Текст книги "Сны Флобера"

Автор книги: Александр Белых

– Я слишком тёмен для твоих метафор.

– Это не ты тёмен, а тот, кто скрывается.

– И кто же?

– Тот, чьё слово истинно и верно.

– А, тогда ясно.

– Ясно то, что нам не грозят её острый клюв и когти.

– Почему же?

– Не знаю, как твоё, но моё сердце осквернено стыдом.

– Моё – тоже, – вздохнул Валентин.

– Тот, кто сохранит свою плоть и своё имя, будет жить со своим двойником.

– Я понял! Мы живём ради того, чтобы воссоединиться с ним!

– Да, с ним, с двойником.

Валентин выразительно посмотрел на Владика. Крылья его слегка опалённых солнцем ноздрей прядали, словно он принюхивался. Валентин тоже невольно втянул воздух, как бы прочищая нос:

– Ты жутко интересный тип, и собеседник забавный, – сказал он, взяв Владика за подбородок пальцами. – В твоих глазах можно запросто утонуть. Так нырнёшь и не вынырнешь однажды. Кстати, сейчас они темней, чем днём.

– О чём это ты?

– О том, что не скучно с тобой, что за весь день я не вспомнил о Тамаре. Кстати, завтра подъедет. С ней тоже не соскучишься…

– Что ты хочешь, артистка, как‑никак! Ты знаешь, что означает этот жест? Владик тоже взял Валентина за подбородок и посмотрел в его темно – зеленые глаза с красными прожилками. «Словно подёрнутые болотной тиной», – подумал он.

– Что же?

– Это любовный жест у греков. Когда мужчина признаётся в любви, он берёт эфеба за подбородок.

– Вот так! И кто же из нас эфеб?

Они рассмеялись.

– Ой – ля – ля! – как говорит Тамара Ефимовна, – сказал Валентин.

– Ну так что, мы идём за вином?

– Вино развязывает языки.

Они поднялись и вышли наружу. Вечернее солнце разливало оливковый свет, каталось в облаках, как сыр в масле. Прибежала пропавшая собака – сенбернар по кличке Флобер. Он повилял хвостом, потрусил следом.

На кухне они встретились с Марго и Орестом. Флобер всех обнюхал, признал; правда, на Ореста рыкнул. «Кто такой? Незнаком и пахнет чужаком». Марго подумала: «А ведь какой мог быть конфуз, если б нас застали…»

Пока собирали ужин, накрывали на стол во дворе, опустились сумерки. Был чудный семейный вечер за бутылкой красного вина.

СТАРЫЙ ПЁС ФЛОБЕР

«С Божьей помощью, mon cher, отъебал сегодня сучонку в буераке. Чёрнявая чухонка, и совсем не огрызалась. Ничего, что местные кобели порвали ухо, зато нарезвился вдосталь, а то всё на привязи да на привязи. Старый кобель, но еще могу ухлёстывать, как видно, завтра снова сбегаю спозаранку, отосплюсь вот только, а там махну, эх, как махну через пляж, через рощу, в деревню! Хороша была сучка, хороша! Ай да я! Ай да сукин сын!» – размышлял на досуге Флобер с мохнатыми – пушкинскими – бакенбардами, усыпанный колючками от ушей до хвоста. Флобер любил, когда Маша вычесывала его щеткой.

Его мечтательная морда лежала на крыльце в лужице слюны. Слюни постоянно текли по его бороде, как у Давида, когда тот притворился безумным. В прошлой жизни Флобер славился похотливостью, к тому же он был поэтом – достаточно известным в своем кругу. Его стихи еще можно найти в какой‑нибудь провинциальной библиотеке или на чердаке в старых толстых журналах, какие обычно любила почитывать Марго перед сном – в ожидании Ореста из ванны или «чтобы утомить глаза на сон грядущий».

В отличие от людей собаки помнят, кем они были в их прежней жизни. Эта память приходит к ним в чёрно – белых сновидениях. Флобер недолюбливал Марго, потому что однажды она отказалась принять его, сказала, что он слишком большой для её квартиры, что не прокормить, «пусть живёт здесь, на острове». Причина была в том, что именно тогда в доме Марго завёлся Орест. «С двумя мужиками не справиться!»

И хотя Флобер умел только лаять, однако мыслил он вполне по – людски. После перевоплощения у него обнаружилась склонность к философии. Правда, блохи отвлекали его от размышлений. Нос припекало, муха трогала лапкой его слюни.

– Ну, что, бесстыдник, нагулялся? – вдруг услышал он над собой голос Марго. – Чего разлёгся прямо на дороге, отойди в сторону!

Флобер повёл большими глазами, свёл вместе брови. «И не подумаю! Тоже мне, ходит здесь, не хозяйка ведь, а так, в гостях, – беззлобно прорычал сенбернар. – Другим собакам повезло больше, о некоторых пишут биографии, сочиняют стихи, вот, например, такие: «…Встретилась мне собака. Смотрел на неё глазами человека. Как она пила у ручья, красивая и ничья…» Видно, душевный поэт, потому что чувствует собачью душу…»

Над его головой нависла тень. Флобер вильнул хвостом. Это был Владик. От него вкусно пахло. Вчера он велел отпустить его на волю, взял с собой на Красные камни. «До чего же весело было, резвились от души! Владик говорит: «Валентин, давай сбросим Флобера в воду, пусть поплавает». – Ага, так я им и дался! Владик мутузил меня и шлёпал по морде, а я взял и пихнул его с камня в воду. Вот смеху‑то! Вот умора! Глупые они какие‑то, идут в поле и ничего не чуют, а я вот мышь учуял, мелочь, конечно, но приятно погонять полёвку. А как пахнут асфодели и аденофоры! Краб клешнёй махался, у – у-у, какой! Я тоже подшутил над ними. Утащил их одежду, спрятал, когда они вдвоём лежали нагишом на горячих камнях, развалились. Тоже мне – «Сливаемся с природой!» Отогревались на солнце, я немного поплавал, а потом тихонько подкрался и давай трясти мокрой шерстью. Если б они видели свои рожи в этот момент!»

В своей собачьей жизни Флобер находил много преимуществ. Впрочем, она мало чем отличалась от его прежней, человеческой. «Главное, чтоб с хозяевами повезло! – думал он. – Собака обделена речью, у неё нет слов, зато уйма мыслей. Собачья жизнь – это просто идеал киников, Диогена и иже с ними: лежи себе весь день и размышляй или просто отсыпайся, да что там говорить!»

В прошлой жизни он жил в шахтёрском городке – одном из тех, что возводил папа Марго. Да и не город это был, а так себе, провал – в-сознании или провал – во – времени. Когда поезд проезжал через этот город, делая остановки на трех одноимённых станциях, отличающихся порядковым номером, то часы пассажиров отставали на час, а то и на три часа. Хотя по ощущениям поезд проезжал минут двадцать, не более. Будто попадаешь в ловушку времени…

Флобер поднял своё грузное тело, потрусил за Валентином. Тот нёс в руках мясо для барбекю. «Хоть бы кусочек кинул, что ли! Вот гад! Зачем же на землю, нет бы в пасть. Боится, что сцапаю вместе с его рукой. Ну, что же, не без этого, бывает, слегка и прикусишь зубами, так ведь не со зла!» Флобер слизнул кусок мяса вместе с мусором, пошёл дальше и рухнул под деревом, где было прохладней. «Когда завтра, когда сегодня – ничего не помню! Все жизни мои промелькнули в голове, как один день…» Над ним порхали две бабочки – желтянки. Флобер щёлкнул пару раз пастью, промахнулся. «В сущности, их век равен вечности, как и собачий…»

Не так‑то много слов произносил Флобер, когда был поэтом. Порой пройдёт день, а он и не заметит, что не произнёс ни единого слова. «Так и рот зарастёт мхом», – говаривал он. Все свои слова он тратил на стихи. Видимо, за это ему была уготована собачья доля. Воспоминания о прошлой жизни были смутными. Флобер даже не помнил своего прежнего имени. Сейчас, будучи собакой, он не беспокоился о словах. «Они смеются надо мной: «Глаза такие умные – умные!» Да, умные, зато ваши слова такие глупые – глупые! Что толку от них, вот глухонемые обходятся тоже. Им ещё хуже, чем собакам… Поэзия – это слово, воплощённое в жест». Флобер полежал – полежал, взгрустнул. Стихи сами собой стали приходить ему в голову:

 
Одинокий собак свернулся на земле калачом
и дождь ему нипочем,
нипочем.
Я вышел погулять, навстречу мне бежит
одинокий собак
по дворам.
Я говорю ему:
«Иди сюда, фьють – фьють!»
Он хвостом вильнул,
лизнул языком шершавым:
«Гав!»
Это был мой жизнь.
Только он меня не узнал, не признал, не сказал:
– Старина, держись!
Он хвостом вильнул и ушел восвоясь
Так уходит, уходит, уходит, уходит в пруду
японский карась
на глубину,
в тину.
О жизнь моя, зачем ты строишь собачью мину?
И зовут тебя как,
не Му – му?
 

Флобер довольствовался своими скромными преимуществами. Мысли в его голове блуждали, как тени. «Может статься, что тень облака, проплывающего над нами, есть не что иное, как чья‑то мысль…» – подумал Флобер, поведя взглядом за тенью колыхающейся на верёвке простыни. Марго ходила по двору и трогала постельное бельё. Орест подошёл к ней сзади и стал задирать платье. Она шлёпнула его. Флобер повернулся в сторону моря. Его веки опустились сами собой, и было так лень столкнуть с места очередную мысль, отбросившую тень где‑то на берегу другого моря, в его далёком детстве, когда он еще не был Флобером, а был мальчиком. Эта тень была тяжёлая, как лодка, которую сталкивали в море.

Флобер впадал в детство, он вспоминал и бормотал, что‑то вслух, что‑то про себя. Язык его ворочался во рту тяжело и вяло, как старая телега, застрявшая в болоте. А иногда его несло, как ошпаренного щенка…

МАРГО УПРАЖНЯЕТСЯ В МАНЬЕРИЗМЕ

– Остров – это будто одна капля времени, будто одно мгновение: янтарное, смолистое, медленно стекающее с длинного копья в море вечности. Вот запаять бы это мгновение в капсулу и припрятать в шкатулку! – вслух размышляла Марго, утомляя Ореста избыточной поэтичностью. Порой ему казалось, что она похожа на искусственный цветок. Он мирился.

Над бухтой проклюнулись звезды. Луна, украшенная синяками, укрыла свои прелести облаком. Волны плещутся у ног, словно белокурые кудри грязного Эрота, валяющегося на обочине дороги. Такими образами в стиле барокко мыслила Марго.

– Сороки уже сложили крылья, – таинственно сказала она.

– Ну что ж, пойдём спать, в постельку, баиньки, моя пастушка, – сказал Орест. – Про каких это ты сорок говоришь?

– Это метафора Млечного Пути, – объяснила Марго.

Перед домом горела голая одинокая лампочка. В двенадцать часов в посёлке отключали дизельный генератор. Этой ночью они спали без объятий. Орест сгорел. Он полистал книгу «История Бохайского царства», потом взял с полки брошюрку в серо – зелёной мягкой обложке, издательство «Дальневосточный университет», автор И. А. Содомский. Пособие по страноведению.

Орест стал читать: «Гейша – это не проститутка, как вы, наверное, думаете, а женщина, которая владеет многими искусствами, чтобы развлекать мужчин. К числу искусств относятся: игра на сямисэн, умение слагать стихи, исполнение нагаута, игра в шашки «го» и поэтические карточные игры «хякуниниссю», а также каллиграфия. Этимология слова такова: «гей» – «искусство», «ша» – «человек». Как видим, институт гейш…»

– Я ведь так и думал, что гейши – это девушки из доходного дома. Вот что значит иметь университетское образование, – признался в своем невежестве Орест.

Он положил книгу на пол. Громко зевнул. Чмокнул Марго в щеку.

– Спи, моя радость!

– Спи, мой парус, усни!

В двенадцать свет отключили. Они заснули, отвернувшись в разные стороны: он лицом к морю, она лицом к лесу.

Сквозь сон она слышала, что кто‑то шарит внизу. Бывало, что в их дом забегала ежиха с ежатами к молоку, налитому в блюдце для кошки. Они громко топали по ночам, а потом убегали. «Из лесу они больше не возвращались», – вспомнила Марго фразу из романа…

Орест проснулся первым. Его разбудил мочевой пузырь. Несколько минут он нежился в постели, пытаясь удержаться в сновидении. Он сграбастал Марго за талию и, придвинув к себе, прошептал ей на ушко:

– Куда ж нам плыть?

Море сливается с морем.

– Я сплю еще, милый, я сплю, сплю…

Её слова покачиваются на волнах, чайка кричит «а – а-а – а», галера плывёт, мускулистые руки гребут всё сильней и сильней…

– Тише, тише, тише! Ну, ещё! Так, так, так! О, хорошо, спи, спи, моя сладкая! Я баюкаю тебя, мой кораблик бумажный, мой фантик! Мой парус наполнен ветрами, о, как скрипят мачты, о, снасти вразнос, держись за меня крепче, я тебя спасаю!

– Что это было? – спросила Марго, приоткрыв глаза.

– Что, что! Мадам, вы проехали станцию, пора выходить, – притворно сердито говорит Орест, целуя её в губы.

– Так быстро я еще никогда не ездила. Ты уже уходишь? Побудь рядом еще минуточку, – просит Марго.

– У меня сейчас лопнет мочевой пузырь, – бормочет Орест. – Я побежал!

– Ну, беги! – позволяет Марго.

Орест заглянул на кухню, выпил стакан молока, пролив немного себе на грудь, затем пошёл во двор. Дымка выстилала море, словно скатерть. Кажется, если взяться за край, то можно одним рывком сдёрнуть её, а там, под ней, как в фокусе иллюзиониста, обнаружится какая‑нибудь чудесная вещица.

Орест побежал к берегу, вскочил на большой валун, где Марго изображала вчера русалку. Секунду спустя отутюженное море было скомкано. Белая скатерть тумана неряшливо сползала на край. Что надо еще в этой жизни, кроме эроса и моря, когда тебе двадцать пять?

Марго лежала в постели и улыбалась. Её улыбка покачивалась на губах, как утлая лодчонка в бухте. Она передвинулась на половину Ореста, вдыхая его запах. Каким он был, этот запах? Марго не могла найти подходящее слово и в конце концов решила остановиться на «любимый».

Марго посмотрела на настенные часы. Цифры на старых часах с гирями отвалились. Стрелки остановились без трёх минут вечности. Она подумала, что хорошо бы написать длиннющий роман – длиною в жизнь, которая длится в течение этих самых трёх минут накануне вечность. Интересно, что бы написала она в своём романе, успела бы сказать самое главное, самое сокровенное?

Наверное, она заполнила бы страницы воображаемого романа своими сновидениями; но теперь, пытаясь вспомнить, что ей снилось в эту ночь, она никак не могла схватить размытый образ, он ускользал, словно талые льдинки из рук поэта – странника Мацуо Басё, принявшего их за рыбёшек в одном своём стихотворении. Этого поэта она недолюбливала за его неряшливость, за вшивость, за то, что не подобрал брошенного в поле ребёнка, за обезьяньи маски в стихах, за грубый рогожный юмор и ещё за что‑то. Её любимым поэтом был Аривара Нарихира, который дурачил головы современникам своими женскими метаморфозами, а чувственной избыточностью в стихах вызывал нарекания со стороны придворных литературных противников.

Что же ей снилось? Ей приснилось: грудь её превратилась в камбалёшку и ушмыгнула, сверкая белым брюшком. «Нет, не буду же я всё это записывать…»

Марго считала, что мама обделила её красотой, что она всё забрала себе. Всё, о чём мечтала Марго в детстве, – это длинные волосы, пышная грудь, артистичность, умение флиртовать с молодыми мужчинами. Северную сдержанность она унаследовала от отца, Юозефа Нарышкина. Её тонкий эстетический вкус замещал чувство собственного несовершенства.

На глаза Марго вновь попался дневник. Она взяла его в руки и стала перелистывать. «Сегодня была практика в больнице, смотрели, как делается вскрытие трупов, я держался мужественно, зрелище было завораживающим и отвратительным. Ян (Янис) делал вскрытие подростка…» Она полистала дальше, наткнулась, судя по строфике, на стихотворение. «Гнутый стул выдаёт себя за венский…»

Марго поморщилась и захлопнула тетрадь. Она поднялась на мансарду, потянулась на носках, приняла весь мир в свои объятия. Вдруг под большим пальцем ноги что‑то хрустнуло. Марго отскочила. Ей показалось, что она раздавила сороконожку. От этой мысли ей стало неприятно. Марго наклонилась. Это была рыбья косточка.

Орест купался в море, доносился шум воды. Туман поднимался, и, словно сквозь промокашку, жёлтым пятном просвечивало солнце. Нежная мелодия японских колокольчиков переливалась в такт с мерцающими бликами на волнах. На берегу из‑за кустов шиповника появился Орест, как всегда нагишом; он держал за крылья какую‑то птицу. «Баклан, что ли? Нет, баклан чёрный», – подумала Марго.

– Что это? – спросила она.

– Чайка.

– Где ты взял её?

Марго вытянула длинную, красивую шею. «Как у царицы Нефертити!» – говаривал Орест.

– Она же мертвая! – воскликнула Марго.

– Да, мертвая. Я нашёл на берегу, – с кривой улыбкой произнёс Орест.

– Фу, какая гадость! Брось немедленно! Её надо бы похоронить, – вдруг с милосердной интонацией закончила Марго.

Второй день был посвящён похоронам.

Они решили заняться этим до завтрака, на голодный желудок. Орест положил птицу на траву во дворе, пошёл одеваться. Тем временем Флобер обнюхал мёртвую чайку. Минут через десять они вышли во двор вместе; Марго велела взять лопату в сарае за домом, мёртвую птицу положили в пластиковый пакет, после чего направились в рощу на сопку. По узкой тропинке, вьющейся между дубами, берёзами и старыми липами, они поднялись на вершину, откуда открывалась сквозь ветви морская равнина в дымке.

Они выбрали место под кустом леспедецы, цветущим мелкими сиреневыми цветочками, похожими на мышиный горошек.

– Сколько красивых цветов! – воскликнула Марго.

– Ага, – траурно ответил Орест.

Он вырыл неглубокую могилку в каменистой земле.

– Давай загадаем желание, – вздохнув, предложил Орест.

Каждый загадал своё желание. Кто‑то, невидимый, подслушал желание Марго.

– Итак, заложено кладбище домашних животных, – сказал Орест.

После простой церемонии погребения они, умиротворённые, той же тропинкой возвращались домой. По дороге Марго собирала букет полевых цветов – фиолетовые гвоздики, красные лилии, оранжевые жарки, кровохлёбки, аденофоры.

– М – м-м, как пахнет! – воскликнула Марго.

Орест тоже уткнулся в букет, попав носом в оранжевую лилию.

– Этот букет состоит из твоих запахов, – сказал Орест, гораздый на комплименты. – Я вдыхал его всё утро.

Теперь он был похож на пчёлку, собирающую пыльцу. Его нос покрылся веснушками. Марго ничего не сказала, загадочно спрятав свою улыбку. Орест шел позади, держа на плече лопату. Море находилось на уровне их глаз, поверх зелёных крон деревьев кочевали разноцветные парусники, которые то собирались вместе, словно цветы в букете, то разлетались в разные стороны по всей акватории залива Петра Великого.

Они добрались до синего домика у моря. На волосатые ноги Ореста налипли колючки репейника, он приостановился и ладошкой смахнул их с голени.

Во дворе хозяйничали Маша и Борис, слегка выпившие. Пьяненькие, они хотели угодить еще больше. У Маши под глазом красовался синяк, как вчерашняя луна. Судьба забросила обоих на этот остров и свела вместе, они доживали свои годы, хотя старыми еще не были. Просто они были, как выражалась Тамара Ефимовна, «алконавтами». Борис осел на Рейнеке после тюрьмы, а бездетная Маша когда‑то работала на рыбозаводе, на плавбазе обрабатывала рыбу. В общем‑то хорошие, трудолюбивые люди, но с причудами.

Марго смотрела на Машу с жалостью и состраданием, чувствуя неуловимое родство с ней. Именно это её раздражало. Орест безучастно смотрел, как Марго даёт указания: покрасить оградку, нарвать шиповника для варенья. Всем своим видом и тоном она подчеркивала дистанцию меду собой и этой женщиной.

Солнце восходило к полудню. Волны отливали синевой и зеленью, а мраморные вкрапления солнечных бликов вынуждали жмуриться. Орест изрядно проголодался. Завтракать, а заодно и обедать, сначала решили за круглым столиком под яблоней, но потом передумали и разместились прямо на каменистом берегу, соорудив себе маленький «пикничок – с». Достали очередную бутылку грузинского вина, принесли бокалы из богемского стекла, округлые, на толстой ножке; нарезанные фрукты, салат из кукумарии, отварной кальмар, мелко нашинкованный с репчатым луком, под сметаной; папоротник с мясом, солёные грузди, свежие огурчики из огорода. На десерт была лесная малина; на неё слетались пчёлы.

Из флигеля пришёл Владик.

– А, вовремя, к столу, – сказал он.

Орест, играя в цветочные ассоциации, отметил про себя: «Лицо Владика цвело, как голубой василёк». Он взглянул на Марго. «Её лицо увядало, как вьюнок «утренний лик» после полудня». Когда явился Валентин, он продолжил игру: «Его губы были сжаты, напоминая орхидею «башмачки», что в обилии растёт на склонах острова».

– Сенбернар куда‑то запропал, – озаботилась Марго.

Орест был в джинсах и рубашке; Марго в жёлтом, в белый горошек ситцевом платье без рукавов, с полукруглым декольте с рюшками. Владик и Валентин – в шортах с голыми торсами.

Ели молча, изредка уговаривая друг друга отведать то того, то сего; кормили друг друга с рук. Когда чокались, мелодия «поющего ветра» отзывалась на звон бокалов, в которых плескались солнечные кровавые лучи.

Марго любовалась морем, сравнивая его с лицом Ореста, озарённым тусклым солнцем и печальной улыбкой. Потом она стала плести венок из жарков, короновала им Ореста.

– Владик, глянь, он вылитый египетский мальчик на картине в твоей комнате! Правда, похож? – воскликнула Марго.

В её комнате на стене висела ещё одна репродукция, на которой был изображен египетский мальчик с большими выразительными глазами, с золотым венком на голове – вот откуда у неё возникло это чувство – «я где‑то его уже встречала». Владик принёс фотоаппарат. Марго снимала портреты. Потом они остались вдвоем…

Мысли её перекатывались лениво, как волны, с боку на бок. Ни одна из них не блеснула на солнце, и ни одну из них не хотелось прищемить за хвост пером, ни одна из них не будет засушена между страниц воображаемой книги, ни одна из них не превратится в литеры кириллицы. «Мысль – это просто чьё‑то эхо, или эхо от лопнувшего мыльного пузыря, а ведь бывает мысль, которая охватывает всё разом – и бах!..» – думала она замысловато.

Марго не заметила, что осталась одна. Орест поднялся на второй этаж, подошёл к проигрывателю, перелистал стопку пластинок, вынул диск с песнями Zdzis; awa So; nicka, протёр пыль, поставил иглу. Луч солнца ощупывал чёрную поверхность пластинки. Кажется, именно он извлекал из виниловых бороздок мелодию песни: «Nie czekaj mnie w Argentynie».

Марго представила себе кружащийся диск и подумала, что мысль – это чёрное на чёрном, чёрное на чёрном, чёрное… Слова теснились в её сердце, будто лепестки в бутоне чёрной нераспустившейся розы. Им становится тесно, они задыхаются от тесноты. Вдруг она сорвала камышинку, подошла к тихой воде и невольно написала украденное у Шекспира трёхстишие в японском стиле:

 
My way of life
is fallen into the sea —
the yellow leaf.
 

* * *

…Вдруг этот «жёлтый лист» из стихотворения Марго превратился в лодку, которую мужчины сталкивали в море. Флобер тоже помогал тянуть лодку за канат, он изо всех сил упирался лапами в песок, и вот она подалась и пошла легко, закачалась на воде. Флобер остался на берегу, бегал и лаял. Его не взяли. Какая обида! Какое предательство! Он кинулся в море и поплыл за лодкой, но она была уже далеко; лапы устали грести, солёная вода попадала в пасть. Флобер тянул вверх голову, волны хищно набрасывались на его морду, краем глаза он видел берег, горы, облака. Лодка слилась с поверхностью воды. «Конец, это конец, меня бросили! Меня бросили! Навсегда!»

Обычно послеполуденные сны не бывают хорошими. Флобер не понимает, кем является во сне – собакой или мальчиком? Он выходил на берег, ноги подкашивались, и он грудью падал на песок. Берег качался, как палуба. Он задыхался, дым застилал побережье. Ветер гнал огонь в сухих тростниках, и Флобер мчался со всех ног от пожара вслед за мальчиком. Он слышал, как за его спиной порохом вспыхивали метёлки камыша.

…И вот спасительная полоска моря, накатываются волны. Флобер валится с ног, и волна обрушивается на него. Он видит, что рядом лежит мальчик. Из глаз его текут слёзы. Флобер кидается к нему, слизывает слёзы горячим языком, облизывает лицо. И вдруг узнаёт в нём себя – по запаху. Имя мальчика Флобер не помнил.

– Разве ветер – не пёс? – спрашивает мальчик.

Убегая от пожара, он принимал пса за ветер, который гнал по его пятам огонь. Рука мальчика, того мальчика, которым был когда‑то Флобер, треплет его за загривок. И так приятно ощущать эту руку! Собака виляет хвостом, улыбается всей своей пастью, забыв о страшном сне. Ведь его никто не бросил! Он снова среди своих! Флобер потрусил следом, тычась влажным носом в ладонь Владика: на его запястьях тёмные полоски от шрамов.

От этого соприкосновения возникло пугающее предчувствие: юноша затаивает дыхание, как бы прислушиваясь к своим ощущениям, которые кажутся ему запретными. Он не знает, кем они запрещены. Владик хотел подумать над тем, что его пугало, но мысль обрела самостоятельное существование, независимое от того, что он чувствовал в этот момент. Владик понимает, что мысль – это своего рода полёт, однако не бывает полёта без птицы, следовательно, полёт – это абстракция. Флобер продолжал толкаться носом в его ладонь. Чувственный и мыслимый мир вновь обретали единство в сознании Владика и Флобера.

Владик думал – и Флобер подслушивал его мысли. Голоса (возможно, это были его интуиции, а не мистические существа) велели ему следовать той истине, которая пребывает в нем, в его ощущениях и предчувствиях. Но почему они пугают его? Владик прилёг на горячие плоские камни у моря и слился с ними. Его мысль тоже превратилась в камень. Этот камень подобрал Валентин и забросил в море: синий горизонт был пуст – ни одного облачка, ни одного паруса, ни одной чайки. Камень скользил по водной глади, удаляясь всё дальше и дальше. Море пробуждалось, тревожилось, волновалось от каждого соприкосновение камня с его тёмно – голубой поверхностью. Море охватили дрожь и мерцание.

Флобер зажмурился, потом спрятался за большим валуном, в тень. Он думал, что эта тень есть мысль камня. Она была прохладной и приятной. Флобер открыл рот, и алый влажный язык выпал наружу, словно галстук из не задвинутого ящика платяного шкафа.

Наблюдая за вознёй своих друзей, Флобер размышлял, что поскольку время есть его ощущение, то его невозможно ни утратить, ни обрести, что каждый существует, пребывает в своём времени. Если даже двое сливаются в любовном экстазе, то всё равно их мысли могут уплывать в разные измерения. «Вот взять, например, камень, в чьей мысли я сейчас существую…»

Владик вскочил и побежал в море. Флобер тоже. Он был случайной и несущественной мыслью камня, который пережил на своём веку не одну цивилизацию. Вдалеке показался фрегат о трёх мачтах. Вода обхватила юношу со всех сторон, стиснула грудную клетку, окатила ознобом и в тот же миг вытолкнула на берег. Владик вскарабкался на камень, приложил ладонь козырьком над глазами, вглядываясь в даль. Вода стекала с него, образуя под ногами лужу. Она бежала ручьём по мускулистым ложбинкам камня. Владик прилёг, обхватив камень руками.

Камень тяжело вздохнул. Вода на солнце быстро испарялась, изменяя влажный рисунок. Камню было куда приятней ощущать прохладное тело юноши, чем иметь своей мыслью какого‑то блохастого, старого пса, страдающего циррозом печени. Чувствуя возбуждение Владика, камень умостился под ним, прижался к нему шершавой щекой. Владик представил себя послеполуденным фавном. Мысли его текли как равнина, и было такое блаженство не слышать ни одного голоса. Он подумал, что, наверное, это ощущение сродни вечности. «Камень, застывшее настоящее… чувствующий камень… окаменевшие чувства…» Его мысли плавились.

Кварцы на кмне слепили глаза Марго. В руках она держала томик Бунина, зажав указательный палец на рассказе «Скарабей», навеявшем мысли о тщете жизни, крахе цивилизаций и прочие мотивы. Она шла вдоль берега, следом за ней трусил заморенный жарой Флобер. Вдруг он стал громко лаять в сторону моря. Марго оглянулась. Какая‑то яхта была на подходе к их даче. Владик тоже услышал отдалённый лай. Он поднял голову. Кажется, это прибыла царственная Тамара Ефимовна.

Благодаря силе воображения камень обретал все формы, навеянные эротической фантазией Владика. Он еще пребывал в их власти, заметив на горизонте нежданную гостью. Камень под ним был мокрым. Владик накинул футболку на плечи, натянул шорты. «Ты был в двух умах», – мелькнула странная фраза в голове Владика.

Большая сине – белая яхта «Евразия» под двумя парусами причалила к деревянному пирсу. Тамара Ефимовна была великолепна, но чем‑то встревожена. Несмотря на усталость, она проворно сошла с палубы и устремилась в свою вотчину. Во дворе её встречал Орест – в шортах и футболке. Он догадался, что это мама Марго, вернее, вспомнил, что видел её на городском пляже несколько раз вместе с Валентином.

Она сняла солнцезащитные очки с наклейкой на стекле, поздоровалась с незнакомым человеком, которого приняла за постояльца. «Не с ним ли я договаривалась о комнате на днях по телефону?» – подумала она. Соломенная шляпа закрывала ей глаза, усеивая пол – лица солнечными пятнышками. Она сняла очки, чтобы рассмотреть незнакомца. Орест выдержал её изучающий взгляд. Тамара Ефимовна была удовлетворена новым симпатичным постояльцем…

* * *

Флобер бежал домой берегом моря, а ему казалось, что он бежит краем чьих‑то сновидений. Мысли накатывались на него, как волны: «Приходить в чужие сны, быть сторожевым псом этого острова – разве это не награда, разве это не наказание? Я сон этих скал. Какое наказание назначено мне, если я стану после смерти интуицией какого‑нибудь сочинителя? Вот оно, вечное беспокойство! Вечная бесприютность!»

В отличие от волн, новые мысли не смывали прежних, а наслаивались, словно краски, друг на друга. Возможно, это были не его собственные мысли, а высказывания кого‑нибудь из его хозяев или обрывки фраз посторонних людей. Он не умел отличать своих мыслей от чужих, так и существовал в этом мире, как отзвук разных голосов, пребывая вне времени и пространства.

– Послушай, – говорит Владик, обращаясь к Валентину, – эти острова, разбросанные по акватории залива Петра Великого, напоминают мне стихотворения Сафо. От них ведь остались одни руины. Вот такое полустишие: «…Но Арес сказал, что приведёт силой Гефеста…»

Владик умолкает, как бы давая собеседнику возможность вникнуть в каждую квинту слова. Он так и думает: «В каждую квинту слова».

– Ведь здорово, согласись!

– Этот стих звучит, как оборванная струна, – говорит Валентин. – В этой строчке такая плотность, – он напрягает лицо, – чувств, ожидания, смысла…

– Верно, верно! Как точно ты сказал!

Владик приподнимается на локте и, охваченный волнением, пристально смотрит в глаза собеседнику. Вечером он запишет в свою тетрадь формулу поэзии. Фраза дня. Владик хочет присвоить это открытие себе, быть его единоличным владельцем, однако ему немного досадно, что сам не догадался до такой простой истины. Оговорка, которую сделал Валентин, обретала в сознании Владика форму откровения, которое всколыхнуло его поэтическую интуицию. Он ещё раз мысленно формулирует: поэзия – это уплотнение смыслов. Ему страстно хочется продолжить разговор о стихах, вызывающих у него странное возбуждение. Какое счастье, что есть с кем поговорить!

– Флобер, взять!

Владик берёт палку и кидает в море, в закат. Залив купал закат, за кадром кралась ночь. Ещё не сверстан день, но кто‑то сдвинул гранки… Вот так приходят стихи – как в дом, как родные после дальней дороги. Они рождаются, словно вселенные. Или приходят, как бездомные псы. Блохастые.