Текст книги "Ельцин. Кремль. История болезни"

Автор книги: Александр Хинштейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 38 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

Глава третья
ИЗГНАНИЕ С ОЛИМПА

Октябрьский пленум взбудоражил, взволновал всю страну. Слухи – один фантастичнее другого – поползли по городам и весям.

Если раньше Ельцин был широко известен лишь в Москве и Свердловске, то теперь о нем узнали даже в самых отдаленных закоулках Союза.

Из уст в уста передавалась история о каком-то уральском мужике , который наконец-то вывел зажравшихся коммуняк на чистую воду.

Текста его выступления никто не читал – в газетах по понятным причинам он не печатался – поэтому молва приписывала Ельцину самые невероятные заявления. Например, то, что он публично пропесочил уже порядком надоевшую всем Раису Максимовну. Обвинил Политбюро в невиданных привилегиях. Потребовал создать оппозиционную партию и установить свободу слова.[5]5
  Про пленум он сам рассказывал, что всех раскритиковал, разнес в пух и прах. Я, мол, Райку вывел на чистую воду…


[Закрыть]

Сначала по Москве, а потом и по Союзу в самиздате начал расходиться ельцинский доклад, причем сразу в нескольких вариантах. Ничего общего с реальной стенограммой он не имел, это был скорее образчик народного творчества, своеобразного эпоса, наподобие старорусских былин. (По одной из версий, впрочем, текст доклада был сфальсифицирован редактором «Московской правды» Михаилом Полтораниным и в таком виде запущен в заграничную прессу.)

Но людям хотелось верить в сказку о народном заступнике, и они вкладывали в ельцинские уста свои собственные мысли и помыслы. Как верх массовой любви – предприимчивые дельцы мгновенно наладили выпуск календариков с ликом опального секретаря: прежде подобных почестей удостаивался, пожалуй, один лишь Высоцкий.

Сам Ельцин легенды эти не только не опровергал, а, напротив, всячески культивировал. Своим соратникам и знакомым он рассказывал потом бог знает что, в стиле рыбацких баек, выдумывая совсем уж фантастические подробности. Особым успехом пользовался миф об обличении Раисы Максимовны, который он излагал всякий раз с новыми деталями.

(«Известно ли Горбачеву, что народ осуждает выпячивание его жены?» – спрашивают у Ельцина осенью 1989 года на встрече с избирателями. И тот, не моргнув и глазом, выдает: «Горбачеву лично я об этом говорил в то время, когда был в составе Политбюро».)

О Ельцине заговорили на Западе. Советский посол в Великобритании Загладин свидетельствовал, что даже «железная» Маргарет Тэтчер заинтересовалась таинственным русским бунтарем и изъявила желание с ним познакомиться. «Ельцина не следует игнорировать», – будто бы сказала она приближенным.

Впрочем, сам Борис Николаевич всего этого поначалу не оценил. Он искренне считал, что карьера его загублена, жизнь кончилась и ничего хорошего впереди уже не будет.

Откуда ему было знать пастернаковские строки:

 
И пораженья от победы
Ты сам не должен отличать…
 

Человеку не дано предугадать, что ждет его за поворотом. То, что кажется нам незыблемым и вечным, в одночасье может измениться с точностью до наоборот. Если стадо верблюдов поворачивает на Запад, последний верблюд становится первым – гласит восточная мудрость.

Когда в 1990 году первый секретарь украинского ЦК Владимир Ивашко был приглашен Горбачевым на пост заместителя генерального секретаря, он не помнил себя от радости. Эта новая, только что введенная должность сулила неограниченную власть и невероятные возможности.

А через год КПСС развалилась, об Ивашке забыли, и он скончался в тихой безвестности. Тогда как сменщик его Леонид Кравчук, занимавший до отъезда Ивашки скромный пост одного из секретарей ЦК КПУ, подобно большинству республиканских лидеров, благополучно стал первым самостийным президентом.

Вот тебе и птица удачи. Знать бы, где найдешь, где потеряешь…

В какой дыре мог оказаться Ельцин, не вылези он тогда на трибуну пленума? В тьмутараканьском провинциальном обкоме? В далеком, тридесятом посольстве? В бесполезном министерстве заборостроения?

Ну да ладно: моделировать несбывшееся будущее – дело бесперспективное. История, как известно, не терпит сослагательного наклонения.

Поговорим лучше о том, что произошло в действительности. Тем более что эта самая действительность оказалась фантастичнее любых прогнозов и предсказаний.

В это трудно поверить, но 3 ноября, уже после всех скандалов, Ельцин ни с того ни с сего отправляет вдруг Горбачеву письмо с просьбой оставить его в прежней должности.

Нормально, да? То есть сначала человек письменно просит его снять; затем устраивает кипеж на всю планету. А потом, как ни в чем не бывало, говорит: не обращайте внимания, я пошутил.

«Воспринять логику его поведения было просто невозможно, – подтверждает Горбачев. – Отменить решение пленума никто не имел права… В таких условиях попытка решить вопрос, что называется, “фуксом” была, по меньшей мере, странной».

Странной, еще как странной. Ведь, как выяснилось позднее, сразу после пленума Ельцин попросил секретарей МГК собраться без него, и бюро горкома порекомендовало забрать заявление об отставке.

Такого своеволия Горбачев спустить точно не мог. Оставить Ельцина – означало расписаться в собственной беспомощности. Этак каждый будет теперь творить все, что вздумается, устраивать бунты и мятежи, а потом, как нашкодивший школьник, смиренно просить прощения.

Не знаю уж, что заставило Ельцина вступать в переписку с генсеком. Он не мог не понимать, что назад хода нет.

На ум приходит лишь один вариант: Борис Николаевич рассчитывал выказать Горбачеву покорность и деятельное раскаяние. Чем черт не шутит: может, зачтется это, подкинут ему какую-нибудь приличную должность. Все одно – лучше, чем возвращаться на стройку.

Так оно, собственно, и случилось. Из кандидатов в члены Политбюро Ельцина убрали лишь в феврале – через три месяца. И работенку непыльную тоже нашли: союзного министра. Ответственности – ноль, зато почета и респекта – с избытком.

Впрочем, о столь благоприятном для себя исходе Борис Николаевич тогда еще не ведал. Напротив, он всячески терзался и мучался горбачевским молчанием, ведь на письмо его генсек никак не ответил.

Ельцин воспринял это как недобрый знак. Его охватила тяжелейшая депрессия. (И это, кстати, лишний раз доказывает, что знаменитое октябрьское выступление с Горбачевым согласовано не было.)

Правда, у него была возможность поговорить с генсеком напрямую – 7 ноября он, еще не изгнанный из Политбюро, вместе со всем ареопагом поднимался на трибуну Мавзолея, приветствовал колонны трудящихся – но вновь, как и в истории с октябрьским пленумом, Ельцин почему-то избегает прямых диалогов.

А 9 ноября он пытается… покончить жизнь самоубийством. Или – не покончить. Подать, например, сигнал бедствия, заставить обратить на себя внимание, ибо жалость на Руси способна творить чудеса…

МЕДИЦИНСКИЙ ДИАГНОЗ

К суицидальному поведению относят мысли, намерения, высказывания и действия, направленные на совершение самоубийства. В некоторых случаях суицидальные действия мотивированы необходимостью обратить на себя внимание и представляют собой как бы крик о помощи. Попытки с такой мотивацией редко заканчиваются смертью, так как совершающие их лица предпринимают защитные действия, например, не вскрывают вены, а совершают не опасные для здоровья порезы. В любом случае, попытка суицида – пример прямого аутодеструктивного поведения. Мысли о смерти – один из наиболее серьезных симптомов депрессии.

Обстоятельства того странного суицида мы подробно осветим чуть позже; тут есть, о чем поговорить и поразмыслить…

Пока же ограничусь лишь упоминанием, что был он госпитализирован, помещен в ЦКБ, и врачи констатировали, что опасности для жизни никакой нет. После чего прямо из больничной палаты, по настоянию Горбачева, его привезли на пленум МГК, где состоялся очередной акт политической трагикомедии. Было это 11 ноября…

От октябрьского пленума столичное мероприятие отличалось разве что масштабами.

Та же вереница ораторов, те же пылкие осуждения под пристальными взорами Горбачева и Лигачева (они специально пожаловали на пленум: насладиться триумфом).

Московских аппаратчиков особо не пришлось настраивать против бывшего вожака. За два года правления Ельцин нажил слишком много врагов и недоброжелателей. Еще вчера все они были вынуждены таиться, безмолвно сносить унижения и обиды. Но едва раздался повелительный окрик – «Ату!» – как радостное чиновничество тут же ринулось топтать недавнего повелителя. Даже Горбачев вынужден был потом признавать: «В ряде выступлений явно сквозили мотивы мстительности и злорадства».

(Впрочем, если б к Ельцину относились иначе, исход все равно был бы тем же. Испокон веку нет на Руси занятия увлекательнее, чем сбрасывать в реки вчерашних идолов.)

Вот лишь несколько образчиков тех гневных эскапад , брошенных с трибуны горкомовского пленума:

Первый секретарь Ворошиловского райкома А. Земсков: «Единоличность решений, изоляция от партийного актива, от членов городского комитета партии, от секретарей райкомов – вот призма, через которую нужно рассматривать его деятельность».

Первый секретарь Кировского райкома И. Головков: «…пренебрежение принципами преемственности, неумение дорожить людьми, отсутствие должного такта и уважения к кадрам, недостаточное терпение и терпимость».

Первый секретарь Бауманского райкома А. Николаев: «Очень быстро товарищ Ельцин обрел тот самый начальственный синдром, против которого он гневно выступал на съезде партии. Вот разрыв между словами и реальными делами. Быстро уверовал в свою непогрешимость, отгородил себя от партийного актива».

Зам. председателя исполкома Моссовета В. Жаров: «Кадровые замены превратились в спортивные соревнования, о которых нам докладывали: на одном активе сменили 30 процентов первых секретарей, на другом – уже 50, на третьем – уже до 80 доехали».

Член горкома Ф. Козырев-Даль: «На вооружение брались только разрушительные действия. Товарищ Ельцин уверовал в свою безнаказанность, поставил себя в исключительное положение, когда, распоряжаясь единолично судьбами людей, он не нес никакой ответственности ни перед ними, ни перед ЦК КПСС».

Как и на пленуме ЦК, ни один из выступавших, даже те, кто были вознесены им к власти, в защиту Ельцина не сказали ни слова. Это было для него гигантским потрясением.

«Он думал, что будут просить, поднимется вся Москва, все первые секретари, которых он поставил, – вспоминает редактор “Московской правды” Михаил Полторанин. – Но этого не случилось, стал получать “по ушам” от людей, от которых этого не ожидал, поднимал глаза и ошарашенно смотрел на вчерашнего своего приближенного, который сегодня нес его по кочкам».

Последний 1-й секретарь МГК Юрий Прокофьев пишет, что «это единодушие стало неожиданностью и для самого Ельцина. Он, ошеломленный, весь почернел и уже не мог ничего говорить».

(Сам Прокофьев выступал еще пламеннее прочих, жалуясь, как несправедливо с ним обошлись. Эти стенания произвели на Горбачева с Лигачевым благоприятное впечатление. Через 2 года Прокофьев займет просторный ельцинский кабинет.)

Прокофьев, разумеется, лукавит. «Почернел» Борис Николаевич вовсе не от «единодушия», или, точнее, не столько от него, сколько от баралгина, которым щедро обкололи его врачи. Обычно препарат этот действует, как болеутоляющее, но в больших масштабах он вызывает торможение мозга.

«Доктор влил в Ельцина почти смертельную дозу баралгина, – вспоминал позднее Александр Коржаков, находившийся в палате рядом с шефом все дни. – Борис Николаевич перестал реагировать на окружающих и напоминал загипнотизированного лунатика. В таком состоянии он и выступил. Кратко и без бумажки. Когда же прочитал в газетах произнесенную на московском пленуме речь, испытал шок. Отказывался верить, что всю эту галиматью произнес с трибуны лично, без подсказок со стороны».

МЕДИЦИНСКИЙ ДИАГНОЗ

БАРАЛГИН – комбинированный препарат, действие которого обусловлено свойствами входящих в него компонентов. Наряду с обезболивающим действием препарат устраняет спазмы сосудов и гладкой мускулатуры внутренних органов, часто возникающие во время «ломки».

Я уже упоминал прежде, что Коржакова трудно упрекнуть в пристрастности к бывшему начальнику: скорее, наоборот. Тем не менее пассаж этот – про «загипнотизированного лунатика» – вызывает самые серьезные сомнения.

И не то чтобы Коржаков выгораживал патрона. Просто он мог попасться на ту же ельцинскую удочку, на каковую попались все остальные его сподвижники и поклонники. Коржаков ведь не присутствовал на самом пленуме, а, значит, детали его знает исключительно со слов своего патрона. Как, впрочем, и мы с вами.[6]6
  «Я их там!!! Горбачева чуть инфаркт не хватил!» И мы ему, действительно, верили. Доклада – то его нигде не печатали. Я его прочитал только сейчас, в рукописи. И вправду: ничего особенного здесь нет! На пленуме МГК я, действительно, не присутствовал. Обо всем знал со слов Ельцина. Он утверждал, что его обкололи, ничего не соображал. А тут, оказывается, все так гладко и благопристойно! Одно слово сказочник.


[Закрыть]

Это очень удобная отговорка: публичное покаяние, мол (второе, кстати, по счету), произошло не по причине его слабости и лицемерия, а из-за козней врачей-вредителей. Обкололи бедолагу. Затормозили сознание. Превратили в этакого биоробота. Типичные убийцы в белых халатах!

Вот, что пишет сам больной :

«Если бы я не был под таким наркозом, конечно, начал бы сражаться, опровергать ложь, доказывать подлость выступающих – именно подлость! С одной стороны, я винил врачей, что они разрешили вытащить меня сюда, с другой стороны, они накачали меня лекарствами так, что я практически ничего не воспринимал…»

Итак, запомним: Ельцин, точно унтер-офицерская вдова, принародно выпорол сам себя, потому как ничего не «воспринимал» и был зомбирован. Доклад при этом, если верить Коржакову, произнес он без бумажки.

А теперь – внимание – вот он, этот самый злополучный доклад. Я специально прочитал его вслух, засекая время. Получилось – четыре минуты с хвостиком.

То есть четыре с лишним минуты обколотый лунатик без шпаргалки, с ходу, произносил осмысленную, связную речь, да еще со ссылками на предыдущих ораторов. Причем речь – весьма грамотную, с необходимым самобичеванием, извинениями и славословицами в адрес дорогого Михаила Сергеевича, «авторитет которого так высок в нашей организации, в нашей стране и во всем мире».

Вы в это можете поверить? Я, например, нет.

Когда люди находятся в прострации, они не то что доклада – двух слов не могут связать. Попробуйте поставить на трибуну какого-нибудь пьяного или обдолбанного гражданина, и посмотрите, чего он вам наговорит.

А здесь? Любо-дорого смотреть!

Полагаю, имеет смысл привести этот уникальный документ целиком и вам тогда станет все окончательно ясно.

Из выступления Б. Ельцина на пленуме МГК КПСС. 11 ноября 1987 г.

«Я думаю, нет необходимости давать здесь себе оценку, поскольку мой поступок просто непредсказуем (здесь и далее выделено мной.– Авт.) Я и сегодня, и на пленуме Центрального Комитета, и на Политбюро, и на бюро горкома, и на нынешнем пленуме много выслушал того, что я не выслушивал за всю свою жизнь. Может быть, это явилось в какой-то степени причиной того, что произошло.

Я только хочу здесь твердо заверить и сказать, Михаил Сергеевич, вам и членам Политбюро и секретарям ЦК, здесь присутствующим, и членам горкома партии, всем тем, кто сегодня на пленуме горкома, первое: я честное партийное слово даю, конечно, никаких умыслов я не имел и политической направленности в моем выступлении не было.

Второе: я согласен сегодня скритикой, которая была высказана. Наверное, товарищ Елисеев ( ректор МВТУ им. Баумана. – Авт.) сказал правильно – если бы это было раньше, то было бы на пользу.

Я должен сказать, что я верю, убежден по-партийному абсолютно в генеральной линии партии, в решениях ХХVII съезда. Я абсолютно убежден в перестройке и в том, что как бы она трудно ни шла, она все равно победит. Другое дело, что она, и в этом тогда действительно у нас были разные нюансы ее оценок, она по разным регионам и даже по разным организациям идет по-разному. Но, конечно, я в перестройку верю, и здесь не может быть никаких сомнений. Я перед вами, коммунистами, проработавшими два года вместе в партийной организации, заявляю абсолютно честно. И любой мой поступок, который будет противоречить этому моему заявлению, конечно, должен привести к исключению из партии.

В начале прошлого года я был рекомендован Политбюро и избран здесь на пленуме первым секретарем горкома партии, формировалось бюро. И надо сказать, бюро работало очень плодотворно. Сформировался исполком Моссовета, в основном я имею в виду председателя, его заместителей, которые, конечно, и это отмечали многие, стали заниматься конкретной работой. Но, начиная примерно с начала этого года, я стал замечать, что у меня получается плохо.

Вы помните, мы на пленуме городского комитета партии говорили о том, что надо каждому руководителю, если у него не получается, тогда честно сказать, прийти и честно сказать в свой вышестоящий партийный орган, что у меня не получается. Но здесь, конечно, была тоже тактическая ошибка. Видимо, это было связано с перегрузкой и прочим. Но оно действительно стало получаться у меня, я не могу сказать про все бюро, стало получаться в работе хуже. Сегодня, пожалуй, наиболее четко это выразилось в том, что легче было давать обещания и разрабатывать комплексные программы, чем затем их реализовывать. Это, во-первых. И, во-вторых, именно в этот период, то есть в последнее время, сработало одно из главных моих личных качеств – это амбиция, о чем сегодня говорили. Я пытался с ней бороться, но, к сожалению, безуспешно.

Главное сейчас для меня, как для коммуниста Московской организации, – это, конечно, что же все-таки сделать, какое решение принять, чтобы меньше было ущерба для Московской организации. Конечно, ущерб он есть, и ущерб нанесен, и трудно будет новому первому секретарю городского комитета партии, бюро и городскому комитету партии сделать так, чтобы вот эту рану, которая нанесена, этот ущерб, который нанесен, и не только Московской организации, чтобы залечить ее делом как можно быстрее.

Я не могу согласиться с тем, что я не люблю Москву. Сработали другие обстоятельства, но нет, я успел полюбить Москву, и старался сделать все, чтобы те недостатки, которые были раньше, как-то устранить.

Мне было сегодня особенно тяжело слушать тех товарищей по партии, с которыми я работал два года, очень конкретную критику, и я бы сказал, что ничего опровергнуть из этого не могу.

И не потому, что надо бить себя в грудь, поскольку вы понимаете, что я потерял как коммунист политическое лицо руководителя. Я очень виновен перед Московской партийной организацией, очень виновен перед горкомом партии, перед вами, конечно, перед бюро и, конечно, я очень виновен лично перед Михаилом Сергеевичем Горбачевым, авторитеткоторого так высок в нашей организации, в нашей стране и во всем мире.

И я, как коммунист, уверен, что Московская организацияедина с Центральным Комитетомпартии, и она очень уверенно шла и пойдет за Центральным Комитетом партии».

Я сознательно выделил многочисленные примеры ельцинского самоуничижения. Такое чувство, что это не доклад народного трибуна, а последнее слово подсудимого, молящего о пощаде. И уж точно – он никак не смахивает на беспомощное бормотание зомби-лунатика. Слишком складно и грамотно для человека, пребывающего в прострации.

В чем же дело? Да все очень просто. С покаянной речью выступал один Ельцин, которого народ практически не знает. Это Ельцин – функционер, расчетливый и циничный аппаратчик, выпрашивающий себе подачку в виде какой-нибудь должности.

А слухи о врачах-вредителях распускал уже совсем другой Ельцин: герой и фрондер, бесстрашный оппозиционер. Ему ведь надо было как-то объяснить собственное поведение, совершенно не вписывающееся в рамке вылепленного им образа. Ради этого уместно абсолютно все, любые, даже самые бредовые версии.

Подобное совершенно в стиле Бориса Николаевича. Одним махом он любит убивать сразу двух (или трех: сколько получится) зайцев. И промашку свою оправдать. И популярности прибавить, ибо история с врачами-отравителями – лежит прямо-таки в русле его личного PR. Наряду с таинственными злодеями, скинувшими Ельцина с моста, хулиганами в штатском, чуть не зарезавшими его на улице и телевизионными вредителями, пустившими выступление нашего героя в Америке с другой скоростью, отчего выглядел он пьяным идиотиком. (Окружение Ельцина называло это «эффектом Буратино».)

И неважно, что истина рано или поздно вылезет наружу и вскроется тогда, что никто не сбрасывал его с моста, и не резал ножами, а под камеру угодил он, действительно, в невменяемом состоянии. Когда это еще будет! В политике же – главное не завтрашний день, а сегодняшний…

О чем-то подобном – другими, понятно, словами – упоминал и его многолетний помощник, покойный ныне Лев Суханов:

«В нем как будто еще жили два Ельцина: один – партийный руководитель, привыкший к власти и почестям и теряющийся, когда все это отнимают. И второй Ельцин – бунтарь, отвергающий, вернее, только начинающий отвергать правила игры, навязанные системой».

Прямо – доктор Джекил и мистер Хайд…

МЕДИЦИНСКИЙ ДИАГНОЗ

Раздвоение личности – психическое заболевание, болезненная расщепленность личности на две фазы, сменяющие друг друга в характере, поведении личности и не связанные между собой.

Уже через год, в ноябре 1988 года, отвечая на вопросы слушателей Высшей комсомольской школы, Ельцин так примется объяснять свое поведение.

«Врачи накачали меня лекарствами. Что в меня вливали? Разве я допустил бы ложь и клевету? Меня бы никто не сдержал! Я ринулся бы в драку, но такого бы наговорил! Говорю врачам: “Вы нарушили клятву Гиппократа!” А они мне: “У нас свой Гиппократ!”».

И впечатлительные комсомольцы только что не плачут от жалости к жертве врачебного террора.

«Не слишком ли тяжело было потрясение?» – проникновенно вопрошают они. А Ельцин с обычной скромностью им в ответ:

«Нет. А как же декабристы, революционеры?.. Я считал, что должно быть самопожертвование, тогда перестройка получит толчок».

Ни дать ни взять – Джордано Бруно…

Ясно, что никаким самопожертвованием в действиях Ельцина и не пахло. Обычная политиканская уловка.

Но своим покаянным выступлением Ельцин добился главного. Он смягчил сердце Горбачева. И хотя в своем ответном докладе тот все равно прошелся слегка по личности обвиняемого , попенял в амбициях и карьеризме, это все равно принципиально отличалось от гневной отповеди на пленуме ЦК, когда генсек не оставил от него и камня на камне.

«Наш путь нелегкий, но мы шли в гору и сейчас опираемся не на плывуны, а на твердь и поэтому выстоим! – на высокой идейно-политической ноте закончил генсек свою тронную речь. – Уверен, что москвичи внесут этот вклад, на который рассчитывает страна, ЦК и правительство, а мы будем вас поддерживать».

Внести-то внесут, но уже без Ельцина. Новым секретарем МГК в тот же день был утвержден секретарь ЦК Лев Зайков. А униженный и оскорбленный Борис Николаевич окончательно занемог и воротился в больницу.

Коржаков вспоминает, что был он страшно подавлен, все время лежал в постели, а если кто-то навещал его, то пожимал протянутую руку двумя холодными пальцами.

На самом деле, особого повода для депрессии у Ельцина не имелось. В своих мемуарах он благоразумно умалчивает, что еще до приснопамятного горкомовского пленума, у них состоялся телефонный разговор с Горбачевым, в котором Ельцин выторговал себе министерский портфель. Точнее, о самой телефонной беседе он упоминает, но исключительно как о примере бессердечности и жестокости. Еле живого человека стащили, дескать, с постели и привезли на Голгофу.

«Не помню в своей трудовой деятельности, чтобы кого бы то ни было – рабочего, руководителя – увезти больного из больницы, чтобы снять с работы. Это невозможно… Как бы плохо Горбачев ни относился ко мне, но поступить так – бесчеловечно, безнравственно…»

Безнравственный Горбачев, однако, воспроизводит события иначе:

«Ельцин старался выиграть время, лихорадочно искал какие-то запасные варианты поведения. Потом, когда мы стали обсуждать возможность его работы в Госстрое в ранге министра, беседа приняла деловой характер.

– Это уход с политической арены? – прозвучал полувопрос, полуутверждение.

– Сейчас вернуть тебя в сферу большой политики нельзя, – ответил я. – Но министр является членом правительства. Ты остаешься в составе ЦК КПСС. А дальше посмотрим, что и как. Жизнь продолжается».

Примерно то же рассказывает и Коржаков.

«Я сам тогда принес телефонный аппарат в постель к шефу и вышел. Из-за двери слышал, как Ельцин поддерживал разговор совершенно убитым голосом. Горбачев предложил ему должность заместителя председателя Госстроя в ранге министра СССР. Борис Николаевич без долгих раздумий согласился».

Согласие это свидетельствует о многом. Получается, что, выходя на трибуну, Ельцин знал уже о грядущем назначении. Не бог весть, какая морковка , но все же лучше, чем ничего.

Может быть, потому-то столь рьяно и бросился он признаваться в бесчисленных грехах, петь осанны ЦК и генсеку.

Борис Николаевич понимал, ради чего страдает.

Ельцин приходил в себя долго: вплоть до начала 1988 года. Унижения и позор давались ему тяжело.

Но Горбачев сдержал свое обещание. 14 января Ельцин был назначен первым зампредом Госстроя СССР в ранге союзного министра. Должности такой прежде не существовало, ее придумали специально под него.

В принципе, пост этот абсурден уже сам по себе. Зампред – то есть замминистра – и он же одновременно министр. При этом Ельцин оставался еще и кандидатом в члены Политбюро, в отличие от председателя Госстроя. То есть он числился у него в заместителях, но не только не подчинялся, а, напротив, был еще и выше по положению. Натуральная загогулина .

Сохранилось воспоминание о первом появлении Ельцина на новом месте. Лев Суханов, сразу же и на долгие годы ставший его помощником, так описывает это эпохальное событие:

«Представьте себе такую ситуацию: на улице Пушкина (на ней находится Госстрой) и примыкающей к ней улице Москвина в одно мгновение прерывается все движение. Дается “зеленый свет” для правительственного кортежа. Все ближайшие подъезды и переулки взяты под контроль охраны… Машины подъехали к правительственному подъезду Госстроя, из ЗИЛа вышел Борис Николаевич и в сопровождении охраны поднялся на четвертый этаж. В приемную сначала вошли телохранители, за ними – Ельцин».[7]7
  Не знаю, почему Лева Суханов считал нас во множественном числе – «в сопровождении охраны», «вошли телохранители». Ельцина всегда сопровождал только один прикрепленный. Всего нас было трое, работали посменно. Плюс – водитель с оружием, но он обязательно оставался в машине.


[Закрыть]

Интересно, а на совещания к председателю Госстроя он тоже ходил в кольце охраны? И мог ли этот самый председатель без предварительного доклада являться в кабинет к своему заму?

Госстроем руководил тогда нефтяник Юрий Баталин, человек в отрасли известный. О нем говорили, как об экспериментаторе, умудрявшемся платить своим рабочим невиданные зарплаты – чуть ли не до 3 тысяч. (Это в то время, когда инженер получал 120!)

Баталин тоже был свердловчанином, и в Госстрое многие считали, что земляки обязательно найдут общий язык. Но этого не случилось.

Тот же Суханов утверждает, будто Баталин по приказу сверху начал вскоре собирать на Ельцина компромат.

«Это было несложно “расшифровать”: в глаза бросалась резкая перемена отдельных руководителей и в первую очередь – замов Баталина… “Ледниковый период” отчуждения складывался из невидимых штрихов, тонких психологических нюансов и лишь изредка прорывался откровенной враждебностью».

Вообще, насколько мне представляется, когда кому-то приказывают собирать компромат, этот кто-то обычно не подает вида и уж тем более не удаляется от объекта . Напротив, он всячески идет на контакт , пытается задружиться и сблизиться.

Если Баталин так исполнял данное ему поручение, значит, он попросту его саботировал. Тем более кончилось для него все довольно печально. В июле 1989 года Баталина сняли с должности и вскоре вывели из состава ЦК. Обвиняли его – негласно, конечно, – в том, что он помог Ельцину избраться народным депутатом. Правда, Борис Николаевич и его окружение о нем никогда больше не вспоминали.

Не знаю как насчет упомянутого выше «ледникового периода», но никаких препонов на новом месте Ельцину точно никто не чинил.

Он сидел в роскошном кабинете, оборудованном «тревожной кнопкой» для экстренного вызова врача. Получал специально для него приготовленное особое кремлевское питание. Да и работой его шибко не загружали.

Формально Ельцин курировал лишь три управления – научно-техническое, проектирования и нормирования. Всеми основными текущими вопросами ведал другой, настоящий первый зам. по фамилии Бибин.

Но даже этими, весьма необременительными заботами Борис Николаевич занимался спустя рукава.

(Когда осенью 1988 года спросили его – удовлетворен ли он своей работой в Госстрое – Ельцин резко ответил: «Нет! Желаю динамичной, интересной работы с людьми. Сейчас же на 80% работаю с бумагами».)

О каких-то значительных итогах его деятельности в Госстрое доподлинных сведений не сохранилось.

Известно, в частности, что он согласовал строительство моста через Иртыш в Семипалатинске, который местная власть пыталась пробить много лет. Правда, строить его начали только через десятилетие, уже в независимом Казахстане.

Еще Ельцин успел зарубить прокладку новой столичной трассы – Краснопресненского проспекта, который должен был влиться в только что сданное Ново-Рижское шоссе. (К трассе этой московское правительство приступило лишь недавно.)

Вообще, насчетзарубить проблем у Бориса Николаевича никогда не было.

«Пройти “через Ельцина” какому-нибудь захудалому проекту было так же трудно, как вспять повернуть эти северные реки, – восторгается его помощник Суханов. – А между прочим, этот сумасшедший проект уже обсуждался в Госстрое, как и строительство промышленных предприятий на Байкале или проблемы на просадочных грунтах Атоммаша. Ельцин был категорически против этих проектов, писал докладные, звонил знакомым министрам…»

Так ли это – сказать трудно. Вполне возможно, что роль Ельцина в очередной раз преувеличивается. Борис Николаевич и его окружение частенько страдают мюнгхаузеновским синдромом.

Журналист иркутской «молодежки», бравший в 1988 году одно из первых интервью у Ельцина, вспоминает, как тот ляпнул , что это именно он, Борис свет Николаевич, остановил промышленные стоки в Байкал, перекрыв трубу.

«Но мы-то знали, что заслуга была не совсем его», – до сих пор удивляется иркутский (сиречь тамошний, байкальский) корреспондент.

А когда, с другой стороны, мог Ельцин заниматься текучкой, если погружен был в совсем другие проблемы.

Работавший тогда зам. начальника одного из главков Госстроя Иван Сухомлин рассказывал журналистам:

«Госстроевские дела Бориса Николаевича совершенно не интересовали. И если он что-то и делал, то – формально, не вникая в суть… На совещаниях он просто зачитывал подготовленную ему справку, давал поручения тому или другому работнику и больше не возвращался к этому вопросу… Его неделями не было в Госстрое: то болел, то ездил куда-то, то неизвестно чем занимался».

То же самое, почти слово в слово, говорит и Михаил Полторанин: