Текст книги "Затмение"

Автор книги: Александр Эпиницкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Теория грязевых ванн

Полнолуние выжгло меня изнутри

«Терапевт», Б.Г.

Суббота. Предобеденное утро. Проснулся. Глаза не открываю. Прихожу в сознание. Точнее, сознание пытается прийти в меня. Я чувствую, как оно, сутулясь, сидит в кресле напротив моей кровати, нога на ногу и руки замочком обнимают коленку. Оно безотрывно и с прищуром смотрит на меня. Однако в этом взгляде нет осуждения. В нём щемящая сердце жалость как у большого лохматого пса, который безропотно ждет, когда же, наконец, хозяин выведет его на прогулку.

В голове тектонические сдвиги серых пород мозга; ощущаются первые толчки. Мысли мои одиноки и сразу из множества областей. Они разлетелись в разные стороны, словно бабочки. Поймать их практически невозможно. Я добыл сачок, бегаю по поляне, мну цветы голыми пятками, отчаянно пытаюсь схватить хотя бы одну бабочку. Поймал! Наудачу, ей оказался Володька Ленский, с которого всё началось, и который довел меня до потери человеческого облика.

– Послушай, пойдем уже! – упрашивает он меня. – Если будешь вечно сидеть над книгами – сойдешь с ума.

С этой фразы в памяти начинает восстанавливаться цепь событий вчерашнего дня. Картина рисуется такая: я полулежу на подоконнике в своем номере в общежитии, изучаю справочник по теплометрии; мой неугомонный друг уже полчаса стоит рядом и нудит про очередную нестандартную пятницу.

– С каких это пор геомеханик стал специалистом по психологии? – спрашиваю я.

– С тех самых. Прослушал на первом курсе лекцию о значении плюса и минуса в жизни, о том, что день обязательно сменяет ночь и если за приливом не последует отлив, то Земля соскочит к чертям со своей оси. Законспектировал – теперь руководствуюсь.

– Володь, отстань. Ты со своей примитивной философией готов любую кислоту себе в мозг влить. Тебе нравится – трави себя, сколько влезет. А меня оставь в покое.

– Да кто тебе сказал, что клуб – обязательно кислота?

– В чём ты хочешь меня убедить? Я тебя не первый день знаю и насквозь вижу. Ты же один из тех совестливых типов, которые каждый раз, отправляясь в загулы, держат в своей голове мысль: нет, я не такой, я только так – на время, а на самом деле, я с высшим образованием, почти с ученой степенью и работа у меня интеллектуальная. Я вот поразвратничаю, а после этого вернусь домой, раскрою на пятой странице «Самое само», постараюсь осилить инобытие вещи, вновь ничего не пойму из прочитанного, но зато – приобщусь. Потом что? В театр – на классику. На следующий день – в Третьяковку и Пушкинский. В понедельник на работу. Внесу вклад в общее благо, поговорю в коллективе о высоких материях, о ситуации на сырьевых рынках, ближневосточном урегулировании и гендерной политике. И в целом за неделю через такие медные трубы пройду, что очищусь от всей этой гламурной скверны и информационных потоков, которые льют на меня клубная жизнь и дядя СМИ. Вот так. Успокаивай себя дальше и иди один.

– Фил, не преувеличивай.

– Это я еще преуменьшаю. И вообще, Володь, давно хотел тебе сказать: смени образ жизни и заодно фамилию, а то до тридцати не дотянешь.

– Зануда! – сказал Ленский и ушел. Дверью, однако, не хлопнул.

Я открыл глаза. Пошевелил рукой. Бабочка упорхнула. Свет из окна мне не понравился и, моргнув полтора раза, я снова погрузил себя во тьму.

Все-таки я с ним сходил. Чтобы уже совсем отстал.

* * *

Пришли в клуб. Заняли столик. Сделали заказ. Володька неторопливо выпивает, я неторопливо закусываю. Шум от музыки вокруг неимоверный. Пытаемся о чем-то друг друга перекричать. Не получается. Он куда-то исчез. Я остался один. Из праздного любопытства оглядываю зал и задаюсь вопросом, кто из пришедших искренне веселится и выплескивает избыток энергии, накопившейся за рабочую неделю. С трудом в это верю. Но убеждаю себя, что – да, судя по всеобщему гомону, веселятся, что-то выплескивают и, похоже, делают это не без удовольствия. Ибо всего через край – алкоголя, табачного дыма, полуобнаженных тел, криков и хохота, замутненных взглядов, перепачканных носов. Вся эта гремучая смесь по воздуху начинает проникать мне в мозг, в легкие, в кровь, искажая восприятие реальности, несмотря на то, что к спиртному я ещё не притронулся.

Бабочки между тем всполошились неимоверно. Они потеряли плавность хода и словно мухи стали резко прочерчивать хаотичные линии в воздухе, оставляя за собой шлейфы из разноцветной пыльцы. У меня закружилась голова. Я отложил сачок в сторону и перестал охотиться. Присев на густую мягкую траву, я обнял свои колени двумя руками и, положив на них подбородок, принялся наблюдать за этим чешуекрылым безумием. Взгляд мой самопроизвольно стал перескакивать с одной бабочки на другую. Если бы кто-нибудь увидел, с какой бешеной скоростью в это время бегали мои глазные яблоки за опущенными веками, то немедленно бы разбудил меня и принес стакан воды. Но никого рядом не было, и я продолжил то ли спать, то ли мучительно бредить.

Снова осматриваюсь в зале. Не без удивления отмечаю наличие в клубе нескольких спокойных столиков. Там сидят ещё трезвые люди; почему-то испытываю за них неловкость; сочувственно машу им рукой. Минут через пятнадцать возле меня появляется веселая симпатичная барышня. Желает познакомиться и пообщаться. Не возражаю. Чем занимаюсь? Разведкой. Ух, ты, очень интересно! Но, когда выяснилось, что речь идет о разведочной геофизике, ей стало не то чтобы «очень интересно», а вроде как даже скучно. Пойдем лучше танцевать, говорит. Мой уклончивый ответ устроил её еще меньше, чем рассказ о вихревых и магнитных аномалиях. «Ну, и дурак!» – сказала она. Не возражаю.

Девушка ушла. А жаль: я начал уже лелеять надежду на то, что ощущение неуюта и моего бессмысленного нахождения в этом месте с её появлением вот-вот рассеется. Но, нет – оно только укрепилось. И дело было, очевидно, во мне. Я знал, что нужно как-то соответствовать обстановке, но пока ничего не получалось. Чувствовал себя виолончелистом, пришедшим в баню во фраке со своей виолончелью и прямо так, не раздеваясь, вошел с ней в парилку. А там люди с вениками… и я такой. И понимаю, что не к месту, и разделяю осуждающие взгляды. Но я с другом. Он любитель пара, я – нет. Я пожертвовал для него своим временем, но виолончель, братцы, не отдам, не просите. И просить, говорят, не будем – сломаем о твою голову. Позвольте, отвечаю, я же никого не трогаю и на веники не претендую. Они – мне: «Пейзаж портишь». Ну, что ты с ними будешь делать? Стал сопротивляться. Пустил в ход смычок. Если бы не подоспевший Ленский, принялся бы разматывать еще и струны. Короче, всех разогнал.

Ух, что-то мне жарко. Совсем взопрел. Еще бы – попробуйте во фраке в бане не взопреть…

* * *

– Фил!.. Фил!.. Эй, Филипп, очнись! – пытается привести меня в чувство Володька. – Да ты, ваше сиятельство, никак выпивал тут без меня?

– Я не пил. На меня надышали, – говорю я и убираю со своего плеча его тяжелую лапу. Медленно возвращаюсь в реальный мир, оглядываю себя и вижу, что фрака на мне нет. Смотрю по сторонам – и виолончель тоже исчезла. Все-таки спёрли.

– Пошли, пересядем на улицу, – предложил Володька. – Там тише и дышать легче.

Понуро опустив голову, я стал просачиваться сквозь толпу из любителей танцпола и зигзагообразно огибать столики. Пока я так курсировал, в голове непроизвольно нарисовался вопрос: любопытно, а кому принадлежат эти ослепительно белоснежные длинные ноги, семенящие между мной и Ленским? Не скажу, что ответ в эту минуту для меня был более важен, чем сами ноги: именно благодаря этим маячкам я не сбился с пути в угаре клубного тумана и выбрался наружу.

Кислород мне был необходим как воздух. Я стал глотать его как рыба, которую выбросило на берег и теперь она даже не дышит, а, причмокивая губами, буквально откусывает большими ломтями этот воздух. Отдышавшись, я почувствовал, что мои бабочки начали затихать и словно опадающие листья плавно опускались на полевые цветы.

– Я ухожу, – формально буркнул я себе под нос и повернулся в сторону пешеходного перехода с твердым намерением уйти.

– Стоять! Раз уж ты согласился на этот эксперимент – доведи его до конца, – скомандовал Володька и, надавив руками мне на плечи, усадил меня за новый столик под навесом при входе в клуб. – Куда ты пойдешь? Это же просто неприлично: я же вас еще не познакомил. Вот, пожалуйста, это Фил – мой друг и по совместительству эксперт в области зондирования Земли. Фил, это…

Возникла пауза.

– Светлана, – помогла ему обладательница длинных ног.

– Да, Фил, это Света. Она лингвист, – подтвердил её показания Володька.

Я неуверенно привстал и поклонился. Володя выдвинул из-за стола кресло, усадил девушку и сам сел рядом с ней. Я тоже опустился на свое место, т.е. напротив них. Поставив локоть на стол, и подперев ладонью подбородок, я загрустил и от нечего делать стал рассматривать новую знакомую Ленского. Думаю, взгляд мой при этом был настолько придурковато-добрым и безобидно-отрешенным, что она нисколько не смутилась от такой откровенной бесцеремонности; а может, впрочем, как знать, ей было даже лестно, что юноша с интересной бледностью на лице всё своё внимание уделяет только ей. «Володя, конечно, эстет. Этого у него не отнимешь, – встрепенулись бабочки у меня в голове. – Стакан минералки бы сейчас не помешал… Нет, нужно все-таки встать и валить отсюда… Ноги, мои ноги, почему вы меня не слушаетесь? Какую дрянь распыляют в этом клубе?.. Ноги, ноги… Приятно всё же, когда у женщины красивы не только ноги».

Пока я пребывал в полузабытьи, Володя и Света наладили диалог.

– А в чём, собственно, состоит эксперимент? – спросила она.

– Я его, – Володька ткнул пальцем в сторону моего носа, – убеждал, что один такой бесшабашный вечер прочищает мозг лучше, чем годовой курс у психотерапевта. А он мне в ответ поведал историю о парашютисте, который неудачно приземлился в навозную яму и потом долго не мог отделаться от аромата органики. Последствия были катастрофическими. Затяжной прыжок привел к серьезному разладу в семье этого несчастного Икара, вплоть до развода. Жена оказалась у него созданием нежным, тонко чувствующим, и ушла к парикмахеру. Наш бедняга затосковал и во время очередного полета забыл надеть парашют. Вот такая притча о падении и воздаянии. Мол, смотри, по жизни, куда летишь и натягивай вовремя стропы.

– Ужас какой! – не смогла сдержать эмоции Света. – Надеюсь, это не правда.

– Не знаю. Но это не повод, чтобы не помянуть парашютиста.

Володя цинично куражился и, заказав чего-то крепкого, предложил, не чокаясь, выпить. Света не возражала. Я отказывался.

– Пей! – настаивал он. – Иначе через полчаса совсем размякнешь и превратишься в медузу, уж поверь мне. С одной рюмки ещё никто не умирал. Считай, что это лекарство. Это я тебе как доктор говорю.

– Разве ты доктор? – спросила Света.

– Потенциально – да, – ответил Ленский.

– Выпейте, Филипп. Вам станет полегче, – сказала Света и, сочувственно посмотрев на меня, добавила: «Наверное».

Я с прискорбием сделал глубокий вдох и медленный выдох. Потом стал нехотя подносить стакан к губам, но Володька остановил мою руку.

– Поставь. Сними очки, – сказал он.

– Чего ради?

– Сними, говорю.

Я поставил бокал на стол и снял очки. «Неужели будет бить?» – подумал я.

– Всё, Светочка, формальности улажены. Теперь к Филу ты тоже можешь смело обращаться на «ты».

– Идиот, – сказал я и, надев очки, немедленно выпил. Бабочки мои приободрились и запорхали, показывая невиданную доселе легкость и осмысленность в движениях.

– Всё же я так и не поняла суть эксперимента, – произнесла Света после того, как вместе с Володькой «помянула» парашютиста.

– Всё очень просто, – ответил Володя, небрежно понюхав дольку лимона. – Фил дописывает кандидатскую. А поскольку он у нас идеалист, максималист и вообще с претензией на гениальность, то меньше чем на Нобелевскую премию не рассчитывает. Не мудрено, что с таким подходом что-то долго у него там не срастается. Жалко было на него смотреть. Я же как думаю: талантам нужно помогать – бездарности пробьются сами. Вот и говорю: Фил, вспомни об одном проценте гениальности. На 99 ты уже натрудился. Дальше ворочать камни смысла нет. Забудь про причинно-следственные связи; самого главного логикой не высидишь. Невозможно узнать верный путь, ни разу не сбившись с него. Так же невозможно ощутить истинное благо во всей его полноте, не ведая противного. Прими, говорю, «грязевые ванны». Погрузи себя в среду, противоестественную всем твоим высоким принципам. Вот увидишь, твоя натура восстанет против этого и тебя осенит на следующий же день. Проснешься, прозреешь и то, что ты целый год пытался вымучить в трудах праведных, разрешится само собой. Как-то так. И вот мы здесь. Экспериментируем.

– Дикость какая-то, – фыркнула Света.

– Почему это, позвольте полюбопытствовать? – озадачено спросил Ленский.

– Не знаю. Я тоже люблю поразвлечься, даже иногда через край. Просто потому, что люблю. Скорее всего, по молодости, а может, если честно, и по глупости. Ты же в это какой-то демонический смысл вкладываешь да ещё других искушаешь. Я-то, уверена, перебешусь, а вот ты, не ровен час, подсядешь на это дело. Моргнуть не успеешь, как ради успеха начнешь кровью контракты скреплять.

– Вот ты молодец, Света! Ты что, уже успела с Филом сговориться против меня? К чему такие преувеличения?

– Это я еще преуменьшаю. Испугался? – улыбнулась Света.

– Фу на вас всех, черти полосатые! – обиженно произнес Володька.

– А чего ты обижаешься? – подключился я к беседе. – Света права. И я тебе о том же говорил. Откуда ты вообще взял эту теорию? Ты же каждую пятницу её на себе обкатываешь, и – что? Озарение снизошло? Я не слышал, чтобы ты свою работу досрочно защитил.

– А мне много не надо. Я и без премий проживу. И что ты меня отчитываешь? – щетинился Володька. – Я же для тебя стараюсь.

– Успокойся, Вова. Никого я не отчитываю. В том, что ты говоришь, очевидно, что-то есть, иначе я с тобой вообще бы никуда не пошел.

– Ага! – приободрился мой обидчивый друг, почувствовав перемену ветра.

– Я как-то тоже задался вопросом, – пропустив мимо ушей его междометие, обратился я к Свете. – Почему некоторые люди, у которых всё вроде бы хорошо, которые просто светятся от счастья и чуть ли не начинают парить над землей от переизбытка чистой крови у себя под кожей, нет-нет, да и перемажут себя всякой дрянью? Причем сознательно и добровольно. Однозначно ответить пока не могу.

– Так и я о том же, Филя, – сказал Володька. – И я про тех же самых людей толкую, которые намереваются эволюционировать в ангелов. Я ведь как думаю: вот мы все из плоти и крови. А когда люди из плоти и крови питаются одной амброзией или, как там ещё – манной, то у них прорезываются крылышки и они начинают нарушать законы гравитации. Их организм в ответ сопротивляется вплоть до всевозможных расстройств психических. Только представь, что они в своих нимбах будут передвигаться по земле прыжкообразно, как по лунной поверхности. Это же, по меньшей мере, не комфортно и будет странно выглядеть. Вот и нужно как-то заземляться.

– То есть пить, курить и дебоширить? – спросил я.

– Да. И не только, – загадочно ответил Ленский и с улыбкой посмотрел на Свету.

– Знаете что, мальчики? Завязывайте с этими разговорами. Или я уйду, – сказала Света, делая ударение, скорее, на конструктивном предложении, нежели на угрозе.

– Иди, – поддержал я её порыв.

– Я тебе пойду! Я тебя теперь вообще никуда не отпущу, – сказал Володька и подозвал официанта к нашему столику. – Желание дамы для меня закон. Меняем тему!

К нам подошел молодой человек. Ленский начал объяснять ему свою просьбу, совершая какие-то кругообразные движения руками над столом. «Дружище, сделай-ка нам вот это…» – сказал он. Однако ничего внятного из этого у него не получилось и, закончив махать руками, он добавил: «Ну, в общем, ты сам всё знаешь».

Я почувствовал, что «вот это» до добра не доведет. Бабочки мои напугано притаились, уловив подозрительную сейсмоактивность в манипуляциях Володькиных рук. И оказались правы, потому что я совсем не помню, чем закончились «поминки парашютиста» и как мы покинули столик под навесом.

* * *

– Володя, по-моему, Филу не хорошо. Фил, are you Ok11
  У тебя всё хорошо (анг.).


[Закрыть]? – белокрылый мотылек замахал на меня своими крылышками.

– Oui, Madame, je suis en forme22
  Да, мадам, я в форме (фр.).


[Закрыть]. Я в порядке.

– Фил, не ругайся при дамах.

– Зачем ты меня напоил?

– Э, нет! Я тебе предложил выпить всего один раз. Дальше ты уже сам. У меня и свидетель имеется, – сказал Ленский и лукаво добавил. – Уверяю тебя, ты даже не догадываешься, как я могу напоить… Ладно, старичок, не кисни. Мы уже близко.

«Близко? Близко к чему? – подумал я. – К превращению бесчувственного тела в безжизненное?»

Мы, оказывается, уже куда-то шли. Я постарался оглядеться, но из этого у меня ничего не получилось. Что за ерунда? Ничего не вижу. Я ослеп. А, вот оно что! Это Света, когда о чём-то там спрашивала и потряхивала меня как градусник, надышала мне в очки и теперь они запотели. Ну, слава богу, не всё так безнадежно. Я снял очки, убрал их в карман и движением рыцаря, опускающего забрало на своём шлеме, с усилием провёл ладонью ото лба вниз к подбородку. После этого я посмотрел по сторонам и догадался, куда мы идём. В троллейбусный парк.

Я знал про Володькину страсть к троллейбусам. В неё он вкладывал даже какую-то философию. Дескать, в отличие от трамвая троллейбус имеет свободу выбора, может маневрировать и изменять траекторию движения. Но, вместе с тем, если сравнивать его с автобусом, эта свобода все же была ограничена благодаря его связи с некой высшей силой через посредство рогов троллейбуса, подключенных к электропроводке. Пока мы шли, он мучил этими витиеватыми баснями несчастную Свету.

– А известно ли тебе, Света, что один из потомков Достоевского был водителем троллейбуса? И не кажется ли тебе, как лингвисту и просто умной женщине, что в этом есть какой-то глубокий смысл? Я бы даже сказал – символ.

Меня подташнивало. Слова Ленского мелкой дробью колотили мне по черепной коробке и сотрясали мозг на уровне нейронов. Слушать эту болтовню по десятому кругу становилось просто невыносимо, поэтому я решил вклиниться: «Автобус он водил, а не троллейбус».

– Да ладно?! Откуда знаешь? – со всей серьезностью спросил Володька.

– Нет, трамвай, – предложила свой вариант Света.

Завязалась дискуссия. Володя уловил нашу иронию и начал злиться; сказал, что повода для шуток не видит, что управлять троллейбусом – его чистая детская мечта, издеваться над которой не позволит ни трезвому, ни пьяному, ни другу, ни врагу, ни мужчине, ни женщине, будь она даже самой красивой представительницей Москвы и Московской области. Я же ему сказал, что хобби не может быть мечтой, что он не способен ради мечты на жертву, что его легкому увлечению грош цена: мол, нравится девушка – женись, а не ухаживай за всеми подряд. И так далее в том же духе.

– Так, всё – тишина! Пришли, – резко оборвал он наши прения.

Мы остановились около проходной в депо. Володя достал телефон, набрал номер и в течение минуты слушал длинные гудки. После того, как они прекратились, он заговорил: «Саня, привет, это Ленский… Что?… Ленский… Куда ты спишь, Саня?»

– Кому это он звонит? – спросила меня Света.

– Это Харон-паромщик. Он сейчас явится сюда и перевезет нас на другой берег Москва-реки прямо в ад, – ответил я.

– Я не хочу ехать с могильщиком, – запротестовала она.

– Всё нормально, это водитель троллейбуса, – попытался я её успокоить.

Володя, услышав наш разговор, закрыл рукой телефон и сказал: «Не переживай, Света, троллейбус поведу я».

– Теперь начала переживать. Беру свои слова обратно. Пусть уж лучше нас везет Харон.

Между тем Володька вернулся к общению по телефону: «Нет, Саня, у меня-то как раз всё тикает… Ах, так… А ты спускайся сюда и посмотрим, кто из нас не трезв… Ты же взрослый мужик, Саня. Взрослый мужик в два часа ночи не спит… Ты меня знаешь, за мной не заржавеет… Вопрос жизни и смерти… Моя честь на кону…» В таком духе он продолжал давить на болевые точки своего приятеля, и преуспел в этом деле. После короткого «Жду!», он отключил телефон.

Через пятнадцать минут к нам подошел Харон. Был это, правда, не мрачный старец в рубище со свирепым взглядом, а долговязый парень с взъерошенной головой, заспанными глазами, в шлепанцах, майке и чуть ли не в пижамных штанах. Подавляя зевоту, он пожал всем нам руки, сказал Ленскому «идём», и они вдвоем скрылись за дверьми проходной. Мы со Светой остались стоять снаружи.

«Не пущу, – услышали мы голос охранника. – Сколько можно, в самом деле? Это уже свинство».

Дальше пошли переговоры. Охранник ожесточенно сопротивлялся. Володя поначалу был напорист, потом сменил тактику и стал исключительно вежлив. Спор постепенно затухал. Начался торг. Наконец дверь победно распахнулась, и Володя пригласил нас внутрь.

– Друзья мои, проходим. Не шумим. Спасибо, Митрич, – сказал Ленский, показав открытую ладонь мрачному охраннику, который был похож на подвыпившего пирата Билли Бонса.

– Как ты его уговорил? – спросила Света, пока мы проходили мимо длинного ряда из троллейбусов.

Володька молча и не без сожаления стукнул пальцем по запястью левой руки – в том месте, где должны были быть часы, осталась лишь белая полоска, не тронутая загаром. «Что ж, всё справедливо, – проскользнуло у меня в голове. – Если верить мифологии, одна монета идёт перевозчику, другая – привратнику адовых чертогов».

Тем временем Харон подвел нас к своему троллейбусу.

– Ну, здравствуй. Скучал? – сказал Володька и похлопал троллейбус по крупу.

Обойдя троллейбус сзади, он взялся двумя руками за свисавший с крыши канат. Взмахнув им так, будто взнуздывает жеребца, он ловко высвободил две штанги и зацепил их за контактные провода. После этого мы все вместе вошли в троллейбус. Володька сел за руль. Послышался гул электромотора. Началось движение. Мы подъехали к высоким металлическим воротам депо; они откатились в сторону и наш экипаж отправился навстречу новым… (рука не поднимается назвать происходящее «приключениями»).

* * *

Я сидел в троллейбусе на переднем пассажирском сидении, уткнувшись виском в холодное стекло. Бабочки мои, судя по всему, разлетелись окончательно. Вместо них затрещали цикады и замерцал мириад светлячков. Цветочная поляна преобразилась и стала похожа на озеро, в котором отражается звездное небо. Близоруким взглядом (очки до сих пор лежали в кармане) я погружался в расплывчатую иллюминацию ночного города за окном. Тусклые огни фонарей, желтые мигающие сигналы светофоров, разноцветные вывески магазинов и подсвеченные рекламные плакаты на фоне пустынных улиц проникали в меня в каком-то футуристическом преломлении. В голове самопроизвольно рисовались межгалактические перелеты и заход крейсера звездного десанта на посадочную полосу. Однако стоило перевести взгляд в салон троллейбуса, как я возвращался к реальности. Она, впрочем, была ничуть не хуже. За штурвалом сидел Хан Соло, рядом с ним стояли принцесса Лея и Чубакка; «Сокол тысячелетия» прокладывал путь сквозь метеоритный дождь … Фу ты чёрт! Нужно все-таки надеть очки.

Володька вел троллейбус, не спеша, в своё удовольствие. Параллельно он развлекал ребят анекдотами. Света искренне и очень мило смеялась. «Как все-таки много жизни и оптимизма в женском смехе, – покачиваясь на волнах, плыли в голове моей разные мысли. – Никто так больше не смеётся… А если он заснет и не проснётся?.. А если он уйдет и не вернётся? Как там в песенке поётся?.. Или это не песенка?.. Хорошо бы сейчас выпить чаю … сладкого, горячего… Какой же красивый город Москва… ночью». Я задремал…

Когда я очнулся, наш троллейбус остановился неподалеку от Новодевичьего монастыря.

– Конечная. Выходим. Дальше – пешком, – объявил в микрофон Володя и, щелкнув кнопкой на приборной панели, открыл передние двери.– Кто же теперь переправит нас на тот берег реки Стикс? – спросила Света.

– Сами дойдем. Тайными тропами, – ответил Володька.

Мы все четверо вышли на остановку. В ближайшем окружении всё вокруг неё утопало во тьме, и только на неё одну падал свет от стоящего рядом фонарного столба. Этот эффект делал её похожей на необитаемый остров или даже на одинокую планету, зависшую в пустотах вселенной. Ленский обнял Харона: «Спасибо, Саня. Зла не держи. Жене поклон и мои извинения».

Мы проводили троллейбус взглядом и, после того, как он уехал, Володька сказал: «Что-то я устал, братцы. Давайте присядем».

Мы уселись под крышей остановки. Теплый восточный ветер, пришедший со стороны Москва-реки, заботливо подул на наши лица свежим ароматом влажной листвы. Вокруг не было ни души, лишь гулкая тишина ночи говорила о том, что жизнь ещё теплится в этом городе и в этой стране. Мы сидели неподвижно и почти ни о чём не думали. Мы созерцали мудрость звездного неба над нашей столицей. Но разве можно глядеть на эту красоту и ни о чём не думать? Зачем мы этому городу и этой стране? Что вы ждете от нас? Мы молоды и нам здесь хорошо. И у нас есть силы, чтобы всем было хорошо в этой прекрасной стране. Так куда же нам приложить свои силы? Я знаю, нас слышат! Но, вот беда, мы – глухи и слепы. Мы утратили способность воспринимать шепот истины. В этой сказочной тишине мы не слышим даже раскатов грома и не видим падающих звезд. Мы не слышим и не видим ответы Космоса на наши вопросы. А ничьи другие ответы нам не нужны, потому что мы никому не верим. Потому что мы глухи и слепы от рождения нашего.

Снова подул ветер. Лист оторвался от ветки, залетел к нам под крышу и упал на голову Светы. Потом он соскользнул по её волосам и замер у неё в раскрытой ладони. Я посмотрел на этот лист, на раскрытую ладонь и потом на Свету. «Света, Света, наш яркий луч света, нужно идти. Но я не хочу в эту тьму. Я чувствую, она меня затягивает», – подумал я и с надеждой посмотрел в её глаза.

– Всё будет хорошо. Нужно иди. Я замерзаю, – сказала Света.

«Я что – начал думать вслух?» – пулей проскочил вопрос сквозь мою голову. Я накинул на Свету свой пиджак. Она поблагодарила, но сказала, что ей не холодно. Я удивленно уставился на неё: «Сама же говоришь, что замерзла!» «Я ничего не говорила», – был её ответ. «Я еще и мысли научился читать, – просвистела в голове вторая пуля. – Неужели Ленский прав и то, что происходит – есть начало прозрения?»

– Так, – твердо сказал я и поднялся. – Нужно уходить с этой остановки. Здесь, похоже, концентрируется какое-то нездоровое биополе. Мы поднялись, пересекли проезжую часть и проникли в небольшой зеленый сквер. Пройдя его насквозь, мы перешли через ещё одну дорогу и оказались у монастыря. Дальше мы пошли вдоль его белокаменных стен.

Света шла рядом со мной. Ленский ковылял чуть впереди от нас, уронив голову на грудь и спрятав руки в карманах. Вдруг, ни с того ни с сего, его пробило на слезу и он тихо и жалобно заскулил арию юродивого из «Бориса Годунова». Глубоко вжившись в образ блаженного, он несколько раз растянуто пропел о том, как его, горемыку несчастного, обидели – отняли копеечку (речь, видимо, шла о часах, оставленных у охранника). За содеянное коварство он молил царя Бориса, чтобы тот велел всех зарезать, как юного царевича Димитрия. Правда, вскоре передумал, всех простил и вслух утешил себя: «Ладно, завтра выкуплю».

На фоне ночи и монастырских стен заунывное песнопение Ленского звучало до того потусторонне жутко, что в какой-то момент Света взяла меня за руку и, крепко сдавив её, прижалась к моему плечу. Володька тем временем резко изменил направление движения и стал спускаться по склону к Новодевичьему пруду.

– Топиться пошел, – прошептал я.

– Останови его, – заволновалась Света и отпустила мою руку.

– Успокойся, я пошутил.

Володя подошел к воде и, встав на колени, окунул в нее голову и держал её так под водой секунд двадцать. Вытащив её наружу, он по-собачьи отряхнулся, похлопал себя по щекам и бодро, будто после бани, сказал: «Эх, хорошо!» Завершив спонтанное омовение, он взобрался обратно по склону и подошел к нам. Вокруг его головы святым нимбом поднималась легкая дымка пара, щеки покрылись свежим румянцем, мокрые слипшиеся ресницы придали его и без того блестящим глазам ещё большую остроту и выразительность. Он явно намеревался что-то нам сообщить.

– А вот ты мне скажи, – обратился он ко мне. – Вот прямо тут, при Светлане. Что делать, когда тебя переполняет?

– Что переполняет?

– Оно самое – страсти.

– Эк, тебя накрыло. Ты же ученый, Ленский. Тебе должно быть свойственно спокойное исследование истины и ведома одна лишь страсть – наука. Всё остальное – от лукавого.

– И всё же?..

– Давай не сейчас.

– Нет, именно сейчас и именно здесь, у этих стен!

– Тогда, не знаю. Меня не переполняет.

– Фил, ты инопланетянин?

– Нет.

– Значит – чурбан бесчувственный, у которого нет страстей.

– Я не говорил, что у меня их нет. Я сказал, что меня они не переполняют.

– Тогда, как ты с ними борешься?

– Володя, что ты ко мне пристал? С какими страстями ты собрался бороться? Да ты же сам в себе культивируешь свои страсти. А если у тебя и возникает желание с ними, якобы, побороться, то заливаешь их керосином. Не разжигай в себе огонь, и он тебя переполнять не будет.

– Чудак человек, я сам в себе не могу его разжечь: это же противоречит началам термодинамики! Огонь во мне разжигается только извне.

– Вон куда тебя занесло. Хочешь физикой страсти измерить и самоустраниться от ответственности? Пусть так. Пусть извне. Но вот эти самые извне взятые дрова и керосин запихиваешь в себя ты сам. Добровольно.