Текст книги "Не верь, не бойся, не проси"
Автор книги: Александр Филиппов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)
– Да уж, достается вам, – посочувствовал Самохин. – Служба тяжелая, преступников уже на танках да на бэтээрах задерживать ездите, а куража нету...
– С куражом теперь туго, – согласился полковник, сняв с головы фуражку и швырнув ее на заднее сиденье. – Чаще так бывает. Выходим на группировку, начинаем братву пасти и, если все нормально получится, похватаем их да по клеткам рассуем – тут самое главное и начинается. Такой прессинг по всем каналам идет, что того и гляди самого рядом с ними посадят. И дело вроде сошьем, как надо, и доказательства железные, а судья раз-два – и на свободу их, под подписку. И уже свидетелей, что на суде показания давать должны, нет. Тот передумал резко, тот вообще пропал без вести.
– Суд нынче гуманный, – поддакнул отставной майор. – Но не к жертвам, а к бандитам.
– Был бы гуманный – еще полбеды, он хоть и милосердно, да судит. А у нас – продажный. Мои опера таксу знают, какой судья и по сколько за отмазку преступника берет, а сделать ничего не могут. Оперативную информацию реализовать все равно не удастся. Так и работаем – по верхам. Статистика вроде даже неплохо выглядит, и судебная в том числе. За счет мелочовки, ворья да придурков-убийц ее поправляем. Ты в зоне давно был?
– С тех пор как в девяносто первом на пенсию ушел – ни разу, сокрушенно вздохнул Самохин.
– Посмотрел бы, кто теперь на нарах сидит. Бомжи, пьянь безработная, наркоши... Серьезных воров – ни старых, ни новых там нет. Если и запихнем кого с трудами великими – так ненадолго. То амнистия, то условно-досрочное освобождение, то помилование.
– Оперативная информация на кого надо все равно накапливается, многозначительно подмигнул Самохин.
– Накапливается, – согласился Смолинский. – Десять лет уже накапливается – да без толку.
– Может, еще сгодится?
– Может, и сгодится, да что-то не пригождается пока, – хмуро буркнул полковник, выруливая из узкой улочки на широкий проспект, и чертыхнулся, пропуская какого-то "чайника", разогнавшегося на разбитой, с бурыми пятнами ржавчины "Ниве".
– Ты, Коля, небось думаешь сейчас, зачем это Самохин пожаловал? вкрадчиво начал отставной майор. – С просьбой я. Только не знаю, выполнима ли.
– Выкладывай, – кивнул Смолинский.
Самохин покосился на него, причмокнул с сомнением:
– Да уж не представляю, чего вы, рубоповцы, в теперешней ситуации можете...
– Кое-что все-таки можем, – обиженно подтвердил Смолинский. – Ты, Андреич, не крути, говори прямо – наехал кто?
– Вроде того, – согласился тот.
– Ну, это дело поправимое, – оживился полковник. – У нас недавно похожий случай был. Обратился один старичок, из наших отставников. У него шакалы какие-то квартиру вымогали. Дед одиноко жил, ну, братва вычислила и наехала. Мол, пиши дарственную, а мы тебе взамен халупку на окраине города... Я ребят послал, они разузнали, кто да что. Потом собровцы подключились. Ворвались на хату одну, где братки кайфовали, отмолотили крепко, двоих за наркоту закрыли. А главаря ихнего вывезли на мост, в наручники, рессору ржавую к ногам примотали, и в речку...
– Утопили?! – восхитился Самохин.
– Да не-ет, – улыбнулся Смолинский. – Попугали только. После того, как он повисел над водой вниз головой, сам в реку побежал. Штаны отстирывать. Полковник помолчал, потом добавил: – Но лучше бы его, шакала, в зону лет на пять спрятать. Эх, Андреич, нам бы только дали команду! В три дня с организованной преступностью бы покончили!
– Вон Сталин, – подметил Самохин. – Он с Чечней-то быстро управился. В неделю усмирил. А сейчас уж который год пошел, как мы там кувыркаемся, народу перебили и нашего, и ихнего...
– Пятерых бойцов только наш РУБОП потерял, – хмуро кивнул Смолинский. Один отряд постоянно там... порядок наводит, другой уже рюкзаки пакует, через неделю выезжает, на замену.
– Ты-то бывал?
– Шесть раз.
– Да-а... – неопределенно протянул отставной майор. – Кстати, о Чечне. Родственник у меня... дальний, так, седьмая вода на киселе, но парнишка хороший. Воевал в десантных войсках и в плен попал. В мае этого года.
– Ну-ну? – насторожился Смолинский.
– А недавно дознался я через приятеля одного, что за него выкуп просят. Но не денежный, а... вроде обмена, что ли. Зека-чеченца освободить. Он в нашей колонии, здесь, в Степногорске, сидит. Зовут его Иса Асламбеков. Говорят, будто РУБОП этим делом занимался, да что-то с обменом не вышло. Вот бы мне, Коля, узнать, где этот чеченский фрайер, в какой зоне содержится, и в чем там с обменом закавыка? Сам же говоришь – большая часть преступников на воле гуляет, освобождают их из мест лишения свободы по малейшему поводу, вот и обменяли бы одного на пацанчика? Подумаешь! Одним зеком больше, одним меньше, зато солдатика из плена вызволить – святое дело!
Смолинский рулил, смотрел сосредоточенно на дорогу перед собой, потом вздохнул сокрушенно:
– С тобой, Андреич, не соскучишься... Лучше б у тебя квартиру вымогали, честное слово!
– Что так? – огорчился Самохин, но полковник молчал. – Хорошая машина у тебя. А в личном владении небось покруче транспорт имеешь? С твоими-то возможностями!
– Думаешь, и я скурвился? Нет у меня личной машины. Деньги коплю.
– На что?
– На взятку. Младшей дочери в институт поступать. В юридический готовится, а туда без денег сейчас и соваться не стоит. Знаешь, какой там конкурс?!
– А если арестовать взяточников-то?
– Так мы все наши институты без профессорско-преподавательского состава оставим!
– Тогда попугать! – азартно предложил отставной майор. – Схватить главного... Ну, который за приемные экзамены отвечает, привязать ему ржавую рессору к ногам, и на мостик. Дескать, либо вы принимаете в институт абитуриентку такую-то, либо мы вас – в речку. Тихо, без всплеска...
– Нельзя, – с веселым сожалением помотал головой Смолинский. – Это ж интеллигенция! Такой за сердце схватится – и привет. Инфаркт. Натуры тонкие... Хотя, если подумать, тоже сволочи.
Самохин закивал согласно и, невзначай будто, напомнил:
– Дочку ты, значит, в институт пристраиваешь, а с пацанчиком-то, с солдатиком пленным, как? Пусть в рабах у благородных горцев остается?
– Ты даже не представляешь, Андреич, сколько всего вокруг этого дела накручено! – сдался наконец Смолинский. – Поделюсь кое-чем по старой памяти, но при одном условии: чтоб все между нами осталось.
– Я ж всю жизнь на оперработе, – напомнил Самохин. – Служебную тайну хранить умею.
– Тайны теперь другие пошли. Раньше за их разглашение можно было взыскание схлопотать, а то и срок по статье, а теперь – пулю от киллера...
Полковник остановил "форд" перед светофором, покрутил головой, оглядываясь по сторонам, будто опасаясь, что в рычащих нетерпеливо слева и справа разномастных автомобилях кто-то прислушивается к их беседе.
– Дело пока так прорисовывается, – начал Смолинский, тронув машину на зеленый, и, держась за руль одной рукой, другой нащупал между сиденьями примятую пачку "Явы". – Года три назад начали в нашей области предприниматели пропадать. Не самые крутые, конечно, так, средненького пошиба. Случалось такое один-два раза в год, так что мы сперва даже связи между этими похищениями не заметили. Тем более что первые двое через три месяца вернулись. Мы начали их трясти: что да как? – Молчат, как партизаны. Ну, это дело в нашем бизнесе обычное: задолжал мужик партнерам, те его прихватили и держали где-то, пока должок не вытрясли... Всего таких пропаж, как мы установили, семь было. И вот на третьем случае родственники к нам обратились и видеокассету передали. Сидит наш степногорский бизнесмен в цепи закованный и выкупить себя умоляет. Антураж на пленочке соответствующий бетонные стены, мордовороты в масках и камуфляже, с пулеметными лентами через плечо, пинки, затрещины. Потом уши отрезанные... пальцы... В общем, картинка не для слабонервных. Наши ребята, естественно, подключились. Там деньги неимоверные запрашивали – миллион долларов, полмиллиона. Родственники, чтоб хоть половину собрать, в пух и прах разорялись, по миру шли... Короче говоря, агентура наша через чеченскую диаспору на щукинскую братву вышла. Ты про Щукина-то младшего слыхал? Папаша его в Госдуме заседает, а сынок здесь орудует...
– Не только слыхал, но и видел, – подтвердил Самохин. – Мы его в девяносто первом году в следственном изоляторе... воспитывали.
– Вот. И только мы кое-кого из окружения сынка-Щукина повязали, его самого за вымя потрогали, пошла извечная музыка: обвинили нас, рубоповцев, в возвращении к политике репрессий, тоталитаризму, сталинизм с фашизмом приплели, несколько статеек в газетах, сюжет на коммерческом телеканале про бесчинства правоохранительных органов, "полицейское государство", "маски-шоу". Ну, знаешь, как это теперь делается. Короче, дело рассыпалось, ничего мы доказать не смогли, даже до суда не довели. Тогда с другого бока зашли. И начали диаспору чеченскую прессовать. По принципу доказать вину не можем, так хоть крови вашей попьем. И давай их шерстить: обыски, задержания, аресты за нарушение паспортного режима до выяснения личности. В ходе такой операции подловили одного со стволом, железно подловили, так, что он все-таки сел. Ненадолго, года на четыре, кажется. За незаконное хранение огнестрельного оружия. Потом я с их старейшинами, аксакалами или саксаулами, кто их знает, как назвать, встретился. Объясняю: мол, хотите жить тихо-мирно, бросьте свои дела. Иначе не отстанем. Днем и ночью шмонать будем. Народ здешний к ним сейчас плохо настроен. Даже судьи боятся от чеченцев взятки брать, опасаются общественное мнение взбудоражить. Опять же, на волне антитерроризма ФСБ к таким делам подключилось. И отмеряют кавказцам сроки на полную катушку. А тут горцы, из беженцев, еще с мормонами нашими сцепились, и те одного чечика пристрелили. Так что жизнь мы им капитально подпортили. В итоге предприниматели исчезать перестали.
– Ну а солдатик-то мой здесь при чем?
– А вот с этого момента непонятное начинается. Я сам в этой ботве никак не разберусь пока. Его освобождением не только мы занимались, но и войсковая контрразведка. Обычно как бывает? Украдут боевики военнослужащего и, если сразу не кончат, прямо там, в Чечне, на федералов выходят и обмен предлагают на кого-то из своих. Бывает и так: они нашего бойца стырят, а войсковики тут же из ближнего села пару чеченцев, что под руку подвернулись, прихватят, и пошла мена-торговля... А тут все иначе. Боевики, что солдатика твоего захватили, прознали, откуда он родом, и все предложения федералов там, в Чечне, отвергли. Будем, говорят, менять его только на земляка нашего, который на зоне в Степногорске срок мотает. Этого, как его, Асламбекова! Ну, того, что мы за хранение оружия на четыре года закрыли...
– Ну и обменяли бы, хрен с ним, с зеком, зато пацана спасете? – не выдержал Самохин. – Или этот Асламбеков такой уж страшный преступник? Сам же говорил – взяли за хранение оружия, срок пустячный, что за проблема?
– В том-то и загвоздка! – поморщился Смолинский. – Сам по себе он ничего не значит. Рядовой боец, пехота. Мы его тут потрясли... Ни черта он не знает, по-русски почти не говорит. На родине пастухом был, сидел в горах – совсем дикий. Может, и воевал против наших – так кто ж из них не воевал? Короче, никакой оперативной ценности не представляет. Куда надо сообщили: меняйте, возражений нет.
– Но если чеченец такой быковатый, боевикам-то он зачем?
– Генофонд! – со значением заявил Смолинский.
– Что? – изумился Самохин.
– Последний мужик из тейпа. Мы ж их тоже здорово потрепали, и в этом тейпе всех мужчин повыбили. А последнего они сюда, в наш город, подальше от войны спровадили. Вроде как на сохранение. А мы его тут замели. И старики решили его назад, на родину заполучить. И солдатик твой кстати пригодился. Мы, как положено, все бумажки для обмена приготовили, и здесь главный облом случился. Статья в центральной газете.
– Статья?
– Ну да, мол, администрация области, и главное, губернатор, чеченцами торгуют, как рабами, и капитал наживают политический, а может, и не только. И вообще, дескать, что это за связь странная милиции степного края с бандитами и террористами? И подпись – думаешь, чья?
– Дурачка-журналиста какого-нибудь, на сенсацию падкого.
– Мимо! Статью подписал депутат Государственной Думы Щукин-папа!
– Во, блин! А ему-то что надо?
– Вот и мы над этим голову ломаем. Подгадил – и заткнулся. А дело к губернаторским выборам идет. И тут же команда сверху: все назад! Это, мол, федерального центра дело – солдат из плена вызволять, вот пусть там и занимаются. А мы, говорят, в Чечню их воевать не посылали!
– Знакомая песня, – поморщился Самохин.
– Но это еще не все, – продолжил Смолинский. – Такие, как Щукин, зря ничего не делают. Недавно, слышал, наверное, амнистия большая прошла. С тех пор как зеков в ведение министерства юстиции передали, там не знают, как с ними управиться, и только повод ищут, чтоб как можно больше уголовников за тюремные ворота вытолкать. Так вот, освободили всех, кого можно и нельзя, и Асламбеков железно под эту амнистию подпадал...
– Но не попал! – догадался Самохин.
– Точно! Сидел он тихо, претензий к нему администрация колонии не имела. А перед самой амнистией "кумовья" у него в подушке при обыске вдруг закрутку анаши зашмонали. Закрыли в бур, возбудили уголовное дело за хранение наркотиков.
– Лихо! – согласился Самохин.
– А чечены со своей исторической родины нам опять маляву подкинули. Или, пишут, отдавайте нашего джигита, или мы вашему землячку-солдатику секим-башка сделаем и мамочке в посылочке вышлем. На исполнение требования месяц, а потом этому бойцу башку рубим, и другого, тоже степногорского, берем. И так будет, пока Иса на родную гористую местность не вернется. Такие вот дела, Андреич. А ты говоришь – не занимаемся... Еще как занимаемся, да все без толку.
Смолинский тормознул автомобиль так резко, что Самохин чуть не ткнулся носом в стекло.
– Приехали, – заявил полковник и, достав расческу, пригладил седые волосы, расчесал нетронуто-черные, будто подкрашенные, усы.
– И что ж теперь? – понимая, что разговор окончен, торопливо поинтересовался Самохин.
– А то, что отец и сын Щукины, судя по всему, чеченцам соплеменника не отдают, какую-то свою цель преследуя. И я, кажется, даже знаю, какую...
Самохин смотрел на него напряженно, и Смолинский, вздохнув, продолжил:
– Но это, Андреич, совсем уж между нами. Думаю я, что Щукины хотят чечиков принудить одну грязную работенку проделать. Есть у нас авторитет, старый вор в законе Федя Чкаловский. Щукины с ним уже лет десять за сферы влияния воюют, но ничего сделать не могут. А чеченцы по этой части, как известно, ребята ушлые. И снайперы, и подрывники... Но и они Федю опасаются. У того бригада мощная, и в случае чего не только чеченцев, что тут обосновались, перемочит, но и семьи их...
– Неужто этот Федя такой крутой? – засомневался, скрывая свое знакомство с ним, Самохин.
– Самый крутой в области. Главное, у него связи сильные среди тех, кого теперь называют региональной элитой. Мы уж к нему и так, и эдак подкатывали... Двух агентов потеряли. Внедрили в его структуры – у него и бензозаправки, и казино, и банковский бизнес, – и оба вскорости погибли... при обычных вроде бы обстоятельствах. Один в автомобильную катастрофу попал, другой наркоманом оказался. И умер от передозировки.
– Агент – наркоман? – засомневался Самохин.
– Ага. Лейтенант молодой, только спецшколу закончил...
Самохин почесал в затылке.
– Cейчас ведь от этого никто не застрахован.
– Этот наркоманом не был. Я точно знаю, – сухо сказал Смолинский.
– Откуда такая уверенность?
– Он был мой младший брат.
– Дела-а... – потерянно выдохнул отставной майор.
– И я, Андреич, поклялся, что Федьку этого кончу. Мне бы хоть какую зацепочку... Хоть закрутку анаши у него при обыске зашмонать... Главное, в камеру закрыть – а оттуда он у меня, тварь, не выйдет.
– Что ж не зацепишь-то?
– Осторожен, падла. Сколько раз пытались его хоть на чем-нибудь прихватить – так нет, все чисто. В крайнем случае, пехота его под суд идет. Но я не отступлюсь. Землю рыть буду, но накопаю на него компру, и тогда никакие адвокаты ему не помогут. Из камеры он живым не выйдет...
Смолинский говорил это, кажется, уже не для Самохина, размышлял вслух, глядя перед собой, и отставной майор сказал мягко, извиняясь:
– Ладно, Коля. Пойду. Спасибо за доверие, за разговор откровенный. Может, и я чем помочь смогу.
Смолинский рассеянно кивнул и, когда Самохин выбрался из машины, еще какое-то время сидел там, а потом, прихватив фуражку и папочку, хлопнул дверцей и, шагая размашисто, пошел к зданию УВД, не заметив козырнувшего ему при входе сержанта милиции.
Глава 12
Ирина Сергеевна принесла в комитет солдатских матерей фотографию Славика. Он прислал ее спустя месяца четыре после начала службы, в солдатском конверте без марки, со старательно выведенной собственноручно надписью в левом верхнем углу: "Осторожно, фото". На фотографии улыбающийся Славик в пятнистой зеленой форме, в заломленном лихо на затылок голубом берете стоял с автоматом в руках у развернутого красного знамени, а на обороте фотокарточки его неустоявшимся почерком было написано: "День Российской государственности. 12 июня. Военная присяга. Псков".
Потом сын присылал другие снимки, но все групповые с армейскими друзьями – в поле, со свернутым парашютом, возле страшных, ощетинившихся стволами, выкрашенных в болотно-зеленый цвет боевых машин. Ирина Сергеевна не насторожилась тогда, считала блаженно, что компьютер – компьютером, а учить солдатским навыкам Славика все равно должны, и странные механизмы, попадавшие рядом с сыном на снимки, в которых угадывались то крыло самолета, то гусеница танка или как там эта штука называется – она в этом плохо разбиралась, – предназначены для других солдат, а ее Славик – специалист по информационным технологиям, без них теперь – никуда, и грозные летающие в небе и ползающие с лязгом по земле военные железяки имеют к нему лишь косвенное отношение. И вдруг оказалось так, что именно ее сын воевал, управлялся как-то с диковинным оружием, до сержанта дослужился – это он-то, с его, как уверяли врачи-педиатры, ослабленным иммунитетом, склонностью к простудам и с бесконечными ангинами. Славик воевал в чеченских горах, где, если судить по телерепортажам, вершины заснежены и туманны, в ущельях гуляют сырые ветры, и зеленые склоны угрожают минами да растяжками. Солдатиков с тех гор несут и везут на носилках, грузят перебинтованных на самолеты да вертолеты и отправляют по домам, матерям, застывшим от горя – нате вам, дорогие женщины, так вышло, что не сберегли ваше чадо, простите нас, если сможете...
В комитете дородная женщина, представившаяся Эльвирой Васильевной, "солдатская мать", чей сын, если и служил в армии, то в чине никак не ниже полковника, так по возрасту ее выходило, сразу же окружила Ирину Сергеевну сердечным теплом и какой-то удушливой заботой. Называла покровительственно то "детынькой", то "голубкой", не знала, куда усадить, а когда усадила-таки на расхлябанный стульчик и взяла в короткие наманикюренные пальцы фотографию Славика, то всхлипнула, смахнув легко набежавшую слезу:
– Как живой... Ах, детынька... Горе-то какое!
– Так он и есть живой. В плену только, – потрясенно поправила ее, замирая от дурных предчувствий, Ирина Сергеевна, а потом догадалась с облегчением, что Эльвира Васильевна просто запамятовала о ее предыдущем визите, спутала с кем-то, наверное, с еще более несчастной матерью.
– Живой?! Ну, слава богу, голубушка! – обрадовалась искренне "солдатская мать". – Тут у нас, кстати, поездка в Москву намечается. Тех, у кого дети в армии погибли или пропали. От дедовщины, в горячих точках... Спонсоры деньги на билеты выделили, суточные. Не желаете присоединиться?
– А что нам в Москве делать? – плохо соображала Ирина Сергеевна.
– Да господи ты ж боже мой, детынька! Министерство обороны пикетировать будем. Чтоб, значит, войска из Чечни вывели. Это, голуба, проблема мирового масштаба. Права человека. И прочее, – со значением, отчего-то понизив голос, объявила Эльвира Васильевна.
– Я в Москву не могу... пока, – зябко повела плечами Ирина Сергеевна. Мы здесь... хлопочем.
– Эх, детынька, хлопочи не хлопочи... Или вот что еще! Надо тебе непременно с Татьяной Владимировной Серебрийской повстречаться.
– А кто это?
– Серебрийская – депутат Государственной Думы от Степногорской области. Она, голуба, о детыньках наших, что в армии служат, печется без устали.
Ирина Сергеевна припомнила смутно, что видела как-то Серебрийскую по телевизору – то ли на митинге, то ли попросту в толпе, что-то такое шумное происходило тогда, и депутатша кричала в микрофон, что-то требовала, кого-то обвиняла. Эльвира Васильевна принялась названивать по телефону, тыча алыми коготками в панель аппарата, тоже красного, пожарного цвета. Дозвонилась, наконец, и заворковала в трубку:
– Татьяна Владимировна, здрась-сте. Тут мамашечка одна к нам обратилась, как раз по тематике сегодняшнего выступления. Да-да, сын в Чечне. Нет, не погиб, в плен попал... Жаль, конечно, но тоже сойдет. Можно этот случай как фактурку взять, и фактиками их с экрана, фактиками. Случай-то прямо со сковородочки, так сказать, с пылу с жару. Да, и мамашечка здесь, рядом, и снимочек при ней. Я ж говорю – чудненькая фактурка!
На прощанье чмокнув невидимую собеседницу в трубку, Эльвира Васильевна обернулась к Ирине Сергеевне, объявила энергично:
– Так, милочка вы моя, быстренько-быстренько выходим на улицу и едем. Фоточку сынули не забудьте...
– Куда едем? – пряча фотографию Славика в тесное нутро сумочки, испугалась Ирина Сергеевна, чувствуя, как захватывает и несет в неизвестность исходящий от Эльвиры Васильевны энергетический поток. Завороженно, стиснув пальцами сумочку с фотографией, она пошла к выходу, села в машину, которая ждала, оказывается, у подъезда, а через минуту мчалась уже, глядя в коротко стриженный затылок шофера.
Через несколько минут "Волга" остановилась возле длинного железобетонного забора с будкой-проходной, за стеклом которой зевал сонно милиционер, а из глубины огороженного пространства росла, стремясь в поднебесье, стальная игла телевышки.
Эльвира Васильевна, подхватив попутчицу под руку, махнула перед постовым красной книжечкой, оповестив гордо:
– Помощник депутата Государственной думы Серебрийской, – и, указав на Ирину Сергеевну, добавила покровительственно: – Со мной.
Через дворик, заросший кустами акации и отцветшей сирени, женщины прошли в мрачноватое, выстроенное из бетонных блоков здание телецентра, подчеркнуто приземленное по отношению к целеустремленной в небесный эфир башне. Эльвира Васильевна явно бывала здесь раньше и уверенно направилась к двери кабинета с надписью на картонной табличке "Гримерная".
– За мной, детынька! – скомандовала она, и Ирина Сергеевна протиснулась вслед за ней в небольшую, впритык заставленную зеркалами, столиками и вертлявыми креслами комнатушку.
Здесь пахло так же, как в обители "солдатских матерей", – дешевыми духами, пудрой, лаком для волос, а с яйцевидных болванок жутковато свисали мертвыми прядями разномастные парики, отчего гримерные столы напоминали виденный когда-то Ириной Сергеевной анатомический музей с заспиртованными на вечное хранение в банках отчлененными от туловищ человеческими головами. Впрочем, нисколько не отягощенная окружающей обстановкой молоденькая гримерша в короткой юбчонке, высунув от напряжения кончик розового язычка, азартно трудилась над смоляной, всклокоченной шевелюрой восседавшей в кресле перед зеркалом дамы.
– А вот и мы... Уф! – выпалила, выпустив из себя малую толику воздуха, распиравшего ее грудь, Эльвира Васильевна.
– Прямо наказание какое-то с этими волосами, – капризно заявила дама, скосив глаза на вошедших и продублированных зеркалами гостей.
– Что вы, Татьяна Владимировна, на себя наговариваете! – защебетала подобострастно гримерша. – У вас прекрасный волос – густой, крепкий. Хоть сейчас для рекламы шампуня снимать можно!
– Фи! – скривилось отражение Серебрийской. – Я их сроду ничем не баловала... Они у меня от природы такие.
– Порода! – восхищенно причмокнула Эльвира Васильевна. – Она во всем чувствуется! И в уме, и в волосах, и в фигуре!
– Да ладно вам... – снисходительно улыбнулась своему зеркальному лику депутатша и тут, заметив, наконец, мявшуюся у порога Ирину Сергеевну, посуровела лицом, озабоченно поинтересовалась: – Ну, а у вас что? Рассказывайте, только быстро – передача через пятнадцать минут начинается.
Гримерша сдвинула створки трюмо, демонстрируя Серебрийской укладку волос на висках, а Ирина Сергеевна, глядя растерянно на зеркальные отражения троившейся собеседницы, залопотала сбивчиво:
– Сын у меня... В армию призвали... В компьютерщики... А потом звонят из военкомата, говорят, в плен попал. Там бой был...
– Нет, детынька, так не пойдет, – перебила ее Эльвира Васильевна. Ничего понять нельзя. Давайте я расскажу, в чем суть дела. Сын этой гражданочки, э-э... Слава Милохин, воевал в составе воздушно-десантной части в Чечне. И попал в плен к боевикам... То есть, я хотела сказать, к сепаратистам. Случилось это около месяца назад. О том, предпринимаются ли меры для освобождения сына, у мамашечки сведений нет. Военкомат, как всегда, отмалчивается. Считаю, что мы, комитет солдатских матерей, должны привлечь внимание общественности...
– Все ясно, – прервала ее Серебрийская и, поправив прядь на виске, указала гримерше: – Вот здесь... лаком чуть-чуть... Пудрить не надо, я сама. Сейчас мы запишем с вами телепередачу, – тщательно припудривая нос и щеки, обратилась к Ирине Сергеевне депутатша. – Я выступлю первой, затем предоставлю вам слово, и вы коротко, за две-три минуты, расскажете о том, что произошло с вашим сыном. Особо подчеркнете то равнодушие, с которым столкнулись в органах государственной власти, отметите, что все надежды теперь возлагаете на комитет солдатских матерей и лично на депутата Государственной Думы...
– Я... должна буду по телевизору выступать? – смешалась Ирина Сергеевна.
– Выступать буду я, – отрезала Серебрийская. – А вы, когда вас попросят, расскажете историю, приключившуюся с вашим сыном.
– Я... я не знаю...
– Да ничего вам знать и не надо, – сказала вставая депутатша.
Ирина Сергеевна отчаянно, до дрожи, трусила, оказавшись впервые в жизни под беспощадным прицелом камер. На большом экране телевизора, установленном чуть сбоку, чтобы не попадал в кадр, Ирина Сергеевна увидела свое лицо отчужденное, будто траурный портрет.
– Фотографию, фотографию приготовьте, – спохватилась Серебрийская. Юрочка, надо будет показать снимочек крупным планом, сможешь? Как мне его держать? Вот так?
На экране телевизора появилось лицо Славика – тоже неожиданно незнакомое, растиражированное электромагнитными импульсами в миллионы изображений. Ирина Сергеевна вспомнила, что так и не удосужилась узнать, как называется передача, в которой она сейчас участвует, и по какому каналу ее покажут.
Голос из студийных небес властно скомандовал:
– Начали!
– Добрый день, дорогие друзья, – расплывшись в улыбке и глядя в никуда, заявила телеведущая. – Сегодня в нашей студии две гостьи. Одна из них не нуждается в особом представлении и хорошо знакома нашим телезрителям. Это депутат Государственной Думы Татьяна Владимировна Серебрийская...
Украдкой скосив глаза на телемонитор, Ирина Сергеевна вздрогнула при виде лица Серебрийской – так оно изменилось. Не осталось и следа от целеустремленной депутатши, мудрая, преисполненная состраданием к народу женщина-мать заговорила задумчиво и проникновенно:
– Дорогие матери, бабушки, жены и сестры, дочери и подруги.
– Стоп! Стоп! – грянул сверху голос управляющего студией незримого божества. – Все сначала!
– Как? – высокомерно вскинула подбородок Серебрийская. – Вы с ума сошли?
– Звук не идет. Сейчас все поправим, – забубнил виновато динамик.
– Сорвать выступление депутата... Я расцениваю это как политическую провокацию! – бушевала Серебрийская.
– Все, все! – растеряв поднебесную спесь, оправдывался динамик. – Пошла запись, все нормально. Начали!
Оператор, склонившись к телекамере, взмахнул рукой, и ведущая, улыбнувшись, зачастила, как ни в чем не бывало:
– Добрый день, дорогие друзья...
А Серебрийская, успокоившись мгновенно и помудрев, вновь завела невообразимо-скорбно:
– Дорогие матери... друзья мои... Который год ведет наше правительство войну против собственного народа. Который год полыхает напитанная кровью наших соотечественников земля гордой российской республики. Который год гибнут там старики, женщины, дети. Их боль – наша боль. Потому что неисчислимые беды несет эта война и в наши, далекие от кавказского региона, дома. Уже тысячи наших земляков прошли через эту войну, тысячи юношей, одетых в солдатскую форму, научились там убивать. И с надломленной психикой, израненной душой они возвращаются в семьи. Приведу лишь несколько цифр криминальной статистики, свидетельствующей о росте молодежной преступности...
"Действительно, – соглашаясь, думала Ирина Сергеевна, – каким вернется после войны и плена Славик? Господи, неужели и ему пришлось убивать?!" Ее размышления прервала реплика телеведущей:
– Татьяна Владимировна, с какими проблемами обращаются к вам в эти дни избиратели?
– Ну, всех-то депутатских забот не перечесть... – с обезоруживающей откровенностью вздохнула Серебрийская. – И, к сожалению, не переделать. Вот сейчас, прямо с приема избирателей, я привезла в студию обратившуюся ко мне гражданку... – Татьяна Владимировна замялась на мгновение, глянула в бумажку перед собой. – Гражданку Милохину Ирину Сергеевну, солдатскую мать... Ирина Сергеевна, расскажите телезрителям, что привело вас в приемную депутата?
Телеведущая, подняв брови, тоже с живейшим интересом воззрилась на Ирину Сергеевну. Та попыталась представить неведомых "телезрителей", но видела перед собой лишь громоздкую телекамеру и потому, чтобы не сбиться, начала рассказывать о своем несчастье юноше-оператору, а тот и не слушал вовсе, занятый делом. Повествование даже ей самой показалось неуместным, отговорив в пустоту, она растерянно замолчала.
– Общественное движение, которое я представляю, – подхватила Серебрийская, – сегодня остается, по сути, единственной политической силой, последовательно выступающей против чеченской войны, против скатывания страны к тоталитаризму. Мы оправдаем ваши чаяния и надежды, сделаем все, чтобы ни с кем из вас, ваших детей, не случилась такая беда, как у этой несчастной матери.
