Текст книги "Сны Флобера"

Автор книги: Александр Белых

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Пришёл Орест, тихий, смурной. Стоит в проёме дверей. Марго сказала, что нашёлся Владик, что он перегрелся на солнце, бредит какими‑то утопленниками, не помнит, как зовут его.

– Может быть, он пьян? – предположил Орест.

– Кто? Как пьян?

На веранде хлопнула дверь. На пороге появился Валентин. Орест подошёл к нему, взял за локоть и вывел во двор.

– Беда с Марго. Она, кажется, помешалась от горя. С берега привела какого‑то паренька, приняв его за Владика. Теперь она счастливая, укладывает его в постель спать. Ничего не говори, не опровергай, а то будет хуже, истерика. Может быть, это заблуждение успокоит её расстроенные чувства. Кстати, где Тамара Ефимовна? Как легко можно потерять разум! Катастрофа!

Они снова вошли в дом. Марго ворковала над постелью. Валентин взял её под руку и вывел из комнаты, помогая подняться на второй этаж. Она покорно, с блаженной улыбкой легла на свою кровать. Рядом лежал дневник Владика. Она взяла его в руки и, прижав к груди, уснула.

Орест спустился вниз, подошёл к кровати, где мирно спал чужой – и узнаваемый – мальчик. Кого это она привела? Он осторожно откинул край покрывала с лица. Это был паренёк с катера – Феликс, Феликс Ослиные Уши, тот самый, которому он год назад подавал канат, помогая выбраться из воды на пирс. «Ага, вот она, третья встреча. Чтобы это значило? Если не случайность, то… – подумал Орест. – С его лица можно пить воду!»

Густые вразлёт брови и прямой нос, закрытые веки напоминали полёт ястреба в безоблачном небе над заливом Петра Великого, над грядой островов Рейнеке, Попова, Рикорда, Русского, Римского – Корсакова, над многочисленными яхтами, парусниками и рыбацкими лодками. Крылья его ноздрей ритмично раздувались, загорелая грудь золотилась волосками, тоже вздымалась, как сонное море; припухшие губы были обветренны. На нижней губе трещинка. Его веки чуть заметно вздрагивали от блуждающего солнечного зайчика.

* * *

Орест вышел во двор, зевнул: скучно – прескучно. «Надо что‑то делать с мёртвой собакой, похоронить бы по – человечески. Да, там, где закопали чеховскую чайку, на опушке. Вот и…» – подумал он, не закончив мысль. Он направился в глубь двора, чтобы найти какую‑нибудь мешковину или ещё что‑нибудь, подходящее для савана. Проходя мимо флигеля, Орест услышал из открытого окна голос:

– О, мошонка, опьяневшая от писсуара корчмы, влюблённая в сорные травы и растворившаяся в луче!

Он замер. Да, это был бедовый мальчик Владик! Орест прислушался. Владик откашлялся и снова заговорил театрально:

– А – а! Мальчонка, опьянённый кабацким писсуаром, влюблённый в бурьян, раскис от солнца! От несчастья я стал похож на шута и совсем потерял рассудок.

Орест усмехнулся и, распахнув дверь, увидел обнажённого Владика, декламирующего странный текст:

– О, мошка, опьянённая писсуаром корчмы, влюблённая в сорные травы и растворившаяся в луче! Вот тебе и лето в аду! Я созрел для смерти, и дорогой опасности моя расслабленность вела меня к пределам мира и Киммерии, родины мрака и вихрей…

Владик стоял к нему спиной. В одной руке он держал книгу, а второй рукой опирался на стол, заваленный бумагами. Волосы на голове были взъерошены, постель разобрана. Орест отметил плавную линию позвоночника, линию рук и плеч, линию длинных ног, покрытых рыжеватыми волосками. «Мальчик на голубом шаре», – мысленно прокомментировал Орест. Сквозняк сорвал занавески на окнах. Владик обернулся, его лицо было влажным от слёз.

– Ну, ты безумный! Разве можно убиваться по какой‑то собаке! Это ведь только собака. Мы её похороним, – успокаивал Орест.

– Разве собака не человек? – выпалил Владик.

– Не в этом дело! Пусть хоть Будда! Неважно, кто есть кто. Просто к каждому из нас приставлен палач, – сказал Орест.

– Палач?

– Да, человек с мечом.

– И кто это?

– У каждого свой. Тебе видней…

Орест подошёл к нему и утёр слёзы. Владик стал рыдать ещё больше. Из его руки выпала на постель толстая книга размером в ладонь.

– Ты знаешь, это я над своими вымыслами обливаюсь слезами! Если б я утонул, если бы Феликса не оказалось рядом на лодке… – всхлипывал Владик.

– Слава Богу, всё закончилось.

Только сейчас Владик почувствовал смущение и стал шарить рукой по столу в поисках одежды. Орест вышел наружу. Яркое солнце радостно светило сквозь широколиственные кроны деревьев, словно крупой усыпав бликами весь двор, крыльцо и Ореста. «Два трупа за два дня», – подумал он.

* * *

Вечерело. Синее небо окрасилось в пурпурный цвет. Вьюнки в тени ограды уже собирались спать, их бутоны скручивались в жгутики. В природе, как в оркестровой яме, стрекотали, каждый на свой лад, всякие насекомые, пели на разные голоса птицы. Несмотря на многообразие звуков, которых не передать словом, а если попытаться, то слово неизбежно потеряет все заключённые в нём смыслы, рассыплется на множество бессмысленных звуков, – так вот, несмотря на многообразие звуков, казалось, что природа исполняет одну – единственную ноту, заданную невидимым дирижёром.

Собаку хоронили втроём: Орест, Владик и Феликс. Они распороли найденный в сарайчике, подгнивший мешок, вытряхнув из него мокриц и сороконожек, завернули в мешковину труп и понесли на сопку. Орест пальцем указал место, где рыть могилу.

Лопата Феликса вонзилась в каменистый грунт. Потом она перешла в руки Владика. Орест завалил могилу, похлопал лопатой по холмику. Остриё лопаты блеснуло на солнце. Вспышка света на мгновение ослепила Владика. «Между сном и смертью. Ни запахов. Ни звуков. Ни желаний. Ни добра. Ни зла. Никто не получает так много от Бога, как тот, кто умер», – пронеслось в его голове.

– Где обретается личность, наше эго, когда душа отделяется от тела? – спросил он.

– Нигде, – простодушно сказал Феликс.

– В земле, где же ещё… – нараспев произнёс Орест.

– Вне времени? – философически предположил Владик.

– В хвосте, – насмешливо сказал Орест.

Все трое рассмеялись.

– Вот где зарыта собака… – сказал Орест

– …Нашего романа, – загадочно закончил Владик.

– Какого романа? – спросил Феликс.

– Как говорил Новалис, мы все живём в огромном романе – в смысле целого и в смысле частного, – пояснил Владик.

– Ха – ха – ха! Загадка, спрятанная в тайну, которая завёрнута в непостижимость, – вот что такое этот огромный роман, именуемый миром, в котором мы всего лишь божественные закорючки или описки какого‑нибудь писца, или кляксы, расползшиеся по папирусу, – иронично заметил Орест.

– У совершенного писца даже ошибка – знак озарения, – сказал Владик.

– И кто же автор этого романа? – заикаясь, спросил Феликс.

– Важно не то, кто автор романа, а то, как прочесть его, – изрёк Владик.

– То есть, кто читатель? – переспросил Феликс.

– Да, найдётся ли такой читатель, который сможет прочесть слова из разных словарей, – сказал Орест.

– Фу, между нами воняет! Кто пукнул?

– Это разлагается Флобер.

Все снова кощунственно рассмеялись. Вдруг из‑за кустов появилась рыже – белая корова.

– Му! – жалобно промычало животное.

Вытянув шею, корова поковыляла вниз, шлёпнув себя по бокам хвостом.

– По чью душу, матушка? – спросил Орест.

В памяти Ореста запечатлелся только этот хвост, а корова забылась…

– Му – по – японски значит «ничто», вот! – прокомментировал он.

* * *

Поздно вечером Феликс вернулся в посёлок. Владик проводил его до развилки дороги. На небе висели звёзды, как чёрные крупные виноградины, сияющие в отблеске лунного света. Запрокинув голову, Владик тихо нашептывал:

 
Душа сама себе и тайна, и вина,
Но выпадет порой мгновенье,
И отзовётся вдруг струна,
Не чувствуя прикосновенья.
И так взволнованно глядишь,
Как будто в мирозданье вышел,
И ни одним намёком лишним
Единства с ним не повредишь.
 

Они помолчали. Феликсу не хотелось расставаться с Владиком после стихов, прозвучавших для него как откровение, ожиданием которого он жил все эти годы.

Попрощавшись рукопожатием, они расстались. Вскоре коренастая мальчишеская фигура Феликса исчезла в темноте. Кусты леспедецы, словно ночные призраки, вспыхивали яркими светлячками. С ними перемигивались звёзды. Владику представилось, что кто‑то таращится на него огненными глазами. Это напомнило ему детские страхи.

Он пошёл вдоль берега, сняв кроссовки. Легкая зыбь на море мерцала в лунном свете, словно зелёное колотое бутылочное стекло. В его голове рисовались пастушеские картины в стиле второй и восьмой эклог Вергилия, которыми Владик мысленно потчевал своего спасителя. Феликс обещал прийти завтра, а еще сказал, что научит его ездить верхом на лошади. Владик предвкушал события следующего дня.

Он вернулся во флигель. На постели лежали трусики цвета пожелтевшей зелени с пятнами прелости. О, прелестный фетиш! Он вновь представил сцену раздевания. Феликс перегрелся на солнце, его едва не хватил удар. Владик подхватил его и повёл в сауну, чтобы остудить холодной родниковой водой. Потом отвёл в дом, в прохладную комнату, где паренька обнаружила Марго.

Владик, начитавшись психологической литературы, знал на собственном опыте, что психические феномены сознания, порождаемые неподконтрольными эротическими желаниями, могут порой замещать внешнюю реальность, но в этот самый момент он не отдавал себе отчёта в том, которая из этих двух областей подлинна. Вот забытые Феликсом старенькие, потертые, с дырочкой трусики были вещью, которая еще связывала Владика с видимым внешним миром, занимавшим в его мыслях столько места, сколько маленькое обкатанное волной зелёное стёклышко, подобранное на берегу и теперь лежавшее в кармане штанов.

Владик нащупал его рукой. Нет, в нём, в стёклышке, в отличие от просоленной тряпицы, ничего духовного не содержалось, а потому оно было ненужной безделицей. Владик вынул стёклышко из кармана и выбросил в открытое окно. Стрекочущий в траве сверчок умолк. Владик приложил трусики к лицу, вдохнул запах. Накатилась волна, домик у моря тоже глубоко вздохнул, по – детски…

Глаза Владика не смыкались; его воображение было похоже на странное неведомое чудовище, терзавшее тело бескровно, томительно и сладко. В раннем детстве он спал в комнате, где на стене висел ковёр с удивительным рисунком, который оживал каждую ночь, когда он, лёжа в постели, распутывал переплетения растений, похожих на мышиный горошек. Владик вглядывался в рисунок, и на него из сказочного коврового леса начинало таращиться какое‑то страшное чудовище. Оно зыркало горящими жёлтыми глазами, открывало пасть и шевелило крохотными ушками. Это был обыкновенный рисунок на ковре, когда‑то привезённом отцом из Германии, где он проходил военную службу. Никто в доме, кроме Владика, не догадывался о том, кто живёт в ковровом рисунке. Всех своих недругов он мысленно отправлял в пасть этому чудовищу, похожему на минотавра.

Перед сном Владик строил из пальцев фигуры. Он сводил ладони вместе, словно в молитве, потом, не разъединяя пальцы, образовывал правильный треугольник. Это была пасть чудовища. Затем он загибал средние пальцы таким образом, что их фаланги прижималась ко вторым фалангам указательных пальцев. Это были глаза. Затем выпрямлял безымянные пальцы и мизинцы. Это были соответственно рога и уши. Шевеля сомкнутыми большими пальцами, он заставлял воображаемое чудовище двигать челюстью. Владик делал так каждую ночь, чтобы напугать чудовище, которое жило в рисунке велюрового ковра.

Владик крепко зажмурил глаза, и видение расплылось, словно мазут в луже…

Он повернулся на правый бок, уткнулся лицом в затылок Феликса, а левой рукой обхватил его живот. Феликс уместился в лагуне его бёдер. Так спалось спокойней и как будто бы надёжней. Вскоре их тела вспотели и стали прилипать друг к другу, несмотря на тонкую простынку, которой они были укрыты. Плющ у тебя на челе вплести в победные лавры, Дафнисом пусть овладеет любовная страсть, какая корову томит. Владик всю ночь бредил стихами, преимущественно гекзаметрами, которые нашёптывал на ухо своему кузнечику, богомолу, фениксу; перед его глазами бежали строки печатных букв. Литеры литаний и литавры звучали в его голове далёким эхом из лавровой рощи, из кроны кипариса, и дивилась корова его песнопенью, забыв о росной осоке и лебеде, что слаще бывает на рассвете.

Он шёл вслед за Вергилием, который уводил в лабиринт коврового рисунка, в самое чрево чудовища. Вдруг оно вырвало из его рук его Дафниса, Феликса, Феникса, затем стало обрывать его члены, словно лепестки маргаритки, и разбрасывать в роще. Оно вырвало глаза, голову, руки, ягодицы, фаллос, печень, сердце, голени, пятки. Ромашки оказались глазастыми. Владик знал, что они уже никогда не взглянут на него ласково. Владик еще сильней прижимал спасителя к себе, так что тому стало больно, и он вырвался из его рук, выскочил в дверь. Следом за ним помчался Владик, крича вдогонку:

– Постой, постой! Прости, я не хотел! Прости меня, Феликс!

Он споткнулся, упал лицом в море и зарыдал. В этот момент он желал, чтобы Феликс вернулся или исчез. Лунный свет обрамлял фигуру Феликса – он присел на камень, обняв колени руками. Владик боялся приблизиться к нему, боялся, что он убежит, поэтому не двигался с места, тоже присел на берегу. Между ними протянулась белопенная линия прибоя, словно ослабленная верёвка. Вот если бы кто‑нибудь взял её за концы с обеих сторон, то они вдвоём могли бы весело прыгать, забыв о ссоре.

Нет, это не обыкновенная мальчишеская ссора! Как загладить вину, как унять этот стыд? Нет, это не стыд, это страх потерять его. Владик поднялся, подошёл к воде и стал писать в море. Ночь стояла такой тихой, что плеск воды, наверное, был слышен на той стороне бухты. Он писал, писал, писал… Журчание воды завораживало. Владик открыл глаза. Дождь проливался на крышу флигеля, на кроны деревьев, на море…

Владик укутался в простыню, вышел во двор. Было зябко, босые пятки ощущали мелкий мокрый песок и мокрую холодную траву. Дождь прекращался. Он был, видимо, кратковременный и не внушал опасения, что день будет испорчен. Всё‑таки хорошо, как хорошо! Наступающий день обещал много трепетных событий, ожидание которых отозвалось тяжёлым беспокойным сном. Хорошо, что у него есть союзник – Валентин.

Владику не хотелось, чтобы он выдавал его тайну. Он сам не понимал, как отважился признаться в любви к нему. Валентин был напуган не меньше, но уважал его за смелость. Он не оттолкнул, не стал презирать его. Владику хотелось иметь старшего советчика, однако он сомневался, что сделал правильный выбор, прилепившись к Валентину. Он легко влюблялся. Эта влюблённость не была пронизана сексуальным желанием. Однако сначала любят, как друга или как брата, а потом ревнуют, как возлюбленного. Кажется, к августу его чувство достигло апогея, когда скрывать уже было невозможно. Он был бессилен бороться со своими чудовищами. И всё‑таки хорошо иметь союзника своей тайны. Иначе возможна ситуация, произошедшая год назад…

Тамаре Ефимовне он объяснил, что порезал руки об оконное стекло, когда его якобы толкнули. Она поверила этому маловразумительному объяснению. Из жалости к самому себе он выдумал пьеску, в которой изобразил свою смерть на море. Ах, ах! Ожесточённо скомканные листики с текстом пьесы валялись в мусорной корзине, где скакал среди бумаг кузнечик, пытаясь выбраться наружу.

– Ах ты, бедненький, попал в ловушку моих произведений! Ну‑ка, сигай на ладонь, на свободу! Уф, какие мускулистые лапки! – прошептал Владик и отпустил насекомое в открытое окно.

Зашторив окна от выглянувшего солнца, он снова лёг спать, и в тот же миг задремал…

СОН ВЛАДИКА, ИГРАЮЩЕГО В ПЬЕСЕ МАРГО

Общие замечания.

Действие происходит одновременно в разные эпохи. Сцена разделена на две неравные части, в каждой протекает какое‑то событие. Слева затемнённая сторона сцены стилизованна под комнату придворного поэта Фудзивара Тэйка, занятого сочинением поэтического трактата. Ему прислуживает старик. Справа уголок токийского парка с цветущей сакурой, под которой стоят девушка и парень в джинсах, друг другу передают плейр, слышна современная музыка.

Эпизод первый.

Парк Уэно в Токио. Наши Дни Ночь. На сцене стоит цветущее дерево плакучая сакура, ветви свисают до пола. Рекламные огни мегаполиса, мерцая, освещают дерево. Вдалеке слышится шум проезжающих автомобилей. Говор прохожих. К дереву подходит парень и девушка.

В л а д. Вот оно, это дерево, я тебе говорил о нём. Смотри, оно уже расцвело. Как невеста… На тебя похоже… (Срывает один цветочек и протягивает девушке).

Ё к о. Какой ты милый! (Берёт цветок. Их руки соединяются. Влад притягивает к себе девушку, обнимает. Они целуются. Цветок выпадает из рук девушки на землю. Фары проезжающего автомобиля высвечивают фигуры влюблённых и дерево плакучей сакуры. Затемнение. Музыка).

В л а д. У меня такое ощущение, что мы как будто попали в сказку Оскара Уайльда…

Ё к о. В какую?

В л а д. На самой окраине сада стояло дерево…

Ё к о. Оно было одиноким, и кругом стояла зима, и ему было холодно… Обними меня… (Обнимаются).

В л а д. У меня предложение!

Ё к о. Ты делаешь мне предложение?

В л а д. Нет, я хотел сказать… То есть да… Я тебе делаю предложение.

Ё к о. Простое, сложносочиненное, сложноподчиненное?

В л а д. Ты смеёшься надо мной?

Ё к о. Разве я могу…

В л а д. Почему не можешь? Я тебя научу всем видам предложений, начнём с самого простого… Например…

Ё к о. Я знаю, учитель! «Я тебя люблю».

В л а д. Прилежная ученица. А теперь разбери его.

Ё к о. «Я» – это подлежащие. «Люблю» – сказуемое в первом лице. «Тебя» – это обстоятельство.

В л а д. Значит, я – обстоятельство?

Ё к о. Да, ты – обстоятельство, которое я принимаю во внимание и не хочу его менять. Ты моё самое лучшее обстоятельство в жизни. Откуда ты взялся, мой северный герой?

В л а д. Я примчался сюда из далёкой тундры, на упряжке собак, оттуда, где зажигаются не огни рекламы, а северное сияние… Я увезу тебя в тундру! (Кричит).

Ё к о. Я там замёрзну… (Тоже кричит).

В л а д. Я натру тебя медвежьим жиром, и тебе будет тепло…

Ё к о. Фу противно! Как всё романтично начиналось!

В л а д. Ладно, я тебя обниму, и нам будет тепло, настанет лето, расцветёт тундра, я нарву тебе букет заполярных цветов – белых маков… (Обнимаются и целуются).

Ё к о. А сакура там цветёт? (Они смотрят на дерево и пытаются его обнять руками).

В л а д. А теперь расскажи мне про сложносочинённые и сложноподчинённые предложения.

Ё к о. Я хочу, чтобы всегда в нашей жизни были простые предложения. Я люблю тебя. Ты любишь меня. И чтобы не было никаких обстоятельств…

В л а д (смеётся). Я назову тебя королевой тундры… Согласна?

Ё к о (танцует). На всё согласна, хоть на край света… Я согласная буква в твоём языке, в твоей песне…

В л а д. Слушай, Смотри! Эта цветущая сакура похожа на то туманное созвездие.

Ё к о. И вправду! То созвездие цветёт как сакура…. Как у Фудзивары Тэйка в его стихах.

В л а д. «Вечером, за край смятенных облаков стремятся мои мысли! «Люблю я! – говорят, – далёкую, как небо!»

Ё к о (поёт). Ююгурэ ва Кумо но Хатэ ни Моно дзо омоу Амацу Сора нару Хито о коу тотэ.

Влад подпевает следом за каждой фразой песни. Звучит буддийское молитвословие в стиле нью – эйдж.

Эпизод второй.

Дворец Фудзивары Тэйка, 1231 год.

Поэт сидит за письменным столом, выводит кистью знаки, сворачивает свиток. Свет из верхнего окна высвечивает его фигуру в тёмной комнате. Где‑то вдалеке звучат струны сямисэн.

Т э й к а. Что там за шум за оградой нашего сада? Или мне послышалось. Весна! Неужели я дожил до нынешней весны? Слава Богам! Весна припозднилась. Сакура облетает, словно это далёкое будущее прошелестело облаком лепестков. Что они шепчут, когда отлетают вслед уходящей весне?

(В открытое окно влетают лепестки вишен, осыпают поэта с ног до головы. Входит слуга.)

С л у г а. Мой господин, позвольте вам предложить плошку риса. Это всё, что у нас осталось в закромах. Больше никакой еды у нас нет. (Ставит на стол поднос с чашкой риса).

Т э й к а. Спасибо, мой верный друг. Ты одна мне опора в моей старости. Друзья умерли, дети вовлечены в дворцовые интриги, забыли поэзию…

С л у г а. Опять снег северных гор принёс нам бедствия. Белые сакуры завалило снегом, ветви надломились. Что нам делать, хозяин?

Т э й к а. Помощи ждать не от кого. Нужно крепиться, кости мои ломит от холода, ревматизм уведёт меня в могилу, пальцы кое‑как держат кисть, да вода в тушевальнице застыла… Годы мира и спокойствия, и процветания завершились на моём долгом веку… Монашествующий император Готоба в ссылке… Что ждёт поэзию, кто наследует её традицию? Разве тем, кто меч не выпускал из рук, воюя в кланах Тайра и Минамото, посильна кисть поэта? Я опасаюсь, чтобы наша песня не прервалась…

С л у г а. Песня кушать не просит, а вот вас нужно чем‑то кормить, чтобы песня была живой.

Т э й к а. Я готов даже невзрачной камышевке отдать свою песню, да вот у каждого живущего своя песня: каждый поёт на свой лад. Кто ж мою произнесёт, раз такая брань пошла на землях Ямато? Нынешний сёгун не желает слышать о стихах. Прежний‑то был даровит, слал мне свои опыты, да Боги забрали его рано, в малолетстве. Бедняга Санэтомо! Трактат мой о поэзии он успел прочитать, да не успел воспользоваться наставлениями… «Душа моя во мраке ночном». Ты помнишь, старик, чьи это стихи?

С л у г а. Память моя слаба, но, кажется, это стихи кисти вашего сводного брата, монаха Дзякурэна. «На крыше из трав затаились печальные звуки дождя».

Т э й к а. «И посох, скрывая страданья мои, от мира меня удалил».

С л у г а. Мой господин… На что вы намекаете: неужели и вы облачитесь в чёрные монашеские одежды? На кого вы меня оставите? Как я буду доживать без своего господина?

Т э й к а. Мой старый верный друг, не причитай, иди ко мне, я тебя обниму. Только песня ещё поддерживает мой дух в моём старческом теле, а ты помнишь песни…

С л у г а. Песней сыт не будешь, не сердитесь на меня, дурака и невежду. У меня есть к вам предложение…

Т э й к а. Что ты задумал?

С л у г а. Слышал я, что снега убили посевы нынешнего года, монастыри подняли бунт, даже монахи не выдерживают голода. Что ж нам, грешным, поделать?

Т э й к а. Что ж поделать? Молиться? «Непрочен наш мир».

С л у г а. «Я из той же породы вишнёвых цветов».

Т э й к а. «Все на ветру облетают». Скрыться… Бежать… Но куда?»

С л у г а. От голода не убежишь. Голод всюду по всей земле Ямато. И молиться будем. За деревья молиться будем, как за детей… Бежать некуда…

Т э й к а. Ты прав, мои деревья я взращивал всю жизнь, они как дети.

С л у г а. Когда дети уходят на поле брани, родителям ничего не остаётся, как молиться и горевать. Вот если в саду нашем посеять немного пшеницы, то к осени будет чем запастись на всю зиму до лучших времён.

Т э й к а. Посеять пшеницу – это хорошо придумала старая твоя голова. (Принюхивается). Что это за смрад проникает в наши комнаты? Что за грай вороний?

С л у г а. Это мёртвых некому хоронить. Мёртвые тела горожан сбрасывают в реку Камо, вот с её берегов этот смрад на всю столицу. Вороны пируют над трупами.

Т э й к а. Кто нас схоронит? Нужно заготовить дрова для погребального костра…

С л у г а. Вот – вот. Если срубить деревья в саду, то можно посеять пшеницу. Если умрём, то эти деревья сгодятся на погребальный костёр…

Т э й к а. «Шёл я в небесную даль, куда, я и сам не знаю, и увидал, наконец: меня обмануло облако… прикинувшись вишней цветущей». Эх, дивный поэт был Сайгё, любил я его, хоть и разными путями шли в поэзии: он – по пути простоты, я – по пути избыточного чувства. Одно нас сближало: любовь к таинственному очарованию… Это новое в наших песнях. В прежних песнях поэты любовались красотой, очаровывались красотой. Мы же видели в красоте очарование тайны этого мира или мира иного. Вот так и облако дыма от моего погребального костра тоже какой‑нибудь странник примет за цветение вишни. Дайте мне, Боги, умереть не этой весной…

С л у г а. Я вам не позволю, люблю вас, мой господин, хоть и не понимаю ваших песен. Мудреные они для меня.

Т э й к а. Нет уж сил у меня швырять в тебя чашкой за твою нелюбезность к моим стихам и за твои чудовищные предложения… Придётся рубить моих детей – мои деревья. Ничего не поделаешь. Хочу попрощаться с ними, неси одежду. Пойду и погляжу в лица моим вишням, попрошу прощения у каждого дерева.

(Затемнение. Звуки молитвы).

Эпизод третий.

Танец Духа Онрё.

На сцене дерево плакучей сакуры в лучах фонарей. Ватага юных варваров, подростков в роликовых коньках (мотоциклисты) кружится вокруг дерева, горлопанит по – японски, хватается за ветви, обламывает. Этот танец вакханалии длится под звуки современной музыки.

Затемнение.

Эпизод четвёртый.

Парк Уэно в Токио. Наши дни.

Ё к о. Что стало с нашим деревом?

В л а д. Дерево погубили!

Ё к о. Дух дерева рассердится, он будет мстить. Мёртвые всегда мстят, если у них отнимают насильственно жизнь, если их не поминают…

В л а д. Кому они мстят?

Ё к о. Всякому, кто не воздаст им… Это проклятие может передаваться из поколение в поколение…

В л а д. Что нужно делать?

Ё к о. Нужно ему помолиться, но я не знаю какими словами…

В л а д. Может стихи? Ты знаешь стихи про это дерево?

Эпизод пятый.

Трактат о Поэзии Фудзирвары Тэйка.

Рубят деревья. Слышны удары топора. Тэйка сидит в полутёмной комнате.

Т э й к а. Прощайте, прощайте! Простите, меня, вишни! Дни моей молодости миновали, и дни старости минуют, а вам цвести в других селениях и в других временах. Иные поэты будут любоваться вами. Да будут во все времена поэты, воспевающие вас и оплакивающие вас, мои дорогие вишни! Всю жизнь я служил только поэзии, и не было мне дела ни до белых, ни до красных знамён. Но даже здесь, на этом поприще, я сыскал много недругов. Всё это козни тех, кто промышлял поэзией и зарабатывал себе должности при дворе, кто хотел меня отлучить от поэзии. Их имена известны, это…

На сцену выходит Влад и Ёко, продолжая речь Фудзивары Тэйка.

В л а д. Теперь это уже дело прошлое…

Ё к о. Один человек обратился ко мне с вопросом: Как надлежит слагать хорошие стихи?

В л а д. Тогда, вверившись своему глупому сердцу, я записал то, в чём немного сведущ. Никакого особого содержания в том не было, записывал свои мысли простыми словами. Они выглядят убого и, вероятно, предвзяты, но ведь это то, что думалось непосредственно.

Ё к о. Путь песен Ямато, хоть и кажется мелким, но глубок; хоть и кажется лёгким, но труден. Людей, которые понимают это, немного.

В л а д. В давние времена поэт Цураюки любил, чтобы душа песни была искусной, мелодия – непревзойдённой, слово – выразительным, а форма была изящной.

Ё к о. Однако, он не создал песен в стиле чарующей красоты избыточного чувства. С тех пор поэты следовали его заветам и были привержены его стилю.

В л а д. Однако, со временем душа поэтов оскудевала, мелодия песен слабела, слово становилось грубым. Не говоря уж о поэтах недавнего прошлого, которые думали лишь о том, чтобы облечь в тридцать один слог вдруг пришедшую на ум идею, и совсем не имели представления о поэтическом стиле.

Ё к о. Поэтому песни той поры уподобились земледельцу, который покидает приют в тени цветущей сакуры, или торговцу, который снимает заморские одежды.

В л а д. Тем не менее старший советник Цунэнобу, придворный Тосиёри, начальник левой гвардии дворца Акисукэ, придворный Киёсукэ, покойный отец и поэт по имени Мототоси, у которого он учился искусству поэзии, – все они были далеки от грубого стиля п сен того времени и всегда чрезвычайно любили старые песни. Лучшие песни, которые слагали эти поэты, не уступают песням эпохи расцвета.

Ё к о. Действительно, молодые поэты нашего времени искренне думают, что создают поэзию, но стиля они, скорее всего, не знают. Повсюду те, кто просто делает трудным для слуха то, что должно быть лёгким, и соединяет, то, что несоединимо, – поэтому вероятно, что подражает не лучшим образцам.

В л а д. Я понимаю, что должен в совершенстве постичь Путь поэзии, но всего лишь наследую славу потомственного поэта. Иногда меня признают, иногда подвергают резкому осуждению, но более всего не хватает души, чтобы любить Путь поэзии, продолжаю настаивать на том, что отвергают другие. К тому же, у меня нет особых знаний и умений.

Ё к о. Слово тоскует о старине, душа ищет новизну, требуется высокая несравненная форма.

В л а д. В учении моего отца, которое я не воспринял как следует, говорится: «Поэзия не лежит на дороге, где видишь широко и слышишь далеко. Из сердца исходит, в твоём озарении – она!» Только всего и сказано, а я даже не пришёл к тому, чтобы осознать это как истину. Более того, с наступлением старости и болезни одолевает и глубокая печаль, поэтому забываются краски цветов СЛОВА, иссушается источник души, и даже размышления о вещах пропадают, вот, наконец, бесследно исчезли…

Эпизод шестой.

Опочивальня Фудзивары Тэйка.

По всей сцене разбросаны цветущие ветви сакуры. Выходит старый поэт, озирается кругом.

Т э й к а. Духи мёртвых… Возьмите мои стихи, для вашего успокоения красоту того мира я воплощал в своих стихах, и дарую их вам… Японская песня подобна светлячку. Когда смотришь на него днём, то это насекомое кажется невзрачным. И думаешь, что же захватывало дух, когда оно светило в саду, пролетая между ветвей? Кажется, что у светлячков нет речи, и они не могут петь, как цикады или птица «угуису». Однако, коль подумаешь, приходишь к мысли, что свет, который они испускают, есть их безмолвная любовная песня. Они светят и как бы разговаривают одновременно друг с другом; и вся ночь, тёмная ночь, озарённая только вспышками их света, наполняется смыслом и значением. Так и японская песня, собранная в антологиях, несёт будущим поколениям свет из прошлого, успокаивает души мёртвых, радует слух живых…