответа, Мадам продолжила назидательным тоном гимназической учительницы:
– И в храм и к нам мужчины ходят за тем, чего не достает им в обыденной жизни. Они как в другой мир убегают от серых будней и сварливых жен. Только в церкви они находят праздник для души, а с нами – праздник для тела. Недаром многие шлюхи умудряются стать монашками. Родство профессии и образа жизни, так сказать. Более того и в церкви и борделе мужчины исповедуются.
Это заявление вызвало шум и смешки у проституток.
– Что ржете, дуры! Получив с нами удовольствие, мужчина в глубине души осознает, что совершил грех и поэтому стремится оправдаться, если не перед богом, то пред самим собой и нами. Или ни разу не слушали мужских россказней в постели? Это самая настоящая исповедь! Один начинает ныть о своей жизни, жаловаться на жену и домочадцев, на судьбу, на работу, на весь белый свет. Другой, напротив, взахлеб рассказывает о своей семье, о том, как любит жену и детей и вообще он здесь случайно и в первый и последний раз. Третий хвастается, какой он герой и молодец. И только не вздумайте не слушать их! Вы должны терпеливо выслушивать любой бред от своих клиентов, изображать внимание и сочувствие, приласкать, прижать к груди и погладить его. Любой мужчина – это маленький капризный ребенок. Будьте ему одновременно любовницей в постеле, матерью родной и батюшкой на исповеди!
– А ведь она права! – подумала Глаша и улыбнулась, вспомнив, сколько историй ей пришлось выслушать от своих клиентов. Знала бы она, что скоро найдется мужчина, клиент, которому она сама выложит историю своей жизни, как на духу расскажет обо всем, душу вывернет наизнанку.
Глава 12. Кирилл
«Ой, по городу детинушка похаживает,
По Саратову молоденький погуливает,
Да синий бархатный кафтанчик в растопашечку таскает.
Новы козловы сапожечки на резвыхна ногах
Да бело-лайковы перчаточки на белых на руках
Черна шляпа пухова на буйной на голове…»
Русская народная песня «Сынок Степана Разина»
Жил на свете паренек. Лет эдак двадцати пяти. Жил не тужил. На гармошке играл, с девками гулял. И силой бог не обидел – лучшим молотобойцем в городе слыл, и внешностью – девчата так и льнули к красавчику. А ведь влюбился! Даром, что влюбился бы в приличную – вон сколько ходит, любая побежит – только помани пальцем. Да и перепортил он их немало. Так ведь нет! Случилась у него любовь к публичной девке. И подменили парня!
Кирюха, как звали его приятели, или Кирюша, как величали девки, был парнем простым и недалеким. «Первый парень на деревне», только в городе: модная нынче косоворотка, да начищенные до блеска яловые сапожки, залихватски заломленный набекрень картуз с торчащим из-под лакированного козырька чубом, да неизменный цветочек в лацкане пинджака. Все это великолепие подавалось вместе с обязательной тальяночкой – на выходе являлся обычный городской повеса, завзятый провинциальный сердцеед. И хоть от девок отбоя не было, Кирюша не брезговал пользоваться услугами продажной любви, дабы не напрягаться всякими ухаживаниями, благо – деньга в кармане завсегда водилась – Хозяин молотобойца ценил и не забижал – платил изрядно.
* * *
Занесла как-то нелегкая Кирилла в заведение Мадам Зи-зи, где по слухам объявилась какая-то Гимназисточка. Желающих отведать молодого тельца отбоя не было. А Кирюха что, лысый? Задумано – сделано! Девка была и впрямь хороша! Видно, что это все ей не по нраву. А Кирюха тоже не лыком шит – и то заставит сделать, и это, да еще словом поддеть, подшутить, выраженьице поострее да попохабнее ввернуть. Злость ей к лицу и для любви только слаще. Сладилось, в конце концов, и, уставший от трудов постельных, Кирилл сладко потянулся и разнежился. Время еще хватало – он предусмотрительно оплатил визит на всю ночь, хоть и втридорога было. Рядом примостилась труженица постельного дела, вроде уснула.
– Пролетарий любви! – глядя на Гимназистку, усмехнулся про себя Кирилл. – Хоть и Гимназистка, но уже Мастерица в своем блядском ремесле. Ей уже не в ученицах ходить, а самой училкой становиться. Чтобы мужиком стать – самое то, а то покупают пожухлых мегер, а потом ноют, что со сверстницами не выходит.
Тут-то и напомнила ему нелегкая о хозяйском племяше. Подрос парень, раздался в плечах, молотом машет похлеще иных, а краснеет как девица, слушая разговоры, что иной раз у них в кузне ведутся.
– Пора парню взрослеть! – решил Кирилл, вспомнив, как давеча Николка краснел и старательно отводил глаза, стараясь не смотреть на голые ноги Варвары, когда та, наклонившись в бесстыдно подоткнутом за пояс подоле, полоскала в реке белье. – Да и Ляксей Егорыч, меркую, не против будет, ему только все правильно объяснить надо. Хозяин у меня мужик башковитый, поймет, что пора парню мужиком становиться.
Не откладывая это дело в долгий ящик, Кирюха, откинув одеяло, звонко шлепнул девицу по ляжке:
– Вставай Гимназистка, дело есть.
Та встрепенулась тигрицей и так зыркнула на него своими глазищами, что Кирилл невольно залюбовался: «Хороша чертовка! Ба, да она думает, что продолжать будем».
– Не боись, девка! Будя любви на сегодня, разговор есть.
Расслабилась, небось приготовилась выслушивать разные там нюни, на которые тянет иных мужиков.
«Никак и этого потянуло на разговор за жисть». – подумала Глаша, и, вспомнив наставления Мадам, приготовилась выслушивать мужскую кобелиную исповедь: «А ведь не похож на жалобщиков, скорее любовными подвигами хвастаться будет».
– Разговор так разговор, не томи, давай излагай. – деланно лениво потянулась она. Сама же рада была, что уже не будет этой бешеной скачки, устала. Хоть и вытворял с ней этот гость всякие «художества», однако не сказать, чтобы это не понравилось, что-то затронул он в ее женском естестве.
Как начать-то? Кирилл было замялся, оказалось не совсем просто предлагать другому тело, которым сам только что обладал.
– Дружок у меня есть, молодой ищщо, зеленый совсем, однако ж прыткий. Сможешь его любви обучить, мужиком сделать?
Поникла, глаза, что искры метали, потухли. «Такова уж видно судьба – удовлетворять похотливых юнцов и их папаш». – с горечью подумала Глаша, а вслух сказала поникшим голосом:
– Отчего не смогу? Смочь все можно.
– Вот и ладненько, сговорились. – нарочисто бодрым голосом продолжил Кирилл. – Как порешаем с его братцем, извещу. Да еще и парня уговорить надо будет, а то заартачится, стыдливый он.
– А отчего с братом, у него что, родителя нет?
– Отчего, есть! Только он далече, на той стороне живет, а парнишка здесь, в городе, у братца старшого обитает. Братец его – хозяин мой – Алексей Георгиевич Заломов, значит.
По мере того как Кирилл говорил, у Глаши уже все опускалось внутри от кошмара: она с первых слов догадалась что речь идет о друге ее детства, Николке, но боялась поверить. Волна ужаса накрыла ее.
А Кирилл ничего не замечая, продолжал разглагольствовать, пока не повернув головы, не обнаружил пустую постель. Она стояла на полу на коленях, глядя на него снизу вверх умоляющими глазами:
– Только не он! Только не Николка! – отчаянно шептала девушка. – Христом богом прошу! Молю тебя! Это ж дружок мой с детства, он ничего не знает. Ничего не говори ему, не веди его сюда, умоляю. С кем угодно, только не с ним. Рабой твоей буду, все прихоти исполнять буду! Лишь бы Николка ничего не узнал.
Взгляд ее глаз, полных слез отчаяния, поразил Кирилла в самое сердце. Он утонул в бездонных глазах, с мольбой смотрящих не него. Что-то зашевелилось, до сих пор дремавшее в его душе. Однако ж подлая натура и здесь взяла верх. «Ну, попляшешь ты у меня теперь»! – с торжеством думал он, лестно было получить девку в свое полное владение: «Теперь ужжо покувыркаемся. А гаденыш – каков пострел. Тихоней прикрывается, а уже зазнобой из гулящих обзавелся». Бешеная злоба к Николке так обуяла его, что он готов был растерзать это покорное женское тельце, распластавшееся у его ног. Однако ж успокоился.
– Не боись, девка! – как можно убедительней произнес Кирилл. – Ничего-то твой хахалек не прознает. Только поласковей со мной будь, лады?
Глаша кивнула, только сочла нужным уточнить:
– Не мой он, и не хахаль, а просто друг, росли вместе, избы в селе по соседству стояли.
Да только пропустил мимо ушей Кирилл ее объяснения, гораздо важнее ему был ее утвердительный кивок.
– Значит так, через недельку я тебе зайду. И помни о том, что обещала!
* * *
Всю неделю Кирилл ходил сам не свой. Все перебирал, что новое придумать, чтобы побольнее унизить девку. Сначала кореша его спрашивали о впечатлениях от посещения Гимназистки, ибо Кирюха накануне сам растрезвонил им. Но мрачный и задумчивый, Кирилл отмалчивался, что те, в конце концов, отстали от него, решив, что ничего особенного в этой шлюхе нет. Ненависть к Николке усилилась до такой степени, что он с трудом сдерживался, чтобы не наброситься с кулаками, при одном виде паренька. А тот, как ни в чем ни бывало, после занятий заскакивал в кузню и, ничего не подозревая, старательно махал молотом. Кирилла же теперь повсюду преследовали молящие глаза Глаши. Так ничего не надумав, через неделю он вновь оказался у Гимназистки.
Помня об уговоре, та покорно разделась и легла. Преодолев непонятно откуда взявшуюся робость, Кирилл снял портки и тоже полез на кровать. Глаша ожидала всего, что угодно: издевательств, извращений, даже пыток. Однако в ту ночь ее клиент был необычно нежен. Кирилл и сам не ожидал от себя такого, он и слова то такого – нежность – не знал. Наконец, уставшие, они оба растянулись на постели. Кирилл достал папироску и закурил, требовалось обдумать то, что сейчас произошло, однако думать-то он как-то привык. Наконец, докурив, он приказал:
– Рассказывай!
Много мужских историй довелось слушать Глаше, однако никому до этого не раскрывала она свою душу, даже Зинаиде Архиповне, отрезала от себя прошлую жизнь, к которой не нет уже возврата. А тут ее понесло, выложила все как на духу. Рассказала и, доверчиво прижавшись к сильному мужскому плечу, робко взглянула в глаза Кирилла. Но не увидела в них ни лед презрения, ни пламень обжигающей ненависти, а только задумчивое сострадание. Уходя, он подарил надежду:
– Я тебя вытащу отсюда. Мы найдем способ.
* * *
С тех пор прошло уже несколько месяцев. Кирилл престал навещать девушку в этом мерзком заведении, они, хоть и редко, находили места за городом, или в дешевых гостиницах. Никаких слов любви между ними сказано не было, но оба строили планы, что уедут из города в Симбирск, или Нижний, где подальше от знакомых глаз смогут построить новую жизнь. Глаша стала еще бережливее относиться к заработанным деньгам и стремилась всерьез обучиться швейному делу.
Еле заметная складка пролегла у Кирилла между бровей. Все свободное время он остервенело махал молотом в кузне, пытаясь заработать хоть какую-то лишнюю копейку. Куда делся прежний балагур и гуляка! Он стал строже к себе и чутче к другим. Вот и сейчас идет вместе с Глашей выручать Николку, своего товарища.
Глава 13. Николка
«Потеряно все, кроме чести»
Франциск
«Я убежал. О, я как брат
Обняться с бурей был бы рад!»
Михаил Лермонтов
Несчастный Николка сидел в «кутузке» – углу полицейской части, оборудованного железными прутьями и большим амбарным замком. В голове – полное опустошение, в душе – вялая апатия. Парень еще не осознал, что сегодняшний день принес крутой разворот в его жизненном пути и возврата к прошлой жизни уже не будет, но ощущение, что произошло нечто непоправимое, лишило его жизненных сил. Когда раздались первые полицейские свистки, он, как и все школяры, бросился было наутек, движимый естественным безотчетным чувством самосохранения, но замер, наткнувшись взглядом на неподвижно распластавшуюся в пыли фигуру гимназиста. Подумав, что даже в такую минуту надо помочь товарищу, наклонился и перевернул тело. На Николку смотрели широко открытые безжизненные глаза гимназиста Левки.
– Эко его угораздило, как это он! – подумал Николка и принялся тормошить Левкино тело, пытаясь привести его в чувство. До сей поры юноше не доводилось видеть смерть так близко, и он не сразу осознал, что Левка мертв. Дальше все было как во сне: беззвучные рыданья на груди у инженера, санитары в белых халатах и грубоватые полицейские, отвозившие его в участок. Николка впал в полную прострацию и не заметил даже, как очутился в полицейском участке.
Постепенно к нему вернулась способность трезвого осмысления, и он обратил внимание, что задержанных драчунов мало помалу после составления протокола сдают на руки приехавшим родственникам и отпускают. Однако, за ним до сих пор никто не пришел, хотя брат Алешка уже наверняка знает о происшествии. Наконец, оставшись один, он, набравшись духу, решился попытать у урядника, сидевшего на месте дежурного и что-то писавшего в большой амбарной книге:
– Ваше высокоблагородие, дозвольте спросить, а когда меня отпустят?
Урядник строго взглянул на арестованного и досадливо поморщился: он не любил, когда его отвлекали ненужными вопросами.
– А когда у нас убийц домой отпускали к мамкам-папкам? Сейчас подготовим документы и утречком – пожалте в городскую тюрьму.
– Кто убийца, какой убийца? – растерянно забормотал Николка, которому показалась, что пол буквально уходит из под ног. Наконец, осознав о каком убийце идет речь, отчаянно закричал:
– Это не я! Я не убивал! Он лежал уже.
Увидев панику на лице мальчонки, урядник несколько смягчился: шутка ли в семнадцать из-за глупой драки угодить на каторгу. Да и невольная лесть мальчонки достигла цели: «высокоблагородием» назвали.
– Эх, паря! Раньше головой надо думать было. А теперь мой тебе совет: не отпирайся на суде, покайся как на духу, народ у нас жалостливый, может присяжные и сделают снисхождение. А теперь не отвлекай меня, мне еще кучу бумаг написать надо.
Сказав, он снова уткнулся в свою амбарную книгу. Видать был из тех, что выслужились из самых нижних чинов: грамотой слабо владеет, вон как старательно каждую буковку выводит.
От этих сочувственных слов парень совсем сник – такой безысходностью от них повеяло.
– Но ведь еще не все потеряно. – успокаивал он себя. – Будет еще следствие, потом суд. Надо попробовать оправдаться.
Но вскорости открылась дверь, и на пороге возник инженер собственной персоной. Воспрянувший Николка бросился к прутьям решетки, не то чтобы какая-то надежда вспыхнула в душе юноши, просто он безотчетно потянулся к знакомому лицу. Но, скользнув равнодушным взглядом по кутузке, Колоссовский прошел мимо и скрылся вместе с урядником в лабиринте комнат в глубине отделения. Это добило Николку окончательно:
– Списали! Подчистую списали.
Где-то в подсознании застряла мысль, что все уже предрешено. А еще, каков оказался гад Колоссовский. Давеча сидел, рассуждал о чести, а как до дела дошло – первый открестился.
* * *
Разговор вышел несколько дней назад. Николка, только что вернувшийся с занятий, рассчитывал улизнуть с обеда и перед сходкой реалистов успеть заскочить к Наташе. Однако не получилось – брат на обед явился с инженером, и Катерина Евграфовна, не слушая никаких возражений, усадила юношу за стол. Сама же не села – не любила есть за одним столом – а по-бабьи сложив руки на животе стояла подле и смотрела на обедающих мужчин. Любила она это дело – кормить мужскую породу, вид с аппетитом жующих мужчин умилял ее. Вот и сейчас – три здоровых мужских особи, энергично двигая челюстями, уминали ее стряпню. Один – здоровый увалень похожий на медведя – ее муж Алеша, другой – наливающийся силой как молодильное яблоко отрок – мужнин брат Николка, третий – стройный и поджарый, но сильный – инженер, друг и партнер мужа.
Во время обеда взрослые продолжали прерванный деловой разговор. У кузни ожидался большой заказ для строящихся трамвайных путей, кроме того что-то должно было перепасть и отцу – требовалось много камня для укрепления мостовой на улицах по которым планировалась прокладка путей. А еще Колоссовский уговаривал брата освоить новую технологию вытяжки проволки. Все это Николка слушал вполуха, беспокойно ерзая на стуле, хотя при иных обстоятельствах принял бы деятельное участие в разговоре, его кузнечный опыт позволял почти на равных обсуждать самые сложные производственные вопросы.
– А что пан Никола у нас сегодня молчаливый? – оторвал от своих мыслей юношу возглас Колоссовского.
– У них сходка вечером, обсуждать ультиматум гимназистов будут. – подала голос Катерина Евграфовна, она была в курсе – Николка вкратце посвятил ее, пытаясь обосновать необходимость удрать с обеда.
– И молчит! На кон честь поставлена, а он ни гу-гу. Рассказывай! – потребовал инженер.
Поняв, что не теперь не отвертеться, и мысленно укоряя невестку за ее болтливый бабий язык, Николка вздохнул и нехотя, а потом увлекаясь, рассказал о всех перипетиях этой истории.
– Ну и что ты думаешь об этой истории? – спросил Казимир.
– Не знаю, – честно ответил тот, – По-хорошему извинения попросить надо, но когда такие ультиматумы выставляют – всякое желание пропадает.
– В покаянии – божья правда! Каяться нам Господь завещал! – наставительно произнес Алексей.
– И то верно! – вторила мужу Катерина, – Покайтесь, Николаша, и дело с концом.
– А честь! Простая человеческая честь! – вскинулся Казимир. – Ты, Алексей, не путай покаяние перед Богом и перед такими же сопляками и соплячками. Такое покаяние, какое требуют – это не покаяние, а унижение. А унижение – первый шаг к подчинению. Так и себя потерять недолго. Стоит только раз проявить слабину – вовек заставят каяться.
– Но ведь они действительно виноваты! – возразил брат.
– А вы извинились? – счел нужным уточнить Колоссовский.
– Конечно! – сказал Николка, ошарашенный такой реакцией инженера, – И официально – от училища, и в приватном порядке – от Совета учащихся.
– Вот это более чем достаточно! Кстати, что за форма коллективной вины и коллективной ответственности? Один мерзавец нахулиганил, а каяться всем придется! Кстати, нашли негодяя? – получив отрицательный ответ, инженер заявил. – Найти и отлупить!
– Выпороть – это всенепременно! – вставил Алексей. – Да ведь и гимназисты не паиньки. Житья от них не стало честному люду – то подножку поставят, то юбки задерут, то яйца хозяйкам поколят или молоко разольют.
– Значит, драться?! – полувопросительно-полуутвердительно заявил Николка, втайне довольный таким оборотом дела.
– Всенепременно! – безапелляционно заявил Колоссовский, но потом спохватился и значительно мягче. – Но решать, конечно, вам и только вам.
Николка не догадывался, что уже через пару дней Колоссовсий если не изменил свою позицию, то изрядно ее подкорректировал. Вращаясь среди широких слоев городского общества, разговаривая с рабочими, он понял, что недооценил масштаба ожесточения. Именно этим был вызван его визит к полицмейстеру – желанием если не помешать драке, то предотвратить возможную беду. И вовсе не его вина, что не успел.
* * *
Отчаявшийся Николка углубился в свои мысли и не заметил ухода инженера, а тот, боясь, что неопытный юнец поломает всю игру, не решился окликнуть его. Между тем в полицейской части события шли своим чередом. Череда телефонных звонков и вся возникшая суета прошла мимо внимания арестанта. Николка только вздрогнул от истошного вопля урядника:
– Что расселись, сукины дети! Я ну, марш на свои посты и чтобы через пять минут духу вашего здесь не было!
Участок немедленно пришел в движение. Городовые и околоточные не спеша потянулись к выходу. Затем на полицейской пролетке выехала группа. Но через некоторое время все вновь пришло в движение, а на заднем дворе раздался свист полицейской нагайки отчаянная ругань урядника:
– Опять нажрался, сволочь! Я тебе покажу сволочь, кони у него, видишь ли, не подкованы! Давай запрягай и только попробуй хоть одну лошадь испоганить.
Судя по доносившимся охам и стонам, урядник от души охаживал задремавшего на копне сены кучера.
– Да что за день сегодня такой, черт его забери! – продолжал чертыхаться урядник с красным от злобы лицом.
Наконец, позвонив приставу, урядник с дежурной сменой выехал в город. Сразу в части установилась сонная тишина. Дежурный – пожилой и седой полицейский – мирно клевал носом за конторкой у входа, единственный задержанный, безусый отрок, молча сидел в самом углу кутузки, подальше от входа.
Однако и эта сонная благодать продлилась недолго: на улице раздались залихватские переливы гармоники под которую пьяные голоса, мужской и женский, затянули озорную песню неприличного содержания. Полицейский нехотя пошевелился, погоняя сладкую дремоту. А проснувшись, нервно заерзал на стуле: дежурному отлучаться из части строго-настрого запрещалось, но и нарушение общественного порядка было налицо. Не пресечь было нельзя – квартал считался тихим, населенным благонамеренными гражданами. А то, как с утра жаловаться прибегут – начальство по головке не погладит, и не посмотрит на обстоятельства. Пьяные голоса раздавались уже совсем рядом. И полицейский принял единственно верный выход: когда сладкая парочка поравнялась с входной дверью, он выскочил и буквально втащил гуляк в полицейскую часть.
– Да что вы себе позволяете! Честным людям уже и погулять негде. – возмущенно бормотал подвыпивший мужичок. Не то мастеровой, не то приказчик.
Нет ничего отвратнее пожилого молодящегося жуира, вырядившегося франтом. Поэтому полицейский без всякой жалости строго внушал гулякам:
– Не положено! – отрезал блюститель закона и порядка. – Весь честной люд уже давно в постельках, а вы ходите, шумите, отдыхать мешаете. Вот запру вас до утра в каталажке – мигом успокоитесь.
– Ну, господин полицейский, миленький. Отпусти нас. Мы же ничего противозаконного не делаем. Просто мой День Ангела отметили. – вступила в разговор крикливо и вызывающе одетая публичная девка.
Когда-то видимо она была красива и следы былой красоты еще проступали на ее потасканном одутловатом лице алкоголички.
– Вот и шли бы к себе в бордель отмечать. – Уже более примирительным тоном сказал дежурный, девка явно не врала, о чем свидетельствовала плетеная корзина к ее руке, источавшая дивные запахи.
Благодаря сегодняшней суматохе у полицейского с утра маковой росинки во рту не было, поэтому его пышные усы против воли зашевелились в сторону вкусно пахнувшей корзины.
– Это вы, мужчины к нам в дом за праздником и удовольствиями ходите, а мы там работаем. – смиренно и в то же время с известной долей игривости вздохнула девка и, заметив, что полицейский уже давно принюхивается к корзине, предложила. – У нас тут лукошко с припасами, с миленком на пикник ходили. Давайте мы вам его оставим. Вы, бедненький, пожалуй с утра еще не ели ничего. Все-то в делах, все-то в заботах. Перекусите, чем бог послал, не стесняйтесь, все от чистого сердца. А мы тем временем уйдем потихоньку, и, честное слово, не будем больше шуметь.
Поначалу равнодушный ко всему Николка с некоторых пор стал проявлять интерес к разыгрывающейся сцене. Что-то и в движениях и в интонациях сладкой парочки ему напоминало, хотя он мог побожиться, что их испитые физиономии видел впервые в жизни. Однако интерес к событиям нарастал, и арестант постепенно из угла кутузки пододвинулся к самому краю, так что лоб уперся в металлические прутья.
– И то верно, не побрезгуй, Ваша …родь угощеньицем, милости просим – подключился к уговорам своей подруги несвежий кавалер.
А тем временем его подвыпившая подруга сноровисто раскладывала на столе дивно пахнущие котлеты, аппетитный хлеб, миску с картошечкой и румяную домашнюю колбаску. От запахов у полицейского аж закружилась голова, но он все-таки нашел в себе силы сделать рукой жест, отвергающий приношение.
– Да что ты свои бабские штучки раскладываешь! Налей-ка благородию для аппетита нашей. Пускай отведает наливочки за здоровье именинницы.
– Действительно, что это я о наливке-то забыла, – спохватилась девица и извлекла из корзинки литровку и большой граненый стакан.
– Так ведь не положено нам. – попробовал отказаться полицейский.
Но вышло это у него как-то неубедительно, и предательская рука непроизвольно сделала движение в сторону стакана.
– А мы по маленькой и исключительно заради аменин моей Анфиски. – жег глаголом иуда-искуситель в образе мужичонки.
– А давай! – решился человек в погонах, и девка моментально протянула ему до самых краев наполненный стакан.
– Ну, Анфиса, за твое здоровье! – полицейский взял его, пошевелил усами, как он всегда делал перед тем как опрокинуть рюмку, и одним махом выплеснул содержимое в глотку.
Пахучая жидкость обожгла горло, поднялась вверх и ударила в голову. Но услужливая женская ручка мгновенно поднесла ко рту ароматный соленый огурчик, коим полисмен с удовольствием захрустел. После чего накинулся на разложенные на столе яства.
В сей момент для Николки произошло нечто неожиданное: мужичок с гармошкой обернул свое лицо в сторону кутузки и отчетливо подмигнул. Вот тут Николка узнал и невольно ахнул. Перед ним был Кирилл собственной персоной, только какой-то помятый и постаревший лет на двадцать. У юноши хватило ума подавить уже готовый вырваться возглас, но унять прыгающее от волнения сердце ему оказалось не под силу: оно гулко застучало у него в груди. Только и оставалось внимательно смотреть и ждать развития событий, которые ему были пока совсем не понятны.
Меж тем события продолжали развиваться своим чередом.
– А второй-то, батюшка, второй! – суетилась вокруг дежурного девица, перейдя на фамильярный тон.
– У нас говорят: между первой и второй – промежуток небольшой. – поддержал свою подругу Кирилл в образе пьяного мужичка.
– Подведете вы меня под монастырь, ребятки. – попробовал отказаться повеселевший полисмен.
Да где ж отказаться-то, когда вот он стоит, манит наполненный стакан. Рука сама тянется к нему:
– Ну да ладно, бог не выдаст, свинья не съест.
И содержимое следующего стакана полетело вслед за первым. Вторая порция хмельного змия пошла легче и веселее, и полисмен расслабился: отстегнул шашку и расстегнул ворот гимнастерки. После быстрой, второпях, еды внезапно наступила сытость для желудка, но душа-то, душа еще не насытилась, она требовала продолжения банкета.
– Именинница! А ну-ка спляши для меня, нешто вас в вашей блядской профессии этому не учат. Гулять, так гулять!
– Отчего не сплясать-то, можно и сплясать. А милок пусть подыграет на гармошке. – ответствовала деваха.
– А што? Нам все непошто! Могем и сбацать что-нибудь этакое ваша …родь. Токмо давай еще по рюмашке для настроеньица.
– Давай! Только уж и вы не отставайте от старика.
А девка, поименованная Кириллом Анфиской, уже доставала из необъятной корзинки еще пару стаканов, которые по неведомой причине гости величали рюмками. Налили, чокнулись, все чин по чину. Да только обратил внимание Николка, что если дежурный содержимое своего стакана вылакал до дна, разве что не облизал, то посетители, даром что пьяненькие, но питие из стаканов незаметно выплеснули прямо на пол.
В предвкушении представления изрядно хмельной полицейский сел на стул и… зевнул так, что едва не вывернул челюсть. Замаскированный Кирилл развернул меха и стал наяривать залихватскую удалую плясовую. Девка плясала какую-то чудовищную смесь цыганочки и камаринской, плясала, шатаясь и качаясь, как пляшет в трактирах в усмерть набравшаяся пьянь. Плясала, пока, наконец, отчаянно зевавший полисмен не склонил голову и пустил длинную струю слюны прямо на стол.
– Все! Готов! – заявил гармонист и прекратил играть.
Анфиска остановилась, подошла к Кириллу и уткнула свою голову в молодецкое плечо кавалера.
– Все, все, кончено, успокойся. – говорил он, гладя по волосам доверчиво склоненную головку.
– Я уж думала, что он никогда не уснет.
– Да-а, здоровый битюг попался.
– Кирюха? Ты! – уже не сдерживаясь, закричал Николка.
Но Кирилл приложил палец ко рту:
– Тише, паря, тише. Еще только полдела сделано.
Николка молча и зачарованно наблюдал за дальнейшими действиями странной пары. Кирилл подошел полисмену, проверил надежность его сна, ущипнув за нос, и стал рыться в его карманах в поисках ключей. Ощутив свободу, полицейская голова стала плавно клониться к поверхности стола, пока не встретилась с миской салата, куда и разместила свою физиономию. С девицей вообще произошло прямо таки удивительнейшее превращение. С лица куда-то исчезло глуповато-пьяное выражение, и оно стало деловым и сосредоточенным. А действия девушки стали четкими и осмысленными. Она подошла к столу и достала из своей чудо-корзины две полные бутылки самогона. Содержимое одной было тщательно разлито по всему столу. Половиной пойла другой она старательно окропила брюки спящего и поставила на стол початую бутыль. Бутылку, из которой они наливали и пили, была, напротив, изъята со стола и содержимое ее вылито на пол, после чего она была разбита о край стола. Кирилл же достав ключи, подбежал к решетке кутузки и, после нескольких попыток найдя подходящий, открыл. Николе показалось, что при этом возник ветер, ветер свободы, который ударил его в лицо. На самом деле в помещении стояла тяжелая перегарная атмосфера, просто юноша уже поневоле стал испытывать чувства и ощущения свойственные арестанту.
– Все, малец, свобода! – несколько хвастливо заявил спаситель и крикнул в сторону, где мирно похрапывал в салате дежурный по полицейской части, и колдовала над столом Анфиска. – Давай быстрее! Хватит возиться! Время дорого, не ровен час зайдет кто нибудь. И так уже затянули.
